Дневник писателя. Август 2004 года

Этот жанр писательского моножурнала принадлежит Ф. М. Достоевскому – будем следовать ему как учителю, внимать как художнику, обращаться как к архетипическому национальному характеру. Будем пользоваться его емкой формой, позволяющей совместить рядом очерковые заметки и полемические наброски, критические эссе и мемуарные зарисовки, газетные фельетоны и художественную прозу, проблемные статьи и стихотворения.

Кто автор Дневника? Его творческое амплуа широко, как русский характер: он – хроникер и эссеист, комментатор и критик, исследователь и рассказчик, деятель и созерцатель, очевидец и сочинитель. Его интересует все, происходящее в глубинах русской жизни: крушение общественных и нравственных устоев, духовный кризис, поразивший общество, проблемы Православия, миссия Церкви, философия истории, состояние культуры, распад семьи, сущность брака, женский вопрос, воспитание детей, личные трагедии, чудесные происшествия, человеческие судьбы, психология личности, современные портреты, литературная критика, художественная проза, современная поэзия. Для всех и каждого он – собеседник, для кого-то – единомышленник, а для кого-то, если угодно, – и оппонент.

Есть у нас такое присловье: что человек в России ни делает, все равно его жалко. Вот и автор приступает к своему Дневнику с этим исходным чувством сострадания к соотечественникам: в конечном счете, жалко всех – и бедных, и богатых, и больных, и здоровых, и смиренных, и чванливых, и умных, и глупых, и добрых, и злых. Ибо все страдают: бедные и смиренные – от чванливых и злых, а те носят свое наказание в себе самих. В конце концов, всех хочется полюбить, в каждом увидеть образ Божий, место вселения Господней славы. Не всегда это получается – увы! – ибо – "паче всех человек окаянен есмь", но как не иметь в себе русскому писателю именно такое внутреннее задание, заповеданное и Священным Писанием, и русской классикой! Вот, собственно, и все, чем бы хотелось предварить Дневник. Далее – остается только жить: и чувствовать, и мыслить, и страдать, и трудиться, облекая это все в слово.

2004 год. Август

Удачная профессия – писатель. Кем быть лучше – мужчиной или женщиной? Женщина-помещица, выступающая как менеджер, дизайнер и эконом. Зачем Гоголь советовал губернаторшам брать на себя руководство священниками. Господь создал женщину как помощницу своему мужу. Невероятные подвиги ради Ивана-дурака. "Себе в удовольствии не откажешь" – для многих это стало принципом жизни. "Если бы я не писала, у меня началось бы очень сильное душевное искривление". Надо жить так, чтобы жизнь превратилась в непрестанное богослужение. Как ходить женщине в храм – в простой или праздничной одежде? Ее лицо своей раскраской, напоминало боевую раскраску индейцев, переливалось перламутровыми сиреневыми тенями на веках, пылало на скулах алыми румянами. Рожденная в огне революции советская женщина недвусмысленно заявила о своем железном характере. Красота духовного аристократизма. Хранение чистоты и верности – главная женская добродетель. Каторга в русской классике – нечто, вроде евангельской купальни. "Порок художественен, а добродетель так тускла". Лысые феминистки надели майки, несмотря на месяц март. С феминистками на дружеской ноге.

К вопросу о женской эмансипации.

Поразительно, но этот вопрос, до того, как мне стали его задавать со стороны, лично передо мной никогда не вставал, то есть не относился к числу моих экзистенциальных проблем. Я рано вышла замуж, родила трех детей, уже при них заканчивала институт и при этом всегда ухитрялась работать. Может, это такая удачная у меня профессия - писатель: ничего не нужно, кроме ручки, тетрадки и ночи, когда тебя оставляют дневные заботы... Нет, ну конечно, иногда меня посещали всякие праздные мысли, связанные с практическими удобствами, которые бы я могла получить, родись я мужчиной.

Во-первых, мне не надо было бы рефлексировать по поводу того, что я женщина. А поскольку я этого как писатель не ощущаю, то и рефлексия моя в данном случае беспредметна. А во-вторых, если бы я была писателем мужчиной, у меня бы, скорее всего была жена — подруга юности моей, голубица возлюбленная, песнь души… Она бы за мной ухаживала, пока бы я сочинял. Она бы стирала, гладила, напевая, пока бы я созерцал. Она бы убирала дом, пока бы я читал. Она бы меня, наконец, кормила, пока бы я думал. А потом мы с ней сели визави, и я бы, откашливаясь, прочитал бы ей что-нибудь из свеженаписанного, а она бы запомнила наизусть и потом бы мне подсказывала из зала, когда бы я читал стихи и вдруг запнулся. А что? Жена поэта Рейна знает наизусть его поэмы, написанные белым стихом.

А так — у меня, по понятным причинам, никакой жены нет, и это очень неудобно. Зато у меня есть муж — друг юности моей и т.д, между прочим, в прошлом — литературовед, литературный критик, редактор, журналист, а в настоящем — священник Владимир Вигилянский. Как-то раз — ночью, не так давно — я прочитала ему только что написанный рассказ, а он меня разбил в пух и прах. "Ну и где тут рассказ? — строго говорил он. — Где характеры? Где интрига? В чем конфликт?" И я сидела перед ним, виновато моргая и пустив слезу. В комнате неубрано. Окна мутные. В ванной — целая корзина грязного белья. На плите — сковородка, вся в жиру. К тому же — и рассказа, оказывается, нет.

И тут — прямо среди ночи — сквозь все незапертые двери входит к нам в комнату поэт Вознесенский, наш ближайший сосед по Переделкино — весь в белом. "Андрей Андреевич, что случилось? Вы? В такой час?" — испугались мы. "Вы можете завтра прийти в Большой театр? — невозмутимо спросил он. — Приходите, а то Олесе будут давать премию Пастернака, плохо, если вас не будет".

Ну и конечно я потом этот рассказ переделала и дописала, и мой критик снисходительно кивнул, и комнаты я убрала, и окно вымыла, и белье постирала, и жир со сковородки оттерла. Какая же из этого следует мораль? И этак было бы хорошо, то есть будь я мужчиной, и так. Но поскольку я все-таки женщина, так все-таки лучше. Все равно каждый человек должен прожить свою собственную жизнь и пройти насквозь все ее испытанья. Ведь только в этом случае ему помогает Бог. И только в этом случае, когда он всхлипывает, утирая обиженную слезу, потому что ему вдруг кажется, что, раз ему не удался рассказ, то и вся жизнь ему "не удалась", уже спешит к нему через ночь некто в белом и несет добрую весть.

Ибо призвание всегда оказывается сильнее зова земли, а талант — выше природы, порою — помимо ее, вопреки ей, наперекор. 

Но поскольку, с одной стороны, моя профессиональная деятельность непрерывна, и я вполне удовлетворяю представлениям об "эмансипированной женщине", а с другой стороны - вот уже двадцать девять лет, как моя семья все разрастается и разрастается, так что можно сказать, что я вполне исполняю заповедь, данную Адаму в раю: "плодитесь и размножайтесь" (Быт. 1, 22) - скоро, с Божией помощью, у меня родится пятый внук, - то ко мне часто обращаются с вопросом о женской эмансипации.

Чтобы не повторяться, предлагаю несколько текстов на эту тему.

Беседа с корреспондентом журнала "Фома"

- Если бы Вам предложили на выбор время: век нынешний, где женщина - это локомотив во многих сферах, и век минувший, где она - хранительница домашнего очага, что выбрали бы вы? Почему?

- Мнение о том, что в былые времена женщина исключительно сидела дома и "хранила домашний очаг", мне кажется заблуждением. Скажем, женщина-крестьянка всегда много работала (если не в поле, то в доме помещика – кухаркой, горничной). Женщина из мещанского сословия также вынуждена была трудиться вне дома. Женщина-помещица, в переводе на современный язык, была менеджером, дизайнером, экономом, келарем своего поместья. Она руководила множеством людей. И так было испокон веков. Идеальная женщина Ветхого Завета — она же добродетельная жена: "цена ей выше жемчуга" — "добывает шерсть и лен, и с охотою работает своими руками". Она, как купеческие корабли, издалека добывает хлеб свой... Задумает она о поле, и приобретает его; от плодов рук своих насаждает виноградник, как сказано в Соломоновых притчах. То есть она зарабатывает деньги, приобретает собственность, распоряжается имуществом. Девора была судьей Израиля (то есть занималась "политической деятельностью"), а также пророчицей, как и Мариам, Олдама, Ноадия и Анна.

Это сознание общественной дееспособности женщины всегда присутствовало в христианском мире. Любопытным образом оно преломляется у Гоголя в период его жажды религиозного переустройства мира. В "Выбранных местах из переписки с друзьями" Гоголь советует помещицам, особенно губернаторшам, ни много ни мало взять на себя руководство священниками: "Объявляйте им почаще те страшные истины, от которых поневоле содрогнется их душа... Бери с собой священника повсюду, где ни бываешь на работах, чтобы сначала он был при тебе в качестве помощника... Возьми Златоуста и читай его вместе с твоим священником, и притом с карандашом в руках".

Женщина, окруженная детьми и исключительно занятая ими, — редкое исключение. В многодетных семьях (а в основном, это семьи священников) от матушки требуется обладать большими административными и педагогическими способностями. Но сейчас все чаще эти же способности реализуются вовне: в фирме, на предприятии.

С христианской точки зрения видно, что Господь создает женщину как помощницу своему мужу, не указав точной формы этой помощи. У нас почему-то считается, что она должна быть его прачкой, кухаркой, уборщицей… Однако формы этой помощи могут быть разными. Одному мужчине, может быть, нужно, чтобы жена сидела дома и вышивала крестиком рушнички, создавая ощущение стабильности. Другому мужчине, возможно, нужна ее поддержка в его трудовой деятельности. Собеседник, советчик, друг. Третьему необходима ее помощь именно в том, чтобы зарабатывать деньги на жизнь. Скажем, мой муж-священник недостаточно зарабатывает, чтобы решить все проблемы семьи, поставить на ноги младших детей, помочь внукам... И мне было бы странно ему в этом не помогать, сидеть дома и гладить ему носовые платки. Никакой реальной помощи он бы от этого не получил. И если о формах этой помощи мужу Господь умолчал, каждая семья в праве решать это сама.

Порой женщине хочется жить как-то по-своему, но она вынуждена поступать иначе. Я знаю семью одного довольно известного поэта. Его жена до поры была вполне благополучной домохозяйкой. Но времена изменились, за литературу, особенно за стихи, теперь не платят ни копейки, и она устроилась продавщицей в ночной киоск, потому что надо было помочь выжить своей семье. Это было очень опасно, потому что тогда могли за тысячу рублей просто убить. Конечно, ей было бы лучше сидеть дома, смотреть телевизор, ремонтик сделать... Но она была вынуждена заняться совсем другими вещами и в этом не пошла против своего предназначения.

Помощь мужу – это внутренняя потребность, которая заложена в женщине. Неважно, чем она занимается, но так она внутренне устроена, что должна прилепиться к мужчине. Она ему помогает и в этом сама осуществляется. Давайте обратимся к русским сказкам. Женщина совершает невероятные подвиги ради Ивана-дурака. И, в конце концов, помогает этому Ивану-дураку стать Иваном-царевичем. И на этом пути она сама становится личностью, потому что тем самым раскрывает о себе замысел Творца. И в этом смысле, исполняя свое предназначение, она, в конечном счете, служит Богу.

Такая установка разрушилась, когда женщина сказала себе: "Я все могу сама". Исторически эмансипация появилась вместе с бомбометателями и народно-освободительным движением. Она всегда была завязана на своеволии и потому — беспутстве, сопровождаясь разными остросюжетными приключениями —сексуальной разнузданностью, абортами, неврозами, алкоголизмом, суицидом и т.д. Причина этому – неверие, восстание против своего предназначения, гордыня. Первым на Бога восстал дьявол, сказал: "Взойду на небо, сяду на престоле Всевышнего". Эмансипация – это то же самое: если мой муж мало зарабатывает, если не дарит мне цветы, не говорит комплименты, — я его выкину и буду сама по себе.

Вообще это страшная угроза самосознанию женщины. Ломка этого архетипа приводит к психическим патологиям. Сплошь и рядом мы видим, как эмансипированные женщины разорваны двумя противоположными тенденциями. С одной стороны, вполне рационалистическое стремление обрести самодостаточность ("Я-Я-Я-Я!"). А с другой – бессознательный поиск мужчины-господина. Покопайтесь в душе эмансипированной современной женщины, и вы увидите, как каждая клетка в ней выделяет флюиды: "Его! Дайте мне его!", а в женской голове при этом звучат это заученное: "Я сама! Я сама по себе!" И в итоге женщина разрывается между этими разнонаправленными позывами. Иначе это состояние называется еще разврат (то есть развороченность, внутреннее разложение). Цельная душа распадается на огромное количество противоречивых стремлений и терпит огромный урон. Я знаю много социально, профессионально успешных одиноких женщин. Но это совершенно несчастные, невротические существа. Они и жаждут любви, и сами не могут никого полюбить, и оттого никому на свете не верят. Мне кажется, это состояние ада.

Я не стала бы называть подчиненным положением "прилепленность" к мужу. Давайте снова вспомним русские сказки. Какое же там подчиненное положение этих самых Василис Прекрасных и Премудрых, этих Марий Искусниц, которые обладают дивными секретами, выводят из заточения своего избранника, спасают его, превращают из волка в царевича? Это ни в коем случае не подчиненное положение! Это некое  самостоятельное, очень серьезное внутреннее задание женщины, которое ее ничем не умаляет, не ставит ниже мужчины. Помогая своему мужу, она, повторяю, осуществляется сама, иногда во много раз успешнее, чем это удается мужу.

- Как Вы считаете, что приобретает современная женщина в условиях столь сильных изменений в культуре? Что теряет?

- Наша задача – осуществить замысел Божий о себе. Выполнение этого замысла это и есть самое лучшее для человека. У Бога и у человека одинаковые цели – спасение. Но замыслы о каждом – разные. Еще апостол Павел писал, что, как разные части тела (глаз, рука, ухо) имеют различные функции, так и люди выполняют разные задания. Разве нога спорит с почкой о том, кто главнее? В жизни нужно найти свое призвание, свое дело. Это настолько индивидуально, что каждый должен это сам почувствовать и выбрать свой собственный путь. В этом и состоит свобода человека, его самовластие.

Правда, сейчас часто приходится слышать от женщин: "Да я и помогала бы кому-нибудь с удовольствием, но нормальных-то мужиков нет…". Это значит, что эти женщины просто никого не смогли полюбить. Потому что если такая женщина любит, если она такая "умная", как говорит, если она обладает интуицией и талантом, то она, с Божией помощью, сможет  превратить "любимого и никудышного" в еще более любимого и достойного. Это и есть высшее женское искусство.

Современная цивилизация воспитывает в человеке гордость, эгоизм и потребительство и выдает их за норму, а то и за добродетели. "Себе в удовольствии не откажешь" — ведь для многих это стало уже принципом жизни. И хотя современная цивилизация декларирует свободу, то есть полное самоопредление человека, однако, мир все больше погружается в какое-то томительное унифицированное однообразие. Потому что при множестве человеческих гордынь, у них одни и те же ухватки, и эгоизм одного с унылым постоянством напоминает эгоизм другого. Ничто так не обезличивает человека как следование веянию времени. И как еще в прошлом веке были друг на друга похожи эмансипированные героини Достоевского и Лескова — эти "стриженные курсистки" из "Бесов" и "Некуда", так похожи друг на друга современные эмансипированные героини сериалов, впрочем, как и их прототипы. Такой вот парадокс: чем более человек стремится индивидуализироваться, заявить о своем "я", обосновывая исключительно на нем собственное бытие, тем более обезличенным он предстает. И наоборот: нет более разных людей, чем старцы или монахи, устремленные в своем служении к Богу и следующие путями Промысла Божиего. Притом, что их образ жизни, одеяния, бороды одинаковы, они гораздо больше отличаются друг от друга, чем иные представители творческой интеллигенции со всеми их жестами и протестами, подчас подозрительно напоминающими бунт Денницы.

- Что лично для Вас значит Ваша работа? Чем бы Вы могли ради нее пожертвовать? Как к ней относится Ваш муж?

- Литератерурное творчество для меня — это форма моего существования, моего мышления. Мне кажется, если бы я не писала, у меня началось бы очень сильное душевное искривление. Я что-то могу осознать и понять, только когда пишу. Если меня лишить возможности писать, это будет выглядеть так же, как если бы меня лишили какого-нибудь жизненно важного органа. Из-за работы я могу пожертвовать едой, сном, развлечением, путешествием.

Мой муж (священник Владимир Вигилянский, литературный критик) знал об этой моей внутренней потребности и всегда понимал меня. Единственный конфликт возник, когда я взялась писать роман – произведение большой и совершенно мне не знакомой формы, потому что до этого романа ("Инвалид детства") я вообще не писала прозы. Муж, как человек искушенный в литературе, знал мои способности и понимал, что я потрачу огромное количество времени, сил – и у меня ничего не получится. Я знала, что время работает против меня, и решила сделать все, чтобы написать роман в кратчайшие сроки. Я не спала, я "гнала", разрывалась... Дети маленькие, ничего не приготовлено, все завалено рукописями, – а жена сидит и пишет. С одной стороны, я понимала, что так нельзя. Но с другой – знала, что если я не напишу эту вещь, то вообще, наверно, никогда больше не смогу писать. Я получу внутреннюю травму. И когда через три недели я прочитала мужу первый вариант романа, и он понял, что все еще может получится, он, наоборот, стал мне помогать: перепечатывал уже готовые куски, отмечал банальности, натяжки и нестыковки. И потом этот роман принес нам обоим много радости – его несколько раз переиздавали, перевели на французский. Я получила премию, мы поехали во Францию, жили на эти деньги…

Мой муж – это мой лучший друг, и он мне очень помогает. Он часто ругает то, что я пишу, критикует (профессиональной литературный критик), может камня на камне не оставить. Но я всегда чувствую, в чем его правота. Он сам занимается журналистикой, и я тоже могу ему помочь. Скажем, чувствую, что вот в статье общее место, а должен быть конкретный пример.

Мы всегда были лучшими собеседниками друг для друга, могли бесконечно разговаривать. Притом, что наши жизни очень соединены, есть немало областей, где мы не соприкасаемся. Мы говорим часами на совершенно разные темы. Это очень важная вещь – чтобы люди, которые живут вместе, оставались друзьями, были единомышленниками. Чтобы им было интересно друг с другом. Этого не создашь искусственно: "Ой, чтобы быть интересной, пойду-ка я посмотрю спектакль, а потом ему расскажу". Это идет изнутри, когда люди живут общей жизнью, и каждый делает вроде бы что-то свое, но при этом  получается общее дело. Один премудрый духовный человек (монах) говорил мне, что надо жить так, чтобы жизнь, чем бы ты ни занимался, превратилась в непрестанное богослужение.

Ответы журналу "Нескучный сад" на вопрос о том, как одеваться православным

Очень часто у людей, которые ходят в церковь, в их обыкновении одеваться в черную, "бедную" одежду проявляется стремление к монашеству и нестяжательности. В России монашеский идеал всегда был очень сильным. Поэтому часто верующие усваивают какие-то внешние стороны монашеской жизни, в том числе и монашеский стиль в одежде. И это очень хорошо, если одежда - выражение внутреннего состояния, а не стилизация под христианскую жизнь. Ведь одежда не просто скрывает нашу наготу, она выражает то, что у человека внутри. Недаром многочисленные образы одежды в Священном Писании и в богослужебной поэзии являются и образами состояния души: "первая боготканная одежда", "брачная одежда", "раздранные ризы".

Возможно, бывает у некоторых верующих и такое умонастроение, когда бедность кажется достойной и блаженной, особенно на фоне буржуазного отношения к одежде, самоутверждения через одежду, тщеславия, стремления через нее приобщиться к определенному кругу людей. У христианина может возникнуть внутренний протест против этого, когда, наоборот, в греховном и пошлом мире, где правит мода и стремление к престижу, а также "похоть плоти, похоть очей и гордость житейская", хочется носить старье, что-то непрезентабельное, заведомо не вписывающееся в эту порочную знаковую систему.

С другой стороны, я знаю таких христианок, которые считают, что в храм нужно ходить нарядными. Ведь у нас в Церкви каждый день праздник, и мы приходим туда к Самому Господу, особенно когда причащаемся. Мне кажется, такой взгляд тоже не заслуживает никакого порицания. Помните евангельскую притчу о человеке, изгнанном с брачного пира за то, что посмел прийти туда не в брачной одежде?

Очень часто у верующей интеллигенции складывается такое представление, что для того, чтобы войти в Церковь, нужно обязательно "опроститься", отказаться от всех своих знаний, надеть рванье, сутулиться, говорить пришепетывающим тихим голосом, опустив глаза. Если это искусственно усвоено, то становится ханжеством.

Мне кажется, от нас требуется не столько скромность в одежде, сколько умение не осуждать человека, который одет как-то не так. Можно облачиться во вретище и гордиться этим, считая, что ты уже достиг каких-то невероятных высот, и осуждая других.

Человеческая гордость - это такая хитрая вещь, что вовсе не среди красивых девушек мы найдем самых гордых: порой природная красота, являясь неотъемлемым качеством, и не осознается ее носительницами как нечто особенное, на что следует обращать внимание.

И, напротив, можно отыскать гордячек как раз среди непривлекательных и неказистых девушек, именно в силу этого нуждающихся в самоутверждении и выдающих себе завышенную самооценку: в этом случае чувство гордости может служить какой-то компенсацией собственной неполноценности. Можно ведь гордиться и своей невзрачностью ("зато у меня красота духовная!"), и своим невежеством ("самое главное – простота!"), и своей дурной одеждой ("такая вот я скромная!").

Мне вспоминается весьма примечательный случай, когда в село Ракитное к старцу Серафиму (Тяпочкину), где был, по сути, молитвенный монашеский скит, приехала большая шумная женщина. Громко стуча каблучками во время евхаристического канона, она даже не вошла, а как-то ворвалась в церковь и принялась бесцеремонно расхаживать по ней, ставя свечи. Не только ее поведение, но и сам ее внешний вид, столь нехарактерный для всех, кто приезжал к отцу Серафиму, невольно заставляли обратить на них внимание.

Одета она была безвкусно, ярко и даже агрессивно - серебряная кофточка декольте и бархатная красная юбка, едва ли достигавшая колен, тесно облегали ее недюжинную фигуру. Да и лицо своей раскраской, напоминавшей боевую раскраску индейцев, переливалось перламутровыми сиреневыми тенями на веках, пылало на скулах алыми румянами и, казалось, горделиво выпячивало вишневое сердечко губ. Это диковинное зрелище довершала высокая прическа - густо залаченный начес, символически прикрытый прозрачной косынкой с люрексом.

- Ишь ты, краля какая, - не выдержала, наконец, грозная старостиха. - Как на курорт прикатила! Паломница!
- Торт с кремом, крем-брюле, - подхватила ее подручная, стоявшая за свечным ящиком.
- А на голове - воронье гнездо, - сострил добродушный дедок в валенках, вошедших в непримиримый контраст с туфельками на каблучках, которыми смутительница молитвенного покоя продолжала наяривать от иконы к иконе.

Действительно, эти реплики, по счастью несколько заглушаемые пением "Отче наш", вызвали невольный отклик в сердцах молящихся.

- Ну батюшка ей покажет, - с успокоительной и вместе с тем довольно грозной  ноткой в голосе пообещала стоявшая возле ящика бабка из местных - довольно громко.

Служба кончилась, и все потянулись к кресту, который вынес сам старец. Женщина в красной юбке встала в очередь. И многие исподволь следили за ней, по мере ее приближения к отцу Серафиму - было интересно, как будет смирять ее дорогой батюшка. То, что он непременно ее будет смирять, - в этом никто нимало не сомневался: ишь ты, какая, - каблучки, серебряная кофточка, перламутровые тени! Поделом!

Меж тем очередь продвигалась очень медленно - отец Серафим каждого то, благословляя, осенял крестом, то, наклонясь с солеи, приветствовал, произнося несколько слов. Люди отходили от него, умиленно и радостно улыбаясь. Наконец, приступила к нему и эта залетная птица.

По-видимому, она совсем не знала, как себя вести в храме, и кто-то ее научил, что нужно сложить руки на груди крестом и назвать свое имя. Поэтому она неумело перекрестилась, сложила руки и сказала внятно:

- Зина я...

- Зинаида! - громко произнес отец Серафим и радостно улыбнулся. - Зинаида приехала, наконец-то! Пожалуйте сразу после службы ко мне на трапезу!

Все были несколько обескуражены, но уже в церковном дворе старостиха всем желающим разъяснила, что, должно быть, эта краля приехала к батюшке от какого-то его прихожанина, и он ее ждал: поэтому и позвал на трапезу - ну ради какого-то своего духовного чада, который просил за нее. А может быть, она приехала даже от какого-нибудь важного лица или - все бывает - от архиерея: бухгалтерша какая-нибудь там у него или в руководстве области, - нужные ему человек: он и попросил старца ее принять.

Ну раз от архиерея, решили все, тогда ладно, только почему ж этот архиерей ее не научил, как в храм входить?.. Но спокойствие было водворено, и люди разошлись по домам.

Потом, конечно, все выяснилось: приехала эта Зинаида сама по себе, ни от какого ни от архиерея, ни от чиновника, ни от духовного чада батюшки: у нее сын ушел в армию, дезертировал и куда-то пропал. Она полгода его искала повсюду, но тщетно. Наконец, ее соседка посоветовала ей обратиться к прозорливому старцу. И она поехала к отцу Серафиму.

Но ей было очень страшно - боялась она его и трепетала. И она правильно поняла причину этого трепета - вот она всю жизнь прожила во грехах, хоть и была крещена в детстве, а никогда не причащалась. И теперь едет к такому высокому духовному лицу - грешная, гадкая. Поэтому-то она и решила себя украсить для него - надела самое дорогое, что у нее было, самое нарядное, самое лучшее: шутка ли, серебряная кофточка, бархатная юбка, косынка с люрексом - поди достань это при Советской власти, при полном отсутствии свободного рынка! В общем, оделась она и украсилась к старцу так, словно готовилась к встрече с самым дорогим человеком, с самым любимым, с женихом...

И отец Серафим, стоя с крестом, все это понял. Понял он и наше дружное осуждение этой нелепой заблудшей овцы. Поэтому он так громко - на весь храм, чтобы все услышали,- и сказал:

- Пожалуйте ко мне на трапезу!

Потом уже, после трапезы и разговора со старцем она поселилась в Ракитном у какой-то бабки, стала ходить на службы в более скромной одежде и без перламутра на лице, что было весьма кстати, потому что, исповедуясь, она плакала обильными и горючими слезами, причащалась, молилась, и сын ее вскоре нашелся и даже как-то не слишком строго был наказан за свое дезертирство - были там смягчающие обстоятельства. И потом эта Зинаида стала верным чадом отца Серафима - она жила в каком-то курортном городе, так он даже приезжал туда к ней в гости немного отдохнуть - такое имел к ней доверие и расположение: просто так к кому угодно старец в гости не поедет. Такая история.

Итак, для православного человека важно, чтобы все, что бы он ни делал и как бы он ни одевался, было искренним и нелицемерным: без чувства внутренней раздвоенности, без стилизации и маскарада. Думаю, здесь существенно, чтобы светская и церковная одежда не отличались, чтобы можно было в одном и том же обличии прийти и в храм, и в свое учебное заведение, и на работу. Чтобы не было никакого двуличия, когда стиль жизни церковной и жизни светской требуют разного внешнего вида, интонации, манеры поведения.

В конце концов, все в нашей жизни должно стать богоугодным, чтобы вся она превратилась в непрестанное богослужение, в радостное и праздничное – сыновнее и дочернее – хождение перед Богом. Это может быть достигнуто на путях внутренней жизни: честным и трезвым отношением к себе, искренней исповедью, причастием, водительством хорошего духовника и, конечно, любовью и доверием к Богу.

Женщина против женщины

Русская религиозная традиция и проблемы феминизма

Русская религиозная традиция отводила женщине роль и место в миропорядке, строго соответствующие той первоначальной установке, которая была определена в "Книге Бытия".

Как известно, Господь Бог, сотворив Адама, решил, что "нехорошо быть человеку одному", надобен ему "помощник". Потому сотворил Он из ребра Адамова Еву, и назвал ее Адам женою.

Этот библейский рассказ, не ставя под сомнение равноценность мужчины и женщины, выявляет их онтологическую неравнозначность, разность их чина и служения, метафизическую подчиненность женщины — мужчине. Но не так же ль разнятся во Вселенной судьбы звезд и народов? Общим у них остается основное движение к полноте и совершенству, и пол как частное выражение этого стремления находит в сознательной и инстинктивной человеческой жизни и свой смысл, и свою цель.

Недаром героини русских сказок – будь то Василиса Прекрасная или Царевна Лягушка (как, впрочем, и булгаковская Маргарита), совершают ряд неслыханных подвигов и чудес не ради себя самих, а исключительно ради спасения или прославления своего мужа – действительного или потенциального.

И если для русского сказочного богатыря еще возможны, помимо освобождения красавицы или завоевания ее холодного сердца, какие-то иные варианты и ценности, ради которых он отправляется на битвы и подвиги, то для женщины мотивы ее героизма однозначны. Однако лишь в том случае волшебная красавица взваливает на себя бремя мужественности и доблести, когда мужчине оно становится по каким-то причинам не под силу. Здесь мужчина и женщина выступают как сообщники, и недостаток чего-либо у одного (сообразительности, ума, силы, чудотворения) покрывается избытком того же у другого.

Но и свои сверхъестественные способности женщина получает лишь в экстремальной ситуации. Эта экстремальность и позволяет ей встать наравне с мужчиной. Как только сказочная жизнь "налаживается" и наступает быт, заканчивается и сама сказка, прекращается волшебство, и женщина занимает подобающее ей место.

Религиозная транскрипция этих положений может быть найдена у апостола Павла в одном из его Посланий; он пишет, что "во Христе не будет ни иудея, ни язычника, ни раба, ни свободного, ни мужского пола, ни женского".

Следовательно, в христианском понимании, границы, в которых осуществимо равенство мужчины и женщины, лежат вне земных, природных законов: их верхняя черта проходит в царстве сверхличных ценностей, в мире Божественном (чудесном, волшебном), нижняя — теряется во мраке мира сатанинского, в пропасти адовой.

В связи с последним утверждением вспоминаются многочисленные случаи из нашей недавней родной истории, действительно лишавшие женщину каких бы то ни было приоритетов: ее расстреливали, вешали, закалывали штыками, отправляли на каторгу наравне с мужчинами – без всяких скидок на пол, без лицеприятия.

Но и она, в свою очередь, эта новая, рожденная в огне революции советская женщина недвусмысленно заявила и о своем железном характере, и о своей идеологической жесткости.

Советская литература представила нам, в своем роде, знаменательные образы этих "железных женщин": чего стоит комиссарша Любовь Яровая, героиня одноименной пьесы писателя Тренева, которая без малейшего сомнения пускает "в распыл", то есть расстреливает, своего мужа, клеймя его как врага революции. Весьма типичной считается и героиня увлекательной, ныне читаемой как первоклассный китч, повести Федора Гладкова "Цемент", которая отказывает своему, хотя и вполне "пролетарскому, но еще не вполне "сознательному" мужу в супружеских отношениях – по причине его "идеологической неподкованности" и "классовой незрелости".

Апофеозом нового женско-мужского равенства явилась скульптура Мухиной "Рабочий и колхозница": недюжинная, неумолимая, чугунная представительница прекрасного пола, воздевшая к небесам орудие труда, призвана была символизировать свободную от вековых предрассудков, шагающую к новой жизни в ногу с мужчиной, новую, эмансипированную советскую женщину.

Закономерно, что на этих путях русская и советская литература и искусство не смогли создать ничего, кроме монстров — от самопародийных "стриженых курсисток" Достоевского и Лескова ("Бесы", "Некуда", "На ножах", "Соборяне") до разнузданных героинь Л. Петрушевской, от Веры Павловны из романа Чернышевского "Что делать?" до обкомовской начальницы в фильме Глеба Панфилова "Прошу слова". Пафос самочиния и своеволия, которым вдохновляются эмансипированные русские и советские героини, неизбежно обнаруживает себя как дух, враждебный творческому и культурному аристократизму и той истинной личностной свободе, которой веет на нас от образов русской святости, будь то княгиня Ольга, Ефросиния Полоцкая, Ксения Блаженная или Великая Княгиня Елизавета Феодоровна.

Именно на красоте духовного аристократизма как религиозного идеала концентрировала внимание русская литература, то воспаряя в эмпиреи к образу Прекрасной Дамы, то сгибаясь под бременем собственного морализма.

В эпицентр женской жизни она сознательно ставила, грубо говоря, тему любви и брака, сводя к ней весь "женский вопрос". Для положительных героинь русской литературы последний разрешается трояко: браком по любви и уважению (Наташа Ростова, Маша из "Капитанской дочки"); браком хоть и не по любви, но по уважению и послушанию судьбе (пушкинская Татьяна, Марья Кирилловна из "Дубровского"), монастырем (Лиза из "Дворянского гнезда" Тургенева).

Хранение чистоты и верности — вот та женская добродетель, которая лежит в основе духовного здоровья русских литературных героинь. Нарушение же седьмой заповеди в контексте русской духовной культуры трактуется как порча, как бунт против Богом установленных правил, и возмездием за этот бунт бывает душевная болезнь, крах личности и самой жизни героини... Синдром потери внебрачной невинности и супружеской измены часто становится ключевыми и концептуальными в художественных исследованиях русской литературы.

Нравственные мытарства героев по этому поводу находят двоякий исход на ее страницах: либо самоубийство (Анна Каренина Л. Толстого, Катерина из драмы Островского "Гроза", девочка, соблазненная Ставрогиным из IX главы "Бесов", с ее такой типично русской самооценкой: "Я Бога убила"), либо такой эмансипированный бунт и разгул, который мы обнаруживаем у героинь Достоевского — Настасьи Филипповны, Грушеньки, Лизы Дроздовой и который имеет в русском языке столь точное название — "надрыв".

Спасение от того внутреннего смерча, который крутит этих "падших" героинь, становится возможным лишь в надежде на "прекрасного принца", который "все поймет, все простит". В качестве такового и является к ним блаженный князь Мышкин, "идиот", или безвинный страдалец Митя Карамазов, принимающий на себя наказание за чужой грех, или, на худой конец, Маврикий Николаевич... Однако и их, этих гонцов небесной всепрощающей любви, надо заслужить страданием и искуплением. Без этого искупления они — только светлый призрак, тающий и ускользающий, мечта, фантом, за которым — нож Парфена Рогожина, бесславная гибель на пепелище.

Именно здесь, в этой точке решается судьба русской героини, здесь рождаются все "потому-то": потому-то и погибает прекрасная Настасья Филипповна, умирает забитая насмерть Лиза Дроздова, не поверившие в возможность этого искупления. Но потому-то и отправляется вслед за Митей на каторгу счастливая Грушенька, приговаривает себя к той же каторге "святая блудница" Соня Мармеладова, желающая пострадать вместе с убийцей Раскольниковым и тем искупить собственный грех. По той же причине торопится туда герой "Воскресения" Л. Толстого – Нехлюдов, чтобы разделить возмездие вместе с обесчещенной им и осужденной за проституцию Катюшей Масловой.

Каторга в русской литературе, впрочем, как и в русской жизни, – нечто, вроде евангельской купальни, в которой омываются грехи, наступает прозрение и совершается душевное исцеление. Но это — особая тема.

Примечательно, что и не очень русская и даже совсем не русская Лолита русского писателя Набокова, примерно по тем же мотивам, что и ее русские сестры, идет на "честный брак" с прыщавым заикающимся занудой, чтобы умереть "законными" "добродетельными" родами.

Проблема греха и искупления, являясь эпицентром русского религиозного сознания, становится одним из основных нервов русского романа, и "женский вопрос" так или иначе решается в этих духовных категориях.

Брак, заключенный "на небесах" и скрепленный церковным благословением, осознается в русской литературе как норма женского существования, по сравнению с которым тот же вопрос в образе литературного героя-мужчины не несет на себе практически никакой концептуальной нагрузки.

Именно это смутное чувство необходимости восстановить норму жизни движет героем бунинской "Деревни" Тихоном Ильичом, который выдает замуж свою любовницу – Молодую. Точно так же пытается поступить с Настасьей Филипповной Тоцкий – ее первый соблазнитель. По-русски это называется "покрыть грех".

Брак в русском религиозном понимании отводит женщине определенное место по отношению к мужу. "Жены, своим мужьям повинуйтеся, якоже Господу: зане муж глава есть жены, якоже и Христос глава Церкви, и той есть спаситель тела. Но якоже Церковь повинуется Христу, такожде и жены своим мужем во всем. Мужие, любите своя жены, якоже и Христос возлюби Церковь, и себе предаде за ню", "Что Бог соединил, того человек да не разлучает", – говорится в чине браковенчания.

Эта мистическая, строго установленная иерархическая связь мужа и жены, наложила особую печать на русскую женскую ментальность, на женскую судьбу, и нарушение этой связи не мыслилось в русской литературе без последующей расплаты. Вспомним хотя бы эпиграф к "Анне Карениной": "Мне отмщенье — Аз воздам".

В этом разгадка того, почему все эмансипированные порывы русской женщины, начинавшиеся с самоутверждения и требования равноправия с мужчинами, неизбежно выливались в посягательство на таинство брака и приводили к результатам уродливым и болезненным: жена Шатова из Бесов, чеховская "Попрыгунья", Одинцова из романа Тургенева "Отцы и дети", все те же "стриженые курсистки" из лесковского "Некуда": эмансипация по-русски сопровождается распадом семьи, попранием установленных в России религиозных нравственных ценностей, душевной болезнью.

Замечательный русский религиозный богослов, философ и историк Г. Флоровский объяснял русский максимализм отсутствием "инстинкта действительности". И на самом деле – утопический элемент был чрезвычайно силен в борьбе русских женщин за эмансипацию; в их борьбе, проходившей параллельно с восстанием общественных низов, которые были "ничем" и хотели стать "всем". Закономерно, что она увенчалась лишь разгулом страстей, народовольческим, революционным и трудовым фанатизмом, равноправием женщин на стройках, химических предприятиях и в колхозах, да восседанием кухарок в депутатских креслах, президиумах и обкомовско-министерских кабинетах.

На смену нежно-томным, нервически-обольстительным, цельным и возвышенным, слабовольным и болтливым женщинам Пушкина, Достоевского, Тургенева, Толстого и Чехова пришли в русскую (советскую) литературу поначалу комиссарши и труженицы с тяжелыми бицепсами, потом – невзрачные и маловыразительные учительницы и врачи, за ними – блоковские Незнакомки в аксеновско-битовском варианте и наконец – стоящие по ту сторону добра и зла ерофеевско-нарбиковские женские персонажи.

С "положительными" литературными героями всегда трудно. Еще Розанов писал: "Порок художественен, а добродетель так тускла". Пресноту этой "тусклой добродетели" выпало в современной литературе расхлебывать все тем же, живущим по старинке русским старухам – солженицинским Матренам, распутинским Дарьям и Настасьям. Но в литературе ли дело?

Среди многочисленных утрат русской души, в том числе и утраты духовных критериев, можно обнаружить еще одну потерю — потерю женского идеала. Из плана небесной данности он перемещается в сферу воспаленного воображения, мнится, мерещится, томит своею двусмысленностью, искушает: да не от лукавого ли? (Аксеновская Алиса, битовская Елена). Даром что ли у этих Алис и Елен столько двойников, имен и обличий!

Юнг формулировал свое знаменитое утверждение, что внешний, явленный нам мир суть лишь метафора нашего внутреннего состояния, примерно в то же время и на той же психологической почве, на которой возник в России "женский вопрос". Вероятно, нынешняя женская социальная неприкаянность выражает прежде всего ее внутреннюю растерянность: потеряв точку опоры внутри себя, женщина пытается обрести ее вовне и компенсировать утраченные духовные ориентиры за счет создания новых социальных мерок.

Драматизм ее душевной нестабильности в том, что она поверила в идею равноправия с теми, кому сама природа потрудилась дать фору, как в единственную возможность своего осуществления, как в некую панацею, как в норму жизни и отдала себя во власть духу соперничества, соревнования, борьбы, искажающему ее женские черты, абсолютизирующему возможное и низводящему должное до необязательного.

Принимая свою весьма относительную, а то и вовсе лишь потенциальную экономическую независимость за независимость экзистенциальную; профессиональную состоятельность — за самодостаточность, а таинство брака, призванного восполнить в лице мужа ее собственное несовершенство и неполноту, за одну из побочных и второстепенных линий в судьбе, советская женщина прошла мимо христианской культуры, теряя предназначавшееся ей место в мире и нередко существуя "на чужих ролях".

Жизнь безусловно не исчерпывается литературой, но нагромождение жизненных бессмыслиц может быть диагностировано в литературе, а текучая пестрота мира увидена художественным зрением, как единое цветное пятно, единый рисунок. Он-то и свидетельствует о том, что современная женщина — вынужденно или по собственной воле — "вышла из себя", оставляя за собой неприкрытые тылы: разоренный дом, пепелище.

1990 год. Послесловие к статье "Женщина против женщины"

Этот незамысловатый и уж, во всяком случае, никак не скандальный доклад был прочитан мной в 1990 году в Нью-йоркском университете на конгрессе "США–СССР: женщины–писательницы". На самом деле, оказалось, что это была встреча самых радикальных американских феминисток. Как только я его прочитала, что тут началось!.. "Лай, хохот, пенье, свист и хлоп, людская молвь и конский топ"… Какая-то грозная тетенька из местных, напоминающая то ли нашу отечественную инструкторшу РОНО, то ли обкомовскую ответственную работницу, вся красная, пышущая яростью, выскочила в проход между рядами и, топая ногами, отчаянно жестикулируя, кричала, что это – провокация… Потом мне сказали, что это очень важная дама – замминистра просвещения. Ей вторили самые активные и самые лысые феминистки, одетые в майки, несмотря на месяц март. Они кричали, поигрывая недюжинными голыми бицепсами, что давно пора этих мужиков скрутить в бараний рог, пойти на них войной, устроить революцию, свергнуть и самим захватить власть… Переводчик (между прочим – мужчина) потом доверительно сообщил мне, что они сочли меня подосланной другими, враждебными им феминистками, чтобы "сорвать конгресс". Оказалось, что есть какое-то другое, более лояльное к мужчинам феминистское крыло, которое осталось за бортом этого мероприятия…

И действительно, как только я вернулась в свой номер, мне позвонили эти оппортунистки, которым все же удалось проникнуть во вражеский стан, и поздравили меня с тем, что я "хорошенько врезала этим оголтелым" и что они на моей стороне. В общем, "рот фронт". Вечером того же дня у меня был назначен поэтический вечер. Почему-то он назывался "панель" – panel. И вот они меня спрашивали: "Вы сегодня на какой панели? Мы обязательно проберемся, чтобы вас поддержать". Так что я очень боялась, не будет ли опять какого-то скандала, потасовки, драки, не закидают ли меня, в конце концов, гнилыми помидорами. Выступать я должна была с какой-то американской поэтессой.

Но все прошло великолепно, хотя поначалу я вела себя довольно позорно. Оказывается, – это мне потом рассказал кто-то "из наших": то ли Наталья Иванова, то ли Татьяна Толстая – я преспокойно сидела на сцене рядом с американской поэтессой и, когда ее представляли публике: "Такая-то, такая-то, лесбиянка…", я, грохоча стулом, инстинктивно, совершенно бессознательно, отодвинулась от нее почти на метр. Казалось, провал мой предрешен...

Потом моя переводчица прочитала доклад о том, что у Анны Ахматовой в "Лотовой жене" "сердце… никогда не забудет отдавшую жизнь за единственный взгляд", а у Олеси Николаевой в стихотворении "Семь начал" все наоборот: "Не оглядывайся назад" да "не оглядывайся назад"… И я даже почувствовала было нечто вроде укора совести. Слушала ее вроде как бы даже и пристыжено… И довольно обреченно прочитала несколько стихотворений, в том числе, и то, где есть эти строки ("Семь начал"), — при полном молчании зала. Наконец, дошла очередь до моего стихотворения "Девичник": там собираются на Восьмое марта одинокие женщины – Катя, Лена, Света и Таня, сами приносят выпивку, закуску, танцуют друг с другом, умничают, просто болтают, тоска, в общем… И там есть такая строфа, довольно ироничная, между прочим:

– А вот, говорят, в Древней Греции, – начинает кто-то, –
был такой остров, где одни лишь женщины-амазонки жили,
так они мужиков к себе и на пушечный выстрел не подпускали,
а тех, кого случайно приносила к ним буря,
убивали на месте!

И тут грянули аплодисменты. Овация. Ликование. Кулаки, воздетые ввысь... Так приходит земная слава… Змея тщеславия гадко шевельнулась в груди… Голова чуть-чуть откинулась назад… Ноздри невольно раздулись сами… Феминистки кинулись после вечера пожимать мне руки. Высшим знаком признания было то, что моя поэтическая напарница подошла ко мне и доверительно сказала: "Я хочу вас переводить… А вы меня?"
Так что, в конце концов, с феминистками я рассталась на дружеской ноге. Конгресс удался. А лазутчицы из другого лагеря еще долго – года три – присылали мне  протоколы своих заседаний, публикации, газеты. А потом и они пропали…
А я, вопреки всему, все "оглядываюсь назад" и оглядываюсь, и берег становится все туманнее: вот-вот совсем превратится в призрак…