Лесенки

Крестное знамение

Откуда-то издалека, от первоистоков памяти, всплывает эта история...

Кто ее рассказывал?

 Бабушка? Мама? Или, может, кто-то из чужих людей, ночевавших тогда у нас? Сколько их проходило тогда мимо по разворошенной, обугленной войною земле...

А история была такая...

Крестьянин услышал в церкви, что Господь Иисус Христос, наш Спаситель, принял мученическую кончину на кресте, и поэтому теперь каждому православному свой крест надобно нести.

И задумался крестьянин, как только русский мужик умеет задумываться, уже ни на что более не отвлекаясь и не беспокоясь более ни о чем.

А обдумавши все, отправился в лес, нашел подходящее дерево и, повалив его, смастерил крест. Потом топор в пенек воткнул, перекрестился и, взвалив крест на плечи, двинулся в путь.

Куда?

А куда глаза глядели...

Тяжел крест, но нести надо, раз взялся...

И долго мужик шел.

Может, неделю, а может - месяц. Главное, что всю оставшуюся жизнь…

 А в конце жизни пришел он к монастырю.

Остановился у входа, а войти не может - слишком велик крест оказался, не проходит в ворота.

Предлагали мужику, дескать, сними с плеч крест, разберем его, пронесем через ворота, тогда снова поднимешь на плечи...

- Нет, - отвечал мужик. - Никак нельзя. Невозможно его с плеч снять, покуда до конца не донесу…

Ну, нельзя, так нельзя.

Остался он с крестом за стеною монастыря.

Прошел день и наступила ночь.

Утром пошли монахи в церковь - стоит мужик с крестом за воротами. Никуда не ушел. Дальше ему идти некуда…

Игумен к мужику вышел.

- Так, мол, и так, - говорит. - Не проходит в ворота крест твой. А стену ломать монастырскую не положено. Да и опасно очень - враг приближается… Как без стены оборонимся?

- Не надо ломать... - отвечает мужик. - Я тут постою, пока силы будут...

Прослезился игумен и в келью к себе ушел - молитву творить.

И было ночью видение игумену. Утром собрал он братию и благословил - монастырскую стену разбирать.

Разбирают ее монахи, а стена не в теперешние времена делана, не разбирается никак. Каждый камушек вырубать приходится.   

Несколько дней и ночей трудились, покуда проломили стену. А только ввели мужика с крестом в монастырь, тут и враги…

Скачут необозримые полчища. Стрелы летят тучами. Сабли сверкают...

Думали монахи, что погибель монастырю наступает. Прямо в пролом мчится вражья конница...

А мужик, едва только вошел в монастырь, слабеть стал, прислонился с крестом к стене, в аккурат пролом им закрыв, перекрестился и помер...

- А враги? - спросил я. - Они ведь в монастырь хотели ворваться!

- Не ворвались... - заверил рассказчик. - Никто тот крест сокрушить не смог. Сказывают, что тракторами его тащили, да он не поддался. Немцы танками пытались свалить, а он все равно стоит... И сейчас, сказывают, на том же месте, куда и поставили. Никто, никакая сила не может сдвинуть...

Перекрестился рассказчик, завершая свою историю.

И с этим исчезает он в сумерках детской памяти... Только крестное знамение и осталось от неведомо откуда и неведомо куда шедшего мимо нашего дома по обугленной послевоенной земле странника...

Но и сейчас, через столько лет, закрываешь глаза и видишь, как движется старческая рука, творя это крестное знамение...

Дедушка лес

А в жаркие сенокосные дни июля весь поселок словно бы вымирал. Пусто становилось и на ребячьем  пригорке - все,  кто постарше, пропадали на пожнях в лесу,  помогая взрослым заготавливать сено...              

Ну, а меня с  сестрой оставляли дома, и мы коротали вдвоем долгие и жаркие дни.

Впрочем, и у нас хватало дел.

Нужно было искупаться в реке, высохнуть на солнце, потом выбежать за огород и, остановившись на краю нищего, кочковатого пустыря, долго смотреть  на темный  гребешок леса, чтобы не пропустить возвращающихся с сенокоса родителей.       

Мы начинали ждать их с утра, а приходили они поздно вечером. Приходили усталые, пропахшие солнцем и сухой травой...

Увидев нас, бегущих по пустырю, мать счастливо улыбалась, а отец доставал на ходу из кармана старого пиджака  лесные подарки: то кустик земляники, усыпанный крупными душистыми ягодами, то соты дикого лесного меда…

И мы бежали навстречу, и падали,  спотыкаясь о кочки, и вскакивали, и снова бежали навстречу родителям.       

- Папа!  Пап! - кричали мы, перебивая друг друга. - А что нам Дедушка Лес прислал?         

- Послал... - отвечал отец. - Вам Дедушка Лес гостинцев послал...             

И мы, затаив дыхание, брали с его теплых рук мед и ягоды, а потом долго смотрели в  дальний конец пустыря, где, залитый нежный вечерним солнцем, стоял добрый и ласковый  Лес...

- Как в гости хочется, - вздыхая, говорила сестра.                            

- Сходите, - усмехаясь, отвечал  отец. - Еще находитесь вдосталь.      

- Правда? - переспрашивала    сестра. - Правда, мама, мы к дедушке в гости пойдем?

- Пойдете... - успокаивала ее мать. - Обязательно пойдете.

Только бабушке не нравились эти наши разговоры с родителями.

- Выдумливаете вы, Маня, не знаю чего… - выговаривала она матери. – Нашли им дедушку…

- Маленькие еще… - вздыхала мать. – Пускай играют…

- Пока маленькие, и свозила бы в церковь…

- Куда, мама, нас свозить надо? – допытывались мы потом у матери.

- В церковь,  в Важины… - вздыхала мать.

И так удачно складывались слова в детскую скороговорку, что каждый раз,  когда мы повторяли: "Лес – дедушка! Церковь – бабушка!" - почему-то хотелось кричать и прыгать…

- Всё! Всё! – унимала нас мать. – Тихо надо… Марш - домой.  Сейчас Дедушка Лес спать будет ложиться.

И мы шли домой.

Мы старались не шуметь.

Понимали – нехорошо мешать засыпать доброму Дедушке Лесу.

Там, где все дети летают 

И так и не довелось мне в детстве побывать в церкви, а вот мой приятель Саша Горбунов бывал.

Его крестили в церкви, и еще он был на службе и причащался.

- Правда?!

- Правда…

- Ну и что?  Как там…

- Как-как… - сказал Саша. – Интересно, конечно. Когда дверь открывают, в которую только священникам можно, как будто Новый год там…

- Почему Новый год?

- Ну, я не знаю… Просто похоже очень на Новый год… А еще… Еще я летал там… Вот…

- Летал?!

- Летал… Там все дети летают… На стенах много детей с крыльями нарисовано... А я подошел к одной картине, она на такой высокой подставке лежала, хотел посмотреть, а она высоко… Я на цыпочки встал, а все равно не видно. Я еще потянулся немного и  тут  и взлетел… Поцеловал картинку и назад опустился, на пол…

 Мы  не поверили Саше…  С какой стати верить… Мы уже не маленькие были… Сестре шесть лет исполнилось, мне - четыре. Но Саша не стал спорить с нами. Сказал, что никто ему не верит… Ну и пускай… Он-то ведь помнит, как там, в церкви, было.

А снова  вспомнился тот давний разговор совсем недавно.

Мы стояли в церкви, когда туда вошла женщина с мальчиком лет четырех. Малыш сразу принялся по-хозяйски осматривать храм…

- Ой, мама! – услышал я его голос. – Там Новый год, да?

Вытаращившись, карапуз смотрел в распахнувшиеся Царские врата.

Весь алтарь был залит золотистым светом и празднично, как на новогодней елке, переливались на семисвечнике разноцветные лампадки.

- Иди, иди сюда… - торопливо позвала мальчугана мать. – Приложись к Празднику…

Малыш привстал перед аналоем на цыпочки, но до иконы не смог дотянуться. И тут мать подхватила его сзади руками под пузечко и подняла. Расправив руки малыш подплыл к иконе и, снизившись, поцеловал ее. Потом опустился на пол и, не оглянувшись на мать, заспешил к солее, чтобы дальше смотреть в Новый год празднично мерцающий в алтаре.

- Как тебя звать? – спросил я, когда он проходил мимо.

- Шаша…- ответил малыш и посмотрел на меня, словно бы спрашивая, чего мне еще надо?..

- Летать нравится, Саша?

Малыш задумчиво посмотрел на меня.

- Я еще не летал, дядя… - сказал он.

Странники

Мать хотя и организовывала в своих Остречинах первую комсомольскую  ячейку, хотя и училась на курсах медсестер, но почти не изменилась - осталась  доброй и жалостливой, как любая крестьянская женщина. После войны, когда мы перебрались в новый дом, появилась у матери чудная, порою возмущавшая  отца слабость  ко всяким бездомным. нищим странникам.

Летом они появлялись в  поселке,  и почти всегда кто-нибудь да ночевал в нашем доме. Останавливались на ночь-две,  а потом исчезали,  но через несколько дней появлялись вновь. В те годы много бездомных и неустроенных людей бродило по нашей северной, захиревшей после войны земле.

Я был еще слишком мал, чтобы разглядеть странников, и сейчас в памяти вместо лиц - бледные, размытые пятна...  Словно бы, склонившись над рекою, сквозь глубину бегущей воды  пытаешься разглядеть что-то, напрягаешь глаза, но, чем глубже, тем меньше света, н его не хватает даже, чтобы обозначить контуры.

Я не разглядел лиц странников.

Помню только общую невозмутимость  и  незлобивость, особенную тихость... И еще осталось в памяти странное ощущение другой жизни, исходившее от наших постояльцев.

Все взрослые вокруг меня работали. Учительствовал отец. Мать с утра до вечера копалась в огороде, возилась с коровой, занималась домом. Работали и соседи. И только эти люди просто шли - из неведомой дали шли в такую же неведомую даль. Далек и безнадежен был их путь без конца  и начала, но сквозь серую пыль пройденных километров, лежавшую на  лицах, светились  глаза, готовые к чуду. И рядом с этими странниками не могли не вспоминать люди, что все мы - только путники, случайно встретившиеся на бесконечных дорогах времени и земли...

Я подрастал. С годами  кое-как устраивалась жизнь, и все реже странники появлялись в нашем доме. Последнего - мне исполнилось тогда уже шесть лет - я запомнил лучше других.

Он появился утром, и весь день неподвижно просидел у окна, пугая меня своим проскальзывающим мимо взглядом. Ни отца, ни брата, ни сестры не было в доме - они уехали на неделю в Ленинград, - и мне было страшно с этим человеком.  Инстинктивно я старался держаться подальше, но деться было некуда, на улице шел дождь, и мать не выпускала меня из дома.

- Паренек! - сказал  наконец  старик. - У тебя листочка тетрадного нет?

- Н-нет...

- Жаль... А я, вишь ты, хотел тебе птичку сделать.

- Настоящую? - пересиливая страх, спросил я.

- Да как сказать? - замялся старик. - Но ведь летать будет как настоящая.

- Я  посмотрю... - отчаянно сказал  я. - У брата тетрадки есть.

Старик долго вертел вырванный  мною из тетрадки брата листок. Зачем-то даже понюхал его.

- Ну, с богом, - сказал он и негнущимися пальцами начал складывать листок. Долго мастерил дед свою птичку, и я, наблюдая за ним, разочарованно понимал, что он делает самый обыкновенный  бумажный самолетик. Но так велико было разочарование, что до самого конца я не мог поверить в обман.

- Попробуй-ка! - сказал старик. - Кинь ее...

Господи!  Какой убогий получился у него самолетик. Да я и сам сделал бы лучше!

Самолетик не полетел. 

Помятые, расщеперенные в стороны крылья не хотели поддерживать его в воздухе, и, кувыркаясь, самолетик тут же и упал на крашеный пол.

- Что? - нетерпеливо   спросил   старик, уставясь своими пугающими глазами куда-то мимо меня. - Полетела, а?

И снова я растерялся, не зная, что ответить этому  человеку,  который  своими  глазами видел,  какая  судьба  постигла его творение.

- Полетел... - неуверенно ответил я.

- Ну, дак и ладно,  ладно тогда, - облегченно вздохнул старик. - Ты играй им, играй голубком, парнишка!

и дрожащей рукою он неловко попытался погладить меня по голове, но я отскочил в сторону.

К вечеру дождь кончился, и старик начал складывать в свою котомку пожитки.

- Ты куда это? - удивилась мать. - Куда собрался-то на ночь глядя, дедушко?

- Пойду, - завязывая  котомку,  ответил старик. - Ночью баржа в Свирицу идет, дак шкипер знакомый сулился взять. Похожу там, поспрашиваю. Может, и слышали чего насчет дочки...

Мать вышла проводить его,  а я остался в доме один. Поежился,  вспоминая,  как оглянулся с порога старик. Жутковатым был этот взгляд.

Стало страшно...

Ну конечно же! Сейчас  старик как-нибудь обманет мать и вернется в дом!

Я чуть не закричал от страха, когда сообразил это. Торопливо выскочил  на крылечко и остановился,  не решаясь ступить в густую августовскую тьму.

Вокруг была ночь, только свет из открытой двери выхватывал  косматую траву да ветки ближних деревьев.

И снова страхом сдавило сердце, но тут я услышал  голос матери.  Слов не разобрал, однако сразу стало спокойнее.

Мать сидела на скамеечке  под  рябиной.

Приглядевшись,  я различил и стоящего у забора старика.

- Так вот и жили... - раздался его голос. - Уж так хорошо жили. что и сказать невозможно. А потом случилось это. Наши-то в тот день на пожню ушли, я один с внуком дома сидел... После обеда, гляжу, темнеть стало. Ну и защемило сердце, как там, думаю, мои? Управятся ли до дождя? И как бес какой-то вселился. Внучонку птичку из бумаги смастерил и - на пожню. Этакая ведь туча вставала! А дверь в доме закрыл. Слух тогда прошел, что какие-то недобрые, люди с заключения бежали, так я и повесил замок, подальше от греха-то... Ну, до пожни не добежал. конешно. Идут, смотрю, наши навстречу. Убрались, слава богу. А тут дождь хлынул. Попрятались мы под стог.

Старик замолчал.

Слышно было, как шарит он непослушной рукой по забору.

Я  уже  хотел  выйти, из своей темноты к матери, но снова зазвучал голос старика.

- Только недобрый это дождь нас в стогу задержал. Пришли в деревню,  а от избы - одни угольки только. Люди сказывали, как спичечка изба вспыхнула, когда молнией треснуло. Сбежались, а тушить и нечего... Дочка-то, когда про сынишку услышала, закричала вначале по-страшному, а потом глаза закрыла и повалилась на землю. Думали, обморок с ней, а она заснула просто. Через несколько минуток открыла глаза, только вроде и не помнит ничего. Сама, как маленькая, совсем умом слабая сделалась. Тятя, спрашивает,  да еще жалобно так, чего в избу-то не идем, тятя? Отнесли ее к соседям, объясняем, что сгорела наша изба. а она улыбается только, и снова: пошто, тятя, замок не отпираешь? Ключи потерял, что ли? Так я тебе травы могу принести... Так и не оправилась умом-то. Из дому уходить стала. А в  Иванову ночь весь луг колхозный извела. Накосит травы в охапку и несет к реке. Все разрыв-траву искала. Котора по течению поплывет, та ей ненужная, а котора вверх поднимается - разрыв-трава и есть. Старик смолк.

- Нашла ль  траву-то? - всхлипнув, спросила мать.

- Нашла, - со вздохом отвечал старик. - Только для вреда ей трава пригодилась. Бросила ее в сарай эмтээсовский.  Ей смешно, а трактористы  работать не могут. Соседа нашего, что отстраиваться помогал, чуть не посадили за вредительство.  Я уж тогда и мужу дочкину в армию написал,  какие дела у нас заварились. Да не знаю, получил ли письмо он... Война началась.

И снова эашабрал старик рукою по штакетинкам  забора, пытаясь  найти щеколду калитки. Нащупал ее и сразу успокоился.

- А в войну  сколько  мы натерпелись… - тихо проговорил  он. - Я грешным делом и радовался порою.  Такое  горе  кругом,  а дочке ничего не страшно. Так вот и перегоревали худые-то  годы.  Это только теперь она бегать стала.

Старик вздохнул и отодвинул щеколду.

- Пойду, Мария... - сказал он. - Пойду. Не станет меня баржа дожидаться. Тоже ведь подневольная.

- Да куда ты побредешь в таку темень? - всхлипнула мать. - Живи хоть до утра-то!

- Пойду! - уже из-за калитки сказал старик. - Я ведь,  Мария, в последние годы по темному еще лучше, чем  на свету, хожу - слышно лучше. Да и надо идти. Надо дочку разыскивать...

- Даст бог, найдешь.

- Да... Надо искать. Ну, не поминай лихом!

- Прощай!  Прощай, дедушко! - отвечала мать.

Она прошла мимо, не заметив меня, и прикрыла за собой дверь...

Странно,  но до  малейших подробностей помню я те  мгновения, когда остался  один на дворе. Яркие звезды сияли над темными верхушками  деревьев. Зябким холодком тянуло с реки. Там помаргивали редкие огоньки бакенов.

Августовская  ночь  простиралась вокруг, и никого не было,  кроме меня, в мире. Только я, потерявшийся в этой неоглядной тьме. Еще минута, еще мгновение - и ничего бы не осталось, только одна ночь от края до края земли, но тут распахнулась дверь в доме, и хлынул во двор свет.

- Коля! Коленька! - закричала,  выбегая на крылечко, мать.

О, как бесстрашно  смотрела она тогда в темноту, пытаясь прозреть ее.

И отступила  уже начинающая размывать меня ночь.

- Я здесь! - шагнул я в мягкие, добрые руки. - Я здесь, мама... Мамочка!