География и пространство русской литературы XIX века

Усадьбы помещиков: дорога, ведущая душу к гибели по кругам ада

Призрачная мечта о "фу-фу" толкает Чичикова в дорогу. Куда ведет дорога, по которой едет Чичиков, скупающий "мертвые души"? Прямиком в ад! Символически дома и усадьбы помещиков на пути Чичикова к призрачному счастью – это круги дантова ада, где всякое пространство, куда Чичиков попадает, соответствует вполне определенному греху и его иллюстрирует. (Согласно первоначальному гоголевскому замыслу, 1-й том "Мертвых душ" должен был соответствовать "Аду" "Божественной комедии" Данте Алигьери). Помещица Коробочка в ужасе предполагает, что Чичиков, съехавший к ней на бричке с большой дороги, сию минуту завернет на кладбище и, схватив лопату, начнет выкапывать из могил Коробочкины "мертвые души". Коробочка не так уж ошибается.

Помещики, с которыми Чичиков встречается, олицетворяют один из человеческих пороков, или страстей. Порок выискивает наиболее

подходящее для себя жизненное пространство, более того, выстраивает и организует его под себя. Характер пространства порождается характером помещика, который, в свою очередь, сводится к какой-нибудь одной, доминирующей черте – его общечеловеческой страсти. Стало быть, пространство помещичьей усадьбы – материальное выражение этой страсти. С одной стороны, пространство помещичьей усадьбы изолированно, замкнуто на себе: помещики как будто живут каждый в своем медвежьем углу и не вылезают из своей берлоги, не общаются друг с другом, потому что это даже не приходит им в голову. С другой стороны, замкнутое на себе пространство их домов и усадеб дробится на мельчайшие детали, точно его растащили на кусочки и не потрудились опять собрать. Между тем пространство помещичьей усадьбы у Гоголя, если говорить современным языком и иметь в виду последние достижения науки, сродни голограмме, или голографическому изображению (это трехмерная безлинзовая фотография, создающая реалистические образы): по самой мельчайшей части голограммы можно восстановить целое и воспроизвести объект в трехмерном пространстве. По закладке в книжке на 14-й странице в кабинете Манилова можно восстановить целое его усадьбы с плутом-приказчиком и пьяницами-крестьянами, у которых возле изб ни одного деревца – "везде глядело одно бревно". По чепцу Коробочки, надетом на огородное чучело в ее огороде, можно восстановить целое ее усадьбы: ее заботу о крестьянах, а значит о себе и своих доходцах с имения. По дудке в шарманке Ноздрёва, не желающей прекращать "бойкий" мотив военного марша,  можно восстановить хаотическое, разухабистое целое его наполовину запущенной усадьбы и т.д.

В этом смысле гоголевское пространство еще напоминает детскую игру в кубики: из разных – больших и малых – кубиков с наклеенной на них картинкой нужно собрать общий рисунок. При этом кубики входят один в другой. Этот общий рисунок опять-таки общечеловеческий порок, который олицетворен в том или ином помещике.

"Гоголь любил вносить беспорядок в порядок, разнобой в стройность (…) говорилось о любви его к садоводству в английском вкусе, когда деревья рассажены "не по ранжиру", но произвольно и бессистемно. Но, оказывается, такое же стремление обнаруживал Гоголь и в устройстве интерьера: "В обиходе своем он не любил симметрии, расставлял в комнате мебель не так, как у всех, например, по стенам, у столов, а в углах и посредине комнаты; столы же ставил у печки и у кровати, точно в лазарете или в больнице". Подобное же пристрастие в... манере   передвигаться по улицам! "Ходил он по улице или по аллее сада обыкновенно левой стороной, постоянно  сталкиваясь с прохожими. Это давало случай обращать на него внимание всех посторонних и посылать ему вслед   "невежа". Но Гоголь обыкновенно этого не слышал..." ("Исторический Вестник", 1902, № 2, с. 556. – В кн.: Манн   Ю. " Сквозь видный миру смех…", М., "Мирос", 1994, с. 87-88).

Путь Чичикова по помещичьим усадьбам в погоне за "мертвыми душами" таков: имение Манилова, оказавшееся гораздо дальше от города, нежели Манилов расписывал (пятнадцать верст превратились в тридцать); дальше случайная остановка Чичикова у Коробочки, потому что Селифан, напившись пьян, проехал поворот к Собакевичу, завез Чичикова на взбороненное поле, так что Чичиков вывалился из брички и вымазался в грязи, по словам Коробочки  у него, "как у борова, вся спина и бок в грязи"; от Коробочки он едет к трактиру, где встречает Ноздрёва и тот тащит Чичикова к себе; от Ноздрёва Чичиков бежит, едва унеся ноги от дюжих слуг Ноздрёва, которые по приказу хозяина намеревались избить Чичикова; по дороге к Собакевичу бричка Чичикова сталкивается с каретой губернаторской дочки; наконец, попадает к Собакевичу, потом едет к Плюшкину – и возвращается в губернский город.

Гоголь рисует пространство помещичьей усадьбы по принципу обратной перспективы: от общего к частному, от взгляда "с птичьего полета" до мельчайшей детали в кабинете помещика, показанной крупным планом. Это похоже на современную кинематографию, когда камера начинает медленное движение издалека, с верхней точки (с крыши, самолета), с широкой панорамы, а кончает крупным планом, фиксируя внимание зрителя на кувшине с цветами или крынке с молоком. Гоголь как бы сужает пространство: читатель точно двигается по внутренним краям воронки, чтобы потом провалиться в конусообразную дыру, куда неумолимо влечет его Гоголь.

Поместье Манилова – первый круг Дантова ада, куда спускается Чичиков, первая стадия "омертвелости" души, ведь Манилов еще сохраняет симпатию к людям. Впрочем, в характере Манилова не было никакого "задора": он не холоден, не горяч, а "тепел", что в "Откровении" Иоанна Богослова трактуется как грех. Вот почему фигура Манилова погружена в тусклую атмосферу, выдержанную в сумеречно-пепельных и серых тонах, создающих особенную эфемерность изображаемого.

Господский дом Манилова стоит на юру (горе), открытый всем ветрам; у крестьянских изб ни одного деревца – одно бревно, то есть хозяйство Манилова находится  в полном пренебрежении. Вещи, окружающие Манилова, свидетельствуют о его неприспособленности, оторванности от жизни, о безразличии к реальности. Манилов проводит время в беседке с надписью "Храм уединенного размышления", где ему приходят в голову разные фантастические проекты: провести подземный ход от дома или выстроить через пруд каменный мост. Между тем, погруженный в заманчивые размышления, он никогда не выезжает на поля, а его мужики пьянствуют; у сереньких изб деревни Манилова ни одного деревца – "только одно бревно"; его "хозяйство шло как-то само собой", ключница воровала, слуги спали или повесничали.
 
В кабинете Манилова уже два года лежит книжка с закладкой на 14-й странице, везде рассыпан пепел, горки выбитой из трубки золы аккуратно расставлены на столе, подоконнике,  в картузе, что составляет досуг Манилова, погруженного в заманчивые размышления о том о сём. За обедом у Манилова на стол ставится щегольский подсвечник с тремя античными грациями и рядом огарок свечи – "медный инвалид, хромой (…) весь в сале".  В гостиной  "прекрасная мебель, обтянутая щегольской шелковой материей" и два кресла, обтянутые просто рогожей: на них не хватило дорогой обивки; в одной из комнат уже восемь лет вообще не было мебели, так как у Манилова никак не доходили руки распорядиться поставить в эту комнату хоть какую-нибудь мебель. Он все это время намерен "философствовать под  тенью   вяза". Его жена тоже занята тем, что готовит мужу очередной сюрприз: вышивает "бисерный чехольчик на зубочистку" или вяжет кошелек.

Интерьер дома помещицы Коробочки иллюстрирует ее "дубинноголовость" и всецело выражает сущность ее натуры: бережливой, скудоумной, недоверчивой, упрямой и суеверной. Гоголь, строя  образ провинциальной помещицы, дает ряд аналогов "коробочки": пестрядевые мешочки, комод, шкатулку. В ее комоде, помимо белья, ночных кофточек, нитяных моточков, распоротого салопа, запрятаны деньги в пестрядевых мешочках, в одном "целковики, в другом полтиннички, в третьем (…) четвертачки…" Эти мешочки в комоде как бы тоже мини-коробочки.

Вещи в ее доме, с одной стороны, отражают наивные представления Коробочки о пышной красоте, с другой – ее скопидомство и круг домашних развлечений: гадание на картах, штопанье, вышивка и стряпня: "комната была обвешана старенькими полосатыми обоями; картины с каким-то птицами; между окон старинные маленькие зеркала с темными рамками в виде свернувшихся листьев; за всяким зеркалом заложены были или письмо, или старая колода карт, или чулок; стенные часы с нарисованными цветами на циферблате…".

Звуковой образ бьющих часов Коробочки замешан Гоголем на контрасте зловещего змеиного шипения в обиталище сказочной бабы Яги, куда попал Чичиков – "Иван-царевич", и десятилетиями неизменного старушечьего быта, "охрипшего" от времени: "шум походил на то, как бы вся комната наполнилась змеями (…) стенным часам пришла охота бить. За шипеньем тотчас же последовало хрипенье, и наконец, понатужась всеми силами, они пробили два часа таким звуком, как бы кто колотил палкой по разбитому горшку…"

Коробочка  – хозяйка птичьего царства: в ее хозяйстве "индейкам и курам не было числа"; фруктовые деревья накрыты сетями "для защиты от сорок и воробьев, из которых последние целыми косвенными  тучами переносились с одного места на другое".

Коробочка заботится о своих крестьянах: крестьянские избы в ее деревне в порядке, кругом крытые сараи, нигде нет покосившихся ворот.

Арбуз-тарантас Коробочки – еще один аналог ее образа и вариант "коробочки": тарантас, "скорее похожий на толстощекий выпуклый арбуз, поставленный на колеса (…) Арбуз был наполнен ситцевыми подушками в виде кисетов, валиков и просто подушек, напичкан мешками с хлебами, калачами, кокурками, скородумками и кренделями из заварного теста". Она отправляется на нем в город узнавать цены на "мертвые души". Шкатулка Чичикова с ящичками, перегородками, закоулками, потаенным ящиком для денег, по точному наблюдению А. Битова, тождественна образу Коробочки.   Символически Коробочка раскрылась, предав огласке тайну Чичикова. Таким образом, волшебный ларец Чичикова, шкатулка с "двойным дном" благодаря Коробочке выдает свой секрет.
 
Еда, которой Коробочка кормит Чичикова, тоже пространственна и тоже в духе Коробочки. Яства на ее столе небольшие, закрученные, завернутые, самозамкнутые: пресный пирог с яйцом, "грибки, пирожки, скородумки, шанишки, пряглы, блины, лепешки со всякими припеками: припекой с лучком, припекой с маком, припекой с творогом, припекой со сняточками".

Вещи вокруг помещика Ноздрёва тождественны его хвастливой и азартной натуре. Пространство в поместье Ноздрёва – воплощенный хаос и беспорядок, но вместе с тем оно чрезмерно, преувеличенно, отражает гиперболические претензии Ноздрёва и его страсть к преувеличениям.

В доме Ноздрёва все заляпано краской: мужики белят стены. Ноздрёв показывает Чичикову и своему зятю Мижуеву конюшню, где стойла в основном пустые; пруд, где раньше, по словам Ноздрёва, "водилась рыба такой величины, что два человека с трудом вытаскивали штуку"; псарню с густопсовыми и чистопсовыми, "наводившими изумление крепостью черных мясов" и где он среди собак, как отец среди семейства; поле, где Ноздрёв будто бы ловил зайца-русака за задние ноги.

Кабинет Ноздрева отражает воинственный дух хозяина: вместо книг по стенам висят сабли, ружья, турецкие кинжалы, "на одном из которых по ошибке было вырезано: "Мастер Савелий Сибиряков"" (алогизм Гоголя подчеркивает абсурдность вранья Ноздрева).

Помещик Собакевич – "человек-кулак".   Собакевич привязан к земному и строит так, будто намерен жить вечно, не думая ни о смерти, ни о душе.

Вещи вокруг Собакевича, грубые и неуклюжие, повторяют тяжелое и прочное тело хозяина: крестьянские избы и колодец, сработанные из корабельного дуба, но без всяких резных узоров; его собственный крепкий и асимметричный дом, "как у нас строят для военных поселений и немецких колонистов"; "пузатое ореховое бюро на пренелепых четырех ногах, совершенный медведь",  вылитый Собакевич, который сам похож "на средней величины медведя"; стол, кресла, стулья, "каждый предмет, каждый стул, казалось, говорил: "И я тоже Собакевич!""

Душа Собакевича погребена под тяжестью плоти или, по словам Гоголя, где-то за горами закрыта "толстою скорлупою",  будто в сказке о Кощее Бессмертном, душа которого хранится на конце иглы, которое лежит в яйце, яйцо – в утке, утка – в зайце, заяц – в сундуке.

Нереализованные героические потенции "омертвелой" души Собакевича пародийно представлены висящими по стенам его гостиной портретами героев греческого национально-освободительного движения 1821-1829 годов: Маврокордато, Миаули, Канари с "такими толстыми ляжками и неслыханными усами, что дрожь проходила по телу". Среди портретов этих богатырей вдруг абсурдным образом затесался портрет Багратиона, "тощего, худенького, с маленькими знаменами и пушками внизу и в самых узеньких рамках".
Пространство истории у Гоголя измельчало и вросло в быт. Гоголь сознательно до предела уменьшает масштаб истории, чтобы читатель понял, до какой степени мельчает человек, с головой ушедший в свой маленький пошлый мирок, превративший историю в предмет домашнего обихода. Так, о войне 1812 года и о войне с турками   повествуют:  
1) зубочистка Плюшкина, "совершенно пожелтевшая, которую хозяин, может быть, ковырял в зубах своих еще до нашествия на Москву французов";
2) уже упомянутый "тощий, худенький" Багратион на стене гостиной Собакевича;
3) Ноздрёв, вознамерившийся избить Чичикова и прокричавший слугам: "Бейте его!"; он иронически сравнивается Гоголем с отчаянным поручиком, перед внутренним взором которого носится образ Суворова и который подступает к неприступной крепости со своим взводом, его "взбалмошная храбрость уже приобрела такую известность, что дается нарочный приказ держать его за руки во время горячих дел";
4) наконец, версия чиновников, будто бы Чичиков – это сбежавший с острова Святой Елены Наполеон;  сходство Чичикова с Наполеоном, "если он поворотится и станет боком",  подтверждает полицеймейстер, служивший в кампанию 1812 года и лично видевший Наполеона. 
5) любопытно, что чубарого коня, впряженного в бричку Чичикова, – самого ленивого и лукавого из тройки коней, кучер Селифан, поругивая, тоже именует "Бонапартом".

Пространство души  помещиков обмелело, измельчало, как и пространство истории, которую они присвоили и приспособили под свои домашние нужды.

Предметный мир вокруг помещика Плюшкина свидетельствует о гнилости, тлении, умирании, упадке, превращается в "гниль и прореху" (прореха – дырка, не даром Плюшкин у Гоголя – "прореха на человечестве"). Бревенчатая мостовая, по которой Чичиков въезжает в имении Плюшкина, ходила вверх–вниз, как фортепьянные клавиши, так что "необерегшийся ездок приобретал или шишку на затылок, или синее пятно на лоб, или же случалось своими собственными зубами откусить пребольно хвостик собственного же языка". Кругом ветхие избы мужиков без стекол, окна кое-где заткнуты "тряпкой или зипуном", с крышами, сквозившими как решето, "на иных оставался только конек вверху да жерди по сторонам в виде ребер". Клади господского хлеба цветом, похожим на выжженный кирпич, гнили на улице и зарастали кустарником. Зеленая плесень покрывает ограды и ворота. Две церкви – каменная и деревянная – опустели и потрескались. 

Дом Плюшкина напоминает средневековый замок скупца из готического романа. Он уныло стоит на пустыре бывшего огорода, обнесенного низкой, местами изломанной изгородью:  "дряхлым инвалидом глядел сей странный замок" с щелями на стенах в виде местами обнажившейся штукатурной решетки, с закрытыми ставнями на окнах или просто забитыми досками, кроме двух "подслеповатых" окон, за которыми обитает сам Плюшкин. Замoк-исполин в железной петле на главных воротах дома Плюшкина – зловещий символ его "богатырской" скупости.

"Гоголь начал писать главу о Плюшкине в подмосковном доме историка М.П. Погодина, славившегося своей скупостью; дом Погодина был окружен садом, послужившим прообразом сада Плюшкина. По воспоминаниям А.А. Фета,   "в кабинете Погодина (…) невообразимый хаос. Тут всевозможные старинные книги лежали грудами на полу (…), не говоря о сотнях рукописей с начатыми работами, места которых, равно как и ассигнаций, запрятанных по разным книгам, знал только Погодин".

Образ запущенного сада Плюшкина, по которому прошелся "резец природы", сделав его прекрасным садом, – контраст к образу "дряхлого замка" (ада и хаоса). Этот сад – прообраз райского сада и намек на замышляемое Гоголем обращение Плюшкина из грешника в положительного героя, его воскресение из мертвых в 3-м (ненаписанном) томе поэмы.

Предметы в комнатах замка Плюшкина сжимаются, усыхают, желтеют: лимон "ростом не более лесного ореха", два пера, "высохшие, как в чахотке", "зубочистка, совершенно пожелтевшая". В углу комнаты – пыльная куча, куда Плюшкин тащит всякую дрянь ( как говорят его мужики, "рыболов пошел на охоту!"): найденную щепку, старую подошву, железный гвоздь, глиняный черепок, украденное у зазевавшейся бабы ведро. В отличие от пушкинского Барона, изображенного поэтом на фоне сундуков с золотыми червонцами, гоголевский Плюшкин предстает на фоне тления, уничтожившего его богатства. 

Поношенный колпак на столе словно  душа, отделившаяся от мертвого тела. Этот колпак Плюшкина, кажется, перекочевал из другого пространства – из огорода Коробочки: ее чепчик превратился в ветхий колпак. Точно так же зубочистка Плюшкина, которой он "ковырял в зубах своих еще до нашествия на Москву французов", как будто бы выпала из "бисерного чехольчика" на зубочистку Манилова, вышиваемого его супругой ко дню рождения мужа. Одним словом, предметы, принадлежащие разным помещикам, странным образом перетекают из пространства в пространство. 
    

Дороги русской литературы

Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Гоголь открыли и разработали пространство, в котором русская литература естественным образом обитала и в дальнейшем – во второй половине XIX  века. Писатели второй половины века обживали пространство, созданное писателями первой половины.

Особое место занимает здесь Л.Н. Толстой, и потому речь о нем пойдет отдельно. Его роман-эпопея "Война и мир", действие которого развивается начиная с 1805 и кончая 1820 годом, охватывает пространства начала XIX века, то есть те самые пространства, куда были заключены герои Грибоедова и Пушкина. Андрей Болконский, Пьер Безухов, Наташа Ростова встречались в московских и петербургских гостиных и салонах с Фамусовым, Чацким, Онегиным и Татьяной. "Война и мир" поистине "энциклопедия пространств" первой трети XIX века.

Лермонтовский Кавказ, нарисованный в "Герое нашего времени", – это Л.Н. Толстой "Кавказского пленника" и "Казаков". Впрочем, от Лермонтова Толстой берет масштабность и конкретность географии, включающей в себя точность этнографии и быта чужих народов. Кроме того, сам Толстой называл Лермонтова своим предшественником в понимании и оценке войны: Толстой писал, что лермонтовское стихотворение "Бородино" стало зерном его романа "Война и мир".

Толстой почти не подвержен гоголевскому влиянию во взгляде на пространство. Только в самом ослабленном виде в романе "Война и мир" он пользуется открытым и блестяще разработанным Гоголем законом соответствия интерьера характеру героя: физиономия дома повторяет облик и черты своего владельца.
 
Образ провинциального города Гоголя проходит мимо художественных интересов Толстого. Образ города разовьют и продолжат М.Е. Салтыков-Щедрин (сатирический роман "История одного города") и А.П. Чехов в своих рассказах.

Переломной точкой, своего рода перепутьем для русской литературы  второй половины XIX века, без сомнения, стал Гоголь. Как сказочные богатыри останавливались на перепутье трех дорог перед камнем с таинственной и тревожной надписью: "Направо пойдешь – голову потеряешь, налево пойдешь – коня потеряешь, прямо пойдешь – невесту найдешь", так русская литература в раздумьях выбирала на развилке 50-х годов один из трех путей, уже пройденных Гоголем. Не случайно Ф.М. Достоевскому приписывают слова, касающиеся судеб русской литературы: "Все мы вышли из рукава "Шинели" Гоголя…" Действительно, сам Достоевский стал до мельчайших подробностей разрабатывать образ Петербурга. Пространство этого "фантастического" города, этого города-фантома, миража, странной и болезненной мечты, населенной мечтателями, больными и сумасшедшими, – вот путь, выбранный Достоевским и пройденный им вслед за Гоголем. Он мчится по нему очертя голову на бешеной лошади в самое дьявольское пекло, рискуя потерять жизнь. Достоевский, кроме того, почерпывает из Гоголя самое зыбкое, неуловимое, мечтательное – душу, которую он, как ему кажется, в отличие от Гоголя, восстанавливает, воскрешает, реабилитирует и преображает.

И.С. Тургенев и И.А. Гончаров друг за другом или бок о бок легкой иноходью на сытых конях (а то и в покойных бричках) трусят себе по другой дороге Гоголя, которая ведет уже, наоборот, к чему-то устойчивому, плотному и вещественному ("невесту найдешь"). Это – традиционные интерьеры, характер и образ которых напрямую зависит от характера и социального статуса их обитателей. Не душа, а вещи оживают в этих уютных дворянских интерьерах, или, вернее, мерцает и просвечивает душа вещей, поскольку Гоголь открывает в вещах душу, и Тургенев с Гончаровым, помня открытие Гоголя, ищут и тоже с успехом находят  душу вещей, так как они уже знают, где им надо искать. Таким образом, гоголевское пространство сначала мельчает, а потом постепенно вообще превращается в точку: Обломов сводит все большое пространство окружающего мира к своему дивану, на котором он мечтает о покорении пространства, и к покойному халату. Диван Обломова естественным образом превращается в гроб, куда "укладывается Илья Ильич".

По третьей дороге, по которой несется гоголевская "птица-тройка", скачет вся русская литература, начиная с Чацкого и кончая чеховским Егорушкой из повести "Степь". По ней "в пыли на почтовых" мчится Онегин в деревню к дяде, много дней трясется по зимней дороге Татьяна, отправившаяся в Москву на ярмарку невест, едет на Кавказ "по казенной надобности" на перекладных Печорин, а потом на собственной щегольской коляске в Персию; отправляются пешком, с котомкой и посохом, семеро мужиков-странников в поисках счастливого на Руси. Одним словом, по этой гоголевской дороге несется неведомо куда и зачем вся матушка Русь, дворянская и крестьянская.

А.П. Чехов, точно последний русский богатырь Илья Муромец, умудряется со своими героями проехаться сразу по трем дорогам, странным образом соединяя их в один широкий тракт: вслед за Тургеневым и Гончаровым он, на недолгое время остановившись в разорившемся дворянском гнезде тургеневской усадьбы, окруженной отцветшим вишневым садом, едет вместе с Раневской к ближайшей железнодорожной станции, чтобы отбыть в Париж – прочь из России; на этом пути он заглядывает в "Чумбароклову пустошь, Гималайское тож" к Николаю Ивановичу Чимше-Гималайскому, который взамен вырубленного вишневого сада в усадьбе Гаевых-Раневских предпочитает заботливо возделанные кусты кислого крыжовника; далее по дороге – кладбище, где учителя провинциальной гимназии "с постными лицами", но ликующей душой опускают в могилу гроб с Беликовым, наконец обретшим "самый лучший футляр", который он так долго и безуспешно искал, оставаясь в живых. Вот и опять точка, даже восклицательный знак вместо верстового столба на указателе дороги, а в конце дороги – тупик, тот пресловутый "кирпич", о который в лепешку расшибается бешено мчащаяся Русь – "птица-тройка", – и потомок Чичикова, выброшенный из брички, падает в придорожную грязь, стонет от боли, ругается на возницу, трет себе ушибленные места, в то время как потомок кучера Селифана – русский народ, – снявши шапку и в недоумении разинув рот, чешет у себя в затылке, глядя на Бог весть как случившуюся незадачу.