География и пространство русской литературы XIX века

Германия – вот и еще одно враждебное пространство, которое в своей кичливой гордыне тщится научить Россию истинному языку, слову, в то время как дает одну только немоту. Простой народ образовывал слово "немец" от слова "немой", то есть не знающий русского языка, и, между прочим. Этим словом – "немец" -  русский народ обозначал всякого иностранца. Грибоедов знал об этом; не случайно в "Черновой тетради" он записал: "Не  славяне, а словене, – в противоположность немцам".  Иначе сказать, "славяне", согласно этимологии Грибоедова, образуются от "слова". Следовательно, их национальный дух раз и навсегда выражается "словом", почти Божественным глаголом, "Логосом". Вот почему Чацкий иронически рисует своего учителя и учителя Софьи  – "ментора"-немца, прототипом которого послужил гувернер Грибоедова Иоганн Бернгард Петрозилиус. Немец предстает в колпаке, учительском халате с указующим перстом и в ранней редакции – с "сиянием гуменца" (гуменец – лысинка на маковке головы, как выстриженная тонзура у католических священников). Чацкий с горечью замечает: Как с ранних пор привыкли верить мы, // Что нам без немцев нет спасенья! –Фамусов, ловящий в сети жениха Скалозуба, знает, чем Скалозубу потрафить, – восторгом перед прусским духом, ведь прусская воинская школа – идеал человеческого существования в понимании Скалозуба. Будущий генерал хотел бы всю жизнь выстроить по артикулу, вогнать в шеренгу и командовать громовым голосом: "Напра-налево!" В ранней редакции комедии Скалозуб прямо заявлял: "Я школы Фридриха". Поэтому елей на его сердце, когда Фамусов сладко повествует о прусском короле Фридрихе-Вильгельме III, отце великой княгини Александры Федоровны, ставшей императрицей во времена царствования Николая I. Фридрих приезжал в Москву 16 (4) июня 1818 года, бывал на балах, обедал целых одиннадцать дней:
      Его величество король был прусский здесь;    

Дивился не путем московским он девицам,    Их благонравью, а не лицам.

Девицы в монологе Фамусова как будто вытянулись перед королем Фридрихом "во фрунте", выстроились в шеренгу по одному. Для дам, их матерей, бунтующих за карточным столом, Фамусов предлагает тоже прусский способ умиротворения: "Скомандовать велите перед фрунтом!" Точно такой же радикальный, германский метод "успокоения" просвещенных шумящих болтунов-прогрессистов предлагает Скалозуб при встрече с Репетиловым:
          Я князь Григорию и вам    

   Фельдфебеля в вольтеры дам.      Он в три шеренги вас

построит.
      А пикните, так мигом успокоит.     

Наконец, старуха Хрюмина, графиня-бабушка, осколок Екатерининских времен (Екатерина II – немка), говорит по-русски с немецким акцентом, говорит о том, что Чацкий отрекся от православной веры ("Переменил закон"): "Пошел он в пусурманы!" (вместо: басурманы (иноверцы)). В немецком языке "оглушаются" звонкие согласные. Речь графини-бабушки напоминает речь немца Вральмана, кучера Стародума, из комедии Фонвизина "Недоросль": "Три месеса ф Москфе шатался пез мест, кутшер нихте не ната" ("Три месяца в Москве шатался без мест, кучер нигде на надо").
 
   • Царь Александр I особенное предпочтение оказывал остзейским немцам (теперешняя Эстония), над чем зло пошутил генерал А.П. Ермолов, герой войны 1812 года и наместник Кавказа. В ответ на предложение царя выбрать награду, Ермолов попросил произвести его в немцы.
 
Пространство России, "наш Север" предстает у Грибоедова (в монологе Чацкого "Французик из Бордо") в двойном свете: в идеальном свете маяка, манящего одинокого путешественника своим теплым домашним огоньком милого московского жилища ("Все что-то видно впереди // Светло, синё, разнообразно") и вместе с тем в холодном, мертвом свете заснувшего на веки веков необозримого пространства России, где ни сочный русский язык, ни сметливый народный ум ничего не могут сделать с немецко-французским государственным деспотизмом:
        Чацкий.       Все та же гладь и степь, и пусто, и мертво…  

Личность в этих мертвых пространствах теряется или погибает. Огонь таланта и мысли энтузиаста Чацкого погашен бескрайними снегами и льдами "снеговой пустыни". Грибоедов писал: "Кто нас уважает, певцов, истинно вдохновенных, в том краю, где достоинство ценится в прямом содержании к числу орденов и крепостных рабов? (…) Мученье быть пламенным мечтателем в краю вечных снегов. Холод до костей проникает, равнодушие к людям с дарованием".       
  • …в пучинах ледяных,
  Душой алкая стран и дел иных,        
  Изнемогал в усилиях бесплодных… (Стихотворение А.С. Грибоедова "Юность вещего", 1823)

Куда бежит из Москвы Чацкий? Где "оскорбленному есть чувству уголок"? В Европе! Неужели "огонь души" Чацкого – это один лишь "чад и дым", а "дым Отечества", что "сладок и приятен", развеялся, как туман, как мираж в этой "снеговой пустыне" – и не оставил даже следа? Не хотелось бы думать, что прав Ф.М. Достоевский, который был убежден, что Чацкий хочет бежать за границу, потому что "у него только и свету, что в его окошке, у московского хорошего круга – не к народу же он пойдет".
  

А.С. Пушкин "Евгений Онегин"

Онегинский Петербург – провинция – Москва, ярмарка невест

Географические рамки романа Пушкина "Евгений Онегин"   замкнуты тремя локальными географическими координатами: Петербург, деревня (видимо, ее прототипом послужило село Михайловское, Новгородской губернии) и, наконец, Москва. Точнее, география делает в романе круг, так как действие завершается опять в Петербурге. Исключение, пожалуй, составляет "Путешествие Онегина", но эта глава  выведена поэтом из романа, потому о ней скажем особо.     

Географическое пространство романа открывается дорогой. По ней "в пыли на почтовых" летит Онегин из Петербурга в деревню, где весьма кстати умирает его дядя, который должен оставить почти разорившемуся племяннику немалое наследство. Путь Онегина подобен пути Чацкого. Правда, Онегин мчится не к возлюбленной, а к "больному, полуживому" старику, ухаживание за которым заранее вызывает у Онегина зевоту, скуку и раздражение. Это многообещающее начало внезапно обрывается, и автор внезапно переносит читателя в иное пространство – в Петербург, на брега Невы, "где, может быть, родились вы // Или блистали, мой читатель". Только к концу главы Пушкин, как будто спохватываясь, вспоминает о деревне, куда Онегин все-таки должен доскакать.

Онегинский Петербург – один из центров европейской цивилизации. В Петербург ведут торговые пути из Европы. Продукты цивилизации, начиная с изящных модных безделушек, нужных Онегину для комфорта и самоутверждения, и кончая модными увлечениями, вроде "байронизма", текут в Петербург из Франции, Англии и Германии. Британия, туманный Альбион, поставляет в Петербург вообще и лично в распоряжение Онегина модную стрижку. К началу 1810–х годов Лондон стал законодателем мод, он победил наполеоновский Париж стиля ампир:  короткая английская стрижка, как у денди, сменила моду на французскую прическу "а la Titus", когда, в подражание бюстам римского императора Тита,  длинные  волосы, завитые и поднятые впереди, зачесывались на лоб, а сзади были очень короткими.  Ленский, в противоположность Онегину, вывез из немецкого Геттингенского университета "кудри черные до плеч" – прическу вольнодумца, которой, кстати, в юности, отдал дань и сам Пушкин.Из Лондона приехал также и модный сплин, на русской почве ставший просто "русской хандрой".   "Демонический" герой поэмы Байрона Чайльд-Гарольд (как и его создатель) явился образцом для подражания, и молодежь петербургского света, вместе с Онегиным разумеется, глядясь в золоченые зеркала петербургских гостиных, принялась дружно примерять на себя чайльд-гарольдовскую маску: "угрюмый, томный" вид, холодную язвительность, разочарованность и скуку:
       Кто жил и мыслил, тот не может      

В душе не презирать людей (…)      Всё это часто придает      

   Большую прелесть разговору (I, XLVI).    

Показательно, что, в отличие от поверхностного взгляда Онегина, для автора (поэта и лирического героя романа) Англия связывается одновременно с поэтической музой Байрона, защищавшего свободу Греции, и с Италией, в которой Байрон жил и которую прославил в своих стихах и поэмах.     

Италия – то самое культурное, историческое и поэтическое, пространство, которое, помимо Байрона, воспевали Данте, Петрарка, Торквато Тассо. Октавы из популярнейшей в Италии поэмы Тассо "Освобожденный Иерусалим" распевали венецианские гондольеры. Венецию Пушкин именует "Брента", по имени реки, рядом с устьем которой расположена Венеция. И эта река, в свою очередь, впадает в Адриатическое море. Италия для поэта – страна поэтов и художников. Она находится под покровительством бога искусств Аполлона:       Адриатические волны,       

  О Брента! Нет, увижу вас       И, вдохновенья снова полный, 

     Услышу ваш волшебный глас!      Он свет для

внуков Аполлона,      По гордой лире Альбиона      

 Он мне знаком, он мне родной (I, XLIX).    

Античный Рим Цезаря, Цицерона и Овидия – культурно-исторический фон, постоянно просвечивающий сквозь современное Пушкину пространство России XIX века и поставляющий поэту бесчисленное количество разного рода художественных ассоциаций.  

Об Италии и Франции мечтал Пушкин, будучи сосланным царем Александром I на Юг. Поэт замышлял побег в Европу морским путем, по Черному морю. Вольная стихия моря должна была выбросить его, как сказочного князя Гвидона, на "пустынный брег" свободной Европы. Побег не состоялся. Пушкин считал себя двойным изгнанником, поскольку его прадеда по материнской линии Абрама Ганнибала восьмилетним ребенком насильно увезли на корабле с берегов родной Африки, а потом из Константинополя вывезли в Петербург в качестве живого подарка Петру I. Тем самым пространство истории "семейным образом", через его предка, вписывалось в культурное авторское пространство и занимало там подобающее место. Далекий от России географический континент – Африка – вдруг обретал для Пушкина черты прежней Родины, оставшейся в его генетической памяти благодаря прадеду.

Пушкин, готовя побег из России, намеревался повторить маршрут путешествия Чайльд-Гарольда, только проделав его в противоположном направлении:         Придет ли час моей свободы? 

     Пора, пора! – взываю к ней;       Брожу

над морем, жду погоды,      Маню ветрила кораблей (…)     

  Пора покинуть скучный брег       Мне неприязненной стихии 

      И средь полуденных зыбей,       

Под небом Африки моей       Вздыхать о сумрачной России (I, L).

Так Пушкин сталкивал насыщенное культурно-историческими ассоциациями пространство духовное как непременную принадлежность авторского сознания и модное, но лишенное культурных корней пространство Евгения Онегина:     

 Всегда я рад заметить разность      Между Онегиным и мной…(I, LVI)

Английский сплин, впрочем, ничуть не мешает Онегину с немалым аппетитом пожирать во французском ресторане мосье Талона на Невском проспекте английские ростбифы и бифштексы с кровью, как и консервированный (модная новинка) паштет из гусиной печенки, прибывший из французского Страсбурга (нетленный "страсбургский пирог"), изобретение недавних времен наполеоновских войн, так же как мягкий, острый, растекающийся под ножом бельгийский лимбургский сыр, а также доставленные из Франции "ананасы золотые" вместе с экзотическими, неимоверно дорогими грибами, называемыми "трюфли, роскошь юных лет".   "Горячий жир котлет" и жирный страсбургский пирог Онегин заливает французским шампанским по меньшей мере трех сортов: "Вдовой Клико", или "Моэтом", или "Аи":       Аи любовнице подобен     

   Блестящей, ветреной, живой,       И своенравной, и

пустой… (IV, XLV)    

В IV главе романа есть авторское отступление о французских винах. Как и Онегин, их пьет и ценит автор. Однако разговор о винах в устах автора лишь повод для блестящего парадокса, перерастающего в поэтическую метафору неотвратимого бега времени: юность отождествляется с игрой и пеной шампанского ("Его волшебная струя // Рождала глупостей не мало…"), а зрелый возраст сторонится как шалостей молодежи, так и любовной горячки сверкающего на солнце Аи. Вот почему жизненный опыт внутренне сроден "благоразумному Бордо" – красному вину, составленному из смеси темного и зеленого винограда, впрочем не столь крепкому, как шампанские вина:       
Но ты, Бордо, подобен другу…(IV, XLVI)    
Если автор одушевляет чуждые культурные географические и исторические пространства, вносит в них свой блеск ума, огонь воображения и широкую образованность, то Онегин просто-напросто механически их присваивает, поскольку для Онегина вся западноевропейская культура – культура потребления. Его петербургский кабинет на две трети магазин модного платья, на треть смесь парфюмерной лавки и парикмахерской. "Духи в граненом хрустале" – продукт французской цивилизации, так же как замысловатый маникюрный набор:
      Гребенки, пилочки стальные,       

Прямые ножницы, кривые,       И щетки тридцати родов… (I, XXIV)  

"Панталоны, фрак, жилет" – последний крик англо-французской моды. Панталоны – длинные штаны, которые в 20-е годы во Франции и России сменили короткие штаны (culotte) и чулки до колена. Фрак – английская одежда,– поначалу предназначенный исключительно для верховой езды. Английские денди, имевшие нахальство явиться в салон во фраке, без сомнения, шокировали чопорный и благонамеренный английский свет. Онегин своими туалетами, подобно английским денди, не прочь "подразнить гусей". Вполне возможно, из фатовства Онегин надевал черные фрак и жилет. Тогда лишь немногие отчаянные храбрецы и шалопаи в самом центре моды Париже решались щегольнуть черным траурным фраком. Обыкновенно носили коричневые, зеленые или синие фраки и в дополнение к ним жилеты светлых тонов.

Перед прогулкой по бульвару   Онегин водружал на голову "широкий боливар" – шляпу с огромными полями, названную так в честь Симона Боливара, латиноамериканского борца за независимость своего народа против испанского владычества. Онегин одним только видом шляпы, без особого риска быть уличенным, обнародовал свои демократические симпатии, потому как ретрограды и консерваторы, приверженцы королевской власти (роялисты), не сочувствующие восстанию Боливара, носили "морильо" (Морильо – военный противник Боливара) – шляпы с узкими полями.
 
Южная Америка для Онегина такая же экзотика, как и Турция. Бывший Царьград, ныне Стамбул, – город, который московские славянофилы (Аксаковы, Киреевские) мечтали возвратить православию, то есть вернуть ему прежнее имя – Константинополь и опять возродить его в качестве  столицы Византии, – для Онегина представляет интерес исключительно как место, где выпускают качественные и изящные янтарные трубки, импортируемые в Петербург. Герой с удовольствием их покуривает.