«Дворянское гнездо»: судьба сословия (по произведениям русской классики)

Словно вслед уходящему сословию была пущена самая уничижительная критика – в творчестве писателей-демократов, в творчестве дворян Н.А.Некрасова, А.И.Герцена и, конечно, М.Е.Салтыкова-Щедрина.

Н.Щедрин в основном развивает один мотив в изображении дворянства – одичание, ничем не оправданная власть над крепостными, бессмысленность существования сословия. Едва ли такой подход следует принять как полностью справедливую критику, но, с другой стороны, до Щедрина литература все же избегала самых презренных сторон в высшем российском сословии. Обращение к исключительно негативному и постыдному для сословия материалу проявилось тогда, когда от дворянства уже не ждали ничего созидательного, не верили в его возрождение. И если приговор сословию у Щедрина теперь кажется не вполне справедливым, то и объявить его совершенно лишенным оснований было бы неверно.

Да, у Щедрина в изнеженном барине просыпается зверь и дикарь (сюжеты сказок о диком помещике и двух генералах), а часто барин и всегда живет дикой, постыдной жизнью, в домах нет ни богатства, ни благородства, идет вечная вражда всех со всеми – такой жизни литература не показывала ни в одном другом сословии. "Но вы описываете не действительность, а какой-то вымышленный ад! – могут сказать мне. Что описываемое мною похоже на ад – об этом я не спорю, но в то же время утверждаю, что этот ад не вымышлен мною", - так восклицает рассказчик, выразитель авторской позиции в "Пошехонской старине" (1889), противопоставляя свои записки не только "Детству Багрова-внука" С.Т.Аксакова, но и изображению фамусовской Москвы. Щедрин утверждает, что наиболее типические черты жизни отражают не благородные дворянские гнезда, и не знатные герои Грибоедова, а масса мелких помещичьих владений, составивших толщу сословия.

Действительно, бывало, что жизнь помещика мало отличалась от жизни крепостного – и в быту, и в культуре. Так же мало отличается мелкий чиновник, вроде Башмачкина, от любого мещанина – опять же и по складу характера, и по бедности быта, и по низкой культуре. "С недоумением спрашиваешь себя, как могли жить люди, не имея ни в настоящем, ни в будущем иных воспоминаний и перспектив, кроме мучительного бесправия, бесконечных терзаний поруганного и ниоткуда не защищенного существования? – и, к удивлению, отвечаешь: однако же, жили". Такую оценку Щедрин относит, подчеркнем, ко всем сословиям…

Поэтому у Щедрина мы не увидим дворянских ритуалов и торжеств, нет ни балов, ни дуэлей, нет и достижений просвещения и культуры. Религия здесь сильна, но воспринимается либо как  лицемерие Иудушки Головлева, который самые низкие мысли и поступки подкрепляет Божьим благословением, либо как какая-то мрачная, гнетущая стихия, без одухотворенности, без красоты, словно сам Бог – это только властный и крутой крепостник. Порой, в сознании крепостных, мысль о Христе пробуждала иные надежды, но все равно вращалась только вокруг рабской судьбы: "Христос-то для черняди с небеси сходил, чтобы черный народ спасти, и для того благословил его рабством. Сказал: рабы, господам повинуйтеся, и за это сподобитесь венцов небесных". Эта особенная диалектика  Аннушки из "Пошехонской старины", с одной стороны, оправдывала смирение перед барином, а с другой – заранее приготовляла барина не том свете раскаленную сковороду лизать. Конечно, и эта деталь отдает преувеличением: должен ли и Пушкин, и Некрасов, и сам Щедрин лизать сковороды? Да, былой идеал помещика – отца и кормильца  после Щедрина кажется тоже утопией.

Дворянская усадьба представлялась уродливым нагромождением, где все обитатели живут в тесноте, грязи и даже впроголодь. "В семействе царствует не то чтобы скупость, а какое-то упорное скопидомство". Отношения в семье крайне ожесточены, детей угнетают и мучают, среди супругов всегда вражда, верховодит более физически сильный и грубый. Всюду ложь, разврат. Достаточно вспомнить, как воспитывают детей в головлевском доме: "Часто отец и подросток-сын удалялись в кабинет, украшенный портретом Баркова, читали стихи вольного содержания" (не потому ли в наши дни составитель школьного учебника В.В.Агеносов вдруг тоже обратился к Баркову – в подражание?). Дети постоянно видят примеры родительской вражды, сами становятся бессмысленно жестокими и тупо-проказливыми (история Степки-балбеса). Речь – показатель развития личности – наполнена хамскими оборотами, грубостью и вся строится на приказаниях и попреках по поводу куска хлеба. Где тут онегинские беседы о цели жизни нашей, о литературе, о театре?..

Порой щедринские описания носят даже не сословный, а сугубо психопатологический оттенок. В дворянстве немыслимо процветает жестокость, доходящая до садизма. Изувер-помещик засечет насмерть крепостную; помещица, женщина (!) заставляет привязывать посреди скотного двора на съедение насекомым провинившуюся девчонку, придумывает другие пытки. Словно где-то в ином мире осталась великая дворянская культура, религия, законы. В дворянском имении действует только один закон: "В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Девчонка провинилась, и я ее наказала. Она моя, и я что хочу, то с ней и делаю". Но и внутри дворянской семьи – те же побои и взаимная ненависть: "Ни один шаг не проходил ей даром, ни одного дня не проходило без того, чтобы муж не бил ее смертным боем. Случалось даже, что он призывал денщика Семена, коренастого и сильного инородца, и приказывал бить нагайкой полуобнаженную женщину". Поротая жена, впрочем, возьмет свое, и муж ее сам всхлипнет: "Убьешь, убьешь ты меня!".  Это вновь из "Пошехонской старины", а ведь где-то в то же время выходит замуж Татьяна Ларина, Ольга… Совсем другой мир. Расколотое изнутри сословие.

Наиболее типичным для Щедрина оказывается в высшей дворянской среде, на государственном поприще, конечно, и Порфирий Головлев, дослужившийся до статского генерала, и – разные вариации молчалинского характера. Молчалин (по имени) воскресает и в "Современной идиллии", и в "Среде умеренности и аккуратности", где есть целая глава Господа Молчалины. В этом же произведении (1874-1880) есть и главка "Дворянские мелодии", которая суммирует итоги сословной судьбы.

Бесславное угасание, смерть сословия – вот печальный итог: "Не сознает ли каждый из нас, что он, в сущности, уже давно умер и только забыли его похоронить?". Здесь Щедрин касается скорее просвещенного, а не дикого, поместного дворянства, и не видит никакого оправдания внешне высоким, но бесполезным словам, этакому дон-кихотству, не принесшему никакой пользы: "Братие! Перед вами лежит прах человека, которого жизнь была осуществлением не весьма полезного, но скромного девиза: ни добра, ни зла". Имя Дон-Кихота здесь употреблено Щедриным явно в полемике с традиционной любовью к этому образу.

Картина умирающего сословия нарисована у Щедрина выразительно, но едва ли она во всем справедлива. Но не было ли прежде источников для этого? Вспомним, как Чацкий почти перечеркивает все 18 столетие, век дворянский славы, видя там только покорность и страх; или как у Лермонтова в "Думе" развита только скорбь над судьбой поколений: "Насмешка горькая обманутого сына // Над промотавшимся отцом". Отчасти и это самоотрицание внутри сословия позволило в конце столетия перечеркнуть все его доблести.

В.В.Розанов на рубеже веков резко осудил подобные мотивы русской литературы. Своей критикой писатели не столько вели к оздоровлению, сколько разрушали общество: "Они били в одну точку. Разрушали Россию. Но в то время как "Что делать?" Чернышевского пролетело молнией над Россией, многих опалив и ничего в сущности не разрушив, "Отцы и дети" Тургенева перешли в какую-то чахотку русской семьи… После того, как были прокляты помещики у Гоголя и Гончарова, администрация у Щедрина, купцы у Островского, духовенство у Лескова и, наконец, вот самая семья у Тургенева, русскому человеку не осталось ничего любить…". Действительно, кромешная критика дворянства переходила порой в нигилизм. Но, конечно, и это можно воспринимать как поворот в сословной истории.

Оценка Розанова явно несправедлива, наше изложение уже достаточно показало куда более сложную историю дворянской тематики. Розанов односторонен, порой капризен в чтении, но привести его мнение кажется важным для иллюстрации того, как болезненно сходило высшее сословие со складывающихся веками позиций, окончательно рухнувших в начале 20-го века. В сущности, и Щедрин, и Розанов отразили одно и то же явление распада сословных связей.

На таком историческом фоне явление толстовской эпопеи "Война и мир" кажется и закономерным, и парадоксальным. Книга выходит с 1865 года, окончательный текст оформился в издании 1873 года: уже стало обиходным и вошло в далевский словарь слово обломовщина – приговор дворянству, уже созданы некрасовский помещик из "Кому на Руси…", щедринские чиновники, уже судьба молодого дворянина у Достоевского показана в нищем Разумихине, если и не в Раскольникове, уже выносит приговор сословию Базаров. И здесь же – явление по сути энциклопедии дворянской культуры у Толстого.

Нельзя найти произведения, более подробно и точно отразившего деятельность, быт и дух дворянства в первую четверть столетия. Действие романа разворачивается с хронологической точностью, автор тщательно выверяет даты (хотя и известны некоторые расхождения с историческими фактами): в первых строках, при описании салона Шерер, дано: июнь-июль 1805 года, а финал произведения датирован 5 декабря 1820-го.

То, что в "Евгении Онегине" дано поэтически емко и лаконично, теперь расписано во всех возможных деталях и имеет более отдаленную во времени авторскую оценку. Можно реконструировать жизнь сословия – от верований и философии, политических процессов, службы и семейных укладов до столь значимых тогда ритуалов: бал, дуэль, светский прием, визиты, охота, театральное представление, одежда и форма, своеобразная риторика, культура пиршеств, клубные уклады и прочее – все это дано энциклопедически подробно и в большей части удивительно достоверно. Но не только в этом видится связь с пушкинским романом. Толстой развивает и пушкинскую философию дворянской судьбы и культуры. В 60-е годы, в годы пресловутого нигилизма, Толстой почти возрождает понятия дворянской чести и долга, фамильной гордости и высокого служения царю и отечеству, показывает культурный расцвет сословия. Толстой восстановил почти утраченное обаяние дворянства, его привлекательность. После плеяды героев-атеистов в литературу возвращаются религиозные искания, показано тесное сплетение в дворянстве веры и поисков себя в земной жизни. К Пушкину ведут и толстовские идеи народности: диалектика сословий здесь преобладает над межсословными противоречиями и борьбой.

Требовалось определенное отстранение от эпохи, дистанция, чтобы так полно и исторически взвешенно передать жизнь сословия почти пушкинской поры. Ведь даже и Пушкин не показал энциклопедически, может быть, самые ключевые повороты истории на своем веку: война 1812 года и восстание декабристов остались поэтическими образами, но не такими картинами, которые Пушкин создает, рисуя Петра или Пугачева.

 В еще большей мере веяния времени сказались на идейной стороне толстовского повествования: уже ищется истина в мироощущении простолюдина, Платон Каратаев оказывается почти средоточием авторского идеала, в то время как у Пушкина народный характер скорее ценен своей энергией, даже этикой, но время искать в нем истину еще не настало. Поэтому, скажем, Пугачев все же призван к покаянию, а не оправдан, а сподвижники Дубровского так и останутся ворами. Для Толстого же именно в Каратаеве сильна истина в положении человека в этом мире, в движении к Богу, а в герое-дворянине как раз меньше присутствие истины, но сильна привлекательность и глубина развития. Скорее всего, идеальное положение человека раскрылось Толстому в облике Пьера Безухова, каким он показан в плену – приниженное и почти юродивое внешнее состояние, невольное опрощение, потеря всякой власти и независимости в обществе и – выработанная дворянской культурой сложность и решительность сознания, активность переживания, то есть именно то, чего не хватает в характере Каратаева. Это уже идеал и сугубо толстовский и навеянный новой, не пушкинской эпохой.

Сложность в описании толстовской картины сословия не только в чрезвычайной подробности (подобное описание выходит за рамки нашей жанровой задачи), но и в малой тенденциозности автора, как бы это ни показалось противоречащим с привычным определением Толстого как назидателя и учителя жизни. Назидательность Толстого направлена не в сословное, социальное русло, а собственно к личной позиции, судьбе и ответственности человека. Тема сословия скорее стоит обширным фоном этих исканий. Поэтому у Толстого нет грибоедовской сатиры на общество, нет социальных обобщений, подобных Гончарову, нет вообще революционного отношения к государству и обществу. Очевидна философия истории, но не философия общественных структур. По Толстому, само бытие человечества уподоблено некоему волнообразному движению (война – движение масс с Запада на Восток и обратно), отражающему и волю Всевышнего, и в этих гигантских координатах может затеряться чисто сословное положение.

Тем не менее, есть некоторые очевидные оценочные позиции в отношении сословия дворян.

Прежде всего, это средоточие власти. Знатный дворянин подобен удельному князю, который в своем имении и в своей судьбе воплощает абсолютную волю и даже стиль жизни. Поэтому так важны описания стариков – носителей родовой власти. Владельцы тысяч и десятков тысяч душ выведены в князе Болконском и графе Безухове, даже во все более беднеющей фамилии Ростовых. С другой стороны – это носители собственно государственной власти, руководители войска Кутузов, Багратион, Бенигсен, руководители гражданских ведомств, министры, дипломаты, губернаторы, наконец – сам император Александр I. Все это и есть элита дворянства как сословия властного. Эти люди могут отдать приказ о начале военных действий, о реформе государства, в том числе и самого дворянского сословия, о характере повинностей и привилегий других сословий, наконец, и о самой судьбе личности (приказ Растопчина – и казнят Верещагина, слово Сперанского – и князь Андрей назначен руководителем в комиссии по составлению законов, решение императора – и незаконнорожденный Пьер получает отцовский титул и наследство и пр.).

Толстовская тенденция в том, чтобы показать призрачность претензий человека на полную власть даже над самим собой, поэтому и воля дворянина не всегда выполнена в полной мере. Так, Пьер затевает решительные преобразования в своих имениях, ведет даже к освобождению от крепостной зависимости, но управляющие, старосты, священники, богатые крестьяне-кулаки так поставят дело, что из благих начинаний выходит только усиление гнета. Старик граф Ростов всецело окажется в зависимости от своего управляющего Митеньки, а в конце концов повяжет все свое имение множеством настоящих и мнимых долгов – власть не только не всегда разумно употребляется, но и губит самого владельца. Общеизвестно толстовское представление о власти военачальника: даже Кутузов, почти во всем прислушивающийся к ходу судьбы, впадает в искушение, отдавая активные приказания под Тарутино и Красным, которые не исполняются и почти сознательно нарушаются его ближайшими генералами.

Да, ход истории, по Толстому, идет не по воле человека, и поэтому властные полномочия сословия чаще всего показаны в романе как несостоятельные претензии: власть дана, властям подчиняются, но нет точного механизма в управлении. Власть становится то трагическим, то даже комическим заблуждением. Подлинная власть не у сословия, а у причины всех причин, у Бога, и к мирской власти Толстой относится скорее как к заблуждению. Точное переживание этого дано в сцене пленения Пьера Безухова: "Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: - Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого – меня? Меня?  Меня – мою бессмертную душу!". То же мог бы сказать и всякий, испытавший гнет мирской власти.

В этих рассуждениях Пьер почти совпадает с Платоном Каратаевым ("От царя бумага вышла. Стали искать. А его уж Бог простил – помер"), но и ему свойственны заблуждения власти. Пьер нигде не служит, власть над имением приводит его, как мы уже сказали, к иллюзиям. Но есть два важных момента: масонство, в конце концов, Пьер начинает осознавать именно как стремление к власти – разумной, овеянной благом и христианскими идеалами, но именно власти. Вообще Толстой, обратившись к масонству, описал в романе важный фрагмент истории русского дворянства (то же сделал по-своему и Гоголь, обратившись к той же эпохе, но не так открыто, со всей глубиной сатирических деталей). Так вот в масонстве сначала Пьер видит источник исправления пороков человеческого рода, а затем, все глубже вникая в тайны и получив высокие степени посвящения, приходит к важному решению (кстати, вывезенному из заграничной поездки по масонским ложам): "Тогда только орден наш будет иметь власть – нечувствительно вязать руки <…> и управлять. Одним словом, надобно учредить всеобщий владычествующий образ правления, который  распространялся бы над целым светом".

Должно ли пояснять эту связь масонских идей именно с сословием дворян? Да, в ложе Пьер увидит и не только представителей знати, но, думается, по Толстому, невозможно представить мечты простолюдина о подобной власти над миром, даже над своим собственным обществом. Масонство вызывает отчуждение у Толстого именно как заблуждение, навеянное самомнением, даже соперничеством в силе с самим Богом. Поэтому Толстой не упустит и по-гоголевски сатирических интонаций (Пьер – фармазон всемирный), но и покажет распространенность в дворянстве стремления к власти, к славе и могуществу. Это уже скорее путь Андрея Болконского, но и поздняя деятельность Пьера, участника тайного общества в эпилоге романа, - это своего рода возвращение к идее благого управления миром, которую, казалось, герой уже преодолел, отдаляясь от масонов. Не будет лишним заметить, что и большинство активных декабристов действительно были членами масонских лож.

В романе с иронией выведен колоритный исторический персонаж – московский генерал-губернатор граф Растопчин, но в его словах Пьеру отражена общая оценка масонства: "Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. <…> Я вас люблю и не желаю вам зла и как вы вдвое моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить все сношения с такого рода людьми". Обвиненного в предательстве Верещагина тоже связывают с масонами – через Ключарева. Создана в целом весьма зловещая картина. Так что масонство вовлекало людей и из разных сословий – ради так образно обозначенной Растопчиным цели. Заметим, что в словах губернатора присутствует какая-то особенная, родственная интонация, которая передает, что идет разговор дворянина с дворянином: сословие, и действительно пронизанное родственными связями, в идеальном облике напоминает общую семью. Неприязнь к людям типа Сперанского, стоявших в начале царствования Александра на самой вершине власти, усугубляется и тем, что они, получившие не только дворянство, но и высшие титулы, - выходцы из иного сословия, выскочки во мнении родовитых старцев. Толстой покажет и болезненную реакцию на реформы Сперанского со стороны придворных и чиновников.

При всем старшинстве и даже превосходстве князя Андрея над его другом, он часто с запозданием повторяет шаги Пьера. В нашем ракурсе важно заметить, что в известном разговоре этих героев на паромной переправе князь Андрей сначала выражает более привычную точку зрения на отношение дворянина к крепостному сословию: крепостные столь не развиты, что находятся почти в животном состоянии, поэтому не только освобождение, но и всякое сближение в образе жизни, в культуре кажется немыслимым, даже при всем сочувствии к общегуманным мечтам. Тем не менее, проповедь Пьера, весь его одухотворенный облик глубоко влияют на князя, которому Пьер не может весомо возразить в споре. Князь Андрей даже выполнил то, чего так и не сделал Пьер, – освободил от крепости большую часть своих крестьян (Толстой подчеркнет, что это был один из первых примеров в России – по роману это 1808 год, и этот факт вполне достоверен, уже были редкие примеры освобождения не только отдельных, близких барину душ, но целых имений).

Стремление к разумной власти ведет князя в придворные круги – к Сперанскому, тоже, повторим, масону. Толстой скрыто иронизирует по поводу работы князя Андрея над сводом законов, деятельности его в должности начальника отдела в комиссии: при переживании подлинного, живого чувства любви к Наташе князю кажутся ничтожными все его усилия  и премудрая работа реформаторов. Вероятно, князь Андрей тоже вступил в ложу: посвящение Пьера и его искания описаны подробно, но есть одна деталь, когда князь Андрей говорит другу о любви к Наташе: здесь он, с трудом подбирая слова, скажет о наших женских  перчатках. Масон при вступлении в брак передавал супруге перчатки – часть тайного ритуала. Князь Андрей говорит об этом – наши.

Таким образом, идея власти в сознании дворянина окажется чрезвычайно сильной, что Толстой покажет в самых разных вариациях – от масонских лож до крепкого хозяйствования Николая Ростова, не чурающегося даже и рукоприкладства… Но в этом же герое Толстой отразил и противоположную генетическую линию дворянина – покорность и служение. Именно Николай Ростов в эпилоге скажет, что пойдет с оружием против даже близких людей, если будет сопротивление власти, если Аракчеев отдаст ему приказ. Упоминание одиозного имени Аракчеева в этом контексте много значит. Но надо вспомнить и период обожествления императора в душе Ростова, и его привязанность к армейской приказной дисциплине: "Мы солдаты и больше ничего. Умирать велят нам – так умирать. А коли наказывают, так значит – виноват; не нам судить. Угодно государю императору признать Бонапарте императором и заключить с ним союз – значит так  надо. А то коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется. Этак мы скажем, что ни Бога нет, ничего нет". Эти слова прекрасно передают обыденное, не исключительное представление о дворянине на службе царю и отечеству.

Для Толстого эта позиция даже не лишена привлекательности – скорее в силу его недоверия индивидуальным, волевым решениям. Заметим, что столкновение в сознании дворян этих двух противоположных позиций – служение или личный подвиг – по-разному варьируется в сюжете. Впечатляет сцена в Москве во время нашествия Наполеона, когда император прибыл на встречу с представителями дворянства и купечества. Эти сословия и здесь показательно разъединены, находятся в разных залах. Здесь происходит спор Пьера с более старшими и даже знатными вельможами: дворянство собралось для совещания с царем или для того только, чтобы выслушать царскую волю: вот какие оттенки, нюансы вызывали резкие расхождения в умах дворян, что, по сути, означало уже разобщение сословия. После своего почти революционного выступления, в котором он настаивал чуть ли не на отчете императора перед дворянством и исполнении его позиции (республиканство!), Пьер поступит совершенно так, как того когда-то требовал дворянский долг, как поступал предок тургеневского героя Лаврецкого, - не вмешиваясь в решения императора выставит целый полк - из крепостных. Во всем этом видится переплетение новых веяний с самыми кондовыми устоями.

Таково положение дворянина в изображении Толстого: настал период колебаний и исканий в сословном положении.

Так уже один мотив власти раскрывает у Толстого целую судьбу сословия. Дворянин в "Войне и мире" это прежде всего ищущий (слово многократно звучит в тексте): искание смысла жизни, своей судьбы, места своего сословия составляет главный ракурс в характерах героев романа. Это не только показатель развития личности, высокая его степень, но и состояние сословия: то, что будет благом для личности и особо привлекать автора, окажется и показателем надвигающегося кризиса в сословии. Слова молодого Ростова скорее были бы показателем сословной цельности.

Итак, Толстой ценит в дворянстве уже не собственно сословные черты, а скорее высокие черты культуры, развитие личности. Причем это не только умственная деятельность, но и богатство чувств, развитая эмоциональность и интуиция, естественность и изящество облика – линия Наташи Ростовой. Важной чертой дворянской культуры станет и путь к вере. Таков облик княжны Марьи Болконской: постоянная мысль о Христе, даже желание быть монахиней, святость обряда. Важнейшими сценами в романе станут молитва и церковная служба. Вспомним, как переживает Наташа молебен в церкви Разумовских в дни нашествия: необычайное озарение души, живое воплощение соборности. Явление иконы Смоленской Богородицы накануне Бородинского сражения соборне объединяет все сословия – перед иконой преклонится первым светлейший князь, главнокомандующий Кутузов, а далее все, без различия званий. Не всегда, но глубоко чувствующий духовную красоту в человеке, Николай Ростов с восторгом будет наблюдать за княжной Марьей в церкви: "Как она молилась!". В то же время путь к Богу не легок и не безусловен для дворянина, да и вообще человека того времени. Напомним, о том же купчике Верещагине говорят, что он изуродовал икону. Князь Андрей, да и его отец показаны скорее атеистами в начале романа. Но младшему Болконскому будет открыта вера позднее, а окончательно – на пороге смерти. Но и в его насмешках над религиозными поступками сестры, даже при благословении его перед войной (святой образ на шею – "Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие"), отразилось общее расхождение в вере среди элиты православного государства. Вера показная или извращенная модными веяниями тоже отразилась в романе: светское общество, Жюли Карагина, Анна Михайловна Друбецкая. Общая безжизненность в фамилии Курагиных подчеркнута и тем, как Элен переходит в католичество ради устройства выгодного брака (это антипод соборности в дни наполеоновского нашествия).

Толстой вообще заметно разводит, а не объединяет образ государства и образ нации, даже общества. И если мы говорили о власти, то для дворянства это скорее положение не чисто государственное, а подобное родовому. Положение дворянина, конечно, определено законом и всей структурой государства, однако в имении он нечто большее, чем начальник над мужиками. К Ростовым, да и к Болконским даже крепостные относятся с почти родственным единством. Это же ощущает и князь Андрей уже в полку, когда в 1812 году он служит вновь и ценит любовь офицеров и солдат ("наш князь").

Наоборот, чисто государственное положение для Толстого почти всегда  лишено оправдания. Это видно в негативной обрисовке императора Александра, светского общества, министра князя Курагина и его семьи. Вхождение в государственную власть ведет к отчуждению от общества, как бы это ни казалось парадоксальным в золотой, дворянский век. Сословные связи для Толстого сильнее и реальнее государственных, и, видимо, это уже точка зрения из нового времени: в пушкинскую пору отпадение элиты от нации казалось ошибкой, катастрофой ("Беда стране, где раб и льстец одни приближены к престолу…") – для Толстого это уже закономерность.

И в романе выведено много антиподов авторским любимым, ищущим героям из того же сословия. Оценка светского общества лежит на поверхности, но есть и другие вариации дворянского характера. Важна фигура Долохова – энергичного авантюриста, играющего своей и чужой жизнью. Не случайно возникнет дуэль с Пьером, когда-то соучастником оргий в компании Долохова и Анатоля Курагина: для уже многое пережившего Пьера образ бретера и ловкого любовника уже кажется непереносимым. Позже и Долохова Толстой проведет по пути к возрождению – встреча с Пьером на Бородинском поле, партизанский отряд. Сам же характер был вполне типичен для начала столетия, он навеян многими прототипами.

Другая антитеза ищущим – путь карьериста, отраженный в Борисе Друбецком, Альфонсе Карловиче Берге. В меньшей степени это отражено в дипломате Билибине, который сочетает карьеру с вечной насмешкой над всякой деятельностью. Там, где князю Андрею видится величие или трагедия, там для Билибина только повод для очередного острого слова, которое будет подхвачено в свете. Дворянство, по Толстому, еще призвано жить и служить серьезно и во всем идти дорогой подлинной чести.

Подведем итог. Толстой словно изнутри показал живую жизнь сословия, со множеством вариаций и деталей, как не было доступно никому после Пушкина. Сословие не столько оценивается, сколько живет   на страницах его романов. С одной стороны, дворянство – это высшая степень развития русского характера и истории отечества. Фаза, изображенная Толстым, это уже зенит сословной судьбы, сопряженный с внутренними противоречиями и колебаниями (по терминологии Льва Гумилева – период акматических колебаний). В сословии уже видна рефлексия, признаки потери энергии и цельности. В дворянстве сложился особый статус независимой личности, что тоже внутренне подтачивает сословное единство. Но сама жизнь чрезвычайно богата и значительна, если дворянин принял ее не за игру или карьеру, а за личный подвиг.

Толстовская точка зрения шире сословной. Идеальное начало связано не с делением на сословия, а с соборным единением перед лицом Бога и одновременно – с личной ответственностью перед Всевышним. Государство и сословия не освящены, как у Гоголя, путь к Богу видится более непосредственным и даже индивидуальным, но через сословия и через нацию человек проходит испытание и даже познание высшей истины, открытой Христом: "Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого"…