Слово 7, надгробное брату Кесарию, сказанное еще при жизни родителей

Между тем Кесарий, сберегаемый до второго представления к царю, которого гнев Божий благовременно вооружил против персов, возвратился к нам как блаженный изгнанник, как победоносец, не обагренный кровью и прославленный бесчестием более, нежели блистательными отличиями. Такая победа, по моему суждению, гораздо выше и почтеннее Юлианова могущества, высокой багряницы и драгоценной диадемы. И повествованием о сем превозношусь я более, нежели как стал бы превозноситься, если бы Кесарий разделял с ним целое царство. Если он уступает злым временам, то делает по нашему закону, который повелевает бедствовать за истину, когда потребуют обстоятельства, и не изменять благочестию из робости, но также и не вызываться, пока можно, на опасность, как страшась за свою душу, так щадя и тех, которые повергают нас в опасность.
Когда же мрак рассеялся, далекая страна прекрасно решила дело, оружие очищенное (Пс. 7:13) низложило нечестивца, а христиане снова восторжествовали, нужно ли говорить, с какой тогда славой и честью, при каких и скольких засвидетельствованиях принят опять к царскому двору Кесарий, как будто он через сие оказывал, а не сам получал милость? Новая почесть заступила место прежней. И хотя государи переменялись по времени, однако же доброе мнение о Кесарии и его первенство при дворе было непоколебимо. Даже государи препирались между собой в том, кто из них более ласкал Кесария и кто имел более права назвать его искреннейшим другом и приближенным. Таково было благочестие Кесариево, и таково воздаяние за благочестие! Пусть слышат о сем и юноши и мужи, и пусть той же добродетелью снискивают подобную знаменитость все, которые домогаются оной и почитают ее частью благополучия! Только благих трудов плод благословен (Прем. 3:15).

Но вот еще чудное событие в жизни Кесариевой, которое служит сильным доказательством богобоязненности вместе и его собственной, и родителей его. Кесарий проживал в Вифинии и был начальником по такой части, которая близка к самому государю. Он был хранителем царской казны и имел под своим смотрением сокровища. А сим государь пролагал для него путь к высшим чинам. Но во время недавнего в Никее землетрясения, которое, как сказывают, было ужаснее дотоле памятных и почти всех застигло и истребило вместе с великолепием города, из знатных жителей едва ли не один или весьма с немногими спасается от гибели Кесарий. И спасение совершилось невероятным для него самого образом: он был покрыт развалинами и понес на себе только малые признаки опасности, сколько нужно сие было для него, чтобы принять страх наставником высшего спасения и, оставив служение коловратному, из одного царского двора поступив в другой, совершенно перейти в горнее воинство. Он сам встретился с такой мыслью и ревностно возжелал ее исполнения, как уверял меня в письмах своих; а я воспользовался случаем присоветовать то, к чему и прежде не переставал увещавать, сожалея, что великие его дарования обращены на худшее что душа, столько любомудрая, погружена в дела общественные и уподобляется солнцу, закрытому облаком.

Но, спасшись от землетрясения, Кесарий не спасся от болезни, потому что был человек: и первое принадлежало ему собственно, а последнее было ему общим со всеми; первым одолжен он благочестию, а в последнем действовала природа. Так утешение предшествовало горести, чтобы мы, пораженные его смертью, могли похвалиться чудным его спасением в то время. И теперь сохранен для нас великий Кесарий; перед нами драгоценный прах, восхваляемый мертвец, переходящий от песнопений к песнопениям, сопровождаемый к алтарям мученическим, чествуемый и святыми руками родителей, и белой одеждой матери, заменяющей в себе горесть благочестием и слезами, которые препобеждаются любомудрием, и псалмопениями, которыми укрощается плач; перед нами приемлющий почести, достойные души новосозданной, которую Дух преобразовал водой.
Таково тебе, Кесарий, погребальное от меня приношение! Прими начатки моих речей; ты часто жаловался, что скрываю дар слова; и вот, на тебе надлежало ему открыться! Вот от меня тебе украшение, и очень знаю, что оно для тебя приятнее всякого другого украшения! Не принес я тебе шелковых волнующихся и мягких тканей, которыми ты не увеселялся и прежде, потому что украшал себя одной добродетелью. Не принес и тканей из чистого льна, не возлил многоценных благовоний, с которыми ты и при жизни отсылал в женские чертоги и которые благоухают не долее одного дня; не принес чего-либо другого, столь же ничтожного и уважаемого людьми ничтожными, так как все сие, вместе с прекрасным телом твоим, покрыл бы ныне этот холодный камень. Прочь от меня с теми языческими игрищами и представлениями, которые совершались в честь несчастных юношей и при которых за маловажные подвиги предлагались маловажные награды! Прочь с теми обрядами, в которых насыпями, приношением начатков, венцами и свежими цветами упокоивали усопших человеков, покоряясь более отечественному закону и неразумию горести, нежели разуму! Мой дар — слово; оно, переходя далее и далее, достигнет, может быть, и будущих времен и не попустит, чтобы преселившийся отселе совершенно нас оставил, но сохранит его навсегда для слуха и сердца, явственнее картины представляя изображение возлюбленного.

Таково мое приношение! Если оно маловажно и не соответствует твоим достоинствам, то, по крайней мере, благоугодно Богу, как соразмерное силам. Притом мы воздали часть, а другую, кто останется из нас в живых, воздаст при годичном чествовании и поминовении.
А ты, божественная и священная глава, вниди в небеса, упокойся в недрах Авраамовых (что ни знаменовали бы оные), узри лик ангелов, славу и великолепие блаженных или, лучше, составь с ними один лик и возвеселись, посмеваясь с высоты всему здешнему, так называемому богатству, ничтожным достоинствам, обманчивым почестям, заблуждению чувств, превратностям сей жизни, беспорядку и недоразумениям как бы среди ночного сражения! И да предстоишь великому Царю, исполняясь горнего света, от которого и мы, прияв малую струю, сколько может изобразиться в зерцале и гаданиях, да взойдем наконец к Источнику блага, чистым умом созерцать чистую истину и за здешнее ревнование о добре обрести ту награду, чтобы насладиться совершеннейшим обладанием и созерцанием добра в будущем! Ибо сие составляет цель нашего тайноводства, как прорицают и Писание, и богословы.

Что остается еще? Предложить врачевство слова скорбящим. Для плачущих действительнейшее пособие то, которое подано сетующим с ними. Кто сам чувствует равную горесть, тому удобнее утешать страждущих. Притом слово мое обращается наипаче к тем, за которых было бы мне стыдно, если бы они не превосходили так же всех в терпении, как превосходят во всякой другой добродетели. Ибо они хотя паче всех чадолюбивы, однако же паче всех и любомудры, и христолюбивы. Как сами всего более помышляют о преселении отсюда, так и детей научили тому же, или, лучше сказать, целая жизнь определена у них на помышление о смерти. Если же горесть омрачает мысли и, подобно гноетеченью из глаз, не позволяет чисто рассмотреть что должно, то да приимут утешение старцы от юного, родители от сына, подававшие многим советы и приобретшие долговременную опытность — от того, кто сам имеет нужду в их советах. Не удивляйтесь же, если, будучи юным, даю уроки старцам; и то ваше, если умею видеть иное лучше седовласых.

Сколько еще времени проживем мы, почтенные и приближающиеся к Богу старцы? Долго ли еще продлятся здешние злострадания? Непродолжительна и целая человеческая жизнь, если сравнить ее с Божественным и нескончаемым естеством. Еще более краток остаток жизни и, так сказать, прекращение человеческого дыхания, окончание временной жизни. Чем предварил нас Кесарий? Долго ли нам оплакивать его, как отшедшего от нас? Не поспешаем ли и сами к той же обители? Не покроет ли и нас вскоре тот же камень? Не сделаемся ли по малом времени таким же прахом? В сии же краткие дни не столько приобретем доброго, сколько увидим, испытаем, а может быть, сами сделаем худого и потом принесем общую и непременную дань закону природы. Одних сопроводим, другим будем предшествовать; одних оплачем, для других послужим предметом плача и от иных восприимем слезный дар, который сами приносили умершим. Такова временная жизнь наша, братия!

Таково забавное наше появление на земле — возникнуть из ничего и, возникнув, разрушиться! Мы то же, что беглый сон, неуловимый призрак, полет птицы, корабль на море, следа не имеющий, прах, дуновение, весенняя роса, цвет, временем рождающийся и временем облетающий. Человек, яко трава дние его, яко цвет сельный, тако отцветет (Пс. 102:15) — прекрасно рассуждал о нашей немощи божественный Давид. Он то же говорит в следующих словах: умаление дней моих возвести ми (Пс. 101:24); и меру дней человеческих определяет пядями (Пс. 38:6). Что же сказать вопреки Иеремии, который и к матери обращается с упреком, сетуя на то, что родился, и притом по причине чужих грехопадений (Иер. 15:10)? Видех всяческая, говорит Екклесиаст; обозрел я мыслью все человеческое: богатство, роскошь, могущество, непостоянную славу, мудрость, чаще убегающую, нежели приобретаемую; неоднократно возвращаясь к одному и тому же, рассмотрел опять роскошь и опять мудрость, потом сластолюбие, сады, многочисленность рабов, множество имения, виночерпцев и виночерпиц, певцов и певиц, оружие, оруженосцев, коленопреклонения народов, собираемые дани, царское величие и все излишества и необходимости жизни — все, чем превзошел я всех до меня бывших царей, — и что же во всем этом? Вce суema суетствий, всяческая суета и произволение духа (Еккл. 1:2, 14), то есть какое-то неразумное стремление души и развлечение человека, осужденного на сие, может быть, за древнее падение. Но конец слова, говорит он, все слушай, Бога бойся (Еккл. 12:13); здесь предел твоему недоумению. И вот, единственная польза от здешней жизни — самым смятением видимого и обуреваемого руководиться к постоянному и незыблемому. Итак, будем оплакивать не Кесария, о котором знаем, от каких зол он освободился, но себя самих; ибо знаем, для каких бедствий оставлены мы и какие еще соберем для себя, если не предадимся искренно Богу, если, обходя преходящее, не поспешим к горней жизни, если, живя на земле, не оставим землю и не будем искренно последовать Духу, возводящему в горнее. Сие прискорбно для малодушных, но легко для мужественных духом.

Рассмотрим еще и то: Кесарий не будет начальствовать, но и у других не будет под начальством; не станет вселять в иных страха, но и сам не убоится жестокого властелина, иногда недостойного, чтобы ему начальствовать; не станет собирать богатства, но не устрашится и зависти или не повредит души несправедливым стяжанием и усилием присовокупить еще столько же, сколько приобрел. Ибо таков недуг богатолюбия, что не имеет предела в потребности бóльшего, и врачует себя от жажды тем, что непрестанно пьет. Кесарий не сложит новых речей, но за речи же будет в удивлении; не будет рассуждать об учении Иппократа, Галена и их противников, но не станет и страдать от болезней, из чужих бед собирая себе скорби; не будет доказывать положений Евклида, Птоломея и Герона, но не станет и сетовать о надмевающихся сверх меры невеждах; не станет показывать своих сведений в учении Платона, Аристотеля, Пиррона, Демокритов, Гераклитов, Анаксагоров, Клеанфов, Эпикуров и еще не знаю кого из почтенных стоиков или академиков, но не будет и заботиться о том, как решить их правдоподобия. Нужно ли мне упоминать о чем-либо другом? Но что, конечно, всякому дорого и вожделенно, у него не будет ни жены, ни детей. Зато ни сам не станет их оплакивать, ни ими не будет оплакиваем; не останется после других и для других памятником несчастия. Он не наследует имения, зато будет иметь наследников, каких иметь всегда полезнее и каких сам желал, чтобы переселиться отселе обогащенным и взять с собой все свое. И какая щедрость! Какое новое утешение! Какое великодушие в исполнителях! Услышана весть, достойная общего слышания, и горесть матери истощается прекрасным и святым обетом — все, что было у сына, все его богатство, отдать за него в погребальный дар и ничего не оставлять ожидавшим наследства.

Неужели и сего недостаточно к утешению? Предложу сильнейшее врачевство. Для меня убедительны слова мудрых, что всякая добрая и боголюбивая душа как скоро, по разрешении от сопряженного с ней тела, освободится отселе, приходит в состояние чувствовать и созерцать ожидающее ее благо, а по очищении или по отложении (или еще, не знаю, как выразить) того, что ее омрачало, услаждается чудным каким-то услаждением, веселится и радостно шествует к своему Владыке; потому что избегла здешней жизни, как несносного узилища, и свергла с себя лежавшие на ней оковы, которыми крыла ума влеклись долу. Тогда она в видении как бы пожинает уготованное ей блаженство. А потом и соприрожденную себе плоть, с которой упражнялась здесь в любомудрии, от земли, ее давшей и потом сохранившей, восприняв непонятным для нас образом и известным только Богу, их соединившему и разлучившему, — вместе с ней вступает в наследие грядущей славы. И как по естественному союзу с плотью сама разделяла ее тягости, так сообщает ей свои утешения, всецело поглотив ее в себя  и соделавшись с ней единым духом, и умом, и богом, после того как смертное и преходящее пожерто жизнью. Послушай же, как любомудрствует божественный Иезекииль о совокуплении костей и жил (Иез. 37), а за ним и божественный Павел о скинии земной и о храмине нерукотворенной, из которых одна разорится, а другая уготована на небесех (2 Кор. 5:1). Он говорит, что отыти от тела значит внити ко Господу, и жизнь в теле оплакивает как отхождение от Господа и потому желает и поспешает отрешиться от тела. Для чего же мне малодушествовать в надежде? Для чего прилепляться к временному? Дождусь архангельского гласа, последней трубы, преобразования неба, претворения земли, освобождения стихий, обновления целого мира. Тогда увижу и самого Кесария не отходящим, не износимым, не оплакиваемым, не сожалениями сопровождаемым, но святым, прославленным, превознесенным, каким ты, возлюбленнейший из братий и братолюбивейший, неоднократно являлся мне во сне, потому ли, что так изображало тебя мое желание, или потому, что это была самая истина.

А теперь, оставив слезы, обращусь к себе чтобы самому против воли не сделаться достойным слез, и рассмотрю свое положение. Сынове человечестии (ибо к вам простирается слово), доколе тяжкосердии и дебелы мыслью, вскую любите суету, и ищете лжи (Пс. 4:3), почитая здешнюю жизнь чем-то великим и немногие дни сии многочисленными, а сего вожделенного и приятного разлучения отвращаясь, как чего-то тяжкого и ужасного? Еще ли не познаем самих себя? Не отвергнем видимого? Не обратим взоров к мысленному? Ежели скорбеть о чем-нибудь должно, то не поболезнуем ли о продолжении пришельствия (Пс. 109:5) вместе с божественным Давидом, который называет все земное селениями тьмы , местом озлобления (Пс. 43:20), тимением глубины (Пс. 68:3), сению смертною (Пс. 106:10)? Поболезнуем, потому что медлим в гробах, которые носим с собой; потому что мы, бывшие богами, умираем, как люди, греховной смертью. Сей-то страх объемлет меня; о сем помышляю день и ночь; не позволяют мне успокоиться и будущая слава, и будущий суд. Одной столько желаю, что могу сказать: исчезает во спасение Твое душа моя (Пс. 118:81), а другого ужасаюсь и отвращаюсь. И страшит меня не то, что сие тело мое, удоборазрушаемое и тленное, совершенно погибнет, но то, что славное творение Божие (славное, когда преуспевает в добре, а равно и бесчестное, когда грешит), творение, в котором есть ум, закон и надежда, осуждено будет на одинаковое бесславие с неразумными и по разлучении с телом станет ничем его не лучше, чего и желали бы люди порочные и достойные будущего огня. О, если бы мне умертвить уды, яже на земли (Кол. 3:5)! О, если бы мне, идя путем узким, для немногих проходимым, а не широким и легким, все принести в жертву духу! Ибо славно и велико то, что последует за сим; уповаемое более того, чего мы достойны. Что есть человек, яко помниши его (Пс. 8:5)? Какая это новая обо мне тайна! Мал я и велик, унижен и превознесен, смертен и бессмертен, я вместе земной и небесный! Одно у меня общее с дольним миром, а другое — с Богом; одно — с плотью, а другое — с Духом! Со Христом должно мне спогребстись, со Христом воскреснуть, Христу сонаследовать, стать сыном Божиим, даже богом!
Видите, куда, наконец, возвело нас слово. Я готов почти благодарить постигшую нас горесть, которая расположила меня к такому любомудрию и даже соделала пламенно желающим преселиться отселе. Сие предназначает нам великая тайна, предназначает Бог, за нас вочеловечившийся и обнищавший, чтобы восставить плоть, спасти образ и воссоздать человека, да будем вcu едино о Христе, Который во всех нас соделался совершенно всем тем, что Сам Он есть; да не будет в нас более ни мужеский пол, ни женский, ни варвар, ни скиф, ни раб, ни свободь (Гал. 3:28, 29), так как это плотские признаки; но да имеем един Божий образ, которым и по которому мы созданы; да изобразится и отпечатлеется в нас оный столько, чтобы по нем только могли узнавать нас. И в сем надеемся успеть по великому человеколюбию великодаровитого Бога, Который, требуя малого, искренно любящим Его и в настоящем, и в будущем дарует великая, будем все переносить, все терпеть ради любви к Нему и по упованию, за все благодарить, как за десная, так и за шуяя, то есть за приятное и за скорбное; потому что Божие слово часто и последнее обращает в оружие спасения (2 Кор. 6:7). Вверим Богу и наши души, и души тех, которые предварили нас в месте успокоения; потому что были на общем пути как бы готовее нас.
И сам, шествуя тем же путем, прекращу здесь слово. Но прекратите слезы и вы, поспешающие ко гробу своему, ко гробу, который приемлет от вас Кесарий в дар скорбный и всегдашний; ко гробу, который уготовлялся родителям и благовременен был для старости, но Распорядителем дел наших дарован сыну и юности, хотя и не в обыкновенном порядке, однако же не вне порядка.

Ты же, Владыка и Творец всяческих, а по преимуществу сего создания ! Боже людей Твоих, Отец и Правитель, Господь жизни и смерти! Хранитель и Благодетель душ наших, все благовременно творящий и предуготовляющий художническим Словом, как Сам ведаешь, во глубине премудрости и мироправления! Приими ныне Кесария в начаток нашего отшествия. Хотя он последний из нас, однако же первым предаем его судьбам Твоим, которыми все держится. А напоследок и нас, сохранив в теле, доколе полезно, приими во время благопотребное; приими уготованных, не смущенных, не предающихся бегству в последний день, не насильно отсюда увлекаемых, что бывает с душами миролюбивыми и плотолюбивыми, но благодушно отходящих к тамошней жизни долговечной и блаженной, к жизни во Христе. Аминь.