События 1015 года в русских и зарубежных источниках. Часть 2

СКАНДИНАВСКИЕ ИСТОЧНИКИ. «ПРЯДЬ ОБ ЭЙМУНДЕ ХРИНГССОНЕ»

Второй зарубежный письменный источник, так или иначе затрагивающий русскую смуту 1015–1019 годов, сведения которого не согласуются (на первый, впрочем, взгляд) с русскими источниками — скандинавская «Прядь об Эймунде Хрингссоне». Прежде чем перейти к пересказу самого источника, совершенно необходимым представляется сказать несколько слов о скандинавской саговой литературе вообще и о специфике данного источника в частности.

Вопрос немаловажен. Естественно, каждый исторический источник (письменный в том числе, а, быть может — особенно) имеет свою определённую специфику, так или иначе влияющую на отражённые в нём факты. Выше уже говорилось об этом. Это же можно сказать и о средневековой скандинавской литературе, причём о ней в особенности. Средневековая скандинавская литература представляет собой отдельный и чрезвычайно своеобразный литературный массив среди всех письменных источников средневековья: как по своеобразию жанров, стилей написания, так и по своеобразию затрагиваемых сюжетов.

Не имея возможности говорить обо всех жанрах древнескандинавских источников (рунические надписи, скальдическая поэзия, географическая литература[114], саги, наконец), я затрону лишь тот, который интересует нас непосредственно — древнеисландские саги.

Древнескандинавское слово saga (от глагола segja — говорить) означает прозаический рассказ (письменный или устный) о каком-либо событии. В научной литературе термин «сага» служит для обозначения нескольких групп прозаических повествовательных произведений, которые, за редким исключением, были созданы в Исландии и не имеют аналогов за пределами Скандинавии. Временем начала записи саг считается середина XII века. Большинство из них было создано и записано во 2-ой половине XII–XIII веках, но сохранились в позднейших рукописях[115].

Как правило, считается, что сага почти всегда записывалась на основе существовавшего до неё устного рассказа (обычно созданного задолго до того, как быть записанным). При этом сама записанная сага могла как отражать позицию автора, переложившего её на бумагу, так и быть просто записью устного рассказа, отражая, таким образом, позицию её первого рассказчика и составителя[116]. Существует несколько видов саг. Конечно же, все они имеют общие особенности, касающиеся сюжетики, стиля написания, литературных форм, литературных стереотипов и прочего, однако каждый вид по-своему специфичен.

В первую очередь следует отметить, что сага — это источник литературно-исторический, в котором доля литературы, как правило, больше, нежели чем доля истории.

Вообще, существует множество разновидностей сочетания истории и литературы. В данном случае нас интересует их соотношение с точки зрения полноты отражения литературой исторических фактов. Степень полноты также может быть различной: от почти максимальной (что имеет место в случае средневековых хроник, например; см. хотя бы ту же «Хронику» Титмара) до сколь угодно малой. Последнее характерно, пожалуй, именно для скандинавских саг. Саги сродни, если такое сравнение допустимо, историческому роману, созданному «по мотивам» — на основе каких-то реальных событий, по-своему проинтерпретированных автором романа. Вот эта-то «своя интерпретация» — ключевая особенность всей саговой литературы. Задачи точно и беспристрастно отразить только реальные факты перед сагой не стоит. Собственно, в древнескандинавской литературе и общественной мысли вообще (если такие термины применимы по отношению к той эпохе) истории как точного, хроникального отражения фактов не существовало. История, то есть, в данном случае — реальные факты, имевшие место когда-либо, была лишь материалом, на основе которого создавались литературные произведения.

При этом, однако, саги по сути своей остаются рассказами о прошлом — и в этом их историчность. Реальные факты, служившие основой для написания саги, при всей литературной обработке, при всём их искажении остаются прототипами для событий, описанных в саге, и при определённом анализе могут быть угаданы. Другое дело, что мы зачастую не имеем никаких сведений о произошедшем, кроме сведений самих саг. В таком случае отделить реально случившееся от литературных наслоений практически невозможно.

Ввиду всего вышесказанного саги представляют собой причудливый синтез правды и вымысла, взаимопроникающих друг в друга, выстраивающих единый сюжет. Саговый «вымысел» различен. Это и чисто мифологические моменты, и моменты, связанные с колдовством, волшебством, различными чудесами и прочим. Данный пласт касается, таким образом, особенностей сюжетики древнескандинавской литературы, восходя к языческим прототипам (в описываемый период язычество для Скандинавии — такое же недавнее прошлое, как и для Руси). Сходная по своему воздействию на литературную переработку в сагах реальных фактов категория — литературные стереотипы, чрезвычайно широко используемые сагами.

О литературных стереотипах следует поговорить особо. Их множество — от общих, определяющих сам тип подачи литературного материала, до максимально конкретных, применяемых исключительно для описания данной ситуации в разных сагах. Общие стереотипы определяют тенденцию, которой руководствовался автор при написании, определяют, в конце концов, принадлежность саги к той или иной тематической группе.

Например, основная направленность так называемых «викингских» саг[117] — прославление центральной фигуры повествования, бесстрашного воина-викинга. В соответствии с общей направленностью подбираются и более мелкие детали, используются более конкретные стереотипы, при помощи которых обычно строился образ идеального викинга: рассказ о первых подвигах молодого героя, совершаемых, как правило, в весьма юном возрасте[118], рассказ о его походах и приключениях на чужбине, в ходе наёмнической службы (причём весьма часто — на Руси), рассказ о его достойной смерти, как правило — дома, в Норвегии или Исландии[119]. Кроме чисто сюжетных построений задаче героизации главного персонажа саги служат и личностные описания. Сам герой повествования наделяется соответствующими качествами — ловкостью, силой, умом, бесстрашием, находчивостью, опытом и так далее. С другой стороны, идеализация главного героя строится, так сказать, «от противного» — при помощи образов окружения, как вражеского, так и дружеского. Враг, являясь полным антагонистом главного героя, наделяется всеми отрицательными чертами. Союзники главного героя в его борьбе со злом могут иметь положительные черты, не имея чётко выраженных отрицательных, однако всё равно наделяются такими качествами, по которым заметно уступают главному герою. Соратники и друзья главного героя имеют только положительные черты, но гораздо менее выраженные, чем у главного героя[120].

В данную схему героизации главного героя викингских саг вполне укладывается и стереотип «скандинав на Руси»[121]. Для саг, события которых происходят на Руси или с участием «русских» персонажей, традиционно противопоставление скандинава и не-скандинава. Образ не-скандинава, являясь образом окружения главного героя саги, ещё больше оттеняет идеальную личность викинга, так как содержит в себе, при отсутствии, впрочем, ярких отрицательных качеств, множество других, весьма неприятных — скупость, трусость, нерешительность, отсутствие глубокого ума, неумение настоять на своём, неумение держать данное слово и прочее.

Ещё одним способом героизации в сагах служит указание на многочисленные награды и добычу, полученную викингом[122].

Также при анализе древнеисландских саг следует учитывать и то, что они, в силу своей околоисторической специфики, не содержат абсолютных дат. Построены они по генеалогическому принципу[123]. Таким образом, время высчитывается приблизительно, исходя из времени правления конунга или времени жизни определённого персонажа. Вообще, саги уделяют очень много внимания родственным отношениям между персонажами, приводя обширные генеалогические экскурсы. Объясняется данный факт тем, что в описываемый период родственные отношения в Скандинавии были чрезвычайно сильны и играли далеко не последнюю роль во взаимоотношениях викингов. Правда, интерес к генеалогии у средневековых скандинавов ограничивался только Скандинавией. О родственных отношениях у других народов (и на Руси в том числе) они имели весьма общее представление; родственная иерархия и реальное родство их не волновали. Поэтому если при использовании «скандинавского» материала мы вполне можем положиться на сведения саг, то при построении генеалогии персонажей не-скандинавов к сагам следует относиться довольно критически[124].

Кроме всего прочего, на достоверности сведений саг сказывается и то, что записывались они зачастую по прошествии значительного времени после того, как произошли события, описываемые в саге. То есть, получается, что долгое время рассказ, на основе которого была записана сага, существовал в устной традиции, что неизбежно могло привести к трансформации первоначального варианта описания событий[125].

С учётом всех этих особенностей, а также зная литературные стереотипы, особенности стиля и сюжетики, применяемые в сагах, мы можем проанализировать их текст на предмет отражения в нём тех самых реальных исторических «прототипов» (людей, событий, фактов), которые послужили материалом для написания саги. При этом анализ будет тем плодотворнее, если мы будем иметь сведения о данных событиях, об этих «прототипах», почерпнутые не только из саг, которые мы анализируем, но и из других, относительно независимых источников. Таким образом, появляется возможность сравнивать разные источники, отбрасывая позднейшие наслоения, литературную переработку и выискивая достоверные моменты.

Более или менее подробный экскурс по литературной специфике викингских саг, приведённый выше, не случаен. «Прядь об Эймунде Хрингссоне», один из основных источников по «борисоглебской» проблематике, принадлежит как раз к этому виду древнеисландских саг. Сохранилась «Прядь» (прядь — разновидность саги) в составе «Саги об Олаве Святом» в единственной рукописи — «Книге с Плоского острова», датируемой 1387–1394 годами и являющейся компиляцией более ранних саг[126].

Как видим, время записи саги весьма позднее (более чем через три с половиной столетия после описываемых событий). С учётом же многочисленных стереотипов, которыми пронизана сага, отношение к достоверности её сведений довольно критическое. Однако, эти сведения, касаясь междоусобицы русских князей после смерти Владимира, чрезвычайно любопытны, и пройти мимо них просто нельзя. Возможно, именно поэтому внимание на неё было обращено достаточно давно (первый перевод её на русский язык был опубликован ещё в 1834 году)[127]. Этот же факт и заставляет автора привести более или менее полный пересказ саги[128].

Начинается сага с пространного генеалогического рассказа о родственниках и предках Эймунда и его друга Рагнара. И тот, и другой вели свой род от полулегендарного норвежского конунга Харальда Хорфагра («прекрасноволосого»; правил в конце 9 века) — «вести свой род от него считалось в Норвегии самым лучшим и почетным». Отца Эймунда звали Хринг, и был Эймунд его средним сыном; старшего сына Хринга звали Хрёрик, младшего — Даг. Побратимом Эймунда был Олав Харальдссон (будущий Олав Святой; поэтому «Сага об Эймунде» и находится в составе «Саги об Олаве»), пасынок правившего тогда конунга Сигурда. Эймунд с Рагнаром участвовали в многочисленных морских походах, добывая себе богатство и славу. В одном из походов они и были, когда Олав начал устанавливать свою власть над Норвегией: «И когда он овладел Норвегией, он покорил себе всю страну и истребил в ней всех областных конунгов… Одних он велел убить или искалечить, а других изгнал из страны». Хринг и Даг были вынуждены бежать из страны; Хрёрик же был ослеплён Олавом и жил так у Олава, до тех пор, пока не стал настраивать людей против него. Наконец, в день Вознесения он напал на конунга на клиросе церкви Христа, однако лишь порезал на нём парчовую одежду, не нанеся никакого ущерба. За это Олав отправил его под присмотром в Гренландию, но Хрёрик добрался только до Исландии, где и умер.

Между тем Эймунд и Рагнар вернулись в Норвегию. Узнав о произошедших переменах, они собирают тинг (собрание свободных людей)[129], где решают не поднимать оружия против Олава; однако, они не хотят и мириться с ним ввиду всех оскорблений, нанесённых их родичам. Тогда Эймунд предлагает своим воинам отправиться из Норвегии в очередной поход в поисках славы и почестей: «Если вы хотите поступить по-моему, то я скажу вам, если хотите, что я задумал. Я слышал о смерти Вальдамара конунга с востока из Гардарики, и эти владения держат теперь трое сыновей его, славнейшие мужи. Он наделил их не совсем поровну — одному теперь досталось больше, чем тем двум. И зовется Бурислав тот, который получил бо́льшую долю отцовского наследия, и он — старший из них. Другого зовут Ярицлейв, а третьего — Вартилав. Бурислав держит Кенугард, а это — лучшее княжество во всем Гардарики. Ярицлейв держит Хольмгард, а третий — Пальтескью и всю область, что сюда принадлежит. Теперь у них разлад из-за владений, и всех более недоволен тот, чья доля по разделу больше и лучше: он видит урон своей власти в том, что его владения меньше отцовских, и считает, что он потому ниже своих предков. И пришло мне теперь на мысль, если вы согласны отправиться туда и побывать у каждого из этих конунгов, а больше у тех, которые хотят держать свои владения и довольствоваться тем, чем наделил их отец. Для нас это будет хорошо — добудем и богатство, и почесть».

Олав Харальдссон, услышав впоследствии о том, что говорилось на тинге, очень сожалел, что не смог встретиться с Эймундом, которому он оказал бы великие почести, кроме имени конунга (то есть, не сделал бы его правителем какой-либо территории). Узнав о решении Эймунда, Олав сказал, что Эймунд всегда мог находить хороший исход.

Отправившись на восток, Эймунд и его товарищи прибывают в Хольмгард, к конунгу Ярицлейву, который, как сообщается, был в родстве со шведским конунгом Олавом, будучи женат на его дочери Ингигерд. Конунг и княгиня хорошо принимают Эймунда. Узнав о том, что Эймунд прибыл в их страну, конунг «посылает мужей к ним с поручением дать им мир в стране и позвать их к конунгу на хороший пир». И конунг, и княгиня отнеслись к норвежцам с большим уважением. Княгиня «была как нельзя более великодушна и щедра на деньги, а Ярицлейв конунг не слыл щедрым, но был хорошим правителем и властным».

После пира Ярицлейв конунг спрашивает у Эймунда, что тот собирается делать, на что Эймунд предлагает конунгу защищать его владения от его, конунга, родичей, которые стали теперь его врагами. За это конунг должен будет давать им золото, и серебро, и хорошую одежду. «Ярицлейв конунг отвечает: “Нам очень нужна от вас помощь и совет, потому что вы, норманны — мудрые мужи и храбрые. Но я не знаю, сколько вы просите наших денег за вашу службу”. Эймунд отвечает: “Прежде всего ты должен дать нам дом и всей нашей дружине и сделать так, чтобы у нас не было недостатка ни в каких ваших лучших припасах, какие нам нужны”. “На это условие я согласен”,— говорит конунг. Эймунд сказал: “Тогда ты будешь иметь право на эту дружину, чтобы быть вождем ее, и чтобы она была впереди в твоем войске и княжестве. С этим ты должен платить каждому нашему воину эйрир серебра, а каждому рулевому на корабле — еще, кроме того, 1/2 эйрира”. Конунг отвечает: “Этого мы не можем”. Эймунд сказал: “Можете, господин, потому что мы будем брать это бобрами и соболями и другими вещами, которые легко добыть в вашей стране, и будем мерить это мы, а не наши воины, и если будет какая-нибудь военная добыча, вы нам выплатите эти деньги, а если мы будем сидеть спокойно, то наша доля станет меньше”. И тогда соглашается конунг на это, и такой договор должен стоять 12 месяцев».

Ярицлейв выстроил для них каменный дом, который был хорошо убран драгоценной тканью. Прошло в спокойствии немного времени, пока не «пришли письма от Бурислава конунга к Ярицлейву конунгу, и говорится в них, что он просит несколько волостей и торговых городов у конунга, которые ближе всего к его княжеству, и говорил он, что они ему пригодятся для поборов». Ярицлейв просит совета у Эймунда. Подозревая, что со временем Бурислав попросит ещё больше, чем сейчас, Эймунд советует Ярицлейву не уступать. «Ярицлейв конунг говорит, что ему не хочется уступать свое княжество безо всякой попытки (борьбы)». Послы уходят ни с чем. Бурислав же, узнав, что у Ярицлейва в дружине норманнский конунг и с ним 600 норманнов, думает, что именно по их совету его брат решается воевать с ним. «Он стал тогда собирать к себе войско. Ярицлейв конунг послал боевую стрелу по всему своему княжеству, и созывают конунги всю рать».

«Бурислав выступил из своих владений против своего брата, и сошлись они там, где большой лес у реки, и поставили шатры, так что река была посередине; разница по силам была между ними невелика. У Эймунда и всех норманнов были свои шатры; четыре ночи они сидели спокойно — ни те, ни другие не готовились к бою». Ярицлейв не решается нападать, считая, однако, что рать врага невелика, в то время как его рать сильна и хорошо подобрана. Эймунд, напротив, считает, что к врагу день ото дня прибывают новые отряды, тогда как у Ярицлейва конунга «много войска разошлось домой по волостям, и ненадежно оно». «Теперь все гораздо хуже, чем раньше было, — говорит Эймунд, — сидя здесь, мы упустили победу из рук, но мы, норманны, дело делали: мы отвели вверх по реке все наши корабли с боевым снаряжением. Мы пойдем отсюда с нашей дружиной и зайдем им в тыл, а шатры пусть стоят пустыми, вы же с вашей дружиной как можно скорее готовьтесь к бою». Так и было сделано. Вскоре началась битва. «Эймунд и Рагнар предприняли сильный натиск на Бурислава и напали на него в открытый щит». Вскоре строй войск Бурислава был прорван, и оно бросилось бежать. Многие были убиты норманнами. Говорили, что даже сам Бурислав был убит в бою. Было взято много добычи, часть из которой, по договору, досталась Эймунду. Многие приписывали эту победу Эймунду, за что получил он «большую честь».

Прошли лето и зима, «и правил Ярицлейв обоими княжествами по советам и разуму Эймунда конунга. Норманны были в большой чести и уважении, и были конунгу защитой в том, что касалось советов и боевой добычи». Однако со временем Ярицлейв думает, что раз убит его брат, то наёмная дружина ему более не нужна, и не платит жалованья норманнам. Эймунд грозит Ярицлейву уйти к другому вождю, на что тот почти соглашается. «Но знаете ли вы наверное, что Бурислав умер?» — спрашивает тут Эймунд. Конунг говорит, что, по его мнению, это правда. Впрочем, где могила Бурислава, неизвестно. Эймунд тогда говорит, что у него другие сведения. «Мне говорили, что Бурислав конунг жил в Бьярмаланде зимой, и узнали мы наверное, что он собирает против тебя великое множество людей, и это вернее», — говорит Эймунд. Тогда напуганный Ярицлейв снова заключает с ним договор на 12 месяцев и начинает готовиться к отпору.

Было решено ждать Бурислава в городе. Как сообщалось, он будет через три недели. Сразу же по зову Ярицлейва приходит большая рать бондов (бонд — свободный крестьянин, основа всякого скандинавского войска). Эймунд решает применить военную хитрость: он «посылает своих людей в лес и велит рубить деревья и везти в город, и поставить по стенам его. Он велел повернуть ветви каждого дерева от города так, чтобы нельзя было стрелять вверх в город. Еще велел он выкопать большой ров возле города и ввести в него воду, а после того — наложить сверху деревья и устроить так, чтобы не было видно и будто земля цела».

Вскоре прибывает со своим войском Бурислав. Непосредственно за день до битвы были укреплены двое ворот, где Эймунд с товарищами собирались ждать нападения. Также он велел перед битвой женщинам выйти на городские стены со всеми своими драгоценностями и насадить на шесты толстые золотые кольца, «чтобы их как нельзя лучше было видно. “Думаю я,— говорит он, — что бьярмы (дикий народ, пришедший с Буриславом, жители Бъярмаланда. — С.Е.) жадны до драгоценностей и поедут быстро и смело к городу, когда солнце будет светить на золото и на парчу, тканую золотом”».

Всё случилось так, как и предполагал Эймунд. Увидев драгоценности, войско Бурислава смело бросилось вперёд, не замечая рва. Многие упали в ров и погибли там. Бурислав же, находясь дальше в войске, заметил это. «Он сказал так: “Может быть, нам здесь так же трудно нападать, как мы и думали; это норманны такие ловкие и находчивые”». Тогда он решил нападать на те двое ворот, что были открыты, хоть и были укреплены. Каждый из конунгов, Ярицлейв и Эймунд, был у своих городских ворот. Начался бой у ворот. «Там, где стоял Ярицлейв конунг, был такой сильный натиск, что (враги) вошли в те ворота, которые он защищал, и конунг был тяжело ранен в ногу. Много там погибло людей, раньше, чем были захвачены городские ворота». Узнав, что конунг ранен, Рагнар посылает Эймунда к нему на помощь, «потому что там нужен совет». Эймунд сразу же бросается на уже вошедших в город бьярмов и обращает их в бегство. Затем бежало и всё войско «с большой потерей». Эймунд гнал его до самого леса, откуда Бурислав вышел перед битвой; был убит даже знаменщик конунга, и снова был слух, что конунг пал. «Можно теперь было хвалиться великой победой. Эймунд конунг очень прославился в этом бою, и стало теперь мирно. Были они в великой чести у конунга, и ценил их всякий в той стране, но жалованье шло плохо, и трудно было его получить, так что оно не уплачивалось по договору».

Однажды Эймунд снова пришёл к Ярицлейву конунгу за жалованием. Несмотря на то, что, по словам Эймунда, они, норманны, добыли конунгу больше денег, чем необходимо им для жалования, Ярицлейв не хочет им платить больше, чем положено, так как войны не ожидается. Не хочет он и давать денег на лечение тем, кто потерял руку или ногу, на новое оружие. Эймунд вновь грозится уйти к другому конунгу, на что Ярицлейв снова соглашается. Тогда Эймунд прибегает к уже испытанному средству: спрашивает, уверен ли Ярицлейв конунг в смерти брата. Как будто бы это правда, говорит Ярицлейв, «потому что его знамя у нас». Однако где находится его могила, он опять не знает. Тут у Ярицлейва закрадывается сомнение, и он спрашивает, что Эймунду известно о Буриславе. «Эймунд отвечает: “Не так жаль ему было оставить знамя, как жизнь, и думаю я, что он опасен и был в Тюркланде зимой, и намерен еще идти войной на вас, и у него с собой войско, которое не станет бежать, и это — тюрки и блокумен, и многие другие злые народы. И слышал я, что похоже на то, что он отступится от христианства, и собирается он поделить страну между этими злыми народами, если ему удастся отнять у вас Гардарики. А если будет так, как он задумал, то скорее всего можно ждать, что он с позором выгонит из страны всех ваших родичей”. Конунг спрашивает: “Скоро ли он придет сюда с этой злой ратью?” Эймунд отвечает: “Через полмесяца”».

В этой ситуации Эймунд не решается оставить конунга одного в беде, и потому соглашается продлить их договор ещё на 12 месяцев. Ярицлейв не хочет собирать войско, и желает, чтобы для начала одни норманны сразились с Буриславом. Однако Эймунду интересен другой вопрос: «”Как же быть, господин, если мы доберемся до конунга,— убить его или нет? Ведь никогда не будет конца раздорам, пока вы оба живы”. Конунг отвечает: “Не стану я побуждать людей к бою с Буриславом конунгом ни винить, если он будет убит”».

На этом они и разошлись. Прошло некоторое время, в течение которого никто ничего не предпринимал. Все думали, что Эймунд не решится бороться с Буриславом. Меж тем он с большой ратью уже пришёл в Гардарики и двигался к тому месту, где находился Эймунд.

Но «однажды рано утром Эймунд позвал к себе Рагнара, родича своего, десять других мужей, велел оседлать коней, и выехали они из города», переодевшись купцами. С ними были Бьёрн-исландец, Асткелль, Гарда-Кетиль и двое Тордов. Взяли они с собой также ещё одного коня, на котором везли боевой снаряжение и припасы. «Они въехали в лес и ехали весь тот день, пока не стала близка ночь. Тогда они выехали из лесу и подъехали к большому дубу; кругом было прекрасное поле и широкое открытое место». По каким-то признакам Эймунд определил, что именно здесь будут стоять шатёр Бурислава, который должен вскоре в этом лесу устроиться на ночлег: «Мне говорили, что он всегда становится поближе к лесу, когда можно, чтобы там скрыться, если понадобится». Затем при помощи верёвки они согнули дерево так, что его ветки доставали до земли. После верёвку натянули и закрепили её концы.

Была середина вечера. Вскоре после того, как работа была завершена, они услышали, как в лес входит большое войско. Это было войско Бурислава. Эймунд и его товарищи поспешили к коням. Меж тем войско подошло к тому широкому месту, где только что они стояли. Шатёр конунга поставили именно там, где и рассчитывал Эймунд. «Шатер у конунга был роскошный и хорошо устроен: было в нем четыре части и высокий шест сверху, а на нем — золотой шар с флюгером».

Эймунд и его товарищи из лесу наблюдали за тем, что происходит в стане. Вскоре, когда стемнело, там зажглись огни, и «они поняли, что там теперь готовят пищу». Однако у них мало припасов, и Эймунд решается добыть их, переодевшись нищим. Он повязывает себе козлиную бороду, берёт два посоха и направляется в стан врага. Он подходит к каждому человеку, просит пищи и благодарит. Подходил он и к шатру конунга. Набрав довольно еды, он отправился обратно. Набранные припасы разделили, и все сытно поели.

В лесу стало тихо. Эймунд разделил людей: шестерых оставил стеречь коней с условием, что они будут готовы, если скоро придётся выступить. С остальными он отправился к стану Бурислава, к тому дереву, которое они согнули и к которому была привязана верёвка. Бьёрн, Рагнвальд и другие исландцы остаются у дерева с топорами, готовые в любой момент рубить его ветки так, чтобы оно выпрямилось. Эймунд и Рагнар идут дальше, взяв с собой конец привязанной к дереву верёвки. Они завязывают петлю, одевают её на древко копья и с помощью него закидывают на флюгер шатра конунга. Верёвка поднимается до шара и закрепляется на флюгере. Никто ничего не замечает: «люди крепко спали во всех шатрах, потому что они устали от похода и были сильно пьяны».

Эймунд тянет за верёвку, человек, который её держит, отпускает, и верёвка натягивается. Тогда этот человек ударяет по ней топорищем. Это условный знак — тот, кто находится на другом её конце, у дерева, понимает, что пора рубить дерево. Исландцы начинают рубить ветки, дерево быстро выпрямляется и с помощью привязанной верёвки закидывает шатёр конунга далеко в лес. Эймунд, ещё с вечера заметивший, где лежит в шатре конунг, бросается туда, где только что стоял шатёр, и убивает конунга и многих других. Схватив голову Бурислава, они быстро убегают, так что никто не успел их заметить.

Тогда идет Эймунд «к Ярицлейву конунгу и рассказывает ему всю правду о гибели Бурислава. “Теперь посмотрите на голову, господин,— узнаете ли ее?” Конунг краснеет, увидя голову. Эймунд сказал: “Это мы, норманны, сделали это смелое дело, господин; позаботьтесь теперь о том, чтобы тело вашего брата было хорошо, с почетом, похоронено”. Ярицлейв конунг отвечает: “Вы поспешно решили и сделали это дело, близкое нам; вы должны позаботиться о его погребении. А что будут делать те, кто шли с ним?” Эймунд отвечает: “Думаю, что они соберут тинг и будут подозревать друг друга в этом деле, потому что они не видели нас, и разойдутся они в несогласии, и ни один не станет верить другому и не пойдет с ним вместе, и думаю я, что не многие из этих людей станут обряжать своего конунга”».

Отправившись к стану за телом, Эймунд и его товарищи увидели, что так оно и случилось — «все войско Бурислава конунга ушло и разошлось в несогласии». Они приложили голову к телу и повезли домой. «О погребении его знали многие». Так Ярицлейв сделался владетелем обоих княжеств.

Всё пошло по-старому, причём жалованье норманнам по-прежнему не выплачивалось. «Некоторые открыто говорили конунгу, что много можно вспомнить о братоубийстве, и говорили, что норманны теперь кажутся выше конунга». Однажды, когда Эймунд в очередной раз требовал жалованья у Ярицлейва, а Ярицлейв опять отказал, Эймунд окончательно решает уйти от него к его брату Вартилаву, и говорит князю и княгине об этом. «Ярицлейв конунг сказал: “Быстро они ушли и не по нашей воле”. Княгиня отвечает: “Если вы с Эймундом конунгом будете делить все дела, то это пойдет к тому, что вам с ним будет тяжело”. Конунг сказал: “Хорошее было бы дело, если бы их убрать”. Княгиня отвечает: “До того еще будет вам от них какое-нибудь бесчестие”».

Княгиня и её люди во главе с неким Рагнвальдом Ульвссоном отправляются к кораблям Эймунда. Княгиня говорит, что хочет увидеться с Эймундом. «Не будем ей верить, потому что она умнее конунга, но не хочу я ей отказывать в разговоре», — говорит Эймунд и отправляется на встречу. «На Эймунде был плащ с ремешком, а в руках — меч... Княгиня и Рагнвальд сели близко к нему, почти на его одежду. Княгиня сказала: “Нехорошо, что вы с конунгом так расстаетесь. Я бы очень хотела сделать что-нибудь для того, чтобы между вами было лучше, а не хуже”. Ни у того, ни у другого из них руки не оставались в покое. Он расстегнул ремешок плаща, а она сняла с себя перчатку и взмахнула ею над головой. Он видит тогда, что тут дело не без обмана и что она поставила людей, чтобы убить его по знаку, когда она взмахнет перчаткой. И сразу же выбегают люди (из засады). Эймунд увидал их раньше, чем они добежали до него, быстро вскакивает, и раньше, чем они опомнились, остался (только) плащ, а (сам) он им не достался».

Эймунд на кораблях отплывает и вскоре прибывает к Вартилаву конунгу. Тот хорошо его принимает. Эймунд рассказывает ему всё, что произошло с Ярицлейвом, и хочет наняться к Вартилаву на службу. «“Да,— говорит конунг,— хотелось бы нам вашей помощи, но чего вы хотите за это?” Эймунд отвечает: “Того же самого, что было у нас у брата твоего”. Конунг сказал: “Дайте мне срок посоветоваться с моими мужами, потому что они дают деньги, хотя выплачиваю их я”. Эймунд конунг соглашается на это. Вартилав конунг собирает тинг со своими мужами и говорит им, какой слух прошел о Ярицлейве конунге, брате его,— что он замышляет отнять его владения». Эймунд и Вартилав заключают договор. «Я не так находчив, как Ярицлейв конунг, брат мой, и все-таки между нами понадобилось посредничество», — говорит Вартилав и оставляет Эймунда у себя. «И вот они в великом почете и уважении у конунга».

Вскоре «пришли послы от Ярицлейва конунга просить деревень и городов, которые лежат возле его владений, у Вартилава конунга». «Похоже на то, что надо ждать схватки с жадным волком, — говорит Эймунд, — Будет взято еще больше, если это уступить. Пусть послы едут обратно с миром, они узнают о нашем решении».

Через полмесяца оба войска встречаются в условленном месте на границе для битвы. Однако ни одна сторона не начинает битвы. Вартилав спрашивает у Эймунда, почему так. «Дай мне распорядиться самому, потому что отсрочка — лучше всего, когда дело плохо, — говорит Эймунд, — и еще нет Ингигерд княгини, которая решает за них всех, хотя конунг — вождь этой рати». Так продолжается семь дней и ночей.

Однажды ненастной тёмной ночью Эймунд и Рагнар пробираются к дороге позади стана Ярицлейва. Посидев немного, они вдруг видят, что по дороге едут три всадника, одни из которых — женщина. «Сказал Эймунд конунг: “Это, верно, едет княгиня; станем по обе стороны дороги, а когда они подъедут к нам, раньте ее коня, а ты, Рагнар, схвати ее”. И когда те проезжали мимо, они ничего не успели увидеть, как конь уже пал мертвым, а княгиня вовсе исчезла. Один говорит, что видел, как мелькнул человек, бежавший по дороге, и не смели они встретиться с конунгом, потому что не знали, кто это сделал — люди или тролли».

Похищенную княгиню они отвезли в стан Вартилава. Наутро она позвала к себе Эймунда с предложением устроить мир, правда, при условии, что верховным князем всё же будет Ярицлейв. Эймунд и, по его совету, Вартилав соглашаются на это.

Были собраны конунги и их дружинники, и «было объявлено от имени Вартилава конунга, что княгиня будет устраивать мир. Она сказала Ярицлейву конунгу, что он будет держать лучшую часть Гардарики — это Хольмгард, а Вартилав — Кенугард… Это — наполовину больше, чем у него было до сих пор. А Пальтескью и область, которая сюда принадлежит, получит Эймунд конунг, и будет над нею конунгом... Если Эймунд конунг оставит после себя наследников, то будут они после него в том княжестве. Если же он не оставит после себя сына, то (оно) вернется к тем братьям. Эймунд конунг будет также держать у них оборону страны и во всем Гардарики... Ярицлейв конунг будет над Гардарики. Рагнвальд ярл будет держать Альдейгьюборг так, как держал до сих пор. На такой договор и раздел княжеств согласился весь народ в стране и подтвердил его. Эймунд конунг и Ингигерд должны были решать все трудные дела. И все поехали домой по своим княжествам».

Как сообщается далее, «Вартилав конунг прожил не дольше трех зим, заболел и умер; это был конунг, которого любили как нельзя больше. После него принял власть Ярицлейв и правил с тех пор один обоими княжествами. А Эймунд конунг правил своими и не дожил до старости. Он умер без наследников и умер от болезни, и это была большая потеря для всего народа в стране». После его смерти с разрешения Ярицлейва и Ингигерд его княжеством стал править Рагнар. А «Рагнвальд, сын Ульва, был ярлом над Альдейгьюборгом… Он был великий вождь… и дожил до старости», говорится в заключение.

РЕАЛЬНЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ФАКТЫ В «ПРЯДИ ОБ ЭЙМУНДЕ ХРИНГССОНЕ»: ДОГОВОР ЯРИЦЛЕЙВА С ЭЙМУНДОМ; ПЕРВОЕ СТОЛКНОВЕНИЕ ЯРИЦЛЕЙВА С БУРИСЛАВОМ

Весьма немного аргументов достаточно, чтобы эта древнескандинавская приключенческая история полностью поломала привычный взгляд на события лета 1015 года и личность убийцы Бориса Владимировича. Достаточно лишь сказать, что конунг Ярицлейв саги — князь Ярослав Владимирович Мудрый[130]. Сходство имён «Борис» и «Бурислав» сделает всё остальное…

Собственно, этим, как правило, и ограничиваются многие современные исследователи (в частности, тот же И.Н. Данилевский)[131], обвиняя в убийстве Бориса Ярослава и оправдывая Святополка. Как представляется, данная интерпретация чересчур поверхностна. Мало того, что она, основываясь только на одном источнике, совершенно не принимает во внимание другие, иногда заранее объявляя их тенденциозными и не утруждая себя согласованием сведений саги и других письменных источников (в частности, русских летописей). Это момент, более всего бросающийся в глаза. Менее заметен (хотя, быть может, не менее важен) другой: данная точка зрения, делая свои выводы, полностью не учитывает особенностей того источника, на котором основывается — как раз тех самых литературных наслоений, о которых говорилось. Таким образом, даже не беря в расчёт впечатляющую оригинальность исторических построений многих современных исследователей, эти построения высятся на весьма шатком фундаменте.

Однако данный факт тем больше подталкивает исследователя к подробному анализу данного источника с целью вычленения наиболее достоверных моментов и отбрасывания сомнительных. Тем более, если учитывать подробность, с которой описана русская смута после смерти «конунга Вальдамара», «Прядь» оказывается бесценным источником по данному периоду русской истории. Подробный анализ «Пряди» может показать нам, насколько её данные согласуются с русскими источниками, и насколько вообще реальны отражённые в ней факты.

Сложность интерпретации древнескандинавской саговой литературы была показана выше. Обилие стереотипов, как явных, так и скрыто определяющих кажущееся достоверным повествование, заставляет нас обратиться к полному анализу всего текста саги — с целью показать степень достоверности источника в целом и выявить общие стереотипы, отразившееся на рассказе о подвигах викинга Эймунда.

Реальный факт является основой повествования даже там, где принято видеть лишь литературный штамп. При этом, естественно, само независимое существование таких штампов и клише под сомнение не ставится. Они имеют свою собственную логику развития, свои законы применения и развёртывания в тексте. Однако нас интересует их появление именно в данном тексте, при описании именно этой ситуации, именно при таких обстоятельствах. Текст не может полностью состоять из литературных стереотипов, призванных отразить ту или иную мысль. Появление этой мысли должно быть (применительно к саговой литературе, конечно) обусловлено какими-либо реальными фактами или закономерностями их расположения во времени и пространстве. Либо факт отражается с большей или меньшей достоверностью; либо, вызывая в уме рассказчика какую-либо типическую ситуацию, обрастает стереотипными подробностями и видоизменяется исходя из этой стереотипной установки; либо, при отсутствии сведений о каких-либо фактах они восполняются в повествовании известными клише; либо, наконец, факты, как реальные или видоизменённые, так и чисто стереотипные, располагаются в повествовании особым образом, не повторяя зачастую реальность, но при этом подчёркивая определенную тенденцию источника.

Принимая такую исследовательскую установку, мы пытаемся увидеть за каждым фактом саги реальность, либо ту, которую он отражает, либо ту, которая обусловила его появление в тексте; мы стремимся найти «прототипы» рассказа саги. Цельность исторической картины, описываемой сагой, цельность стереотипных установок, применяемых в саге, стремление показать долю правды и долю вымысла в тексте саги заставляют автора привести анализ всего текста саги в целом. Такой анализ как раз и показывает состоятельность вышеописанной установки. Данный анализ, кроме частного результата, конкретно необходимого для этого исследования (отражение убийства Бориса в саге), несёт и чисто источниковедческую пользу.

При анализе будут высказаны как собственная точка зрения автора, так и мнения, уже высказывавшиеся разными исследователями.

Исходя их сюжетной специфики «Саги об Эймунде», её текст можно условно разделить на четыре сюжетных цикла (такое деление предложено Г.В. Глазыриной, Т.Н. Джаксон и Е.А. Мельниковой, известными специалистами по древнескандинавской исторической проблематике). Складываются эти циклы из переплетения двух сюжетных линий саги; одна из них — борьба трёх князей-братьев за власть после смерти отца, вторая — договоры группы наёмников-варягов о найме на службу с разными князьями. Первый цикл включает заключение договора между одним из братьев, Ярицлейвом, и группой наёмников во главе с Эймундом Хрингссоном, а также первое столкновение Ярицлейва с братом Буриславом; второй цикл — возобновление договора и второе столкновение с Буриславом; третий цикл — заключение договора в третий раз и убийство Бурислава; четвёртый цикл — уход наёмников к Вартилаву и заключение договора с ним, столкновение Вартилава и Ярицлейва, завершающее междоусобную войну[132]. К данному делению, впрочем, следует добавить ещё и небольшое предисловие, в котором автор саги знакомит читателя с героем повествования и коротко говорит о его жизни до прибытия на Русь.

Анализ текста саги весьма удобно производить именно по этим сюжетным циклам, так как они в целом представляют собой отдельные, довольно изолированные друг от друга эпизоды, связанные лишь общим смыслом повествования. При всей, казалось бы, повторяемости (правда, с некоторыми вариациями) ключевых моментов саги (например, сцены заключения договора; впрочем, более подробно о повторяемости в «Саге об Эймунде» ниже), каждый эпизод специфичен. Именно эту специфику мы и попытаемся обнаружить.

Небольшое предисловие, помещённое перед основным рассказом саги, охватывает весь период жизни Эймунда до его прибытия на Русь, включая и описание тинга, созванного им после его возвращения в Норвегию. Сюда же относится и пространный рассказ о предках и родичах Эймунда.

Итак, что же из рассказанного сагой можно считать правдой, а что — вымыслом?

Пожалуй, именно эта часть повествования, касающаяся скандинавских реалий, отражает историческую правду в максимальной степени. Впрочем, как раз таки потому, что она отражает в основном местную специфику, нам данная часть произведения будет интересна гораздо меньше. По крайней мере, оснований сомневаться в реальности упоминаемых географических объектов или генеалогических выкладок (памятуя об особой роли родственных отношений для древних скандинавов) у нас нет.

Оставив вопрос о генеалогии Эймунда пока в стороне, обратимся к непосредственно действующим персонажам саги — Эймунду Хрингссону и его товарищам.

Вряд ли мы можем что-то сказать о том, насколько реальны Рагнар, Бьёрн и прочие варяги из отряда Эймунда (ввиду недостатка исторической информации). Однако гораздо более важен в этом отношении вопрос — насколько можно рассматривать как реальное историческое лицо самого Эймунда Хрингссона?

Эймунд Хрингссон — личность, если можно так выразиться, полуисторическая — в том виде, в котором он представлен в «Саге». Его жизнь, как и жизнь большинства героев скандинавских саг, окутана приключенческим ореолом, причём с множеством весьма неправдоподобных деталей. Как раз обилие этих деталей и наводит читателей на мысль о полной вымышленности всего рассказа. Однако, памятуя о том, что за каждым вымыслом в той или иной степени стоит правда (что особенно актуально для саг), мы вполне можем утверждать существование реального исторического прототипа сагового героя, быть может — действительно по имени Эймунд Хрингссон. Вряд ли его реальная жизнь была такова, как она описана составителем саги; однако некоторые факты его биографии вполне могли стать основой для позднейшего сначала устного, а затем и письменного рассказа. Со временем, обрастая вымышленными подробностями, искажаясь в угоду идеальному образу бесстрашного и находчивого викинга, этот рассказ принял тот вид, который мы имеем теперь. Возможно, в рассказ были включены факты, никак не связанные с биографией реального Эймунда Хрингссона, но укладывающиеся в повествование. Так реальный человек превращался в литературный персонаж.

Впрочем, даже если не обращаться к специфике древнескандинавской литературы, а лишь исходить их фактов, описанных «Прядью», проблематично говорить о полной вымышленности Эймунда. В отличие от других саговых героев он, по «Пряди», живёт, общается, взаимодействует, причём достаточно близко, с персонажами, в реальности которых трудно сомневаться. В данном случае речь не идёт о «русских» персонажах (Ярославе, в какой-то степени его жене), которые, как мы помним, служили лишь фоном для главного героя; посему в отношении их обращение составителей саг с историческими фактами было достаточно вольным. Речь идёт о реальных исторических личностях-скандинавах, взаимодействие с которыми у Эймунда было довольно тесным. Вряд ли человек, названный побратимом Олава Святого, был полностью вымышленной фигурой. Как представляется, не менее реален был и брат Эймунда Хрёрик, враг Олава Харальдссона.

Таким образом, ввиду столь тесной связи Эймунда Хрингссона, персонажа «Саги об Эймунде», с реальными историческими лицами, мы не можем говорить о полной его вымышленности.

Впрочем, даже там, где повествование касается чисто скандинавской специфики, не все факты следует принимать на веру безусловно. Например, история о нападении Хрёрика на Олава и последующей его ссылке в Гренландию, являясь иллюстрацией властности Олава[133], тем не менее, выглядит вполне реально, не укладываясь в какие-либо стереотипные схемы. Однако в остальном описание войны Олава с местными конунгами за установление своей власти над всей Норвегией носит все черты исторического анекдота: «всюду говорится, что он в одно утро отнял власть у пяти конунгов»[134].

Кроме того, полностью стереотипны описания предыдущей жизни Рагнара, Эймунда, его отца и братьев. Не зная реальных событий (пожалуй, кроме одного — совместного похода Олава и Эймунда в Англию)[135], автор использует трафаретные описания, наделяя Эймунда и его родичей качествами, стандартными для обычного образа викинга, смелого, справедливого и удачливого. Под стать этим качествам и подбирается описание их предыдущей жизни. Отец Эймунда «был мудр и любим, добр и богат». Его сыновья «были храбры, защищали владения отца, бывали в морских походах и так добывали себе почет и уважение». Эймунд и Олав, побратимы, когда росли, «занимались всеми физическими упражнениями, какие подобают мужественному человеку»; впоследствии, когда они участвовали в совместных походах, «чем дальше они ехали, тем больше становилась их слава и известность»[136]. Таким образом, яркие, на первый взгляд, образы оказываются не более чем трафаретными масками, примеряемыми на любой персонаж ради его героизации.

Те же мотивы можно проследить и в сцене тинга, собранного Эймундом. Его нежелание встречаться с Олавом также служит построению образа идеального викинга — он не хочет воевать против своего побратима, чтя дружбу, но и не может простить ему оскорблений своих родичей, не становясь трусом. Пожалуй, именно поэтому не более реальна и реакция самого Олава на решение Эймунда. Умение «находить хороший исход», как, согласно саге, выразился Олав Харальдссон — тоже весьма ценное качество для идеального викинга. Впрочем, оно не входит в традиционный список обязательных качеств викинга, поэтому не стоит исключать некоторую вероятность того, что данное качество может иметь под собой реальную историческую основу.

Именно на тинге Эймунд предлагает своим товарищам попытать счастья на чужбине, нанявшись к кому-нибудь на службу, и предлагает воспользоваться ситуацией, сложившейся в ту пору на Руси. Описывая эту ситуацию, Эймунд пользуется для обозначения различных географических объектов несколькими топонимами, в которых, в силу прочно установившейся саговой традиции обозначения этих объектов именно данным образом, весьма легко угадываются реальные исторические прототипы. Самый, пожалуй, известный древнескандинавский топоним — «Гардарики» (Garđaríki), традиционное наименование Руси в древнескандинавских источниках[137]. Ещё один не менее известный топоним — «Хольмгард» (Hólmgarđr), обозначавший у скандинавов Новгород[138]. Другие географические названия, используемые «Прядью», встречаются реже. В частности, это касается топонимов «Кэнугард» (Kænugarđr; обозначение Киева)[139] и «Палтескья» (Palteskja; обозначение Полоцка, древнерусского города, также достаточно хорошо известного варягам)[140].

Эймунд также называет имена русских князей. Бесспорно, что под «конунгом Вальдамаром» сага имеет в виду Владимира Святославича — традиционно он обозначается в сагах именно так. Однако при отождествлении с реальными историческими персонажами его «сыновей», названных в саге (в частности, Бурислава и Вартилава), возникают проблемы. Оставив пока открытым вопрос, кто в действительности имеется в виду в саге под именем того или иного сына Владимира Святого, а также — насколько точно обрисована общая ситуация, сложившаяся на Руси после смерти Владимира, перейдём к следующему эпизоду повествования.

Эймунд прибывает в Гардарики к конунгу Ярицлейву Хольмгардскому. В отличие от своих братьев, Бурислава и Вартилава, данный персонаж саги однозначно имеет реальный исторический прототип — князя Ярослава Владимировича, прозванного впоследствии Мудрым. Саги очень хорошо знают Ярослава, князя новгородского (причём преимущественно именно как князя новгородского, а не как великого князя киевского)[141]. Ярослав Мудрый — пожалуй, единственный русский персонаж, оставивший столь глубокий след в древнескандинавской литературе[142]. Саги дают нам весьма большой объём информации о Ярославе, его личной жизни, внутренней и особенно внешней политике. Ярослав действительно был женат на дочери шведского конунга Олава Шётконунга Ингигерд. Свадьба состоялась летом 1019 года, после того, как Ярослав, потерпев поражение от объединённых войск польского князя Болеслава Храброго, оставил Киев и бежал на север, в Новгород. Для продолжения войны с братом он решил заручиться поддержкой скандинавских стран, в первую очередь — Швеции. Этот политический союз и был скреплён браком Ярослава и Ингигерд[143].

Образ Ярослава Мудрого в скандинавских сагах многослоен. С одной стороны, ввиду довольно глубокого знакомства скандинавов с личностью новгородского князя, образ Ярослава несёт, несомненно, значительную долю исторической правды; многие отраженные в сагах события являются реальными фактами биографии Ярослава. С другой стороны, образ Ярослава, как и образ любого не-скандинава, подчиняется всем вышеописанным стереотипным схемам. Очень часто образ Ярослава в той или иной саге — образ второго плана, призванный ярче высветить достоинства главного героя. Поэтому зачастую реальный человек наделяется стереотипными чертами литературного характера, не имеющими места в действительности[144]. Например, именно исходя из этих соображений в саге и выстроено изображение Ярослава: конунг Ярицлейв, как говорит сага «не слыл щедрым, но был хорошим правителем и властным». Это, таким образом, не отрицательный образ конунга (стереотип скандинавского конунга, наделяемого негативными характеристиками, предполагает, в первую очередь, отсутствие у него удачи, что ведёт к поражениям в битвах, неурожайным годам и так далее), а образ, чьи характеристики оттеняют черты характера главного героя, то есть — Эймунда Хрингссона[145]. Властность — традиционная характеристика «хорошего правителя» в сагах (хотя, вполне возможно, в случае с Ярославом Мудрым она могла иметь под собой реальные основания в характере новгородского князя); отсутствие же щедрости как раз таки и служит высвечиванию достоинств главного героя. Правда, скупость не имеет положительной параллели в образе Эймунда, она лишь подчёркивает несовершенство Ярослава, так как щедрость — обязательное качество конунга. В отношении же Эймунда щедрость не постулируется как его несомненное достоинство потому, что он, по саге, не является конунгом (то есть правителем определённой территории)[146]. Кроме того, скупость Ярослава оказывается весьма важна для последующего развития сюжета — двукратного возобновления договора между Ярославом и Эймундом; в конце концов, именно скупость Ярослава и становится причиной ухода Эймунда от Ярослава к его брату Вартилаву.

По тем же механизмам построен и образ Ингигерд, жены Ярослава. Он (её образ) вполне укладывается в схему «скандинав на Руси» — её положительные качества более полно высвечиваются отрицательными качествами её «русского» окружения. Княгиня «была как нельзя более великодушна и щедра на деньги» — отчётливое противопоставление её скупому мужу. Есть и много других параллелей сопоставления, так или иначе проявляющихся как в «Саге об Эймунде», так и в других сагах.

Приём, оказанным князем и княгиней прибывшим к ним варягам, соответствовал тогдашним традициям. Ярослав, узнав о прибытии Эймунда с товарищами, «посылает мужей к ним с поручением дать им мир в стране и позвать их к конунгу на хороший пир». Выражение «дать мир в стране» (или «мирную землю») означало вполне конкретное соглашение сторон с взаимными обязательствами: викинги обязывались не грабить данную территорию при условии, что им будут гарантированы приют и свобода передвижения и торговли[147]. Принятие таких обязательств предшествовало заключению договора. Примечательно также и то, что сам договор заключается во время совместного пиршества князя и скандинавской дружины. На примере Владимира Святого нам известно, что совместная трапеза была неотъемлемым ритуалом, призванным сплачивать князя и его подданных[148].

Сами условия договора Ярослава и Эймунда тоже небезынтересны. При всей любви автора саги к главному герою, что проявляется в постоянном подчёркивании его достоинств («Нам очень нужна от вас помощь и совет, потому что вы, норманны — мудрые мужи и храбрые», — говорит Ярослав), данный эпизод с заключением договора не является стереотипным для саговой литературы. Другие саги не знают настолько подробного изложения договоров о плате за службу. Как правило, наградой за службу в сагах выступает какой-либо ценный предмет и весьма редко — деньги, причём описание этой награды достаточно абстрактно. Таким образом, мы можем на основании этих аргументов утверждать, что суть договора Ярослава и Эймунда отражает реальное положение дел, действительную ситуацию, имевшую место при поступлении на службу отряда наёмников[149].

Как показывает более детальный анализ, данный вывод правомерен ещё и на основании сопоставления сведений саги и данных других источников, прежде всего — древнерусских.

Обязанности наёмников, перечисленные в саге — охрана государства, выполнение поручений князя и участие в военных действиях («быть впереди в… войске»). Как видно из самих формулировок, эти обязанности были традиционны для наёмной дружины в те времена (так как такие же формулировки встречаются в соответствующих местах в других сагах — при описании поступления варяжского войска на службу к иноземному правителю). В древнерусских источниках, однако, не отмечается случаев заключения договоров с варяжскими наёмниками, кроме одного — договора славян с Рюриком, где также перечисляются обязанности наёмников[150].

Срок, на который заключается договор — 12 месяцев — тоже не случаен. В других сагах при описании поступления какого-либо варяжского отряда на службу упоминается также годовой срок. Этот срок объясняется сезонностью плаваний по Балтийскому морю: только летом и в первой половине осени скандинавы могли уплыть из страны и наняться на службу к другому правителю или вернуться на родину[151].

Оплата наёмников включала две составляющие: повседневное содержание дружины и вознаграждение воинам в военное время[152]. Повседневное содержание включало в себя предоставление помещения для жилья, еды, одежды и военного снаряжения, лечение раненых. Ярослав, как сообщает «Прядь», беспрекословно соглашается выполнять эту часть договора. Он «велел выстроить… каменный дом и хорошо убрать драгоценной тканью. И было… дано все, что надо, из самых лучших припасов». Сообщение о «доме» тем более интересно, что, как кажется, оно подтверждается древнерусскими источниками.

Начиная войну с отцом, Ярослав, как мы помним, нанял варяжскую дружину. Произошло это, видимо, ранней весной 1015 года[153]; при этом, ввиду сначала болезни Владимира, а затем — нашествия печенегов, военные действия постоянно откладывались. Естественно, вынужденное бездействие вряд ли могло положительно сказаться на моральном духе наёмной дружины. Желание военной добычи, двигавшее наёмниками при поступлении на службу, требовало удовлетворения. Летопись сообщает о произошедшем так: «Было у Ярослава много варягов, и насилие творили они новгородцам и жёнам их»[154], — или: «В Новгороде же тогда Ярослав кормил множество варягов, боясь рати; и начали варяги насилие творить на мужатых (т.е. замужних. — С.Е.) жёнах»[155]. Новгородцы не могли допустить такого спокойно. «Сказали новгородцы: “Сего мы насилья не можем стерпети”; и собрались ночью, и перебили варягов в Поромоне дворе»[156].

Дальнейшее развитие событий — отдельная история. В нашу задачу не входит их освещение[157]. Нас более интересует упоминание о неком «Поромоньем дворе». Как полагают исследователи (в частности, А.Ю. Карпов)[158], он являлся местом постоянного пребывания наёмной варяжской дружины в Новгороде. Его название расшифровывается разными историками по-разному. Сначала в нём видели имя некоего новгородца Поромона; ныне же большинство исследователей склонны рассматривать это название как искажённое «farmanna gardr», что, переводя со скандинавских языков, означает «купеческий двор», «двор для приезжающих»[159]. Есть и иные точки зрения. Д.С. Лихачёв, один из выдающихся исследователей древней русской истории, указывает ещё на одно толкование: «Поромонь» как заимствование из греческого παραμογαι, что значит «вахта», «лейб-вахта»[160]. Так или иначе, но существование особого «варяжского двора» в Новгороде, где постоянно пребывала наёмная дружина, кажется доказанным. Как представляется, именно факт существования этого укреплённого «двора» вполне мог послужить основой для упоминания в «Саге об Эймунде» «дома», который князь Ярослав специально выстроил для наёмников.

Что касается вознаграждения воинам в военное время, то оно рассматривается самими норманнами как наиболее важное, причём осуществляться выплата должна, по желанию Эймунда, исключительно в денежной форме: «Нам денег надо, и не хотят мои люди трудиться за одну только пищу», — говорит Эймунд Ярославу, когда тот в очередной раз задерживает выплату жалования[161]. Впрочем, в другом месте Эймунд говорит, что Ярослав должен давать им за службу «золото и серебро», что вполне может включать, кроме собственно денег, и предметы из ценных металлов — кольца, браслеты, шейные гривны. Да и сам термин, применяемый сагой для обозначения денег (fé), имеет достаточно широкий спектр значений, что препятствует его однозначной интерпретации как «деньги» в данном случае (первоначально это слово означало скот, крупный рогатый скот, откуда впоследствии развились его значения «имущество» (состоящее не только из скота) и «деньги»; в последнем значении это слово широко применялось в сагах и судебниках)[162]. Утверждать же, что в саге имеется в виду именно денежное вознаграждение, нам позволяет использование ещё одного «денежного» термина — эйрир (eyrir). Эйрир — весовая единица, равная унции серебра (1/8 марки) или соответствующему количеству серебряных монет. Термин «эйрир» не обозначал монеты (современные «эре») в собственном смысле, однако являлся денежно-весовой единицей (что прямо и обозначено в тексте: «eyrir veginn silfrs» — «эйрир весового серебра»). Расчёт с помощью весового серебра существовал в Скандинавии вплоть до насыщения рынка монетой собственной чеканки, и прекратил к XIV веку своё существование.

Как мы помним, первый дошедший до нас текст «Саги об Эймунде» (в «Книге с Плоского острова») датируется как раз XIV веком. Таким образом, есть все основания утверждать, что «Сага» сохранила в своём тексте те реалии, которые имели место тогда, когда происходили описанные сагой события[163].

В том, что подобная схема выплаты вознаграждения была реальностью в XI веке, можно убедиться, произведя математический расчёт размера вознаграждения. Притом, что эйрир серебра был равен 1/8 марки, а 1 марка равнялась 216 г серебра, эйрир, получается, весил 27 г и примерно равнялся половине северорусской гривны, весившей 51 г. [164] Таким образом, рядовой воин Эймунда получал в год половину гривны, а рулевой на корабле — ¾ гривны. Учитывая, что Ярослав после взятия Киева в 1016 году (после Любечской битвы), награждая своих воинов, выплатил смердам по 1 гривне, старостам и «новгородцам» (видимо, новгородцам-горожанам, в то время как смерды — жители сельских районов Новгородской земли)[165] — по 10 гривен[166], то размер выплат наёмникам оказывается более чем реальным[167].

Принцип распределения вознаграждения (по числу воинов в дружине: «каждому нашему воину эйрир серебра, а каждому рулевому на корабле — ещё, кроме того, половину эйрира»), также традиционен для той эпохи. В частности, он имеет параллели и в древнерусской истории (так, например, рассчитывается с теми же новгородцами Ярослав; в 907 и 944 годах Олег и Игорь требовали выкупа от греков по числу своих воинов)[168]. Дифференциация оплаты в зависимости от положения воина в дружине (Эймунд различает «воинов» — liđsmenn, и рулевых — skipstjórnarmenn; последние должны получать в полтора раза больше, нежели первые)[169] также была обычна при распределении вознаграждения. Этим принципом пользовался и Ярослав (что отражено в источниках; см. выше о вознаграждении старостам и смердам)[170].

Как видим, требования наёмников были вполне обоснованны. Однако Ярослав, не скупясь на одежду, припасы и прочее, не соглашается, однако, платить требуемую сумму деньгами. Его отказ тоже не случаен. В начале XI века Русь испытывала определённые затруднения с монетным серебром, приток которого на Русь (и в Скандинавию) заметно сокращается в конце X века и иссякает в начале XI века из-за исчерпания серебряных рудников в странах Арабского халифата. Такой вывод делается на основе анализа кладов серебряных арабских монет, найденных на Руси. Хотя арабские монеты обращались ещё какое-то (и, возможно, довольно длительное) время, их количество не удовлетворяло потребностям рынка, что привело к появлению монетных гривен (серебряных слитков стандартной формы и веса).

Таким образом, у Ярослава просто не могло быть денег для удовлетворения требований наёмников. Компромиссом стало то, что причитающаяся сумма могла быть выплачена ценными мехами (бобрами и соболями), которые, как оказывается, в начале XI века на самом деле служили эквивалентом денег, что подтверждает аналогичные сообщения арабских авторов XII века[171].

Договор Ярослава и Эймунда в различных вариациях повторяется в саге ещё три раза (два раза на тех же условиях его продлевает Ярослав; затем подобный договор Эймунд заключает с Вартилавом). Вполне возможно, что эти повторы являются лишь развитием первого рассказа, не отражая реальные договоры[172] (в частности, можно вообще усомниться в существовании последующих договоров с Ярославом; даже если они и были, совершенно не обязательно, что их было ещё только два, и они заключались на таких же условиях; правда, свидетельств того, что условия могли быть другими, тоже нет). Как бы то ни было, однако, сама суть договора вполне соответствовала реалиям того времени.

Итак, Ярослав нанимает варяжскую дружину, и не зря — очень скоро начинается его война с братом Буриславом. Бурислав — весьма сложный персонаж, сочетающий в себе черты нескольких реальных исторических личностей. Подробнее вопрос о его прототипах будет рассмотрен ниже. При этом, однако, эпизод с первым столкновением Ярицлейва и Бурислава весьма совпадает с реальными событиями войны Ярослава Мудрого и Святополка Окаянного.

Ярослав, узнав от своей сестры Предславы о событиях, произошедших в Киеве[173], стал готовиться к войне за отцовский престол со Святополком. Он пытался предупредить Глеба о грозящей ему от Святополка опасности (Предслава написала ему в письме о том, что Святополк послал наёмных убийц и для убийства Глеба), но потерпел неудачу (подробнее об убийстве святого Глеба см. ниже). Весь 1015 год и большую часть 1016 года Ярослав кропотливо готовился к предстоящей войне, и на исходе лета 1016 года двинулся в поход[174].

Русские источники однозначно утверждают, что инициатором войны выступил именно Ярослав: «Ярослав поиде на Святополка»[175]. В пользу этого говорит и тот факт, что решающее сражение произошло на Днепре, близ Любеча, то есть в землях Южной, а не Северной Руси[176]. Гораздо логичнее предположить, что Святополк встречал двигавшуюся с севера рать Ярослава, нежели чем утверждать, что он, начав войну, дожидался войск брата в своих землях.

Однако «Сага об Эймунде» представляет ситуацию совсем по-другому, называя инициатором войны именно противника Ярослава — Бурислава. Как сообщается, война началась с требования Бурислава передать ему часть городов и волостей, наиболее близких к его княжеству, которые «ему пригодятся для поборов». Впрочем, подобное начало боевых действий вряд ли имеет что-то общее с реальностью. Требование торговых городов и волостей представляет собой «общее место» всех скандинавских саг, стандартное описание начала боевых действий. То же можно сказать и об эпизоде со стрелой, которую пересылали по округе в знак призыва воинов на войну — это обычай, несомненно, скандинавский, а не славянский[177]. Сам же факт того, что войну начинает именно Бурислав, а не Ярослав, тоже не имеет никаких оснований, появляясь в саге чисто по литературным соображениям. Данный факт — лишь результат влияния общей тенденциозности саги на отражаемые ею события. Являясь обороняющейся стороной, Ярослав лишний раз подчеркивает свою пассивность (когда появляются послы, он не знает, что делать, и просит совета у Эймунда), что оттеняет энергичность и удачливость Эймунда. Такая ситуация, более того, позволяет представить Эймунда не только помощником и советчиком Ярослава, но и его спасителем. Именно в ней в наибольшей степени раскрываются находчивость и изобретательность Эймунда[178].

При всей, однако, тенденциозности источника в описании общей ситуации, при детальном анализе мы находим поразительные параллели между «Сагой» и сообщениями русских источников.

Узнав о выступлении Ярослава, Святополк «пристрои (собрал. — С.Е.) без числа воинов… и выступил против него к Любечу»[179]. Любеч находился на левом берегу Днепра к северу от Киева. Ярослав, спускаясь со своей ратью по правому берегу Днепра, не решился высаживаться на левый берег, занятый войсками Святополка. Таким образом, обе рати разделяла река, причём Ярослав, находясь ближе к Киеву, чем Святополк, не решился, видимо, идти дальше, так как в этом случае он оставлял войско брата у себя в тылу[180]. Противники встали по обе стороны реки, ожидая дальнейшего развития событий.

«Стояние» продолжалось три месяца, то есть, практически всю осень[181]. Что было тому причиной, вряд ли можно утверждать сейчас с полной достоверностью. В.Н. Татищев называет таковою разлив Днепра, видимо — из-за осенних дождей[182]: «…воды ради великой никоторой не смел Днепр перейти. Стояли противу друг друга до трёх седмиц (недель; в других списках «Истории» Татищева, как и в летописях: «до трёх месяцев». — С.Е.)[183], биючеся помалу, переезжая чрез реку, доколе вода стала убывать»[184]. Возможной причиной могло быть и то, что оба полководца, не имея решающего перевеса в численности, опасались нападать на противника.

«Сага об Эймунде» описывает сложившееся положение дел следующим образом: «сошлись они (Бурислав и Ярицлейв. — С.Е.) там, где большой лес у реки, и поставили шатры, так что река была посередине; разница по силам была между ними невелика… Четыре ночи они сидели спокойно — ни те, ни другие не готовились к бою». Сопоставляя описание первого столкновения братьев в саге с показаниями русских летописей, мы вполне можем обнаружить похожие черты. В таком случае река, разделявшая Бурислава и Ярицлейва — Днепр у Любеча. Сага, как и летопись, тоже отмечает, что битва произошла не сразу после того, как два войска встретились; в одном случае этот срок — три месяца, в другом — четыре дня. Да и объяснение, даваемое сагой такому промедлению, тоже, как кажется, вполне правдоподобно: «разница по силам была между ними невелика».

Впрочем, решающим фактором, по саге, является всё же не численность войск, а нерешительность полководца — Ярослава. Князь решается на битву только после настойчивых требований наёмников. Трудно сказать, насколько такое объяснение могло иметь место в действительности. При всём кажущемся правдоподобии это может быть лишь ещё одним литературным искажением: Ярослав вновь предстаёт неспособным правителем, медля с битвой, что приводит его войско в расстройство; Эймунд же, напротив, не столь самоуверен и замечает опасность, призывая Ярослава к немедленному сражению.

Аргументом в пользу того, что всё не так просто, и пагубная медлительность Ярослава не является тенденциозной выдумкой составителя саги, служат косвенные намёки русских источников.

В дружине Святополка, говорят летописи, был престарелый воевода по прозвищу Волчий Хвост (в «Повести временных лет» его имя отсутствует). Он был соратником Владимира Святославича ещё в начале его княжения в Киеве и прославился громкой победой над радимичами на реке Пищане в 984 году, когда небольшой передовой отряд под его командованием опрокинул огромное радимичское войско. Видимо, его присутствие в войске вселяло уверенность в воинов.

В средневековую эпоху перед настоящими битвами весьма часты были поединки словесные: выезжая вперёд строя воинов, воеводы (или даже простые воины) начинали похваляться перед противником, всячески стараясь высмеять и унизить его. В условиях трехмесячного стояния на Днепре такие словесные поединки, видимо, были весьма часты. Участвовал в них и Волчий Хвост.

Однажды, как раз тогда, когда с момента встреч двух ратей уже прошло около трёх месяцев, оскорбления воеводы Святополка показались новгородцам из войска Ярослава особенно обидными[185]. «Слыша то (то, что сказал Волчий Хвост. — С.Е.), сказали новгородцы Ярославу: “Завтра переправимся к ним. Если кто не пойдёт с нами, сами ударим по нему!”»[186] Впрочем, как отмечает А.Ю. Карпов, вполне возможно прочтение «…сами ударим по ним» (то есть, по не желающим идти на противника). Историк склонен считать, что эти угрозы относились, в первую очередь, к наёмникам-скандинавам — на том основании, что трёхмесячная проволочка могла возродить в памяти старые обиды (вспомним резню на «Поромоне дворе» летом 1015 года). Для доказательства он ссылается на ту же «Прядь об Эймунде», утверждая, что обвинения в медлительности, брошенные Эймундом Ярославу, могут быть свидетельством общего недоверия скандинавов и новгородцев[187].

Как представляется, из текста источника такой вывод совершенно не следует. Разговор Эймунда и Ярослава свидетельствует лишь о трениях между князем и главарём наёмников. Об отношениях между наёмной дружиной и новгородцами он не говорит ничего. К тому же, если учитывать, что «Прядь» никоим образом не упоминает о драматических событиях в Новгороде летом 1015 года, вряд ли есть основания утверждать, что Эймунд мог как-либо принимать в них участие. Следовательно, нет и оснований для утверждения о возрождении старых обид, так как таковых между дружиной Эймунда (по крайней мере, ею) и новгородцами не было (впрочем, наёмное войско Ярослава вряд ли ограничивалось дружиной Эймунда; другие скандинавские отряды, бывшие в его войске, вполне могли участвовать в событиях на «Поромоне дворе»; для них, следовательно, «старые обиды» были актуальны). Таким образом, говорить о трениях между новгородской и варяжской дружиной Ярослава (во всяком случае, основываясь на вышеперечисленных аргументах) можно с очень большой натяжкой. Гораздо логичнее, что в своём нетерпении новгородцы должны были обвинять в нерешительности скорее полководца (Ярослава), чем наёмников. Тем более что, если верить показаниям «Пряди», варяги сами были недовольны медлительностью князя (хотя, повторюсь, данный эпизод может быть лишь очередным элементом героизации главного персонажа саги).

Таким образом, с определённой вероятностью (ввиду того, что выводы основываются не на прямых, а на косвенных доказательствах) мы можем утверждать, что нерешительность Ярослава Владимировича перед Любечской битвой одинаково достоверно отражена и летописью, и «Сагой об Эймунде».

О как развивались события дальше, разные источники повествуют по-разному. «Сага об Эймунде», в частности, говорит о военной хитрости, применённой варягами: отведя свои корабли вверх по реке, они высаживаются там на берег и выходят в тыл войскам Бурислава, в то время как Ярослав со своей дружиной также начинает наступление. Русские источники такой подробности не знают (впрочем, их описание битвы не менее красочно, с множеством других подробностей)[188], за исключением одного. Поздний Киево-Печерский список «Сказания о Борисе и Глебе», рассказывая о Любечской битве, повествует, что руководство войсками принял на себя не сам Ярослав, а его воевода Блуд (к слову сказать, у Ярослава действительно был воевода с похожим именем: в летописной статье 1018 года, рассказывающей о войне Ярослава с Болеславом и Святополком, упоминается «кормилец и воевода» Ярослава «именем Буды»[189] или Будый, как предполагает А.Ю. Карпов[190]; он же считает, что именно Буды имеется в виду под именем «Блуда» в Киево-Печерском списке «Сказания»)[191]. Блуд, согласно списку «Сказания», начиная битву, «справа прытко чрез реку Днепр переправился с войсками своими»[192]. Если интерпретировать указание автора «Сказания» «справа» как «выше по течению реки»[193], то мы получаем поразительное совпадение двух совершенно не связанных друг с другом источников, что лишний раз доказывает достоверность сообщений скандинавской саги.

Описание самой битвы в «Саге» подробностями не изобилует и представляет собой стандартное описание любого сражения: «Полки сошлись, и начался самый жестокий бой, и вскоре пало много людей. Эймунд и Рагнар предприняли сильный натиск на Бурислава и напали на него в открытый щит. Был тогда жесточайший бой, и много людей погибло, и после этого был прорван строй Бурислава, и люди его побежали. А Эймунд конунг прошел сквозь его рать и убил так много людей, что было бы долго писать все их имена. И бросилось войско бежать, так что не было сопротивления, и те, кто спаслись, бежали в леса и так остались в живых»[194]. Заканчивается битва полным триумфом скандинавов: «большинство приписывает победу Эймунду и норманнам. Получили они за это большую честь».

Ещё одним результатом битвы, кроме традиционно большой добычи, является слух о смерти в бою Бурислава. Нам ничего не известно о подобных фактах из русских источников. Вряд ли это соответствует действительности. Слух о смерти Бурислава носит отчётливо литературное происхождение. Выше уже отмечалось, что постоянное возобновление договора между Ярославом и Эймундом весьма важно для постоянного развития сюжета — сразу за возобновлением договора следует очередная битва с Буриславом. Именно поэтому такая повторяемость и ставится под сомнение с точки зрения исторической достоверности. То же можно сказать и о постоянно повторяющихся слухах о смерти Бурислава, которые как раз таки необходимы для возобновления договора между Эймундом и Ярославом и потому вряд ли несут реальное историческое содержание, являясь элементом литературной композиции.

Таким образом, по совокупности похожих моментов, мы с достаточной степенью уверенности можем сказать, что основой для сагового рассказа о первом столкновении Ярицлейва и Бурислава послужили реальные события, связанные с Любечской битвой осени 1016 года между Ярославом и Святополком[195]. Видимо, Эймунд со своей дружиной действительно участвовал в Любечской битве вместе с Ярославом. Некоторые воспоминания о ней и сохранились в позднейшей саговой традиции. При этом не случайно, что память скандинавов сохранила такие весьма частные детали битвы при достаточно сильном пренебрежении к более общим историческим моментам (в частности, общей политической ситуации на Руси в тот период; более подробно о том, как она отражена в саге, см. ниже) — скандинавы как профессиональные воины уделяли гораздо больше внимания различным военным эпизодам, военным хитростям, подвигам, приключениям и прочему, нежели чем общей ситуации в той стране, где они оказывались[196].

ВТОРОЕ СТОЛКНОВЕНИЕ ЯРИЦЛЕЙВА С БУРИСЛАВОМ. ВОЙНА С ВАРТИЛАВОМ

Проходят лето и зима — всё в княжестве Ярицлейва спокойно. Совсем не обязательно, что в саге отражён реальный временной промежуток. Скорее всего, это обычный литературный приём, обозначающий переход к новому эпизоду в развитии сюжета, в данном случае — к новому витку войны между братьями, особенно учитывая тот факт, что в ту эпоху войны, как правило, велись летом[197]; следовательно, осень и зима бывали, как правило, бедны на военные события. Именно поэтому в конце лета и зимой в княжестве Ярицлейва всё было спокойно — его противник за это время собирал новую рать, чтобы в следующем году летом вновь выступить против брата. Собственно, сам Эймунд говорит об этом ниже. Таким образом, указание саги вполне соответствует обычаям ведения войны в ту эпоху. Но, пожалуй, именно ввиду этого мы вряд ли можем говорить о том, что в данном случае сага отражает реальную обстановку, сложившуюся на Руси после Любечской битвы и захвата Киева Ярославом в 1016 году. Сага просто применяет традиционное описание подобных ситуаций, не соотнося его с конкретной ситуацией, обо всей специфике которой, скорее всего, авторы саги или те, с чьих слов составлялся устный рассказ, предшествовавший саге (то есть, либо сам Эймунд, либо кто-то из его дружинников) не знали.

Подтверждается такое предположение как общим характером сагового повествования, более сконцентрированного на битвах, нежели чем на прочем, так и косвенными историческими свидетельствами. Как известно, Любечская битва произошла глубокой осенью, если не в начале декабря. «Сага» же говорит о том, что спокойно было в княжестве Ярицлейва в конце лета и зимой, предполагая, таким образом, Любечскую битву летом. При всех совпадениях саги с реальными событиями (во всяком случае, с их описанием другими источниками) точная хронология не является сильным местом «Пряди об Эймунде» (впрочем, как и всей саговой литературы в целом; см. выше). Более подробно этот вопрос будет рассмотрен отдельно.

Пропустив спор Эймунда с Ярославом по поводу выплаты жалования, а также обсуждение слуха о смерти Бурислава (роль этих эпизодов в повествовании показана выше), укажем лишь на один весьма любопытный момент. Говоря о том, как Бурислав провел зиму, Эймунд сообщает, что он был в некой стране под названием Бьярмаланд и заключил союз с бьярмами, во главе огромного войска которых он движется на Ярицлейва. Что это за страна, и кого Эймунд имеет в виду под союзниками Бурислава?

Топоним «Бьярмаланд» (Bjarmaland) несёт в себе значительную долю географической неопределённости и значительную же мифологическую нагрузку. Несмотря на то, что он применяется в древнескандинавской литературе чрезвычайно часто, место его локализации не определяемо. «Бьярмаланд» помещают, как правило, на севере Восточной Европы, причём в достаточно широких пространственных границах — от Кольского полуострова до Приладожья на юге и Прикамья на востоке. В разное время наименование «Бьярмаланд» закреплялось за разными географическими областями. При всей этой неопределённости, проистекавшей, видимо, от недостатка географических знаний о регионе, скандинавы имели, как кажется, весьма чёткое представление о бьярмах. Они считали бьярмов диким, необузданным народом, враждебным христианству и представлявшим всё невежественное язычество. Именно поэтому Бьярмия часто фигурирует в сагах с целью героизации персонажа, совершающего подвиги и борющегося со злом. Ввиду этого саговый образ Бьярмаланда раз от разу приобретает всё больше мифических черт. В частности, Бьярмия становится страной сказочного богатства, где герои саг, совершая подвиги, получают несметную добычу[198].

Бьярмы выбраны в качестве союзников Бурислава не случайно. Учитывая неопределённость в их географической локализации, термин «бьярмы» мог выступать (и выступал) в сагах в качестве названия для всех диких народов, враждебных христианству. Для Руси в ту эпоху таким диким, необузданным народом, враждующим с христианством, являлись в первую очередь печенеги[199], да и все кочевые народы южных степей в целом. Вполне возможно, что скандинавы, не знакомые с кочевниками, при первой встрече назвали их уже известным им именем — при сходстве основных характеристик легендарных бьярмов и реальных кочевников (борьба с христианами), особенно если учитывать схожее восприятие русскими печенегов и скандинавами бьярмов. Тем более такое наименование правомерно, если учесть, что, по саге, Бурислав — это тип «антиконунга», сосредоточивающий в себе все негативные черты. В таком случае союз его с враждебными христианству племенами тем более ясен.

В конце концов, если продолжать отождествлять Бурислава со Святополком (учитывая, что в саге описана Любечская битва Ярослава и Святополка), то, таким образом, мы находим в саге подтверждение известному из других источников союзу Святополка с печенегами (естественно, привлечь в качестве своих союзников реальных бьярмов (правда, с поправкой на то, насколько вообще можно говорить и реальности этого этнонима), живших на далёком севере, Бурислав-Святополк не мог)[200]. Более того, во всём эпизоде второй битвы с Буриславом весьма прозрачно угадывается нападение печенегов на Киев весной 1017 года[201], то есть немногим после Любечской битвы.

Прочные связи Святополка с печенегами могли обратить на себя внимание скандинавов ещё осенью 1016 года, когда, готовясь к сражению с Ярославом, Святополк привлёк в своё войско и печенегов[202]. Нападение 1017 года, однако, если и было инспирировано Святополком, то, по крайней мере, неявно. После поражения у Любеча Святополк бежал к своему тестю в Польшу[203]. В нападении печенегов на Киев он не участвовал. Более того, никаких свидетельств того, что это нападение было каким-либо образом связано со Святополком, нет. Впрочем, у печенегов могли быть и «личные счёты» с Ярославом — месть за поражение у Любеча[204].

Как кажется, всё это противоречит сведениям «Пряди», где Бурислав лично возглавляет войско бьярмов. Как считает А.Ю. Карпов, это сообщение могло отражать реалии 1019 года, когда Святополк во главе печенежского войска возглавлял поход на Русь[205] — ввиду приближения новгородского-варяжского (со шведскими наёмниками, доставшимися Ярославу после женитьбы его на Ингигерд) войска Ярослава в 1019 году к Киеву Святополк, видимо, не успев подготовиться к битве, бежал к печенегам, с помощью которых он и надеялся вернуть себе престол[206]. Правда, забегая чуть вперёд, скажу, что, как показывает детальный анализ текста саги, каких-либо событий 1019 года она не отражает. Если не учитывать пока сцену убийства Бурислава (подробнее о ней — ниже), то ещё один эпизод саги касается уже 1021 года — войны Ярослава с Брячиславом Полоцким. Скорее всего, в событиях 1019 года (например, Альтинской битве со Святополком, в которой его печенежское войско потерпело поражение, в результате чего на киевском престоле окончательно утвердился Ярослав)[207], скандинавы Эймунда уже не участвовали. Таким образом, весьма маловероятно, что нападение Бурислава на город Ярослава могло каким-то образом отражать ситуацию 1019 года.

Присутствие же Бурислава в войске бьярмов могло быть, при невнимании скандинавов к такого рода деталям, домыслено составителями саги. Зная о союзе Святополка-Бурислава и печенегов (бьярмов), варягам могло показаться вполне логичным присутствие первого в войске последних. Их нападение на столицу княжества Ярицлейва (в данном случае имеется в виду Киев), вне всякого сомнения, могло связываться варягами исключительно с кознями Бурислава, который, безусловно, должен лично предводительствовать кочевниками.

Как видно из текста саги, нападение бьярмов было весьма неожиданно для Ярослава. На вопрос Ярослава, через какое время следует ждать врага, Эймунд отвечает: «Через три недели». Видимо, именно вследствие этого Эймунд предлагает Ярославу ждать противника в городе — собрать большую рать, чтобы выступить навстречу Буриславу, как кажется, за такое время невозможно. Однако далеко не бесспорно то, что эта стройная аргументация отражает действительное положение дел. В нескольких других местах саги при обсуждении времени, необходимого для сбора войск или времени, оставшегося до подхода войск противника, фигурирует один и тот же промежуток — полмесяца, как видим, не сильно отличающийся от промежутка в три недели. Вполне возможно, что это стандартный временно́й период, показывающий время, нужное для сбора войск, и поэтому реального положения он не отражает, являясь традиционным саговым элементом.

С другой стороны, впрочем, такой довольно короткий срок, прошедший с момента получения известия о движении бьярмов на город до самой битвы, подтверждается и русскими источниками, которые свидетельствуют, что набег был «нечаянным» (неожиданным) для Ярослава. Подготовиться Ярослав не успел, и сражаться ему пришлось почти у самого города[208]. Таким образом, мы вправе предполагать ещё одно совпадение данных русских и скандинавских источников.

Узнав о готовящемся нападении, конунг Ярицлейв призывает в город «большую рать бондов» (естественно, здесь отражены скандинавские, а не русские реалии той эпохи; как кажется, это ещё одно трафаретное описание военных действий). Готовится к битве и Эймунд — сага достаточно красочно описывает его военные хитрости и ловушки, приготовленные им незадачливому противнику. Однако, все эти приготовления, скорее всего, с очень малой степенью вероятности имели место в реальности. В данном случае следует согласиться с Т.Н. Джаксон, известной исследовательницей древней скандинавской истории — военные хитрости Эймунда, по-видимому, имеют чисто литературное, фольклорное происхождение[209], ставя целью показать его находчивость и изобретательность и не отражая действительного положения дел.

Продолжить же параллели саги с русскими источниками можно, анализируя описание самой битвы. Сага, повествуя о второй атаке бьярмов на город (первая закончилась бесславно в крепостном рву под стенами), говорит, что велась она на двое укреплённых городских ворот, причём в одном месте натиск был столь силён, что врагу удалось даже войти в город. Только личное вмешательство Эймунда переломило ход боя. В полном соответствии с этим указанием «Пряди» и русские источники свидетельствуют о том, что печенеги смогли ворваться в сам Киев. В частности, новгородские летописи рассказывают о набеге печенегов так: «Приидоша печенези к Киеву и секошася у Киева, и едва к вечеру одоле Ярослав печенегы, и отбегоша посрамлени»; при этом в Новгородской Четвёртой летописи стоит как раз таки: «…и всекошася в Киев»[210]. То же пишет в своей «Истории Российской» В.Н. Татищев, широко пользовавшийся русскими летописями: печенеги, «нечаянно» напав на город, «смешався с бегусчими людьми… вошли уже в Киев. Ярослав же едва успел, неколико войска собрав, не пустить их в старый град»[211].

Ещё одна любопытная деталь, бросающаяся в глаза при прочтении сцены битвы с бьярмами — упоминание о ранении Ярослава в ногу. Как известно, Ярослав Мудрый был хром. Это известно и по русским летописям, и в результате анатомического и рентгенологического обследования, проведённого в 1939-1940 годах после вскрытия саркофага Ярослава в Софийском соборе Киева[212]. Проводивший исследование останков Д.Г. Рохлин, описывая состояние нижних конечностей, писал, в частности, о сильной патологии правого коленного сустава: кости срослись под углом в 130-135 градусов, причём полное разгибание, таким образом, было невозможно. При всех прочих патологиях правой нижней конечности (вызванных, как считал Д.Г. Рохлин, гнойным заболеванием, перенесённым Ярославом в грудном возрасте), коленную патологию он объяснял наличием старого околосуставного перелома обеих костей голени[213]. Казалось бы, данные обследования Д.Г. Рохлина однозначно свидетельствуют в пользу сведений «Саги» о ранении Ярослава в ногу. Хромать же он начал гораздо раньше ввиду того самого гнойного заболевания, что соответствует показаниям летописей, называвших его хромым от рождения[214]. Абсолютно верными показания саги склонны считать и Т.Н. Джаксон, Е.А. Мельникова и Г.В. Глазырина, считая, что патология коленного сустава скелета Ярослава — след сабельного удара, полученного им при обстоятельствах, описанных «Прядью об Эймунде»[215].

Однако А.Ю. Карпов пишет, что по его просьбе результаты анатомического и рентгенологического обследования скелета Ярослава были скорректированы доктором медицинских наук, заслуженным врачом РФ, главным травматологом РВСН В.В. Ковтуном. По мнению В.В. Ковтуна, никаких последствий травмы у Ярослава не наблюдается. Патология же коленного сустава объясняется развитием общего врождённого костного заболевания, поразившего обе правые конечности[216]. Таким образом, возможность ранения в ногу, видимо, придётся исключить. Приемлемое же объяснение появлению такой детали в «Пряди об Эймунде» даёт всё тот же А.Ю. Карпов. По его словам, скандинавский составитель саги, основываясь на каких-то устных рассказах, знал о хромоте Ярослава. Пытаясь объяснить как-то этот необычный факт, он и ввёл в повествование эпизод с ранением вождя. Впрочем, чуть ниже А.Ю. Карпов признаётся, что возможность действительного ранения Ярослава во время боя за Киев в 1017 году всё же не исключена[217].

Вернёмся, однако, к рассказу «Пряди». Заканчивается битва несомненной победой Ярослава, причём решающая роль, как всегда, достаётся Эймунду. Результат битвы — слава для Эймунда и очередной слух о смерти Бурислава.

Третий цикл в повествовании вновь начинается со ссоры Эймунда и Ярослава по поводу вознаграждения. Новый договор с Эймундом Ярослав заключает лишь ввиду опять возникшей угрозы со стороны Бурислава, во второй раз вторгшегося в земли Ярослава с очередными «дикими» союзниками. На этих новых союзниках Бурислава стоит остановиться отдельно.

Термин «Тюркланд» (Tyrkland; страна, где «зимой» был Бурислав), видимо, использовался для обозначения всех известных скандинавам кочевых народов далеко на юге — печенегов, торков (как предполагает А.Ю. Карпов)[218], отдельных наименований для которых не существовало. При этом, ввиду этой географической неопределённости, в смысл данного наименования вкладывалась значительная мифическая составляющая, как и в случае с бьярмами. «Тюрки» (tyrkir), как считалось, живя далеко на юге, занимали собой всю окраину восточной половины мира; они виделись скандинавам невежественным народом, злыми язычниками, представляющими опасность для всего христианского мира и являющимися орудием в руках дьявола[219]. В «Пряди» «тюрки» тоже называются «злыми» народами, умышляющими против христианства.

Наряду с тюрками и бьярмами автор «Пряди» упоминает ещё один весьма неясный этноним — «блокумен» (blokumenn), ещё один «злой» народ, являющийся союзником Бурислава в саге. Какой именно народ скрывается под этим наименованием, неясно; вполне возможно, куманы, то есть половцы[220], также жившие на юге и являвшиеся кочевниками, как и называемые рядом с ними тюрки. Е.А. Рыдзевская считает, что под этим именем скрываются волохи[221]

Повторимся: здесь, как и в случае с бьярмами, соединились два фактора — реальные сведения о связи Святополка-Бурислава с печенегами и литературные мотивы, двигавшие автором при создании образа «антиконунга». Из последнего же проистекает и сообщение саги о желании Бурислава «отступиться от христианства» и «поделить страну между этими злыми народами» — эти данные не имеют под собой никакой реальной основы и продиктованы лишь желанием создать негативный образ.

Ярослав, узнав о новой опасности, однако, не хочет воевать. Он предпочитает, чтобы сначала с Буриславом сразились варяги. В конце концов, он начинает прозрачно намекать Эймунду о необходимости убийства Бурислава. Вся эта сцена целиком вымышлена: нарочитое нежелание Ярослава не брать на себя ответственность, а сделать всё чужими руками ещё более высвечивает достоинства главного героя — Эймунда Хрингссона[222].

Пропустив саму сцену убийства Бурислава, обратимся сразу к четвёртому циклу повествования. Сцена убийства как непосредственно затрагивающая интересующую нас проблему (в то время как анализ всей саги приводится вне рамок основной нашей темы, попутно) будет рассмотрена отдельно, после анализа остальных эпизодов.

Очередная ссора Ярослава и Эймунда по поводу жалования оканчивается весьма нехорошо для Ярослава: Эймунд решает уйти от Ярослава к его брату Вартилаву и уже начинает исполнять эту угрозу, готовясь отплывать. Ярослав пребывает после разговора с Эймундом в некоторой растерянности, предчувствуя недобрые последствия, однако, совершенно не зная, как поступить в данной ситуации. Исправить положение пытается Ингигерд, которая решает устранить Эймунда, понимая ту опасность, которую таит в себе уход Эймунда к Вартилаву. Далее в саге следует сцена неудавшегося убийства Эймунда.

Активная роль, которую в данном эпизоде играет Ингигерд, вполне объяснима с точки зрения стереотипов, используемых древнеисландскими сагами. Ингигерд, как уже было сказано в своё время — ещё один антагонист Ярослава в саге, наряду с Эймундом. Её образ — классический образ «скандинава на Руси», который, со всеми своими положительными качествами, противопоставляется «русскому» окружению. Таковым в саге оказывается князь Ярослав, слабый, нерешительный, скупой правитель, неблагодарный и вероломный человек. Ингигерд же, напротив, щедра, решительна и оказывается советчицей, помощницей, а иногда и спасительницей мужа[223]. Вот и в этом эпизоде Ярослав демонстрирует свою пассивность, в то время как Ингигерд энергично берётся исправить положение.

Убийство Эймунда Ингигерд организует вместе со своими людьми, из которых по имени назван только один — некий Рагнвальд Ульвссон. Как кажется, этот человек — реальная историческая личность, игравшая немалую роль во внешней политике сначала Швеции, а затем и Руси. Во всяком случае, такой вывод следует из данных, приведённых исландским хёвдингом (в древней Скандинавии — представитель племенной знати)[224] Снорри Стурлусоном (1179–1241 гг.) в написанном около 1230 года своде саг о норвежских конунгах — «Круге земном», который представляет собой компендиум из 16 саг, хронологически освещающих историю Норвегии с древнейших времён и до 1177 года[225]. Впрочем, как видно, в «Круге земном» нашла отражение не только норвежская история.

Рагнвальд Ульвссон упоминается в «Круге земном» в связи с Ингигерд и историей её замужества. Изначально Ингигерд была невестой норвежского конунга Олава Харальдссона (того самого Олава Святого, побратима Эймунда). Брак Олава Харальдссона с Ингигерд должен был разрешить все существовавшие тогда пограничные споры Швеции с Норвегией и принести долгожданный мир обоим государствам. Однако отец Ингигерд, Олав Шётконунг, и слышать ничего не хотел о мире. Впрочем, бонды (свободное население Швеции) вынудили его согласиться на предложение Олава Харальдссона, сватавшегося к Ингигерд. Выразителем мнения бондов стал ярл (jarl; представитель знати, придворный чин)[226] Рагнвальд Ульвссон, родич и Ингигерд, и Олава Святого.

Впрочем, свадьба не состоялась. К Олаву Шётконунгу явились послы от Ярослава с предложение выдать Ингигерд замуж за него. Олав Шётконунг, сочтя это удобным случаем не выполнять обещание, данное им ненавистному ему норвежскому конунгу, согласился. А прежний жених Ингигерд, Олав Харальдссон, узнал обо всём этом из письма, написанного Ингигерд Рагнвальду Ульвссону.

Как мы уже знаем, Ингигерд стала женой именно Ярослава. Впрочем, мир между Швецией и Норвегией всё же был достигнут, причём как раз посредством свадьбы. Примерно к тому же времени, что и женитьба Ярослава на Ингигерд, относится женитьба Олава Харальдссона на сестре Ингигерд Астрид. Снорри Стурлусон рассказывает о том, как Астрид тайком бежала от отца в Норвегию вместе с тем же Рагнвальдом Ульвссоном. Впрочем, очень скоро, видимо, Рагнвальд перестал участвовать в урегулировании шведско-норвежских отношений, так как ему надо было сопровождать Ингигерд на Русь. Отправляясь на Русь, Ингигерд поставила условием то, что она имеет право выбрать себе человека, который бы сопровождал её, с тем, что он получит на Руси титул, не меньший, чем он имел до сих пор, и ему будут даны не меньшие права и почёт. Таким человеком и стал Рагнвальд Ульвссон[227].

Итак, Рагнвальд Ульвссон являлся приближённым Ингигерд и преданным её другом ещё до прибытия её в Новгород. Как видно из «Пряди», оставался он им и после. Как считают некоторые исследователи, он также возглавлял и отряд шведских наёмников, прибывших на Русь вместе с Ингигерд[228]. С их помощью Ярославу и удалось одержать победу над Святополком.

Весьма важную роль во внешней политике Руси (в частности, в её отношениях со Скандинавией) ярл Рагнвальд играл и впоследствии. Подробнее об этом будет сказано чуть ниже, сейчас же нас интересует его роль в разрыве между Эймундом и Ярославом. Есть точка зрения, что только участием в неудавшемся убийстве Эймунда она не исчерпывается. А.Ю. Карпов считает, что уход Эймунда к Вартилаву во многом спровоцирован, кроме обычной скупости Ярослава, ещё и ссорой, произошедшей в лагере Ярослава между норвежцами Эймунда и шведами Рагнвальда. Таким образом, именно появление дружины Рагнвальда у Ярослава побудило Эймунда покинуть Ярослава[229].

Правда, трудно понять, на каком сообщении «Пряди» основывается историк. Во всяком случае, перевод саги, сделанный Е.А. Рыдзевской, такого сообщения не содержит[230]. Возможно, имеется в виду следующая весьма неясная фраза, встречающаяся в тексте саги в начале описания последней ссоры Эймунда и Ярослава по поводу жалования, среди сетований автора на то, что жалование «опять не выплачивалось»: «Некоторые открыто говорили конунгу, что много можно вспомнить о братоубийстве, и говорили, что норманны теперь кажутся выше конунга». С одной стороны, под «норманнами» в данном случае можно подразумевать как раз шведов Рагнвальда, возросшим влиянием которых и были недовольны дружинники Эймунда. Братоубийство же, о котором говорится выше — это намёк на возможный вооружённый конфликт между шведами и норвежцами, если конунг Ярицлейв не уладит отношения между ними («братоубийство» ввиду родственности шведов и норвежцев). С другой стороны, «норманнами» могут быть названы и дружинники Эймунда (к слову сказать, именно так сага их и называет на протяжении всего повествования). В таком случае данная фраза — это недовольство возросшим влиянием Эймунда со стороны подданных Ярослава. Напоминая ему (Ярославу) об убийстве брата («братоубийство»), совершённом Эймундом по его приказу, фраза намекает, что вряд ли Эймунд и его товарищи достойны награды за такое неблаговидное дело. Быть может, именно поэтому Ярослав вновь отказывается выплачивать жалование Эймунду при очередной встрече. Такая интерпретация подтверждается ещё и тем, что данная фраза идёт в повествовании сразу за сценой убийства Бурислава, что делает более вероятным тот факт, что именно оно имеется в виду под «братоубийством».

Сама сцена неудавшегося покушения на Эймунда (когда Ингигерд взмахивает перчаткой, давая знак своим людям убить Эймунда, его спасение благодаря его внимательности) является не более чем описанием типичных уловок, встречающихся, к слову, и в других сагах[231]. Да и более того, вся ситуация весьма напоминает авантюрный роман. Предполагать, что уход Эймунда к Вартилаву привёл к такому развитию событий в реальности (особенно учитывая достаточно типический характер его описания), можно с очень малой вероятностью.

Эймунд, в конце концов, прибывает к конунгу Палтескьи Вартилаву. Идентифицировать Вартилава с реальной исторической фигурой (как и его брата Бурислава) весьма трудно. Несмотря на, казалось бы, уже установившуюся традицию идентификации этого персонажа, всё не так просто.

Конунгом Вартилавом, как традиционно считается, в сагах обозначается полоцкий князь Брячислав Изяславич. Данной точки зрения придерживается большинство исследователей. Аргументы для такого отождествления, казалось бы, бесспорны: Вартилав назван конунгом Палтескьи, в то время как князем Полоцка как раз в то время являлся Брячислав Изяславич; более того, как станет ясно ниже, описанное в саге столкновение Вартилава и Ярицлейва отражает реалии новгородской войны Брячислава и Ярослава 1021 года. Впрочем, практически тут же возникают вопросы. Один из них: почему Брячислав, являясь племянником и Ярослава, и Святополка (который в определённых эпизодах угадывается в Буриславе), назван сагой их братом? Объяснения этому факту давались совершенно различные. Так, А.Ю. Карпов, считая, что Брячислав «занимал устойчивое положение в политической системе древней Руси как один из сильнейших русских князей», утверждает, что именно поэтому все три князя по своему положению были равны в глазах современников-иностранцев, невзирая на фактическую степень их родства[232]. Подкрепляет этот свой вывод исследователь тем, что имя Вартилава встречается в саге в самом начале повествования, при описании общей ситуации на Руси после смерти Владимира Святого (то есть при описании ситуации примерно 1015–1016 годов, учитывая, что первый военный эпизод русской смуты после заключения договора между Ярославом и Эймундом, в котором Эймунд уже принимал участие — Любечская битва — относится к осени 1016 года). Получается, Брячислав-Вартилав, таким образом, был известен скандинавам уже тогда, и уже тогда он был влиятельной политической фигурой.

Однако, выше[233] уже было сказано, что очень маловероятно, чтобы Брячислав мог считаться одним из сильнейших русских князей до 1021 года, когда он и его самостоятельные внешнеполитические действия впервые упоминаются в летописи. Указание же саги совершенно ничего не означает. Упоминание Вартилава вначале, наряду с другими двумя князьями, является скорее итогом развития событий, чем его исходной точкой: скандинавы поместили в один ряд всех русских князей, известных им после пребывания на Руси в период междоусобицы, не заботясь о том, в какой из периодов смуты тот или иной князь включался в противостояние, каким политическим весом он обладал, какое место в политической иерархии того времени занимал. Как уже говорилось, подобные вопросы наёмников не интересовали. Зная о его участии в войне за престол Владимира, скандинавы полагали, что он изначально был наследником Владимира, являясь таким же претендентом на престол, как и Ярослав со Святополком, и потому незримо присутствуя в их междоусобной войне с самого начала. Данные саги, следовательно, не могут служить доказательством важной роли полоцкого князя уже в 1015–1016 году (вполне определенно — до 1021 года). Как кажется, нет и других доказательств этой роли. Впервые Брячислав проявил себя на внешнеполитической арене только в 1021 году.

Однако это ещё не отрицает возможности того, что Брячислав стал братом Ярицлейва и Бурислава в силу политического равенства всех трёх князей — особенно если принимать гипотезу о том, что равенство это стало возможным в саге «задним числом», по общим результатам русской смуты, а не имело место отражение сагой исходного положения дел. Война Брячислава и Ярослава вполне могла стать аргументом, на основе которого Брячислав как активный участник междоусобицы мог, в представлении скандинавов, иметь тот же политический статус, что и другие князья, мог стать наследником Владимира, то есть братом Бурислава и Ярослава. Тот факт, что Брячислав никоим образом наследником Владимира считаться не мог (вспомним историю Полоцкого княжества), роли здесь не играет — варягам он был, скорее всего, неизвестен.

Кроме точки зрения А.Ю. Карпова, есть и другие. А.И. Лященко объясняет превращение племянника Ярослава в его брата тем, что «русские князья разных степеней родства называли себя и официально, и в частной беседе братьями»[234]. Е.А. Мельникова, Г.В. Глазырина и Т.Н. Джаксон, однако, предполагают, что дело не в обращении князей друг к другу. По их мнению, своё влияние на «Прядь» оказала традиционная в фольклоре триада братьев[235].

Ни ту, ни другую возможность полностью исключать нельзя. Но обе они кажутся довольно маловероятными. Во всяком случае, влияние этих факторов на текст саги, видимо, не было определяющим. Возвращаясь же к точке зрения А.Ю. Карпова, можно сказать, что более вероятным представляется то, что Вартилав является братом Ярицлейва и Бурислава не в силу фактического политического равенства всех трёх князей, но, наоборот, это равенство является результатом того, что он является, по саге, их братом. То есть, к политическому равенству ведёт генеалогическое равенство, а не генеалогическое равенство является результатом равенства политического. Но почему же всё-таки Вартилав трансформировался из племянника в брата?

Наиболее приемлемое объяснение этому факту упоминает в одной из своих работ та же Т.Н. Джаксон, ссылаясь при этом на западные исследования[236]. Р. Кук, которого цитирует Т.Н. Джаксон, полагает, что фигура Вартилава не имеет какого-либо одного исторического прототипа, но, наоборот, синтезирует в себе черты как минимум двух реальных исторических деятелей той эпохи — того же Брячислава Полоцкого и человека, на которого пока ещё не обращалось внимания в нашем исследовании — Мстислава Владимировича Тьмутороканского. Для объяснения правомерности такого вывода необходимо забежать немного вперёд в нашем движении по тексту «Пряди».

Как мы помним, вскоре после прихода Эймунда к Вартилаву между Вартилавом и Ярицлейвом началась война. О перипетиях этой войны мы поговорим позже. Сейчас же нам важны некоторые статьи мирного договора, заключённого в результате войны.

Как сообщает сага, по договору Ярослав «будет держать лучшую часть Гардарики — это Хольмгард, а Вартилав — Кенугард, другое лучшее княжество с данями и поборами; это — наполовину больше, чем у него было до сих пор». При этом, однако, «Ярицлейв конунг будет над Гардарики». Со временем условия этого договора были пересмотрены, так как «Вартилав конунг прожил не дольше трех зим, заболел и умер; это был конунг, которого любили как нельзя больше. После него принял власть Ярицлейв и правил с тех пор один обоими княжествами».

С реальным Брячиславом Изяславичем эти факты не соотносятся никак (это ещё один аргумент, чтобы поставить под сомнение отождествление Вартилава с полоцким князем — кроме аргументов генеалогического характера). Всю свою жизнь Брячислав Изяславич оставался полоцким князем, но не киевским[237] (хотя, к слову сказать, то, что Киевское княжество наполовину больше, чем Полоцкое, вполне верно). Правда, стоит отметить, что в Киеве существовал особый «Брячиславль двор» — а значит, полоцкий князь всё же имел какие-то права на часть киевской дани[238]. Однако основанием для признания сведений саги достоверными этот факт являться не может.

Таким образом, ставятся под сомнение и все прочие статьи договора, так или иначе затрагивающие статус Вартилава — неясно, в какой мере, в таком случае, соответствует действительности указание на то, что Ярослав становится верховным правителем Руси; неясно, как трактовать факт объединения под властью Ярослава обоих княжеств после смерти Вартилава. К тому же сама дата смерти Вартилава-Брячислава указана совершенно неверно — он умер в 1044 году, причём ему наследовал его сын Всеслав[239], а никак не Ярослав.

Реальная война Ярослава с Брячиславом закончилась, если верить русским источникам, передачей последнему двух городов, находившихся на известном торговом пути «из Варяг в Греки» — Витебска и Усвята[240], а никак не Киева. Впрочем, эта война была не последней, разгоревшейся между потомками Владимира после его смерти. Уже в 1024 году младший брат Ярослава Мстислав Тьмутороканский, предъявляя свои права на часть державы отца, выступил с огромным войском из Тьмуторокани и почти беспрепятственно завладел Киевом. Впрочем, вскоре он перенёс свою столицу в соседний Чернигов — видимо, встретив недовольство киевлян. Ярослав в том же году двинулся на юг, желая вернуть себе киевский стол — и потерпел сокрушительное поражение от Мстислава в той самой, упомянутой в самом начале Лиственской битве.

Правда, вскоре Ярослав получает от брата послание с мирными предложениями. Согласно им, Киев доставался Ярославу (как писал Мстислав: «ты еси старейший брат»)[241] вместе со всем Правобережьем Днепра, а Мстиславу — та часть державы Владимира, которая располагалась по левому берегу Днепра. Именно на этих условиях в 1026 году между братьями и был заключён Городецкий мир, завершивший многолетнюю междоусобицу среди потомков Владимира[242].

Вот как раз при сопоставлении условий Городецкого мира с условиями договора, завершившего войну между Ярославом и Вартилавом, мы и видим поразительные совпадения. Действительно, сутью Городецкого мира, как и сутью договора, описанного в «Пряди», является раздел страны. Новгород при этом по-прежнему остаётся за Ярославом (что отражено и «Прядью»). Возникает, правда, вопрос, почему в саге вместе с частью державы Ярослав лишается и Киева, который, как мы знаем, остался за ним. Но это вполне объяснимо. Как уже говорилось выше, саги знают Ярослава Мудрого как преимущественно новгородского князя[243]. И действительно, по крайней мере в период с 1026 года по 1036 год — год смерти Мстислава[244], Ярослав появлялся в Киеве очень редко. Фактическим местом его пребывания постоянно был Новгород; переезжать в Киев, являвшийся официальной столицей его державы, Ярослав не стал. Таким образом, вполне понятно, что скандинавский источник считает, что Ярослав и вовсе лишился прав на Киев. Как уже говорилось, в детали политической ситуации других стран скандинавы не вникали.

Впрочем, какие-то смутные представления об истинном положении дел скандинавский автор мог иметь. Его оговорка о том, что Ярослав всё же остался верховным правителем Руси, весьма показательна. Киев, доставшийся по разделу именно Ярославу, продолжал оставаться потенциальной столицей всей Русской земли. Кроме того, вспомним, как подчёркивал превосходство Ярослава сам Мстислав в своём послании. Быть может, именно это неосознанное, неофициальное превосходство Ярослава (притом, что наследниками державы Владимира они выступали вместе на равных правах)[245] и отразилось в «Саге».

Наконец, полностью соответствует действительности и то, что после смерти Вартилава Ярослав стал владетелем обоих княжеств — после смерти Мстислава Ярослав вновь объединил державу под своей властью[246]. При отождествлении Вартилава именно с Мстиславом Тьмутороканским находит объяснение и то, что Вартилав является именно братом Ярослава — в полном соответствии с реальным положением дел.

Пожалуй, единственный момент, не находящий соответствия в реальности (впрочем, не имеющий и удовлетворительного объяснения) — дата смерти Вартилава. Как и в случае с Брячиславом, реальные факты из жизни Мстислава не соотносятся с саговым описанием. Он умер, как уже говорилось, в 1036 году. Независимо, принимать ли за дату отсчёта 1021 год (дату договора Ярослава и Брячислава) или 1026 (дату договора Ярослава и Мстислава), в любом случае срок, прошедший с момента заключения договора между Ярославом и его братом Вартилавом и до смерти последнего был больше, чем «три зимы» (неважно, считать ли в данном случае прототипом Вартилава Мстислава или Брячислава — и тот, и другой умерли значительно позже). Вполне возможно, что три года — произвольный срок, выбранный составителем саги для того, чтобы показать сам факт смерти брата Ярослава (видимо, под ним в данном эпизоде подразумевается всё же Мстислав).

Итак, Вартилав — сложный персонаж, объединяющий в себе черты племянника Ярослава Мудрого Брячислава Изяславича Полоцкого (на реальных фактах из жизни которого и построена большая часть повествования о Вартилаве) и брата Ярослава Мстислава Владимировича Тьмутороканского (чей образ явственно проступает в рассказе саги о договоре Ярослава и Вартилава и последующих событиях). Объяснить такой синтез нетрудно — особенно если помнить о невнимании скандинавов к родственным отношениям и политической ситуации у других народов. Брячислав, несомненно, был известен варягам — потому, что один из варяжских отрядов (отряд Эймунда) находился у него на службе. Ввиду этого сага и отражает некоторые реальные события, связанные с личностью Брячислава. Впрочем, дальнейшие события, видимо, происходили без непосредственного участия Эймунда — потому что о них сага сохранила лишь весьма смутные воспоминания. В частности, сам факт того, что в результате каких-то событий (видимо, войны) Ярослав разделил державу отца с каким-то своим родственником (кажется, с братом) был известен в Скандинавии. Но о подробностях произошедшего составитель саги или рассказчик не имели представления. Тем не менее, они, как видно, пытались согласовать относительно известные им события со смутными сообщениями о политической ситуации на Руси. Им были известны всего три русских князя — Ярослав, Святополк (впрочем, с делом соотнесения личности Святополка и «конунга Бурислава» тоже не всё просто; см. ниже) и Брячислав. Святополка-Бурислава к моменту раздела державы Владимира уже не было на политическом небосклоне Руси (возможно, что скандинавы даже весьма определённо знали о его смерти — согласно летописи, он умер вскоре после Альтинской битвы где-то за пределами Руси)[247]. Из известных варягам русских князей оставался только Брячислав (от имени которого и было образовано имя «Вартилав»)[248], его они и отождествили с неизвестным братом Ярослава, не предполагая наличия каких-либо других его родственников. Ещё более этому способствовало и то, что, как было известно скандинавам, война между Ярославом и Брячиславом была. В их представлении результатом этого столкновения (произошедшего в 1021 году) и стал раздел державы Владимира (произошедший позже, в 1026 году). А Брячислав, о родственном отношении которого к Ярославу составитель саги или рассказчик имели весьма нечёткие сведения (быть может, уже считая его братом Ярослава — в силу ли политического равенства, традиционного обращения князей друг к другу или фольклорной триады братьев) в результате этого отождествления окончательно занял место брата новгородского князя. Смутные же сведения о смерти соправителя Ярослава и подтолкнули авторов саги умертвить Вартилава вскоре после заключения договора.

Правда, мы не можем с полной достоверностью сказать, к кому же из прототипов Вартилава — Брячиславу или Мстиславу относится приведённая сагой характеристика Вартилава: «это был конунг, которого любили как нельзя больше». Каких-либо нравственных характеристик полоцкого князя в русских источниках мы не знаем. Однако нам известны подобные характеристики князя Мстислава, который был «милостив, любил дружину без меры, не щадя для неё имения и в питье и еде не ограничивая», также был «милостив к нищим и долготерпелив ко всем» и «святые книги сам прилежно почитал»[249]. Но маловероятно, чтобы скандинавская сага в данном случае имела реальную основу, подтверждаемую и русскими источниками. Сходство мнимое. Характеристика саги — чисто литературного свойства и представляет собой художественный вымысел. Это традиционное описание союзника главного героя саги — естественно, идеальный викинг не мог служить конунгу, не обладающему положительными качествами (в данном эпизоде — народной любовью).

Неизвестно также, насколько основана на реальных фактах и другая характеристика Вартилава, данная им самому себе: «Я не так находчив, как Ярицлейв конунг, брат мой», — говорит Вартилав. Вполне возможно, что она также имеет литературное происхождение[250].

Вернёмся, впрочем, к повествованию «Пряди». Оказавшись у Вартилава, Эймунд поступает к нему на службу. Условия договора — те же, что и в случае с Ярославом. Но при заключении договора в глаза бросается одна весьма интересная особенность — князь не собственною волей нанимает варягов; он просит у них времени «посоветоваться с моими мужами, потому что они дают деньги, хотя выплачиваю их я». Нанимает Вартилав Эймунда только после созыва «тинга», на котором он советуется со своими мужами. Как предполагает А.Ю. Карпов, в этом эпизоде могли отразиться специфические взаимоотношения между князем, его дружиной и вечем (видимо, прототипом «тинга») в Полоцке[251]. Впрочем, насколько это соответствует действительности, сказать вряд ли представляется возможным — русские источники о таком своеобразии ничего не говорят.

Вскоре после заключения договора, как уже было сказано, начинается война между Вартилавом и Ярославом. Начало её стереотипно и повторяет начало войны Ярослава с Буриславом («пришли послы от Ярицлейва конунга просить деревень и городов, которые лежат возле его владений, у Вартилава конунга»). Вартилав советуется с Эймундом и решает дать отпор брату. Далее следует описание самих военных действий.

Как известно, войну начал именно Брячислав, напав на Новгород; показание же саги полностью этому противоречит. Однако здесь повторяется история с эпизодом начала войны между Ярославом и Буриславом. Как мы помним, там тоже сообщалось, что первым войну начал Бурислав (Святополк), в то время как на самом деле первым выступил в поход Ярослав. Как и там, так и в случае с Вартилавом войну, по саге, намеренно начинает противная сторона — дабы показать, что Эймунд не служит ненасытному завоевателю, ищущему чужих земель, но наоборот, является обороняющейся стороной, защищая владения своего конунга. Впрочем, существует точка зрения (её высказывает А.И. Лященко), что «Сага об Эймунде» отражает действительную историю. Война Брячислава с Ярославом, отражённая в летописях как его нападение на Новгород, велась полоцким князем за возвращение отнятых у него земель (тех самых «деревень и городов», о которых пишет сага, и которые, видимо, всё же были взяты Ярославом до начала военных действий). А.И. Лященко называет и конкретные города, якобы отнятые Ярославом у Брячислава — Витебск и Усвят, «возвращение» которых Полоцку и отразил мирный договор между Ярославом и Брячиславом[252]. Однако первая точка зрения предпочтительнее — и Витебск, и Усвят вошли в состав Полоцкого княжества только после войны 1021 года[253].

В русских источниках война 1021 года описана так: «Пошёл Брячислав князь… с воинами из Полоцка на Новгород и взял Новгород. И захватил новгородцев, и имущество их, и весь полон, и скот, и пошёл к Полоцку. И пришёл он к Судомири-реке. Великий же князь Ярослав услышал весть о том и совокупил воинов многих, из Киева в седьмой день настиг его и победил Брячислава. И новгородцев отпустил к Новгороду, и полон у него отнял, сколько было из Новгородской волости, а Брячислав бежал к Полоцку»[254].

Данный летописный фрагмент нуждается в некоторых комментариях. Во-первых, неясно, как Ярослав смог уже на седьмой день после захвата Новгорода настичь Брячислава. За этот срок попасть из Киева в Новгород физически невозможно (за семь дней Ярослав едва ли смог бы даже получить известие о захвате Новгорода). В таком случае, он либо заранее приготовился к войне, либо находился сравнительно недалеко от Новгорода, возвращаясь туда или направляясь оттуда. Но это полностью противоречит тексту летописи. Тогда не являются ли слова «в седьмой день» остатком какой-либо точно названной летописцем календарной даты, трансформировавшейся в результате ошибки или механического пропуска в эту фразу? Вряд ли — точные даты текущих событий появляются в летописи не ранее второй половины XI века. Видимо, остаётся предположить, что Брячислав находился в Новгороде достаточно длительное время, в течение которого Ярослав успел приготовиться к войне, выступить из Киева и на седьмой день после выступления Брячислава из Новгорода настичь его.

Подтверждает это предположение и то, что встреча князей произошла на «Судомири-реке», то есть на Судоме, правом притоке Шелони, вытекающей из озера Ильмень, на котором стоит Новгород. Как видно, Брячислав возвращался из Новгорода не прямым путём, по реке Ловати, связывавшей Новгородскую и Полоцкую земли, а более длинным, кружным — по Шелони (видимо, как раз таки чтобы не встретиться с Ярославом). Уже из Шелони Брячислав свернул в Судому.

Отдельный вопрос состоит в том, что же на самом деле произошло на Судоме. Как видно из летописного текста, битва закончилась полной победой Ярослава. Однако в таком случае весьма странным выглядит передача Брячиславу двух городов. Следовательно, победа Ярослава была не такой уж и безоговорочной. Брячислав даже после поражения на Судоме (если оно действительно имело место) оставался, видимо, сильным противником[255].

Как же представлена война Ярослава с Вартилавом в «Пряди об Эймунде»?

Сага говорит, что два войска сошлись в условленном месте на границе, после чего они начали готовиться к битве. Правда, ни одна из сторон не начинала битвы. Продолжалось это семь дней (!).

Кроме поразительного совпадения срока, прошедшего до решающих событий, определивших исход войны, сведения саги и летописей мало соотносятся. В частности, граница между Новгородской и Полоцкой землями проходила отнюдь не по Судоме. Неизвестно, полностью ли вымышлено это описание (притом, что оно совершенно противоречит летописи) или всё же имеет под собой какую-либо реальную основу. Последняя же предполагается тем более вероятною, если принимать во внимание неожиданное совпадение летописи и саги относительно срока, предшествовавшего событиям, завершившим войну (что вряд ли является простым совпадением двух никак не связанных друг с другом источников).

Гораздо легче объяснить указание саги на причину, по которой медлил начинать битву Ярослав — то, что «еще нет Ингигерд княгини, которая решает за них всех, хотя конунг — вождь этой рати». Этой фразой в очередной раз доказывается превосходство скандинавки Ингигерд над своим русским мужем, для которого она является помощницей и советчицей, без которой он не может ступить и шагу. Впрочем, некоторые исследователи считают, что не исключена вероятность того, что в саге отражена действительная роль Ингигерд в конфликте Ярослава и Брячислава (и, более того, действительная роль княгини в окружении её мужа, для которого она действительно являлась помощницей и советчицей)[256]. Это заставляет нас посмотреть на последующие события с участием Ингигерд под другим углом.

Однако вряд ли даже при самых смелых выводах мы сможем уйти дальше наиболее общего предположения о том, что Ингигерд действительно сыграла какую-то роль в урегулировании отношений между Ярославом и его племянником. Более конкретные эпизоды с её участием всё же следует признать вымышленными. Сама сцена похищения Ингигерд и её «плен» у Вартилава носят отчётливо авантюрный характер. Скорее всего, это вымышленный эпизод, являющийся очередным примером изобретательности и удали Эймунда. Вымышлен, видимо, и эпизод тинга, на котором заключается мир между враждующими сторонами (впрочем, не исключено, что в нём отражаются воспоминания о действительно произошедшей встрече князей, повлекшей за собой заключение мирного договора).

Таким образом, мы мало что можем сказать о соотношении реальности и её описания в саге с бесспорной точностью. Многие эпизоды вполне могли иметь место, так как сведений, совершенно их опровергающих, нет. Но, с другой стороны, нет и независимых подтверждений данных саги, о достоверности которых, следовательно, можно говорить лишь вероятностно.

С гораздо большей определённостью мы можем говорить по существу договора, заключённого между братьями. Выше мы уже обсуждали некоторые его статьи. Теперь же коснёмся остальных.

Кроме судьбы Киева и Новгорода, в договоре говорится и о судьбе Полоцка: «А Пальтескью и область, которая сюда принадлежит, получит Эймунд конунг, и будет над нею конунгом... Если Эймунд конунг оставит после себя наследников, то будут они после него в том княжестве. Если же он не оставит после себя сына, то (оно) вернется к тем братьям». Это сообщение представляется совершенно фантастичным. Правление варяжского князя в Полоцке во втором десятилетии XI века невероятно — как известно, перерывов в правлении потомков Изяслава в Полоцке не было. Единственный действительно варяжский князь, который правил в Полоцке — Рогволод (Рёгнвальд), отец второй жены Владимира Рогнеды. Полностью исключать возможность того, что в «Саге» отразились воспоминания о правлении в Полоцке Рогволода нельзя[257], однако это маловероятно. Видимо, этот эпизод следует признать полностью вымышленным, вставленным в сагу с определённой целью — показать достойное завершение подвигов главного героя, достойную награду за них. Этой наградой, по мысли составителя саги, и является титул конунга и получение определённой территории в управление. Эта задача героизации идеального викинга и повлекла за собой водворение его в Полоцке.

Считается, что этим и обусловлено перераспределение княжеств и утверждение Ярослава в Новгороде, а Вартилава в Киеве[258]. Выше было показано, какие реальные события могут служить основой для подобного «перераспределения».

При этом, однако, не стоит говорить о вымышленности эпизода с водворением Эймунда в Полоцке слишком категорично. Существует также возможность того, что Эймунд за свою службу мог получить часть даней и доходов с каких-то полоцких земель[259].

Кроме получения княжества, роль Эймунда и его заслуги отмечаются и иными способами — в частности, возложением на него важных и ответственных задач. На него возлагается оборона всей страны, причём князья должны помогать ему в этом. Как видно из текста саги, только Эймунд, видимо, может обеспечить защиту Гардарики — именно поэтому князья не хотят, «чтобы он ушёл из Гардарики»[260]. Другая его обязанность — «решать все трудные дела», как выражается сага, вместе с княгиней Ингигерд. В данном случае, таким образом, опять показывается превосходство скандинавов (Эймунда и Ингигерд) над остальным нескандинавским саговым окружением главных героев.

В заключение разговора о мирном договоре между Ярославом и Вартилавом следует поговорить ещё об одной его статье, пожалуй, в наименьшей степени испытавшей влияние саговых стереотипов: «Рагнвальд ярл будет держать Альдейгьюборг так, как держал до сих пор».

Здесь мы встречаем ещё один топоним, часто используемый сагами и трактуемый совершенно однозначно — «Альдейгьюборг», Aldeigjuborg (древнерусская Ладога, ныне — Старая Ладога)[261]. C ярлом Рагнвальдом мы также встречались уже на страницах саги. Что же означает указание на передачу ему Ладоги?

Если верить другим скандинавским источникам, касающимся ситуации на Руси в первые десятилетия XI века (в частности, уже упоминавшемуся «Кругу земному» Снорри Стурлусона), то нам станет ясно, что сведения «Пряди» относительно судьбы ярла Рагнвальда полностью достоверны. По Снорри Стурлусону, отправляясь на Русь, Ингигерд, в числе прочих условий, в качестве свадебного дара потребовала себе от Ярослава Альдейгьюборг (Ладогу) вместе со всей окрестной территорией[262]. Ярослав пошёл на такую уступку. Нас сейчас не интересуют ни политические причины такого шага (равно как и его последствия), ни юридические тонкости этого акта[263]. Важно лишь то, что сам факт передача Ладоги и пребывания в ней скандинавского правителя признаётся полностью достоверным (видимо, в силу того, что «сведения саг о Ладоге сходятся с нашей летописью в том, что в этом городе с примыкающей к нему территорией нет своего князя, в противоположность Новгороду, Полоцку и другим»)[264]. Правителем Альдейгьюборга после свадьбы как раз и стал приближённый к Ингигерд ярл Рагнвальд[265].

Находит подтверждение и сообщение саги о дальнейшей судьбе Ладоги. Её правителем ярл Рагнвальд оставался и после 1019 года. Во всяком случае, в других сагах мы имеем прямые или косвенные указания на это[266]. Сообщение «Пряди» о том, что управлял он ею довольно длительное время, также, таким образом, соответствует действительности.

О том, как в саге описаны последующие события, уже отчасти говорилось (о смерти Вартилава, судьбе Ярослава и Рагнвальда Ульвссона). Осталось рассказать лишь о судьбе главного героя саги — Эймунда Хрингссона. Прожил он, как сообщает сага, недолго. Известие о его смерти составитель саги сопровождает соответствующими сетованиями на бедствия, постигшие Русь после смерти Эймунда. Княжество его после смерти досталось его побратиму Рагнару.

Неизвестно, насколько достоверны сведения, касающиеся смерти Эймунда. Как представляется, составителям саги доподлинно не была известна его дальнейшая судьба, поэтому они вполне довольствовались стереотипным описанием достойного завершения жизни идеального викинга (умер он, напомню, с титулом конунга). При этом, возможно, некоторые данные всё же имеют под собой реальное основание (например, указание на то, что он не дожил до старости и умер от болезни). Передача же княжества Рагнару — очередной пример героизации (на этот раз второстепенного персонажа саги, соратника главного героя). Рагнар, как и его побратим, достойно завершает свои подвиги получением соответствующей его достоинствам награды — княжества в управление и титула конунга.

УБИЙСТВО КОНУНГА БУРИСЛАВА

Итак, если разделить сагу на множество её составных элементов (характеристик героев, их имён, географических названий, этнонимов, конкретных событий, составляющих сюжетную канву), то мы можем их распределить на три группы:

1) элементы, появление которых в саге обусловлено чисто литературными мотивами (сюжетными стереотипами, литературной традицией изображения того или иного объекта или события, устоявшимися приёмами повествования, в том числе языковыми конструкциями и прочее); никакой реальной основы эти элементы не несут, являясь полностью вымышленными,

2) элементы, в той или иной степени отражающие реальные исторические события (с учётом всех неточностей, искажений в их изображении, проистекающих от особенностей восприятия древнескандинавского человека),

3) элементы, которые в силу недостатка исторической информации или наличия противоположных точек зрения на их характер мы не можем определённо отнести ни к одному из двух первых классов.

При этом мы пока не принимаем в расчёт сцену убийства Бурислава; однако уже на анализе всего остального текста саги вполне можно сделать вышеозначенные выводы. Сага, как уже говорилось — причудливый синтез литературы и истории. Поэтому, естественно, мы не можем говорить о полной изолированности этих групп саговых элементов друг от друга (первых двух групп), скорее наоборот. Исторические факты или смутные припоминания о них в сагах сложным образом опутаны литературной оболочкой. Пропорции, однако, исторического и литературного в сагах не случайны, но, напротив, весьма чётко обоснованы. Обоснованы, конечно, не самим автором, сознательно подходившим к соотношению истории и литературы в своём произведении, совсем нет. Они обоснованы самой логикой сагописания и, если хотите, самой логикой жизни.

Проще говоря, я имею в виду те причины, на основании которых в саге появился тот или иной элемент, его реальную основу. С исторической составляющей более или менее понятно — история сама есть реальность. Сложнее прояснить литературную составляющую. Конечно, существуют определённые литературные традиции, общие для всех произведений определённого рода. Но они не столь жёстки, как может показаться (во всяком случае, в скандинавской литературе). Именно поэтому выбор автором саги того или иного стереотипа, этого, а не другого литературного приёма имеет под собой также реальную историческую основу. Следовательно, даже за литературой кроется история (опять повторюсь — в случае с древнеисландскими сагами). Саги — род литературы, широко использующий вымысел, но не строящийся исключительно на вымысле. Конечно, это не относится к чисто мифологическим сюжетам, хотя и с ними далеко не всё так определённо ясно.

Итак, подавляющее большинство всех элементов саг (и «Пряди об Эймунде» также) имеет под собой реальную основу — и элементы третьей группы в том числе. На данный момент мы лишь не имеем достаточно аргументов, чтобы отнести их к одной из первых двух групп.

Следовательно, логично предполагать определённую историческую (в широком смысле) основу и в сцене убийства конунга Бурислава (вопреки мнениям определённых исследователей, считающих сцену убийства полностью вымышленной и не содержащей даже намёков на реальные события). Однако для начала зададимся, наконец, вопросом: какой же реальный исторический прототип кроется за фигурой конунга Бурислава?

Многое указывает на:

1. Святополка Ярополчича, пасынка Владимира Святого, которого традиционно принято отождествлять с Буриславом. В частности, такой точки зрения придерживался ещё первый переводчик «Саги об Эймунде» на русский язык О.И. Сенковский[267]. Как кажется, ныне она принимается подавляющим большинством исследователей[268]. Аргументы для такого отождествления бесспорны. Собственно, весь вышеприведённый анализ текста саги весьма наглядно показывает, что в сценах военных столкновений Ярицлейва с Буриславом имеются в виду реальные эпизоды войны Ярослава со Святополком. Кроме того, кому как не Святополку подходит характеристика, данная Буриславу сагой: «И зовется Бурислав тот, который получил бо́льшую долю отцовского наследия, и он — старший из них (из братьев. — С.Е.)… Бурислав держит Кенугард, а это — лучшее княжество во всем Гардарики». Естественно, указание на то, что Бурислав является правителем Киева, а также особенно его старшинство (что подчёркивает А.Ю. Карпов) прямо указывают на Святополка[269].

Пожалуй, единственный момент, не укладывающийся в общую схему и смущающий исследователей — убийство Бурислава. Сведений же об убийстве Святополка мы не найдём нигде. Более того: как представляется, ничто и не указывает на возможность его убийства.

В русских и зарубежных источниках его смерть описана следующим образом. После сокрушительного поражения в Альтинской битве Святополк вынужден был спасаться бегством. Это его последнее бегство достаточно красочно описано летописцем: «И когда бежал он, напал на него бес, и расслабли кости его, и не мог сидеть на коне, и несли его на носилках. Принесли его к Берестью бежавшие с ним; он же говорил: “Бегите со мной. Гонятся за нами!” И отроки его посылали узнать: “Гонится ли кто за нами?” И не было никого, гонящегося вслед. И бежали с ним (дальше); он же, в немощи лежа и привставая, говорил: “Вот, гонятся, ох, гонятся, бегите!” Не мог оставаться на одном месте, и пробежал Лядскую землю, гонимый Божьим гневом, прибежал в пустыню меж Ляхи и Чехи, и в том месте испроверг зло (неправедно. — С.Е.) живот свой»[270]. При всём пафосе христианского летописца, исполненного праведным гневом и сознанием справедливости Божией, покаравшей братоубийцу, мы видим в летописи некоторые весьма конкретные указания на события, произошедшие после Альтинской битвы. Во-первых, в своём бегстве Святополк достиг западных границ Руси, Берестья (нынешнего Бреста), являвшегося западным форпостом принадлежавшего некогда Святополку Туровского княжества, а в результате смуты 1015–1019 годов оказавшегося в составе Польши[271]. Во-вторых, не оставшись в Берестье, Святополк отправился далее, в Польшу («Лядскую землю», по выражению летописца) — быть может, надеясь всё же на новую помощь своего тестя Болеслава. В-третьих, как кажется, русским летописцам была даже известно место его смерти, настигшей князя в дороге — «меж Ляхи и Чехи», «в пустыне». Более того, в русских источниках мы находим даже описание его могилы: «Есть же могила его в пустыне и до сего дня, исходит же от неё смрад зол», — или: «яже дым и до сего дни есть»[272]. Диакон Нестор, автор «Чтения о святых Борисе и Глебе» даже ссылается на очевидцев: «…многие ведь говорят, что в раке (в некоторых списках стоит «в мраке». — С.Е.)[273] его видели»[274].

Однако, как оказалось, определённость, с которой описывается могила Святополка, мнимая. Выражение «меж Ляхи и Чехи», известное и восточным, и западным славянам, является не более чем поговоркой, означающей «невесть где», «где-то очень далеко»[275]. То есть, точное местонахождение могилы Святополка как раз таки и не было известно русским летописцам. Следовательно, и описание обстоятельств смерти Святополка, и тем более описание его могилы если не вымышлены полностью, то, по крайней мере, вряд ли полностью достоверны. Скорее всего, позднейший христианский летописец описывал кончину Святополка такой, какой она должна была быть, по его мнению[276] — полной нечеловеческих мук, испытываемых князем-душегубом, который и после смерти не может упокоиться с миром, не напоминая о своих преступлениях людям — «исходит же от» его могилы «смрад зол». Итак, перед нами очередной литературный штамп.

Значит, таким образом, возможность убийства Святополка не исключена? Действительно, определённая вероятность есть. Но она очень мала. Даже если считать русские источники полностью тенденциозными (что вряд ли соответствует действительности; определённые общие сведения о судьбе Святополка они, несомненно, отражают, снабжая их вымышленными подробностями его почти апокалиптической смерти), у нас есть указания на его дальнейшую судьбу, почерпнутые из других источников. При этом все они сходятся в одном — в признании естественной смерти Святополка. Польский хронист XVI века Мацей Стрыйковский, пользовавшийся русскими, а, возможно, и какими-то несохранившимися польскими источниками, сообщает, что Святополк «бежал в Брест, к наместникам Болеслава; оттуда же отправился к королю в Гнёзно, хотя просить помощи, но в пути, внезапною болезнью поражён, умер»[277]. Кроме того, в центральной Польше обнаружены следы более или менее длительного пребывания русских дружинников — вероятно, как раз таки сторонников изгнанного из Киева Святополка. Следы поселения русских обнаружены на Острове Ледницком близ Познани и в Лютомерске под Лодзью, причём русские захоронения в Лютомерске определённо датируются первой четвертью XI века[278]. Таким образом, нельзя исключать и возможность того, что Святополк находился некоторое время в Польше в изгнании и умер не сразу после Альтинской битвы.

Определённых аргументов склоняться к той или иной версии (к версии русских летописей, подтверждённой М. Стрыйковским, или к версии, основанной на археологических находках в центральной Польше) у нас нет. Но как бы то ни было, ни одна из них никоим образом не указывает на возможность убийства Святополка, а как раз наоборот — подтверждает его естественную смерть. Как представляется, неучёт этого обстоятельства (да и вообще, всех других источников, касающихся смерти Святополка) делает утверждение некоторых исследователей, основывавшихся только на «Пряди об Эймунде», об убийстве Святополка наёмными убийцами Ярослава натяжкой[279].

Конунг Бурислав — сложная фигура, и кроме Святополка, в нём также угадываются черты:

2. Князя польского Болеслава Храброго. Утверждать так можно на основании полного сходства имён: имя «Болеслав» устойчиво передаётся в скандинавских сагах как «Бурицлав»[280]. В частности, о самом Болеславе говорится в Саге об Олаве Трюггвасоне, где он назван «Бурицлав», «конунг в Стране Вендов»[281] (как считает А.Ю. Карпов, Болеслав смешан здесь со своим отцом, польским князем Мешко I, который правил и в стране вендов — Поморье)[282].

Замена имени Святополка именем его покровителя понятна: оказывая помощь зятю в его войне с братом, Болеслав рассматривался как главный противник Ярослава; «русская летопись при описании этих столкновений имя Болеслава ставит первым», «в лагере Ярослава говорится прежде всего о борьбе с Болеславом»[283]. Однако не всё так однозначно; эту аргументацию можно поставить под сомнение.

Выше уже затрагивался вопрос о соотнесении хронологии событий саги с реальной хронологией. Сага последовательно описывает Любечскую битву 1016 года, набег печенегов на Киев весной 1017 года, убийство Бурислава, ссору Эймунда с Ярославом, его переход к Вартилаву и войну между Ярославом и Брячиславом 1021 года. Если всё же принять версию о том, что Святополк был действительно убит скандинавскими наёмниками Ярослава, то это убийство можно приблизительно датировать 1019–1020 годами; тогда ссору Ярослава с Эймундом и переход последнего к Брячиславу — 1020–1021 годами. Получается достаточно стройная последовательность событий, совпадающая с реальной, но с одним большим перерывом — 1017–1019 годы, которые никак не отражены сагой. Между тем, в реальности этот промежуток вмещает в себя множество событий — поход Ярослава к Берестью в 1017 году (начало его войны с Болеславом)[284], сражение на Буге 22 июля 1018 года, сдачу Киева, бегство Ярослава в Новгород, заключение союза с Олавом Шётконунгом, поход Ярослава на Святополка и Альтинскую битву 1019 год. Чем объяснить такой перерыв в хронологии повествования? Вероятно, тем, что Эймунд не участвовал во всех этих событиях. Вполне возможно, что вскоре после взятия Киева зимой 1016–1017 годов и отражения нападения печенегов весной 1017 года Ярослав отпустил часть дружины домой — например, тех самых новгородцев, о которых говорит летопись, перечисляя, какое вознаграждение Ярослав выплатил дружине после взятия Киева[285]. Возможно, тогда же в Новгород возвратился и Эймунд. Следовательно, он не мог участвовать в событиях 1017–1018 годов, происходивших в основном на юге Руси. В походе же 1019 года на юг против Святополка основную ударную силу, как известно, составляли шведы Рагнвальда Ульвссона. Ввиду возможных трений между Эймундом и Рагнвальдом, о которых говорилось выше, Эймунд с дружиной, видимо, не участвовал в этом походе и Альтинской битве. О союзе же Ярослава с Олавом Шведским сага говорит косвенно — так как Эймунд видит на Руси и Ингигерд, и Рагнвальда, прибывших туда после заключения этого союза.

Итак, Эймунд не участвовал в событиях 1017–1019 годов. Но откуда, в таком случае, варяги могли знать о союзе Святополка с Болеславом, проявившемся как раз в это время?! Как раз на этот промежуток приходятся все столкновения Ярослава с Болеславом, в то время как до этого и после Святополк действовал самостоятельно, опираясь на поддержку печенегов, но никак не Болеслава (до 1018 года Болеслав был занят войной с Германией, и до 1017 года вообще не вмешивался в русские дела; зимой 1016–1017 годов он принял у себя Святополка, чуть позже, в 1017 году на него первым напал Ярослав, желая вернуть оставшееся под властью бежавшего к Болеславу Святополка Берестье — оставшееся не без помощи войск Болеслава, естественно; в событиях же 1019 года Болеслав принципиально не поддержал Святополка — уход Болеслава из захваченного Киева обратно в Польшу осенью 1018 года, когда польский князь вывез огромный полон из столицы Руси, сопровождался многочисленными анти-польскими восстаниями в окрестностях Киева, инспирированными Святополком[286]). Учитывая, что варяги мало интересовались хитросплетениями политической ситуации на Руси в тот период, трудно себе представить, что они, не участвуя в событиях войны с Болеславом, могли настолько хорошо знать о связи Святополка с Болеславом, чтобы отождествить их.

Конечно, данный аргумент имеет весьма слабую фальсифицирующую силу и не может полностью опровергнуть отождествление Болеслава с конунгом Буриславом (в частности, нельзя полностью отрицать, что Эймунд и его товарищи, находясь в Новгороде, могли знать о происходящих на юге Руси событиях), но, тем не менее, ставит его под сомнение.

Наконец, нельзя отбрасывать и то, что в конунге Буриславе в определённой степени может угадываться и:

3. Князь ростовский Борис Владимирович. Кроме определённого сходства имени, есть и другие параллели.

Говоря о том, почему племянник Ярослава Мудрого Брячислав стал в саге его братом Вартилавом, мы говорили о том, что, возможно, это стало возможно на основе политического равенства всех известных скандинавам русских князей — Брячислава, Ярослава, Святополка, причём такое равенство скандинавы предполагали, так сказать, задним числом, после завершения смуты, когда они уравняли всех князей, так или иначе принимавших в ней участие. Если же принять другую гипотезу — о том, что сага последовательно отражает происходившие события — то, во-первых, придётся признать, что Брячислав Изяславич действительно имел определённый политический вес уже в 1015 году, и, во-вторых, мы сможем подвергнуть сомнению то, что под конунгом Буриславом при описании общей ситуации на Руси имеется в виду именно Святополк.

Автору кажется, что предположение, что Бурислав именуется в саге именно старшим братом потому, что он является князем Киева — столицы Руси, не будет выглядеть натяжкой. Вполне логично, что главный город государства («лучшее княжество во всём Гардарики») достаётся при разделе государства именно старшему сыну. Реальная степень родства не принимается при этом во внимание; скорее всего, она неизвестна. Это более чем применимо к скандинавским сагам. Таким образом, Борис, будучи заведомо младше и Святополка, и Ярослава, мог быть назван старшим братом. Но ведь он не являлся правителем Киева!

Однако при описании конкретной ситуации лета 1015 года это могло и не иметь значения. Борис после смерти Владимира находился на юге Руси, недалеко от Киева, с отцовской дружиной и, таким образом, мог считаться официальным наследником Владимира, в то время как Святополк ещё окончательно не утвердился у власти (что произошло только после смерти Бориса).

Тем не менее, по-видимому, более вероятна всё же первая версия — автор саги давал своим персонажам характеристики, исходя из результатов русской смуты. Именно поэтому Святополк мог быть назван именем своего покровителя, именно поэтому он имеется в виду под правителем Киева Буриславом. Впрочем, кроме сходства имён и достаточно шатких построений относительно мнимого старшинства Бориса есть ещё один момент, позволяющий нам всё же с полным правом говорить, что и его черты отразились в фигуре конунга Бурислава — сцена убийства конунга Бурислава, в основных деталях весьма сильно напоминающая убийство князя ростовского Бориса Владимировича…

Прежде всего нас наталкивает на эту мысль хотя бы тот факт, что нам ничего не известно об убийстве Святополка, зато весьма много известно об убийстве Бориса наёмными убийцами. В этом отношении (убийство при помощи наёмных убийц) сведения саги совпадают с реальностью[287]. Однако только этим сходство не ограничивается.

Вообще, существуют различные точки зрения на то, как трактовать сцену убийства конунга Бурислава. Некоторые исследователи (А.И. Лященко) считают, что в саге описано реальное убийство Святополка наёмниками Ярослава в 1019–1020 годах. Как было показано выше, никакие другие источники не подтверждают этого предположения. Другие (А.Ю. Карпов, Е.А. Мельникова, Т.Н. Джаксон, Г.В. Глазырина) склонны считать, что автор саги, основываясь на каких-то смутных припоминаниях о смерти Святополка после Альтинской битвы, попросту домыслил достойное завершение этой эпопеи. Выполняя основную свою задачу — возвеличивая своего героя — автор саги придумал сцену, где Эймунд совершает очередной подвиг, убивая грозного противника и обеспечивая, таким образом, власть и благополучие своему господину (Ярославу), вновь демонстрирует ловкость, находчивость, изобретательность, храбрость и другие замечательные качества. Исходя из такой установки, сцена убийства построена исключительно при помощи различных традиционных стереотипных моментов, повсеместно используемых во всей саговой литературе. Никакой реальной основы (ни в одной детали) эта сцена, следовательно, не имеет[288].

Думается, что эта точка зрения совершенно неприемлема. Как уже говорилось, значительное большинство всех деталей повествования имеет под собой ту или иную реальную основу. Более того, каждый крупный эпизод в различной мере отражает какое-либо реальное крупное историческое событие (Любечскую битву, нападение печенегов на Киев, войну Ярослава и Брячислава). Таким образом, только сцена убийства конунга Бурислава оказывается целиком вымышленной. Автор считает, что такое положение дел противоречит характеру повествования саги, в значительной мере основанного на реальных событиях. Сцена убийства определённо должна иметь реальный прототип, который вряд ли сводится только к смутным припоминаниям о смерти Святополка после Альтинской битвы.

В этом смысле гораздо более взвешенной представляется точка зрения А.Ю. Карпова, считающего, что в сцене убийства конунга Бурислава могли найти своё отражение факты, связанные с убийством Бориса Владимировича[289]. Действительно, кроме предполагаемого убийства Святополка примерно в то же время произошло ещё несколько убийств, которые могли бы претендовать на роль прототипа для саги: убийства Бориса, Глеба и Святослава Владимировичей (из известных нам; вполне возможно, убийств было больше; в частности, нам неизвестна судьба нескольких других Владимировичей — Всеволода, Позвизда; возможно, убитым был неизвестный летописям ещё один сын Владимира или упоминаемый вскользь Станислав Владимирович). Конкретные обстоятельства убийства Святополка (если оно было) и Святослава нам неизвестны. Обстоятельства смерти Глеба Владимировича совершенно не совпадают с саговым рассказом (о них — ниже). Наибольшее число совпадений мы находим как раз между рассказом саги и обстоятельствами смерти Бориса. Более того, характер этих совпадений позволяет утверждать, что в сцене убийства конунга Бурислава не просто нашли отражение смутные припоминания о фактах смерти Бориса, но сцена убийства в саге является несколько искажённым описанием смерти Бориса в целом. Стоит, правда, отметить, что некоторые исследователи считают, что отождествление Бурислава с Борисом в сцене убийства не делает её более правдоподобной и не помогает увидеть за, казалось бы, традиционными литературными моментами реальную историческую основу[290].

Впрочем, сразу может возникнуть вопрос: почему сцена убийства в саге отнесена к гораздо более позднему времени, по крайней мере — времени после Любечской битвы 1016 года и нападения печенегов на Киев в 1017 году, притом, что убийство Бориса произошло в 1015 году? С одной стороны, известно общее для всех саг невнимание к реальной хронологии событий. Но в данном случае объяснение более конкретное, чисто логического характера. Из вышеприведённого анализа ясно, что в одном персонаже (Буриславе) произошло смешение нескольких реальных исторических личностей. В основе своей Бурислав — это Святополк, названный по имени своего покровителя Болеслава Храброго. В большинстве событий междоусобной войны между ним и его братом Ярицлейвом-Ярославом скандинавы участвовали лично. Воспоминания об этих событиях сохранились в форме устных рассказов. При этом, однако, сохранился также устный рассказ об убийстве некоего конунга, брата Ярицлейва-Ярослава, в котором, кажется, Эймунд также принимал участие в то же время, когда он был на Руси. По сходству имени — Борис — этот конунг и был отождествлён с хорошо известным скандинавам братом Ярицлейва-Ярослава конунгом Буриславом. Если же позднейшие рассказчики или составитель письменного текста саги даже знали о том, что вроде бы убийство этого конунга произошло раньше войны Ярослава с братом, то они, скорее всего (в силу отождествления Бориса с Буриславом-Святополком) посчитали это указание ошибкой. Ведь невозможно, чтобы сначала человек был убит, а затем с ним бы вели многолетнюю войну! Поэтому сцена убийства конунга Бурислава (сцена убийства Бориса) была отнесена ко времени завершения войны Ярослава с братом, хотя на самом деле имела место раньше.

Если же считать приведённый выше аргумент относительно того, что варяги не могли отождествить Святополка и Болеслава, так как не участвовали в войне с Болеславом, истинным, то и тогда отождествление Святополка-Бурислава и Бориса возможно — в силу того, что оба являлись братьями Ярослава. Святополк был хорошо известен варягам. О Борисе же они имели представление лишь в связи с его убийством. Не предполагая существование каких-либо других братьев Ярослава, кроме Святополка и Вартилава, автор саги или рассказчик отождествили Бориса и Святополка. С Вартилавом Борис не мог быть отождествлён, так как тот не был жертвой наёмных убийц и умер своей смертью, о чём варяги хорошо знали. Святополк же исчез с политического небосклона Руси сразу после поражения в войне с Ярославом. Зная об убийстве какого-то брата Ярослава, автор саги предположил, что этим братом и был Святополк. В силу этого же Святополк и был назван «Буриславом» — уже не по имени тестя, а по имени брата.

Теперь же обратимся, наконец, к самой сцене убийства Бурислава, дабы подкрепить предположение о параллелях между ней и реальными обстоятельствами смерти Бориса Владимировича. Рассмотрим все детали описания убийства конунга Бурислава последовательно, попытаемся определить, какую основу (историческую или литературную) имеет каждая из них и, проанализировав их, увидим, в какой мере в этом эпизоде отразилось реальное убийство Бориса Владимировича. Итак, Эймунд и его товарищи (всего 12 человек), переодевшись купцами, отправляются в путь. Факт переодевания — хитрость, нужная, чтобы скрыть истинную цель поездки. Определённого этот факт нам не даёт ничего — эта хитрость могла быть вымышлена позднейшим рассказчиком или составителем саги для большего правдоподобия (или чтобы лишний раз продемонстрировать изобретательность Эймунда); могла она иметь место и в реальности, автор саги лишь записал этот факт позже (что, впрочем, менее вероятно). Более точно мы можем выразиться относительно состава отряда Эймунда. Как указывает Е.А. Рыдзевская, 12 человек — обычное в скандинавских сагах число для небольшой группы людей[291]. Скорее всего, автор не знал реальное число воинов в отряде Эймунда во время убийства Бурислава и поэтому использовал очередной штамп. Впрочем, это реальное число ненамного должно было отличаться от 12: учитывая специфику будущего предприятия, Эймунд вряд ли взял много попутчиков.

Не можем мы ничего сказать и о том, что представляли собой товарищи Эймунда, участвовавшие в убийстве — за одним, впрочем, весьма примечательным исключением. Среди его дружинников упомянут некий Гарда-Кеттиль. «Гарда-Кеттиль» — имя-прозвище, означающее «Кеттиль из Гардов, Гардский»; Гарды, как мы помним — Русь. Кеттиль получил своё прозвище, видимо, ввиду частых поездок на Русь[292]. И действительно, мы находим подтверждение по крайней мере ещё одному факту его пребывания на Руси — в «Саге об Ингваре Путешественнике». Как считают исследователи, «Сага», при всей фантастичности её рассказа (сага насыщена сказочно-фантастическими мотивами и персонажами: драконами, великанами, чудовищами, с которыми сражаются в пути воины Ингвара) отражает реальные исторические факты. Считается, что в «Саге об Ингваре» изображены некоторые детали похода русского войска во главе с Владимиром Ярославичем, сыном Ярослава Мудрого, на Константинополь в 1043 году. При этом, говорится в саге, перед походом Ингвар с дружиной довольно длительное время находился на Руси. Среди его дружинников среди прочих назван и Гарда-Кеттиль[293]. Видимо, это тот же человек, который воевал ещё с Эймундом[294]. Вернувшись в Исландию, он через 20 лет вновь отправился на Русь. Таким образом, вполне возможно, что на основании рассказа именно этого человека и было составлено устное повествование об Эймунде, затем записанное. Наличие более или менее реального свидетеля повышает вероятность того, что вся сага в целом и сцена убийства в частности (Гарда-Кеттиль, напомню, упомянут именно в сцене убийства и нигде больше) построены на реальных фактах, а не являются лишь совокупностью литературных штампов. Особенно это важно по отношению к сцене убийства.

Отправившись в путь, Эймунд и его товарищи ехали весь день, пока не приехали к лесу. Там Эймунд находит широкое открытое место; он догадывается, что именно здесь устроит свой шатёр Бурислав (очередное проявление незаурядного ума Эймунда; как и любое прочее подчёркивание достоинств викинга — скорее всего, вымысел). Эймунд устраивает хитроумное приспособление, с помощью которого впоследствии он и убивает Бурислава: варяги сгибают при помощи верёвки дерево, затем, когда Бурислав в своём шатре уже устраивается на ночлег, привязывают эту верёвку к флюгеру на шатре (благо Бурислав поставил свой шатёр как раз там, где и предполагал Эймунд — недалеко от указанного дерева) и рубят ветки дерева, закреплённые у земли. Дерево выпрямляется и закидывает шатёр конунга далеко в лес. Так устраняется лишнее препятствие и создаётся эффект неожиданности, в результате чего Эймунд получает возможность сделать всё быстро и уйти незамеченным.

Убийство при помощи согнутого дерева — мотив, восходящий ещё к античности. Применительно к событиям на Руси он встречается у Саксона Грамматика и у Льва Диакона (смерть князя Игоря)[295]. Как считают исследователи, весь эпизод с деревом следует считать вымышленным; он является описанием ещё одной военной хитрости, применённой Эймундом, и вполне укладывается в общую схему героизации главного персонажа саги.

Затем в «Пряди» следует ещё один традиционный для саг эпизод — эпизод с переодеванием Эймунда в нищего. Мотивировка действий Эймунда, казалось бы, весьма правдоподобна — викинги проголодались (у них мало припасов) да и нужно узнать, как устроен лагерь Бурислава и «где лежит в шатре конунг». Эймунд привязывает себе козлиную бороду и отправляется в лагерь врага, где, подходя к каждому шатру, он просит подаяния, а заодно и высматривает, что творится в шатре у конунга. Данный эпизод, будучи не связан с основным повествованием, является вымышленным, причём достаточно стереотипным и часто используемым в других сагах (например, аналогичный эпизод встречается в «Пряди о Торлейве Скальде Ярлов» и в «Саге о Хромунде Гриппсоне»)[296].

Набрав еды, Эймунд возвращается к своим. Проходит ещё некоторое время, прежде чем в лагере Бурислава становится тихо. Как сообщает сага, «люди крепко спали во всех шатрах, потому что они устали от похода и были сильно пьяны». Именно поэтому они и не замечают передвижений Эймунда около шатра Бурислава (когда он завязывает петлю на флюгере шатра конунга и после, когда он убивает Бурислава). Необязательно, что здесь отражена реальная обстановка, способствовавшая Эймунду совершить задуманное. Как указывают Е.А. Мельникова, Т.Н. Джаксон и Г.В. Глазырина, «исключение из действия помощников героя или его противника — традиционный мотив, и его использование автором саги ни в коей мере не зависит от реальной ситуации»[297].

Так или иначе, но Эймунду беспрепятственно удаётся совершить убийство. С помощью вышеописанного приспособления шатёр конунга поднимается в воздух, и Эймунд получает возможность в открытую напасть на спящего конунга. Происходит это ближе к утру (когда Эймунд с товарищами возвращаются домой, происходит это, по указанию саги, «рано утром»)[298]. Это весьма примечательно. Думается, что вряд ли сообщение о том, что убийство совершено ранним утром, было обусловлено какими-либо чисто литературными причинами. Значит, в данном случае мы видим отражение реального факта. Убийство же Бориса Владимировича также происходит ранним утром, и также в шатре[299]! Более того, общая хронология саги и русских источников в сцене убийства в целом совпадают. Сага сообщает, что выезжают Эймунд и его дружинники навстречу Буриславу «рано утром», едут целый день и приезжают в тот лес, где он должен остановиться, лишь ближе к ночи. Свои приготовления они завершают в «середине вечера» (тогда же в лесу появляется войско Бурислава). «Середина вечера» — шесть часов после полудня[300]. Ночью они убивают Бурислава и возвращаются «рано утром». Повторимся — вероятность того, что вся эта хронология вымышлена, невелика.

Русские источники сообщают, что убийцы Бориса появились на Альте очень быстро, добравшись из Вышгорода всего за несколько часов (напомню — Святополк побывал в Вышгороде «ночью» и «ночью» же убийцы появились на Альте). Ранним утром происходит убийство, после чего убийцы возвращаются в Вышгород с телом Бориса.

Итак, Эймунд очень долго добирается до места стоянки Бурислава, несмотря на то, что, возвращаясь, проделывает этот же путь всего за несколько часов. В русских же источниках убийцы добираются до места стоянки Бориса очень быстро; на обратный путь они, отягощённые ещё и телом Бориса, затрачивают, естественно, больше времени. Если не принимать во внимание явно неправдоподобное указание, что Эймунд выехал «рано утром» и приехал к лесу, где остановится Бурислав, лишь когда «стала близка ночь» (видимо, это ошибка), то в целом время, затраченное им, совпадает со временем, затраченным Путшей и его сподручными, и совпадает со временем, необходимым, чтобы добраться из Киева к Альте. Кроме того, в обоих случаях убийцы появляются на месте убийства заранее, ночью (или поздним вечером) и некоторое время ждут, прежде чем приступить к делу.

Город, откуда Эймунд отправляется навстречу Буриславу, не назван в саге, однако из общего сходства сцены убийства Бурислава и сцены убийства Бориса, а также вышеприведённых временных выкладок свидетельствует, что это Киев.

Далее. Эймунд и его товарищи прибывают к Ярославу. Князь спрашивает их, что, по мнению Эймунда, будет делать войско Бурислава после смерти своего вождя. Эймунд отвечает, что, вероятнее всего, все будут подозревать друг друга в убийстве Бурислава и, в конце концов, разойдутся «в несогласии». Когда же он отправляется по поручению Ярослава к лагерю его брата за телом Бурислава, то оказывается, что всё так и случилось: «всё войско Бурислава конунга ушло и разошлось в несогласии». Тело же Бурислава оказалось брошенным. Эймунд вместе с товарищами привозит его к Ярославу.

Как мы помним, после смерти Бориса его дружины не было с ним. Тело князя к месту его погребения привезли его убийцы — как и в саге. Быть может, говоря о том, что войско Бурислава «разошлось в несогласии», автор саги имеет в виду уход дружины от Бориса? Несмотря на некоторое хронологическое несоответствие (от Бориса дружина ушла до убийства, в саге же войско покидает уже мёртвого Бурислава), сам факт ухода войска присутствует в обоих случаях. При этом если сага в качестве причины указывает «несогласие» воинов Бурислава друг с другом (видимо, по поводу того, что делать дальше — продолжать ли путь, хоронить ли вождя, если да, то где и так далее; прибавим к этому то, что все подозревали друг друга в причастности к убийству Бурислава), то в реальности, видимо, имело место другое «несогласие» (см. выше о причинах ухода дружины от Бориса). Не исключено, однако, что сам факт какого-либо «несогласия» в стане Бориса-Бурислава мог запомниться варягам (реальную причину они, по-видимому, не знали), в результате чего сохранился в повествовании, но с другими подробностями[301].

Итак, Эймунд отправляется за телом Бурислава: «Они обрядили его и приложили голову к телу и повезли домой. О погребении его знали многие». Последняя фраза отчётливо свидетельствует против утверждения, будто в саге описано убийство князя Святополка. Выше мы уже выяснили, что никаких определённых данных о могиле Святополка русские источники не содержат. Логично предположить, что не только о его могиле, но и его дальнейшей судьбе (после Альтинской битвы) на Руси ничего не было известно. Правда, возможно, что это указание саги не несёт какой-либо фактологической нагрузки, являясь традиционным описанием погребения какого-либо знатного человека (конунга, например), о котором, в силу знатности умершего, непременно должны знать «многие». Но подтверждений этой гипотезе (в первую очередь — текстологических) автор не имеет. Поэтому остаётся единственно приемлемое объяснение этой фразы — в саге говорится о погребении Бориса Владимировича в Вышгороде, о котором действительно знали «многие». Напомню — если верить письменным памятникам «борисоглебского» цикла, место погребения Бориса в Вышгороде было известно киевлянам ещё в 1015 году, тогда, когда хоронили Бориса; впоследствии его могила и могила его брата Глеба приобрели дополнительную известность в результате особого почитания этих захоронений[302] как захоронений первых русских святых (сначала почитаемых неофициально, а затем причтённых к лику святых официальной церковью).

Продолжая отождествлять сцену убийства Бурислава с убийством Бориса, мы можем, исходя из этого, по-другому взглянуть на некоторые уже рассмотренные нами факты. Например, выше, отвечая на вопрос, кто имеется в виду под союзниками Бурислава (тюрки и блокумен), с которыми он отправляется в свой последний поход на брата, закончившийся его смертью, мы предположили, что это печенеги. В этом факте отразилась известная скандинавам связь Святополка Окаянного с печенегами. Однако, если весь третий поход Бурислава на брата полностью (а не только сцену убийства) связывать исключительно с именем Бориса Владимировича, мы всё равно не приходим к противоречию, объясняя союз Бурислава с тюрками — ведь сведения о возможном союзе Бориса с печенегами у нас есть. Следовательно, под тюрками, союзниками Бурислава, в данном случае имеются в виду не печенеги Святополка, но печенеги Бориса. Союз как Святополка, так и Бориса с кочевниками (о чём вполне могли знать — или иметь смутные представления — варяги) мог стать дополнительным аргументом для их отождествления в фигуре Бурислава. Естественно, тот факт, что Борис не водил печенегов на Русь, в отличие от брата (да и сам характер этого, с позволения сказать, «союза») составителям саги, скорее всего, не был известен.

Итак, в сцене убийства почти нет непрояснённых моментов. Некоторые из них являются явными штампами, литературными приёмами, используемыми автором для создания определённого эффекта. Однако их доля в этом эпизоде не больше, чем во всей остальной саге. Остальные детали сцены убийства имеют вполне конкретные исторические прототипы, причём относятся они именно к убийству Бориса Владимировича. Прямо на это указывает факт «несогласия» в стане Бурислава, факт известности погребения Бурислава. Остальные моменты (убийство утром, в шатре; пребывание убийц всю ночь рядом с шатром; время, затраченное на поездку к месту стоянки Бурислава; союзники Бурислава) хоть и находят параллели в смерти Бориса, решающими быть не могут, однако вкупе с другими деталями приводят нас к мысли, что сага описывает именно убийство Бориса Владимировича.

Ещё больше нас утверждает в истинности этого вывода анализ, пожалуй, ключевого момента сцены убийства — отсечения головы Бурислава.

ЭПИЗОД С ОТСЕЧЕНИЕМ ГОЛОВЫ

Эймунд, убив Бурислава, зачем-то отсекает ему голову и, забрав её, скрывается со своими людьми так, что их никто не замечает. Затем они отправляются к Ярославу — рассказать о случившемся. Сага описывает их встречу следующим образом: «Идет (Эймунд) к Ярицлейву конунгу и рассказывает ему всю правду о гибели Бурислава. “Теперь посмотрите на голову, господин,— узнаете ли ее?” Конунг краснеет, увидя голову. Эймунд сказал: “Это мы, норманны, сделали это смелое дело, господин; позаботьтесь теперь о том, чтобы тело вашего брата было хорошо, с почетом, похоронено”. Ярицлейв конунг отвечает: “Вы поспешно решили и сделали это дело, близкое нам; вы должны позаботиться о его погребении”». Эймунд так и делает. Он отправляется назад за телом, прикладывает к нему голову, привозит его к Ярославу и хоронит.

Что же представляет собой этот эпизод? Имеет ли он реальный прототип или также является традиционным литературным приёмом?

Е.А. Мельникова, Г.В. Глазырина и Т.Н. Джаксон, авторы раздела «Скандинавские источники» в книге «Древняя Русь в свете зарубежных источников» придерживаются второй точки зрения. Они указывают, что мотив убийства с отрубанием головы, в том числе и брата, равно как и демонстрация брату отрубленной головы, имеет многочисленные параллели и в древнескандинавской, и в европейской литературе. Более того, сходный эпизод имеется в «Саге о Харальде Суровом», входящей в состав «Круга земного» Снорри Стурлусона. Сходство при этом наблюдается как относительно общей схемы построения данного эпизода, так и чисто текстуальное.

По «Саге о Харальде», викинг Хакон, охраняющий по поручению датского конунга Свена страну, убивает бывшего воспитанника и любимца Свена Асмунда, ставшего разбойником и грабителем. Свен подстрекает Хакона к убийству Асмунда, хотя и не даёт такого приказа. Вспомним, что также поступает и Ярослав: он говорит, что было бы очень даже неплохо, если бы Бурислав умер — это бы завершило многолетнюю междоусобную войну, и если это произойдёт, то он даже не накажет его убийц. Однако приказа убить Бурислава он Эймунду не даёт.

Когда Хакон сообщает Свену о том, что Асмунд убит, Свен обвиняет его фактически в превышении полномочий, но никак не наказывает его. То же делает и Ярослав: не отрицая, что Эймунд поступил правильно, решив, таким образом, все его (Ярослава) проблемы («дело, близкое нам»), Ярослав говорит, что Эймунд действовал самовольно, без приказа, однако также не карает его за это. Как уже говорилось, есть и текстуальные совпадения. В частности, небесполезно будет сравнить описание встречи Хакона и Свена из «Саги о Харальде» с описанием встречи Ярослава и Эймунда в «Пряди»: «Затем Хакон поспешил к Свену конунгу и прибыл к нему в то время, когда конунг сидел за столом. Хакон подошёл к столу, положил голову Асмунда перед конунгом и спросил, узнаёт ли он её. Конунг не отвечал, но густо покраснел. Затем Хакон удалился. Немного погодя конунг послал к нему своих людей и отпустил его прочь. “Скажите ему, что я не намерен причинять ему никакого зла, но я не могу поручиться за всех моих сородичей”»[303].

Как видим, и в том, и в другом случае убийца демонстрирует голову убитого и задаёт вопрос, узнаёт ли конунг голову, конунг же, увидев её, краснеет. Исследователи склонны считать весь эпизод «Пряди» с отсечением головы вымыслом, указывая, что он является переложением более ранней и известной саги и строится по её образцу, с использованием её топики и фразеологии[304].

Однако такое объяснение кажется немного поверхностным. Естественно, сходство между «Прядью» и «Сагой о Харальде» очевидно — в том числе и относительно схемы построения всего сюжета об убийстве Бурислава. Очевидны и литературные мотивы выбора такой схемы — Ярослав, подстрекая Эймунда к убийству, но не давая точного приказа, демонстрирует свою двуличность, своё нежелание быть замешанным в братоубийстве, стремление сделать всё чужими руками, что ещё более высвечивает достоинства Эймунда. Ясно, что для иллюстрации этих качеств автор пользовался материалами известной ему саги, введя, по аналогии с «Сагой о Харальде», факт подстрекательства к убийству, обвинение в превышении полномочий и тот факт, что при этом, однако, Ярослав не стал наказывать Эймунда за это превышение. Тем легче эти факты укладывались в повествование, что какое-то убийство определённо было, и на его материале было весьма нетрудно воспроизвести для иллюстрации морального облика Ярослава уже известные мотивы.

Но почему в описании убийства появился эпизод с отсечением головы? С задачей иллюстрации морального облика Ярослава он связан весьма и весьма опосредованно. Пожалуй, эту связь можно объяснить лишь тем, что этот эпизод присутствовал в «Саге о Харальде», которой пользовался автор, перенеся наряду с другими фактами (подстрекательством к убийству и прочим) в «Прядь» и его (просто в силу сюжетной близости этих эпизодов в тексте «Саги о Харальде»). Но такое объяснение появлению в саге именно этого эпизода кажется весьма произвольным. Почему автор выбрал именно его, а не какой-либо другой? Почему вообще он решил переносить его в «Прядь»? Гораздо более вероятно, что что-то подобное имело место в реальности. Автор знал о том, что при убийстве, в котором, кажется, принимал участие Эймунд, у убитого была отрублена голова, и поэтому включил в свой рассказ описание такого же случая из известной ему «Саги о Харальде», материалы которой он уже заимствовал (и тем легче ему было заимствовать из неё ещё один эпизод). Естественно, что, обыгрывая этот эпизод с отсечением головы, автор заимствовал не только саму структуру описания, но даже и фразы, использованные при этом описании.

Итак, какая же реальность стоит за выбором эпизода с отсечением головы?

Один из возможных ответов на этот вопрос даёт А.Ю. Карпов. Он считает, что эпизод с отрезанной головой Бурислава в саге мог быть навеян припоминанием о судьбе Георгия Угрина, отрока князя Бориса, которому, как мы помним, также отсекли голову[305]. Автор же саги, зная о таком факте, связал его с Буриславом.

В принципе, такая возможность не исключается. Однако, похоже, вряд ли дело обстояло именно так в действительности. Многое указывает на то, что «Прядь», повествуя об отсечении головы Бурислава, имеет в виду именно Бориса, а не его отрока. Мы можем так утверждать, так как имеем достаточно свидетельств русских источников относительно того, что голова была отсечена и у самого Бориса.

Выше, когда речь шла о том, как убийство Бориса Владимировича описано в русских источниках, уже говорилось о том, что, согласно «Сказанию о святых», смерть Бориса была долгой и мучительной. Мы помним, что изначально Борис был только ранен, и после первого обморока ещё как минимум дважды приходил в себя. Один раз — в шатре, приведя своих убийц в страшное изумление, второй раз, уже после повторного ранения — на пути к Киеву, куда его убийцы везли, как им казалось, уже мёртвое тело. Это второе оживление и интересует нас. Как повествует «Сказание», Борис вновь очнулся, когда они проезжали какой-то «бор» (или «гору», как в некоторых списках «Сказания»). Об этом как-то стало известно Святополку. Он посылает «двух варягов» добить Бориса. «Те же пришли и увидели, что ещё жив он; один из них извлёк меч и пронзил его в сердце».

Однако существует немного иной вариант описания этого момента, отличный от канонического текста «Сказания». Поздний украинский вариант «Сказания о святых мучениках» (по рукописи Киево-Печерской лавры XVII–XVIII веков), написанный на староукраинском языке, говорит: «А коли были в горе, почал святый голову подносити, что обачивше (увидев. — С.Е.) слуги Святополковы, казали двом варягом сердце его мечем пробить и голову… отъять. И так принял о Христа пред мечем мученическую корону»[306].

Несмотря на то, что указаний список «Сказания» очень поздний, у нас есть все основания доверять ему. Как правило, при переписывании текстов от списка к списку источник сокращается, так как утрачиваются какие-либо мелкие детали, либо механически пропущенные переписчиком, либо сознательно сокращённые им ввиду их, как ему кажется, неважности. Впрочем, возможен и другой вариант: в случае недостатка сведений об описываемом событии при переписывании изначальный текст обрастает всевозможными подробностями, домысленными переписчиком в русле общего повествования. Вскользь упомянутые детали развиваются до пространного рассказа о них, мелкие факты снабжаются длинными описаниями. Естественно, результатом подобных прибавлений является неизбежное искажение первоначального (видимо, более или менее правдивого) рассказа о событиях. В нашем случае, если имело место последовательное сокращение источника от списка к списку, то практически нет сомнений в том, что эпизод с отсечением головы сохранился от первоначального, не дошедшего до нас текста. Если же имело место домысливание источника, то весьма маловероятно, что переписчик добавил такую важную деталь, не встречающуюся более ни в одном письменном источнике (!) и, таким образом, противоречащую каноническому описанию смерти Бориса. Скорее всего, этот эпизод сохранился именно потому, что имел аналог в более ранних, утраченных списках «Сказания».

Ещё более нас утверждает в этом выводе мнение А.Ю. Карпова, считающего, что указанный список «Сказания» представляет собой скорее самостоятельный памятник, чем просто список, восходящий к известной исследователям редакции «Сказания», с которой он согласуется лишь в своей основе[307]. Следовательно, логично предположить, что переписчик, составляя новый текст, пользовался не только известной редакцией «Сказания», но и другими, не известными нам источниками, которые, видимо, содержали сведения, отсутствующие в этой редакции. Скорее всего, эти источники были более ранними, чем указанная редакция «Сказания».

Сообщение Киево-Печерского списка представляются тем более достоверными, что, как кажется, подтверждаются некоторыми другими, впрочем, также достаточно поздними русскими источниками. Д.В. Айналов, изучавший миниатюры так называемого Сильвестровского сборника XIV века, содержащего список «Сказания о Борисе и Глебе», и Радзивиловской летописи XV века, иллюстрирующие рассказ об убийстве Бориса, обратил внимание на деталь, не находящую соответствия в сохранившихся текстах о святых: на миниатюрах убийцы, вернувшиеся к Святополку, протягивают ему красную княжескую шапку убитого ими Бориса, вероятно, в доказательство совершенного преступления[308]. Уже известный нам М.Х. Алешковский по поводу этой детали высказал предположение, что миниатюры отразили эпизод с принесением Святополку отрубленной головы Бориса (как об этом и говорит «Прядь об Эймунде Хрингссоне», где Эймунд приносит отрубленную голову Бурислава Ярославу). Исследователь пишет, что этот эпизод восходит «к лицевым рукописям “Повести временных лет” конца XI — начала XII века… Изображение прихода убийц к Святополку уцелело от этих ранних иллюстраций, но само описание прихода убийц было, видимо, сокращено, и иллюстрация к нему стала непонятной, почему и голова Бориса превратилась в шапку»[309]. А.Ю. Карпов по этому поводу говорит, что, однако, «эпизод с принесением шапки — несомненной регалии княжеской власти — мог появиться под пером миниатюриста и без влияния собственно литературного текста как символическое изображение насильственной гибели князя, носителя власти»[310].

Решающих аргументов в пользу или той, или другой версии у нас нет. Вполне возможно, что при сокращении описания эпизода прихода убийц к Святополку сообщение о принесении ими отрубленной головы Бориса исчезло, в результате чего на миниатюрах его голова и превратилась в шапку — скорее всего, как раз в силу причин, указанных А.Ю. Карповым (дабы превратить малопонятный эпизод с принесением головы в отчётливый символ насильственной смерти носителя княжеской власти). С другой стороны эти же причины могли иметь и самодостаточную роль, не будучи опосредованно вызваны к жизни сокращением текста «Сказания». Но всё же гораздо более вероятной представляется именно первая версия, так как эпизод с отсечением головы Бориса имеет параллели и в других, совершенно независимых источниках, что сильно повышает вероятность того, что он имел место на самом деле, и миниатюры Сильвестровского сборника первоначально отражали именно его[311].

Итак, при совокупном рассмотрении всех источников мы приходим к более или менее обоснованному выводу, что убийцы Бориса действительно отрубили князю голову, что, в частности, нашло отражение и в скандинавской «Пряди об Эймунде». Таким образом, в итоге, мы имеем все основания говорить об определяющих совпадениях между текстом «Саги об Эймунде» и русскими источниками, что практически однозначно свидетельствует о том, что в саге описано именно убийство князя Бориса.

ПРИМЕЧАНИЯ:

[114] Подробнее о них см., например: Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.414-422, 442-444.

[115] Там же. С.422.

[116] Подробнее об этом см.: там же.

[117] Там же. С.439.

[118] Там же. С.495-498.

[119] Там же. С.495.

[120] Там же. С.500.

[121] Там же. С.499, 513-515, 517.

[122] Там же. С.501.

[123] Там же. С.424.

[124] Устная консультация с профессором С.В. Перевезенцевым 5 октября 2005 г.

[125] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.424.

[126] Там же. С.432, 500.

[127] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.476, прим. 22.

[128] Полный текст саги см.: Рыдзевская Е.А. Древняя Русь и Скандинавия в IX-XIV веках. С.89-104.

[129] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.117.

[130] Там же. С.98.

[131] См. с.21 данного исследования.

[132] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.502. Глава «Скандинавские источники» данной книги подготовлена Г.В. Глазыриной, Е.А. Мельниковой и Т.Н. Джаксон в соавторстве.

[133] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.480, прим. 6.

[134] Рыдзевская Е.А. Древняя Русь и Скандинавия… C.89.

[135] Там же.

[136] Там же.

[137] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.464-465.

[138] Там же. С.465, 475.

[139] Там же. С.476.

[140] Там же; Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.191.

[141] Там же. С.241.

[142] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.507.

[143] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.165.

[144] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.515, 522-523.

[145] Там же. С.514.

[146] Там же; Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.65-66; Гуревич А.Я. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М., 1970. С.71-73; Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков. С.116-120.

[147] Джаксон Т.Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе (первая треть XI в.). М., 1994. C.164.

[148] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.118.

[149] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.502, 506.

[150] Там же. С.503 (со ссылкой на: Мельникова Е.А., Петрухин В.Я. Легенда о призвании варягов и становление древнерусской историографии / Вопросы истории. 1995. №2. С.44-57).

[151] Там же; Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.120.

[152] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.503.

[153] См. с.7 данного исследования.

[154] Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.140.

[155] Новгородская Первая летопись старшего и младшего изводов / Подг. к изд. А.Н. Насонов. М.; Л., 1950. С.174.

[156] Там же.

[157] О том, что произошло дальше, подробнее см.: Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.77-86.

[158] Там же. С.64.

[159] Мельникова Е.А. Новгород Великий в древнескандинавской письменности / Новгородский край. Материалы научной конференции. Л., 1984. С.129-130.

[160] Лихачёв Д.С. Текстология. Л., 1983. С.80-81, со ссылкой на: Stender-Petersen Ad. Varangica. Aarhus, 1953. S.118-119.

[161] Рыдзевская Е.А. Древняя Русь и Скандинавия… C.97; на этот момент обращается внимание и в: Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.504.

[162] Там же. С.504-505.

[163] Там же.

[164] Там же. С.505.

[165] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.130.

[166] Новгородская Первая летопись… C.15, 175. Впрочем, вполне возможно, что эти сведения Новгородской Первой летописи относятся не к 1016, а к 1019 году (см. об этом: Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.481, прим. 26).

[167] Мельникова Е.А. «Сага об Эймунде» о службе скандинавов в дружине Ярослава Мудрого / Восточная Европа в древности и средневековье. М., 1978. С.289-295; Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.505-506 (впрочем, авторы допускают ошибку, приравнивая вознаграждение скандинава-наёмника к вознаграждению смерда после захвата Киева, то есть, к одной гривне — на том основании, что, согласно договору с Ярославом, дружинник Эймунда якобы должен был получать за год ½ гривны в золоте или серебре и столько же в мехах; таким образом, одну гривну за год. Однако из текста источника подобные выводы совершенно не следуют, так как там ничего не говорится об одновременной оплате — выплата в мехах производится только тогда, когда не хватает весового серебра; размер же оплаты — ½ эйрира — остаётся неизменным. Таким образом, аргументом в пользу достоверности сообщений саги вывод о полной идентичности суммы в двух не связанных друг с другом случаях не является — за отсутствием оной).

[168] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.505 (со ссылкой на: Новгородская Первая летопись… С.175 и Повесть временных лет. С.17, 23 соответственно).

[169] Там же (в тексте неточность: рулевые «должны получать в два раза больше, нежели» простые воины — вместо полутора).

[170] Там же.

[171] Там же. С.506-507.

[172] Там же. С.502.

[173] См. с.9 данного исследования.

[174] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.81, 109-110, 114, 121.

[175] Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.141.

[176] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.120.

[177] Джаксон Т.Н. Исландские королевские саги (первая треть XI в.). C.165-166; Лященко А.И. «Eymundar saga» и русские летописи / Известия АН СССР. VI серия. 1926. Т. 20. №12. С.1072.

[178] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.519.

[179] Полное собрание русских летописей. Т. 38. C.62 (Радзивилловская летопись; в Лаврентьевском списке в этом месте пропуск).

[180] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.122.

[181] Там же.

[182] Там же.

[183] Там же.

[184] Татищев В.Н. История Российская. Т. 2. С.73-74.

[185] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.122-125.

[186] Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1. С.185.

[187] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.123, 125.

[188] Подробнее о том, как Любечская битва отражена в русских источниках см.: там же. С.125-128.

[189] Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.143; Т. 38. С.62.

[190] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.32.

[191] Там же. С.127.

[192] Там же, со ссылкой на: Бугославський С.А. Украiно-руськi пам'ятки про князiв Бориса та Глiба (Розвiдка й тексти). У Киiвi, 1928. С.52.

[193] В частности, так интерпретирует А.Ю. Карпов (Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.127.).

[194] Рыдзевская Е.А. Древняя Русь и Скандинавия…C.93.

[195] Та же точка зрения отражена и в: Джаксон Т.Н. Исландские королевские саги (первая треть XI в.). С.166; Лященко А.И. «Eymundar saga»… С.1074; Cook R. Russian History, Icelandic Story and Byzantine Strategy in Eymundar Þáttr Hringsonnar / Viator. Medieval and Renaissance Studies. 1986. Vol. 17. P.69, 71; Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.519 (впрочем, отождествляя первую битву Ярицлейва и Бурислава с Любечской битвой, авторы указывают довольно общие черты сходства, основываясь на которых, как представляется, это отождествление выглядит весьма непрочно: «выступление против Ярослава брата-мятежника (притом, что именно Ярослав начал военные действия. — С.Е.), наличие варягов в войске Ярослава… победа Ярослава»).

[196] Устная консультация с профессором С.В. Перевезенцевым 5 октября 2005 г

[197] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.75.

[198] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.478-481.

[199] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.132.

[200] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.501.

[201] Склонен отождествлять нападение печенегов на Киев и вторую битву Бурислава с Ярицлейвом и А.Ю. Карпов (см.: там же. С.131).

[202] См. например: Полное собрание русских летописей. Т. 38. C.62.

[203] Новгородская Первая летопись… С.174.

[204] Это предположение высказывает А.Ю. Карпов (Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.130).

[205] Там же. С.132.

[206] Там же. С.172-173.

[207] Там же. С.175.

[208] Там же. С.131 (со ссылкой на: Татищев В.Н. История Российская. Т. 2. С.74 и Полное собрание русских летописей. Т. 9. С.75 — Никоновская летопись).

[209] Джаксон Т.Н. Исландские королевские саги (первая треть XI в.). C.166-167 (со ссылкой на: Cook R. Russian History… Р.78-81); Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.519 (как сообщается, подобные военные хитрости известны, кроме древнеисландской, ещё и в византийской литературе; эти сюжеты прослеживаются ещё в античности, скандинавами же они были заимствованы из Византии и принесены на север, где прочно вошли в повествовательный фонд, что, впрочем, не исключает возможности использования некоторых из этих военных хитростей на практике: там же. С.518).

[210] Полное собрание русских летописей. Т. 6. Вып. 1. Стб.129; Т. 4. С.108.

[211] Татищев В.Н. История Российская. Т. 2. С.74.

[212] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.17-20.

[213] Рохлин Д.Г. Итоги анатомического и рентгенологического изучения скелета Ярослава Мудрого / Краткие сообщения Института истории материальной культуры. Т. 7. М.; Л., 1940. С.52-55. За неимением оригинала я пользовался сведениями, сообщенными А.Ю. Карповым (Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.461, прим. 13).

[214] См. например: Полное собрание русских летописей. Т. 15. Вып. 2: Тверской сборник. М., 1965. Стб.112-113.

[215] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.501.

[216] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.461, прим. 13.

[217] Там же. С.133.

[218] Там же. С.132.

[219] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.520.

[220] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.132.

[221] Рыдзевская Е.А. Древняя Русь и Скандинавия…C.104; так же склонны интерпретировать этот термин и Г.В. Глазырина, Е.А. Мельникова и Т.Н. Джаксон, считая его производным от влахь, валахъ, «влахи» (Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.520).

[222] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.514.

[223] Там же. С.513-514.

[224] Там же. С.566.

[225] Там же. С.428, 430-432.

[226] Там же. С.567.

[227] Джаксон Т.Н. Исландские королевские саги (первая треть XI в.). C.73-75; Снорри Стурлусон. Круг земной. М., 1980. С.233-235.

[228] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.169.

[229] Там же. С.198.

[230] См. прим. 128.

[231] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.197.

[232] Там же. С.190.

[233] См. с.29-30 данного исследования.

[234] Лященко А.И. «Eymundar saga»… С.1086.

[235] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.516.

[236] Джаксон Т.Н. О скандинавских браках Ярослава Мудрого и его потомков / Научный альманах «Александр Гордон». М., 2003. №1. С.55 (со ссылкой на: Cook R. Russian History… Р.69).

[237] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.200.

[238] Там же.

[239] Там же.

[240] Полное собрание русских летописей. Т. 4. С.110-111.

[241] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.237.

[242] Там же. С.224-226, 234, 237-238.

[243] См. прим. 141.

[244] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.280. Впрочем, эта дата не бесспорна. Подробнее об см.: там же. С.504-506, прим. 71-72.

[245] Там же. С.239.

[246] Там же. С.280-281; А.Ю. Карпов тоже считает, что в этом моменте в «Пряди» отразилась реальная ситуация на Руси, имевшая место в 1036 году после смерти Мстислава (там же. С.241).

[247] См. например: Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.144-146.

[248] Cook R. Russian History… Р.69.

[249] Соответственно: Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.150; Т. 9. С.79; Т. 21. Ч. 1. С.163.

[250] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.191.

[251] Там же.

[252] Лященко А.И. «Eymundar saga»… С.1084.

[253] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.194.

[254] Полное собрание русских летописей. Т. 6. Вып. 1. Стб.172-173.

[255] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.196-197.

[256] Там же. С.201-202.

[257] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.517.

[258] Там же; Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.201.

[259] Там же.

[260] Рыдзевская Е.А. Древняя Русь и Скандинавия…C.102.

[261] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.463-464.

[262] Джаксон Т.Н. Исландские королевские саги (первая треть XI в.). C.74-75; Снорри Стурлусон. Круг земной. C.234-235.

[263] О политических причинах этого шага см., например: Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.169; Джаксон Т.Н. О скандинавских браках… С.56; Богуславский О.И. Южное Приладожье в системе трансъевразийских связей IX-XII вв. / Древности Северо-Запада России (славяно-финно-угорское взаимодействие, русские города Балтики). Спб., 1993. С.152; о юридических аспектах передачи см.: Глазырина Г.В. Свадебный дар Ярослава Мудрого шведской принцессе Ингигерд (к вопросу о достоверности сообщения Снорри Стурлусона о передаче Альдейгьюборга / Старой Ладоги скандинавам / Древнейшие государства Восточной Европы. 1991 г. М., 1994. С.240-244.

[264] Рыдзевская Е.А. Сведения о Старой Ладоге в древнесеверной литературе / Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях Института истории материальной культуры М.; Л., 1945. Вып. 11. С.59.

[265] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.169.

[266] Там же. С.255; Джаксон Т.Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе (середина XI — середина XIII вв.). М., 2000. С.108; она же. О скандинавских браках… С.56 (со ссылкой на Снорри Стурлусона).

[267] Eymundar saga. Эймундова сага / Библиотека для чтения. Спб., 1834. Т. 2. Отд. III. С.1-71.

[268] В частности, из уже упомянутых данной точки зрения придерживался А.И. Лященко (см. указ. соч.); её разделяют Г.В. Глазырина, Е.А. Мельникова, Т.Н. Джаксон (см.: Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.516; см. также: Джаксон Т.Н. О скандинавских браках… С.55; она же. Исландские королевские саги (первая треть XI в.). С.162-163 и др.), А.Ю. Карпов (см. след прим.) и пр.

[269] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.103.

[270] См. прим. 247; также см., например: Абрамович Д.И. Жития святых мучеников… С.37-38; Бугославський С.А. Украiно-руськi пам'ятки… С.132-133; Новгородская Первая летопись… С.175.

[271] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.202.

[272] Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.144-146 и Новгородская Первая летопись… С.175 соответственно.

[273] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.489, прим. 108.

[274] Бугославський С.А. Украiно-руськi пам'ятки… С.194; Абрамович Д.И. Жития святых мучеников… C.14.

[275] Ильин Н.Н. Летописная статья 6523 года и её источник (Опыт анализа). М., 1957. С.43-44, 156 (со ссылкой на О.И. Сенковского и И.Е. Забелина).

[276] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.177.

[277] Цит. по: Татищев В.Н. История Российская. Т. 2. С.239.

[278] Ловмяньский Х. Русь и норманны. М., 1985. С.53, прим. 4. О Лютомерском некрополе см.: Яжджевский К. Элементы древнерусской культуры в Центральной Польше / Древняя Русь и славяне. М., 1978. С.213-218; о следах пребывания русских близ Познани см.: Щавелева Н.И. Древняя Русь в «Польской истории»… С.382, прим. 109, со ссылкой на Г. Лябуду.

[279] Этой точки зрения придерживается, например, А.И. Лященко («Eymundar saga»… С.1081, 1086).

[280] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.103; Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.516; Джаксон Т.Н. О скандинавских браках… С.55.

[281] Снорри Стурлусон. Круг земной. C.111 и др.

[282] Там же. С.644; Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.476, прим. 23.

[283] Лященко А.И. «Eymundar saga»… С.1072.

[284] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.140-141.

[285] См. с. 44 данного исследования; о том, что вознаграждение было выплачено новгородцам перед их отправкой домой, говорит А.Ю. Карпов (Ярослав Мудрый. С.129-130).

[286] Там же. С.160-161.

[287] Там же. С.100.

[288] Там же. С.178; Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.522.

[289] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.104, 178. Такие выводы основываются как на сходстве имени (там же. С.101), так и на более глубоких фактологических параллелях между текстом саги и сведениями русских источников (см. далее).

[290] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.522.

[291] Рыдзевская Е.А. Древняя Русь и Скандинавия…C.104.

[292] Там же; Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.99.

[293] Подробнее о «Саге об Ингваре Путешественнике» и отражённых в ней фактах см.: там же. С.353-354; Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.525-531.

[294] Так же считают Е.А. Мельникова, Г.В. Глазырина, Т.Н. Джаксон (там же. С.528) и А.Ю. Карпов (Ярослав Мудрый. С.354).

[295] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.520.

[296] Там же. С.520-521.

[297] Там же. С.521.

[298] Рыдзевская Е.А. Древняя Русь и Скандинавия…C.99.

[299] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.100.

[300] Рыдзевская Е.А. Древняя Русь и Скандинавия…C.104.

[301] В данном случае совершенно не важно, по какой причине произошло это «несогласие» в стане Бориса: потому ли, что он отказался от претензий на отцовский престол, потому ли, что его дружина не поддержала его в этих претензиях, или потому, что она предательски покинула его по предварительному сговору со Святополком. Последнее — это ещё одна из называемых исследователями причин ухода дружины от Бориса; утверждается, что Святополку тем легче было договориться с дружиной Бориса, что его поддержали киевляне — родичи и соседи дружинников Бориса (Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.93) Впрочем, каких-либо документальных подтверждений переговоров Святополка с дружиной Бориса нет. Что же касается параллелей между сагой и русскими источниками, то относительно факта ухода дружины такие параллели уже проводились (там же. С.100).

[302] Там же. С.101.

[303] Снорри Стурлусон. Круг земной. C.430.

[304] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.521-522; см. также: Джаксон Т.Н. Исландские королевские саги (первая треть XI в.). C.170 (со ссылкой на: Cook R. Russian History… Р.74).

[305] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.104.

[306] Бугославський С.А. Украiно-руськi пам'ятки… С.52 (список Контаминированной редакции, по классификации автора).

[307] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.475, прим. 14.

[308] Айналов Д.В. Миниатюры «Сказания о св. Борисе и Глебе» Сильвестровского сборника XIV в. / Известия Отделения русского языка и словесности Российской Академии наук. Т. 15. Кн. 3. Спб., 1910. С.73-75.

[309] Алешковский М.Х. Русские глебо-борисовские энколпионы… С.120-122.

[310] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.477, прим. 25.

[311] Сами миниатюры см., например: там же. Вставка 1. Илл. 11 («Убиици Борисове поведаша Святополку убивши Бориса»).

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru