Дневник писателя. Ноябрь 2004 года

Заметки о верующем сердце, промысле, ангелах, святых и заступнице усердной

Читая Священное Писание, мы постоянно встречаем там слово "сердце". Это и "сердце Бога" ("сказал Господь в сердце Своем" (Быт.8:5), и "сердце мудрого" (Исх. 31:6), и "сердце безумного" ("Рече безумец в сердце своем: несть Бог" (Псл.).

Можно, оказывается, "окаменить" свое сердце так, что перестать воспринимать чудеса, слышать слово Божие, видеть очевидное и верить в Бога: "народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце свое, да не видят глазами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их" (Ис. 6:9-10; Ин. 12:40); "Ибо не вразумились чудом над хлебеми: потому что сердце их было окаменено" (Мк. 6:52); "Иисус, уразумев, говорит им: /.../ еще ли не понимаете и не разумеете? еще ли окаменено у вас сердце? имея уши, не слышите? и не помните?" (Мк. 8:17).

И, напротив, сердце можно обратить или даже всецело отдать Богу (Нав. 24:23; 2 Цар. 8:61), носить нечто сокровенное "у сердца своего" (Исх. 28:29). Да и Сам Творец может вложить в сердце человека "мудрость" (Исх. 31:6) и "способность учить" (Исх. 35:34), поразить сердце "оцепенением" (Вт. 28:28), послать в него "робость" (Лев. 26:36) или "упорство" (Вт.2:30). Он же может это сердце "ожесточить" (Исх. 7:22) или воздать человеку тем, что придется ему "по сердцу": "Даст ти Господь по сердцу твоему" (Пс. 19:5)...

Сердце, по свидетельству Священного Писания, может быть "разумное" и "развращенное", "кроткое" и "коварное", "непорочное" и "притворное", "правое" и "нечестивое", "чистое" и "заблуждающее", "веселое" и "сокрушенное", "смиренное" и "буйное", "мудрое" и "необрезанное", "плотяное" и "каменное", "человеческое" и "звериное", "доброе" и "дурное"...

В сердце может быть заключено "слово благое" и "зло", "закон Бога" и "беззаконие", "знание" и "глупость", "радость" и "уныние", "надменность" и "веселие", "стези, направленные к Богу" и "нечестие"; в сердце гнездятся "помыслы", "замыслы", "мерзости", "вражда", наконец, у сердца есть свои "скрижали" (Иер. 17:1)...

Сердце может "трепетать" и "изнемогать", "оживать" и "изсыхать", "кипеть" и "ожиреть", "восторгаться" и "онеметь", "воспламеняться" и "ослабевать",  "бодрствовать" и "исчахнуть", "радоваться" и "таять", "взывать" и "надмеваться", "рыдать" и "изнывать", "уразуметь" и "огрубеть", "уязвляться" и "окаменеть", "знать горе души своей" и "ковать злые замыслы", "любить" и "ненавидеть"...

Уста человека говорят "от избытка сердца" (Мф. 11.29), именно поэтому "добрый человек из доброго сокровища сердца своего выносит доброе, злой человек из злого сокровища сердца своего выносит злое" (Лк. 6:45).

Самопознание, в конечном счете, сводится к познанию своего сердца - недаром святые отцы ставили во главу христианской жизни осознание своих грехов: тот, кто видит свои грехи, стоит на духовной лестнице выше воскрешающего мертвых.

Господь говорит о Себе: "Я есмь испытующий сердца и внутренности" и в первой же, "наибольшей" (Мф. 22:38) заповеди ставит первым же условием человеческое сердце, целиком возлюбившее Бога: "возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим" (Втор. 6:5; Мф. 22:37). 

Чистое сердце являет собой такую ценность, что обладателям его дано высшее обетование: "Блаженны чистые сердцем, яко они Бога узрят" (Мф. 5:8). Святая Церковь неустанно повторяет вслед за пророком Давидом: "Сердце чисто созижди во мне, Боже" (Пс. 50:12). Ибо именно в нем, в самых его глубинах, раскрывается человеку Царство Божие: "Царство Божие внутрь вас есть" (Лк. 17:21). То, что человек призван искать прежде всего: ("Наипаче ищите Царства Божия" (Лк. 12:31),  находится в самом человеке...

Вся жизнь человека раскрывается через это внутренее обретение сердечного "сокровища" (ср.: Мф. 6:21; 13:44), к которому "прикладывается" и все внешнее ("это все" (ср: Лк.12:31), тем самым позволяя вкушать жизни "будущего века", когда "внутренее будет как внешнее, внешнее как внутренее".

Итак, понятие сердца занимает центральное место в христиансткой мистике. Оно не только является органом чувства, но и источником сознания, началом познания, обладателем знания, хранителем подсознания, символом духа, но также и распорядителем или даже хозяином воли. Сердце есть некий сокровенный центр человека, душа, самая ее сердцевина. Здесь коренится человеческая совесть: закон, начертанный Богом. Здесь средоточие всех жизненных сил и явлений, происходящих с человеком: физическое подкрепление человека хлебом и вином - "подкрепляет сердце", и, напротив, всякое отягощение пищей и питием "сердце отягощает" (ср.: Лк. 21:34). В сердце сходятся все движения человеческого ума, воли, чувства, энергии, обеспечивая единство сознания, единство личности. Сердце - это и религиозный центр человека: здесь душа ощущает непреложную связь с Творцом, встречается с Богом, это место таинственной ВСТРЕЧИ, этого сокровенного Свидания.

Потому "человек "без сердца", лишенный самой возможности священного Сретения, - это человек, не знающий любви, не имеющий религии. И, напротив, безрелигиозность есть бессердечность, как утверждает русский религиозный философ Б. П. Вышеславцев (Б. П. Вышеславцев. Этика преображенного Эроса, М. 1994. С.273).

Лишь в глубинах сердца происходит слышание Слова, восприятие дара Духа Святого. Только здесь человеку может приоткрыться Царство Небесное, мир ангельский. Лишь здесь человек может прикоснуться к миру горнему, узреть образы святости, ощутить присутствие святых в своей жизни. Ибо только здесь, где содержится та глубина и та "бездна", из которой в каждом человеке может воссиять заложенный в него "образ Божий", явиться "подобие Божие", рождается и обретает черты религиозный опыт: опыт веры, опыт познания, опыт любви, опыт общения...

Я вспоминаю, как один мой школьный приятель, интересовавшийся историей религий, был буквально шокирован, прочитав жития святых. Он, полагавший, что религиозные свидетельства можно постичь "извне", умозрительно, одной лишь познавательной способностью разума, был едва ли не возмущен чрезмерностью подвигов преп. Симеона Столпника, проведшего в молитве множество лет на столпе. Да и сами жития казались ему - ну, что ли, нецелесообразными: сказочки какие-то, кто может подражать таким эксцентрическим действиям, какое педагогическое значение они могут иметь, если априори простому смертному это представляется не только невозможным, но и невероятным.

И вот он делал из этого вывод: образцы святости для смертного человека - недостижимы. Если это так, то святые - это своеобразные "сверхчеловеки", замаскированные в христианские предания боги. И потому - молиться им - род языческого суеверия.

Как ни удивительно, но с точки зрения житейского (или земного) рационального сознания он был прав: если он (или я) ни при каких обстоятельствах физически не может (не могу) выжить, скажем, множество лет не сходя со столпа или ночуя годами на голой земле, или ступая босыми ногами по раскаленным ли пескам,. по ледяной ли земле, или питаясь одной просфорой в несколько дней, или проводя ночи в бодрствовании на стуле, то зачем и стремиться к такой "самоистребляющей" жизни?

- Правда, у меня был один знакомый, - завершал этот "исследователь религий" свои умозаключения, - он ходил раздетым в мороз, питался черными корками, запивая их сырой водой, так в конце концов, не только отморозил себе нос, но и попал в психушку: стало ему мерещиться, что Христос на иконе делает ему какие-то знаки - то хитро улыбается, то хмуриться, то подмигивает. А все почему - довел себя до крайнего физического и нервного истощения - вот и сорвался.

Я не стала вступать с ним в дискуссию и объяснять, что, скорее всего, его знакомый, хотя, быть может, и с благими помыслами, но по гордости и невежеству, занимался духовной самодеятельностью...  Это - раз. А кроме того - если в жизни даже самого обыкновенного человека происходит нечто такое для него поразительное и важное: потрясение, озарение, то он на на какое-то время теряет обычную чувствительность, всецело предаваясь своему переживанию: когда впервые в мой дом пришел мой жених, я была так взволнована, что схватила голой рукой раскаленную сковородку и даже этого не почувствовала, а поняла это лишь когда на моей багровой ладони образовался огромные пузырь от ожога. Вот и любовь к Богу у святых подвижников и мучеников "крепка, как смерть", "она - пламень весьма сильный" (Пес.П. 8:6), кроме того святой уже сам "пламень" любви (ср.:Ис.10:17), которому не страшен огонь и мучение земли.

Итак, я не стала тогда говорить об этом, потому что школьный приятель мой сам был человек не то что бы неверующий, но нерелигиозный. Да, такой парадокс. Он верил в Бога как в некую идею - умозрительно: "что-то такое разумное над нами есть, некий Дух!" Но он совершенно не чувствовал присутствия Бога в своей жизни, своей личной связи с Ним. Сердце его, как кажется, было не только крепко заперто перед Тем, Кто в него стучал, но еще как бы загорожено такой массивной решеткой, чтобы и постучать-то было трудно: в качестве такой брони выступали разноречивые объяснительные схемы, почерпнутые разумом из религиозных учений и описаний мистических практик. И сердце - "не горело" (Лк. 24:32), даже когда Господь говорил с ним через Святое Благовестие, не узнавало Собеседника. Ну что ж, когда-то сама Мария Магдалина не узнала Его, виденного ею лицом к лицу, в садовнике!

Но - мало того - сама мысль, что Господь вникает в дела своего творения, представлялась ему не только невероятной, но и кощунственной, и он даже называл это "бабкиными суевериями". Он словно повторял за пророком Давидом: "Господи! кто есть человек, что Ты знаешь о нем, и сын человеческий, что обращаешь на него внимание?" (Пс. 143:3) Но пророк обращался с этим вопросом к Самому Господу, а для моего приятеля он звучал пустой риторикой. Давид произносил это в смирении сердца, восхищенный делами Промысла Божиего, а мой приятель - с апломбом неверия и насмешки: "Чтобы Абсолютный Дух интересовался причитаниями бабки, у которой пропала коза! Да это еще более абсурдно, чем если бы ты решила вмешаться в борьбу инфузорий!"

Наверное, с точки зрения агностика это действительно представлялось абсурдом: Абсолютный Дух там, наверху, отдельно, самозамкнуто, как вещь в себе; а бабка с козой - здесь внизу, тоже отдельно, но уже из мира явлений, этакий феномен, прах, носимый ветром.
Однако сердце верующее и уповающее на Господа, знающее, что у человека "и волосы все сочтены", не сомневается: бабкина коза тоже у Господа на счету.

И вот оппоненты сталкиваются, спорят:

-Не будет тебе Абсолютный Дух искать бабкину козу! - важно заявляет мой приятель.

- Будет, родненький, будет! Господь милостив! - кричит ему в ответ  бабка. - Ну пусть не Он Сам, - сдается она. - Пусть Никола Угодник поищет, пусть Михаил Архангел придет на помощь, пусть хоть Флор и Лавр пошукают!

В результате - коза возвращается в отчий дом, бабка ликует, на благодарственный молебен торопится, а мой приятель ворчит, если не возмущается:
- Какое мракобесие! Какое своекорыстие, наконец! Клянчить, клянчить что-то у Бога - как это низменно, унизительно!

Бабка ему даже и не возражает - она твердо знает, что вся жизнь - это история отношений с Богом и Его святыми. Завяжет она с ними добрые отношения здесь, на земле,- так и в Царстве Небесном встретят они ее любовью, добром. А порвет эти отношения злобой ли своей, неблагодарностью ли, завистью, так и за гробом окажется одна-одинешенька супротив супостата, голая, босая, беспомощная, "не имущая вида".

Бабка, верующая сердцем, оказывается мудрее нерелигиозного интеллектуала.

Святые подвижники знали: если Бог хочет помиловать душу, а она упорствует и не повинуется, то Бог попускает ей терпеть то, чего не хочет, дабы таким образом сама взыскала Его. То есть Господь ставит человека в такое положение, в котором он осознал бы свою немощь и возопил к Богу о помощи: "Возлюблю Тя, Господи, крепосте моя. Господь утверждаение мое, и прибежище мое, и Избавитель мой, Бог мой, Помощник мой, и уповаю на Него, Защититель мой, и рог спасения моего, и Заступник мой" (Пс. 17:2,3).

Все Священное Писание исполено свидетельств чудесного вмешательства и водительства Промысла, помощи и покровительства Божиего, оказываемых человеку: "Без Меня не можете творить ничесоже"(Ин. 15:5). Все, что ни случается с человеком, происходит с ним для его спасения, земной путь разворачивается как драматическая повесть о взимоотношениях Бога и человека, Промысла Божиего и человечечской воли. "Если человек не поймет, что в мире есть лишь душа и Бог, не найдет себе успокоения", - говорили подвижники Синайской горы.

"Все, что ни приключится тебе, принимай охотно и в превратностях своего уничижения будь долготерпелив, ибо золото испытывается в огне, а люди, угодные Богу, в горниле уничижения. Веруй Ему, и Он защитит тебя; управь пути твои и надейся на Него. Боящиеся Господа! веруйте Ему, и не погибнет награда ваша. Боящиеся Господа! надейтесь на благое, на радость вечную и милости. /.../ Кто верил Господу - и был постыжен? или кто пребывал в страхе Его - и был оставлен? или кто взывал к Нему - и он презрел его? Ибо Госмодь сострадателен и милостив и прощает грехи, и спасает во время скорби" (Сирах. 2:4-11). И напротив, "Горе сердцу расслабленному! ибо оно не верует, и за то не будет защищено" (Сирах. 2:13). 

Воистину, если человек старается жить внимательно и честно, то есть радеет о своей готовности дать ответ "требующему отчета в его уповании" (ср.:1Петр. 3.15), он насыщает свое сердце счастливыми историями о внимании к нему Промыслителя ("Насадивший ухо не услышит ли? и образовавший глаз - не увидит ли? Вразумляющий народы неужели не обличит, - Тот, Кто учит человека разумению?" (Пс. 93:9,10), поет от всей души о великих милостях Создателя.

Господь отвечает на тайные вопрошания, исполняет сокровенные желания, предостерегает от ложных шагов, удерживает от недолжных поступков, наказывает за дурные дела и мысли, приводит советников, посылает наставников, дает помощников, одаряет благодетелями. Ах, не все, не все мы замечаем, не все чувствуем, не все и дано нам увидеть и уразуметь, но возблагодарим хотя бы за очевидность Его Отчей заботы, за неустанность Его присутствия возле нас.

Бывает, даже в период малодушия и охлаждения, в пору маловерия, когда сердце колеблется и помышляет: "Бог оставил меня, не видит, не слышит, не замечает", Господь вдруг и подает знак, говорящий: "Все Я вижу, все Я замечаю"... И порой бывает это с такой отцовской нежностью, с остроумием, почти с шуткой.

Ехали мы как-то раз с одной прекрасной дамой, рабой Божией, в монастырь. Был Великий Пост, время искушений. Я чувствовала в душе какую-то мертвенность, сухость, умаление веры. В том же признавалась мне и моя спутница: "Молюсь, а мне кажется - впереди пустота".
Было это на заре перестройки, когда продуктов, особенно постных, даже и в Москве было трудно отыскать, а что уж говорить про провинцию.
Выехали вечерним поездом. Еще на вокзале моя спутница, что-то вспомнив, возмутилась духом:

- Ну вот! Специально ведь на стол положила, чтобы взять с собой и - забыла, дура набитая! А ведь как хорошо было бы - и в поезде, и после службы: халва арахисовая - она сытная, вкусная, съешь несколько ложек, и никаких забот о пище тленной, весь желудок заполняет и убаюкивает. Я ведь за ней вчера огромную очередь отстояла!

Проехали Калинин, и вдруг ужасно захотелось поесть, а в поезде - ни чая, ни сахара, ни печенья: пей себе то, что из дома захватил, ешь то, что припас, а если ничего у тебя не заготовлено, глотай крутой кипяток и пеняй сам на себя. Был у нас, правда, растворимый кофе, но не наслаждаться же им на сон грядущий!

- Эх, как бы мы сейчас халвы бы поели! С кипятком! Она свежая, мягкая, тает во рту, - причитала моя прекрасная дама. - Съешь кусочек, и приятная сытость обретается в теле, сны хорошие снятся… А так - на голодный желудок будут кошмары преследовать всю ночь: в теле - пустота, на душе - тревога.

Хмурые, голодные, встали наутро, наскоро попили несладкого кофе, вышли на морозной станции, ежась, побежали рысцой на автобус, доезжающий прямо до монастыря…

- А как было бы хорошо сейчас этой халвы отколупнуть! - вновь мечтательно затянула моя попутчица. - Сразу и мороз бы не так чувствовался!
Меж тем приехали в монастырь, зашли в храм, помолились на литургии, постояли на молебне.

- Ой, больше не могу, - слабым голосом произнесла моя приятельница, - дурно мне, голодный обморок вот-вот меня постигнет. А все из-за чего? Из-за того, что я не сосредоточилась перед дорогой, халву забыла. Теперь даже и молиться из-за этого тяжело. Голова кружится.

Я повела ее к знакомой монахине, у которой всегда останавливалась, когда приезжала в монастырь.

- Ничего, сейчас матушка нас постным супцом накормит, черного хлеба нарежет крупными ломтями, посыплет его солью: красота!

- Да мне бы лучше халвы - достаточно было бы нескольких кусочков и - крепкого чаю!

- А то, может, картошечки наварит, в пюре разомнет: любишь ты пюре?   

- Пюре? Неплохо. Но эта халва несчастная не дает мне покоя! Как это я ее забыла! Ведь на самое видное место положила! А ведь как было бы сейчас хорошо!

- Ну ладно, - махнула я рукой, - что-нибудь нам матушка даст поесть. Погреемся, историй всяких чудесных послушаем, премудростей и - опять в монастырь.

- Матушку бы твою тоже бы угостили. Она ведь, наверное, ничего здесь не видит, кроме картошки да черного хлеба. Эх, растяпа!

Наконец, пришли к маленькому домику, занесенному снегом. Постучались с молитвой. Матушка отворила, впустила:

- Ну что, намерзлись? Садитесь к печке - буду вас угощать, чем Бог послал. Чаек вон горяченький - только что заварила. Вареньице вишневое. А вот гостинец мне тут оставил один раб Божий - приезжал в монастырь, останавливался у меня и оставил - целых три пачки. 

Полезла в шкаф, вынула, положила на стол: батюшки-светы! Халва! Арахисовая! Три упаковки!

- Угощайтесь!

-Знаешь, - сказала мне подруга, когда мы напились чаю и поели. - Мне стыдно. Стыдно, что я так ныла, ныла: халвы мне, халвы! Господь меня в монастырь везет, в храм приводит, на святую литургию допускает, дает приют у монахини, а я Ему все: халвы мне, халвы!

- Он тебе - халвы, а ты Ему воздай хвалы, - скаламбурила наша хозяйка. И мы дружно встали перед ее иконами и восславили Бога.

Было время, когда я с особенным интересом размышляла об ангелах. Муж мой даже подарил мне толстую книгу, которая так и называлась "Книга Ангелов", где были собраны все сведения о них. Интерес этот вовсе не был праздным: порой я отчетливо чувствовала  помощь своего ангела-хранителя. Его прозрачное спасительное вмешательство особенно ощущалось мною, когда я вела машину. А поскольку мне приходилось сидеть за рулем каждый день, колеся по дорогам и днем, и ночью, и рано утром, я почти постоянно думала о моем ангеле-хранителе, который явно ограждал меня от погибельных происшествий. Множество раз случалось так, что я исключительно по какому-то наитию свыше нажимала на тормоз именно в тот момент, когда неибежно должна была врезаться в незаметно и лихо подкатившую ко мне сзади машину. Как-то раз, ведя автомобиль после бессонной ночи и пригревшись возле теплого вентилятора, я незаметно для себя "попыла по волне сна": такое блажество, радость, покой... И вдруг кто-то, словно окликнул меня, подтолкнул, чтобы я проснулась. С ужасом я увидела, что медленно, но верно качусь одним колесом по встречной полосе и продолжаю неуклонно двигаться в этом диагональном по отношению к дороге направлении.

Словом, мысль о моем ангеле не оставляла меня. Мало того, она стала перерастать в какой-то навязчивый интерес, исполенный любопытства.

"Вот, я хожу по белу свету, а за мной - мой ангел, то есть я не одна, а с ним. Как бы мне хотелось хотя бы одним глазком взглянуть на него!" - думала я.
И в то же время, я прекрасно понимала (читала же духовную литературу!), что мне ни в коем случае нельзя просить Господа о том, чтобы Он мне этого ангела... показал. Ведь именно то, что я узнавала своего хранителя по делам его, а не видела воочию, свидетельствовало о том, что мой духовный опыт, по крайней мере, не злокачественен. И напротив - стоило бы мне лишь на миг узреть сияющее оперенье, я бы тут же оказалась в положении человека, пребывающего в душевном помрачении. Страшно сказать - духовной прелести... Поэтому я ни о чем таком и не просила, но- повтряю - конечно, увидеть его мне бы очень, очень хотелось. Но об этом своем безумном желании я, конечно, разумно помалкивала.

И вот в самый разгар этой моей нескромной "ангеломании" приезжает из Иерусалима один раб Божий - человек почти мне и незнакомый - и привозит мне в подарок фотографический снимок.

- Вот, - говорит он, - Иерусалимский патриарх Диодор причащает своих прихожан на Пасху...

- Очень интересно, - вежливо благодарю я и начинаю этот снимок рассматривать. И вижу - действительно: стоит Иерусалимский патриарх с чашей, к нему выстроилась череда людей, чающих получить святое Причастие, а за его плечом, да, за самым его плечом, возле руки, в которой он держит Чашу, - запечатлен огромный белый ангел, высоко поднявший свою предлинную горящую свечу...

- А это кто? - трепеща всем сердцем и затаив дыхание, спросила я дарителя: "на всякий случай, чтобы он сам подтвердил".

- Это? Ангел, сослужащий патриарху, - попросту ответил тот. 

Меня поразило то бережное изящество, с каким Господь исполнил мое желание: хочешь увидеть ангела - ну что ж, смотри!

Жизнь человека исполнена чудес, однако, нерелигиозный человек их не замечает, пытается их объяснить рационально, исходя из опыта житейской повседневости: что-то вроде "случайного стечения обстоятельств".

- Да как же ты не веришь, что это Сам Господь тебя исцелил - ты же был смертельно болен, умирал, все врачи от тебя отказались, и вдруг - ты поднялся со одра болезни, жив-здоров...

- Так это, наверное, диагноз был неправильный, ничего такого страшного со мной и не было, болезнь была не смертельная, поэтому я и выздоровел естественным образом...

Но даже и религиозные люди не всегда видят эти явные чудеса. Не все могут прочитать в открытое перед ними Книге Жизни, а читая, не все в ней понимают, не имеют порой разумения, упования, веры, "ключа к тексту". Может быть, здесь и об этом сказано: "Имеющему дано будет, а у неимеющего отнимется и то, что имеет" (Лк.19:26).

И все же верующий человек, хоть и осознающий, что он "паче всех человек окаянен есмь", тем не менее, готов "всякому, требующему отчета в своем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением" (ср.:1 Пет. 3:15), свидетельствуя о дивном присутствии, помощи, утешении, которые он сподобился получить то под видом невероятным образом складывавшихся вдруг обстоятельств, неожиданных подсказок, даров, то в сердечном откровении от святых, этих друзей Христовых...

Я понимаю, насколько эта тема взывает к деликатности рассказчика: ткань каждой истории так тонка, что можно невольно солгать, если огрубить ее, или вовсе порвать неловким словом и жестом... Кроме того, поскольку "вера... есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом" (Евр. 11:1), порой бывает, что только само верующее сердце свидетельствует об открывшейся ему духовной реальности, только оно понимает смысл мельчайших, столь для него красноречивых деталей, черточек, подробностей, только оно видит этот драгоценный рисунок Промысла, который почти невозможно передать словесно и который ускользает при неосторожном прикосновении. 

И все же, когда душа изнемогает от обступившей ее темноты, и ей кажется, что она, беззащитная, бредет одна-одинешенька наугад, вслепую, пытаясь докричаться до небес и ощущая, что, якобы, она окружена плотным пространством глухоты: никто ее слышит, не откликается, не подаст руку, не зажжет спасительного фонарика, - вот тогда-то наступает время и вспомнить о всегдашних своих молитвенниках и заступниках: о, ведь как часто мнилось, что они бездействуют, что они отвернулись, бросили тебя на произвол судьбы, а потом оказывалось - нет, они-то как раз трудились и все тебе устраивали во благо, а это ты малодушествовал и ничего-то не видел, не замечал, хмуро и мутно глядя себе под ноги. И лишь когда получал нечто "готовенькое", мог оценить их помощь и  начинал чувствовать перед ними стыд - за то, что оказался не достойным их усилий, дерзкий, надменный, трусливый! Иди же немедленно к ним, прости прощения, благодари, исправляйся и "не буди неверен, но верен" (Ин. 20:27).
  
Наверное, поначалу, когда человек лишь начинает жить религиозной жизнью, святые сливаются у него в некое высшее, недоступное пониманию сообщество: нет еще, так сказать, личных отношений с одним, или с другим, или с третьим. И лишь экзистенциально, в процессе жизни, страдания, молитвы, прошения, вопрошания, благодарения, испрашивания защиты, помощи, совета, благословения, получения ответа на свои недоумения перед тем или иным святым образом, начинают устанавливаться "личные связи": святые начинают различаться не только по тому канону, по которому они изображены на иконах, но - мысленным взором, обретают лицо. Сердце исполняется к ним личной любовью, получает таинственное уверение, что и они уже тебя знают, узнают: еще бы, столько раз откликались, отзывались на голос, поучали, охраняли, удерживали, отводили беду. Да, это уже не просто признание, уважение, почтение в силу того, что "так положено" или "так заведено в Церкви", что - "догмат иконопочитания", который поначалу принимается умозрительно, но именно живая любовь к ним, узнавание, общение, история этого общения, этой науки, этой любви... Мимо иконы одного святого пройдешь с почтительным поклоном, а к иконе другого припадешь со слезами, что-то вроде: "Родненький, спасибо себе!"

Святые раскрываются нам постепенно - то один, то другой, то третий. Кто-то (большинство) так и остаются просто в "почитаемых на расстоянии", но те, которые уже оказали тебе свою милость, помощь, откликнулись, отозвались, ответили, защитили, утешили, подбодрили, позаботились, возвеселили, - уже навсегда остаются в самом сердце.

Я проверяла много раз, спрашивая у верующих церковных людей, даже монахов - было ли с ними такое, что они, предположим, войдя в незнакомый храм и увидя там икону любимого святого, вдруг ощутили такую внезапную радость, сходную с той, какую бы они почувствовали встретив желанного друга, близкого человека? И мне подтверждали реальность этого чувства: да, с ними такое бывало.

Вот и у меня бывало. Зайду в храм - Господи, слава Тебе! - обнищавшее мое да не презриши сердце! - тут Спаситель, тут - Матерь Божия: "Заступница усердная", "Матерь всех скорбящих и обремененных", "Пречистая Владычица", "Путеводительница", "Нечаянная Радость", тут - Михаил Архангел с победоносным мечом, сокрушитель царства бесовского, а тут - Никола Угодник, дорогой мой, любимый наставник, кормилец; а вот -  Серафим Саровский - бесценный наш семейный покровитель. А вот - Трифон мученик, на руке его сокол, сам - легкий на подъем, отзывчивый, советчик, утешитель. А вот - святитель Спиридон Тримифундский, умеющий и змею претворить в земное богатство и земное богатство обратить в змею, - мудрый благодетель! Преподобный Сергий! Святые воины на своих кониках -  Георгий Победоносец, Димитрий Солнунский! Святая равноапостольная неподражаемая княгиня Ольга! Ксения Блаженная! Святитель Филипп! Прости Господи за дерзость, но - ВСЕ СВОИ! Любимые! Может ли верующий человек быть одиноким, если он может увидеть "небо отверстым и Ангелов Божиих, восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому" (Ин. 1:51)?
 
Итак, нашим семейным покровителем был преподобный Серфим Саровский. Прабабка моя - Леокадья Гавриловна, полька, принявшая Православие, рассказывала, что в два года мой отец, а ее внук - ослеп. И ей был голос во сне: "Возми икону, висящую у тебя на стене, и положи на лицо младенца". Она проснулась в большом смущении, ибо мальчик был мал, а икона была большая и тяжелая: как он может это выдержать? а вдруг задохнется? Потому она сочла сон нелепостью или даже лукавым наваждением и не придала ему значения. Однако, сон повторился, и голос сказал ей вновь: "Возьми икону и положи на младенца". Тут уже она не на шутку разволновалась и рассказала о ночном указании своей дочери, то есть матери мальчика. Той тоже это показалось соблазнительным и невозможным. Мальчик же меж тем видел пред собой лишь темноту. И вот в третий раз прабабке моей снится тот же сон: якобы приходит к ней некто (женщина) и уже сурово приказывает: "Положи икону на лицо младенца - и прозреет". На сей раз она уже не на шутку испугалась и сделала, как ей было велено: ночью и положила икону на спящего мальчика.

А уже наутро мой отец прозрел и никогда - до самой старости - не страдал от плохого зрения. Икона же была - незадолго до того прославленного преподобного Серафима.

Далее. Когда началась война, моему папе было шестнадцать лет. Он послупил в артиллерийское училище и через два года был отправлен на Белоруский фронт в звании младшего лейтенанта. В подчинении у него была артиллерийская батарея. Пройдя с боями Белоруссию, войска вступили в Польшу, и там, под Гданьском (Данцигом), его батарея приняла бой с фашистскими танками, которые буквально сравняли ее с землей.
Соседней батареей, стоявшей в нескольких километрах оттуда, командовал папин друг еще по артиллерийскому училищу. Мы с братом потом всю жизнь называли его "дядя Павлик". Этот дядя Павлик был простой советский парень, совсем не религиозный. Он узнал, что танки прорвали оборону именно там, где находилась папина батарея и с горечью предполагал, что он скорее всего погиб. Однако, он не мог оставить своих бойцов. Тем не менее, той же ночью он почувствовал страшное беспокойство, сердце ему настойчиво кричало, чтобы он отправился на место недавнего боя и отыскал своего друга. В конце концов, он решил, что по ночному времени его отсутствия никто не заметит, а отца он сможет по-человечески похоронить и потом сообщить о месте могилы его матери, с которой он был знаком. Он взял нечто вроде лопатки и отправился в путь.

Взору его предстала кровавая картина: бойцы были убиты и перемешаны с землей. Он отыскал бездыханное тело моего отца,  взвалил его на себя, перенес к ближайшему дереву, там выкопал могилу и уже собирался положить туда друга, подтащив его к краю, как у того вдруг согнулись ноги. И дядя Павлик вдруг понял, что мой отец еще жив.

Он дотащил его на себе до ближайшего полевого лазарета (польского), который располагался в деревенском доме, и показал врачу на раненого. Тот покачал головой: гангрена, ампутация, большая потеря крови, не выживет... Но дядя Павлик приставил этому врачу пистолет к виску и заставил оперировать. Врачу помогала медсестра - совсем молоденькая польская девушка - беленькая и хрупкая. Почему-то она сразу согласилась дать отцу свою кровь - у нее была та же группа. Как она вспоминала потом (папа ее отыскал в семидесятые годы, звали ее Марта Обегла, она стала владелицей косметического салона в Гданьске), ей было жалко, что он "такий сличный, такий млодый" и вот - должен умереть. Но отец мой, с помощью Божией, выжил.

А сам он рассказывает эту историю своего спасения так: последнее, что он увидел, было огромным танком, из дула которого вырвалась вспышка, все померкло, и отец понял, что это все, смерть. Он ощутил себя в некоем узком продолговатом пространстве, вроде трубы или фургона, по которому он двигался с невероятной скоростью. Вокруг зазвучали бубенчики, впереди замерцал свет, - все, как описано в книге Моуди "Жизнь после смерти". И тут путь ему преградил маленький старичок. Он вышел настречу, сделал останавливающий жест рукой и сказал: "Ты куда? Тебе еще рано! Возвращайся!"
И отец очнулся в польской больничке.

Старичок, который его вернул назад, к земной жизни, был ему странным образом знаком. Наконец, он вспомнил, где до этого видел его - в комнате своей бабушки Леокадьи Гавриловны, на большой иконе.

Преподобный Серафим не только спас моего отца, но он помог ему все устроить таким образом, чтобы тот, потерявший правую руку (почти от самого плеча) в 19 лет, никогда не чувствовал себя обездоленным инвалидом. Отец счастливо женился, у него был прекрасный дом, семья, он стал писателем и мог быстро писать левой рукой, он мастерски водил машину (не переоборудованную): Форд, Мерседес, правда переключатель скоростей у этих старых марок был на руле. Отец мог забить гвоздь, починить проводку, приладить к стене полку. Многие, имевшие с ним дело люди, порой даже как-то не осознавали, что у него не было правой руки. Он всегда был подтянутым, стройным, элегантным, остроумным, сильным и мужественным человеком. И еще он был человеком смиренным. И еще - самое поразительное - он лицом, особенно к старости, был похож на преподобного Серафима.

Преподобный Серафим исцелил и меня от тяжкого недуга. Несколько лет назад у меня произошло что-то вроде ущемления нерва в верхней части позвоночника. Может быть, что-то случилось с позвоночными дисками, хрящами - не знаю, к врачам я не обращалась, потому что мне было некогда, но, тем не менее, я очень страдала - если мне приходилось оглядываться или поворачиваться назад, например, при заднем ходе машины, или когда я определенным образом поднимала правую руку, или отводила в сторону правый локоть, меня вдруг пронзала резкая дикая боль в районе шестого позвонка. Один раз, всего-навсего разрывая пополам тряпку, я даже упала от этой внезапной боли на пол и почти целую минуту не могла ни пошевелиться, ни что-то сказать, находясь в болевом шоке. Положение мое становилось просто плачевным: за рулем сидеть больно, за компьютером - мучительно. Дальнейшая жизнь представлялась мне неутешительной.

А тут мы решили с моим мужем - священником Владимиром Вигилянским поехать к нашему другу-игумену в Алатырь, заезжая по дороге в монастыри. Наш приятель Василий вызвался нас повезти в паломничество на своей машине. Машина его была хорошая, однако, печка работала у нее плохо. Дело было поздней осенью, земля была мерзлая, но бесснежная, в машине было если не совсем уж холодно, то прохладно, особенно на моем заднем сиденье. Мы заехали в Муром поклониться преп. Петру и Февронье и потом отправились в Дивеево. Ехали долго - в дороге меняли колесо, заблудились, короче - к концу пути я замерзла, утрудила долгим сиденьем свой больной позвоночник, и он стал ужасно болеть, напоминая ледяную колючую проволоку, словно вставленную мне в спину на муку. Я пригорюнилась, почувствовав себя полнейшим инвалидом.

В таком плачевном состоянии я и вошла в Дивеевский храм. Немощная, дрожащая, на подкашивающихся ногах, с переламывающимся от резкой боли позвоночником: жизнь кончилась! Так я приблизилась к мощам преподобного Серафима...

Всю всенощную мне пришлось просидеть на маленькой приступочке стены: что ж поделаешь, болящая, нет, тяжко болящая и к тому же жестоко скорбящая Ольга!

После службы отправились по канавке: ледяной дождь вдруг сменился крупным снегом, снегопад обернулся метелью, завыла вьюга, намела сугробы, настала зима. В осеннем плаще я совершенно окоченела и с грустью думала о собственной вине перед своим замерзшим позвоночником: я вспомнила, что проподобный Серафим называл плоть "осликом" и предостерегал от сурового обращения с ним, ибо его можно окончательно заморить, и что тогда?

В приюте для паломников было холодно, накинув на себя одеяло, я прочитала правило к причастию, наутро мы пошли на ранюю литургию, причастились, помолились у мощей и отправились дальше - в Синаксарский монастырь.

Вокруг было белым-бело, и даже сама дорога едва различалась между полей. Но душа была радостна и спокойна. "Конечно, Святое Причастие!" - объяснила я это самой себе. И тут вдруг поняла - что-то еще произошло, что-то еще свершилось, что-то еще: какая!то дивная перемена во всем. Снег, что ли, этот белый? Чистота, куда ни кинь взор? Исповедь, что ли, создала внутри такое великолепное пространство, уничтожив грехи?.. Ах, да вот оно что - спина! Спина! Спина не болит! Позвоночник даже не чувствуется! Повернулась назад - не болит! Подняла правую руку вверх - не болит; Отвела в сторону локоть - не болит! Все! Никогда больше с тех пор не болел... Преподобный Серафим пожалел, жалкую, дрощащую, помолился Господу, исцелил: "Радость моя!" Ослик худо-бедно, но служит мне и по сей день.

Чудо очевидного исцеления сотворил в моей семье и святой Николай Чудотворец. Младшая дочь моя, младенец Анастасия, десяти месяцев от роду глотнула канцелярского клея из прозрачной бутылочки, которую приняла за собственную, с молочком. Клей этот, притом, что им пользуются в школах и даже в детских садах, оказался страшно вредоносным - при соприкосновении со слизистой, он тут же сжигал ее. Анастасия безутешно плакала и орала, я повезла ее в Филатовскую больницу, мне сообщили, что дело очень серьезно, и если она сделала большой глоток, может даже умереть. Но и в том случае, если она глотнула совсем немного, это тоже не обойдется без дурных последствий. Ее оставили в больнице - крошечную, рыдающую, одну (мне не позволили находиться с ней), а мы с мужем помчались в Церковь Знамения Божией Матери к иконе святителя Николая: буквально накануне, непонятно в связи с чем, священник этого храма сказал нам, что икона святителя, которая находится на паперти, - чудотворная: он сам всегда обращается к этому образу в трагические моменты жизни и получает помощь.

Теперь мы умоляли святителя спасти нашу дочь.

Наутро ее выписали: прочистив ее и проверив, врачи были поражены, что слизистая оказалась неповрежденной.

С тех пор я много раз приходила к этому образу Святителя, и всегда чувствовала, что он меня слышит.

Вообще, когда у нас родились дети, мы были очень бедные, почти нищие. И вот нам не на что было повезти их куда-нибудь летом, прочь из душного, пыльного города. Мне очень хотелось поехать с ними в Печоры. Но - увы! - деньги... И я попросила Святителя, чтобы он помог нам.

Только я вернулась домой, в дверь позвонили, и на пороге оказался наш приятель, который сразу сообщил:

- Ну слава Богу! - наконец-то я могу вернуть вам деньги, который брал у вас в долг уже давным-давно!

И положил на стол пятьдесят рублей.

Мы стали отказываться, думая, что он что-то перепутал - мы совершенно не помнили, как, когда и сколько мы могли ему дать в долг, да еще при нашей бедности об этом забыли. Но он настаивал и уверял нас, что, напротив, сам он помнил об этом очень отчетливо.

Я побежала на вокзал и крикнула кассирше в окошечко: столько-то билетов в Печоры, столько-то из Печор в Москву. Два детских, один взрослый, младенец - вовсе без билета. В одну сторону были только купейные, в другую - только плацкартные. Она стала считать, прибавила плату за постели, которую тогда стали включать в билетную стоимость... В конце концов, произнесла:

- Ровно пятьдесят рублей!

Да, копейка к копейке, рубль к рублю - ни  меньше, ни больше - ровно столько, сколько послал Святитель.

Никода не забуду историю очевидной чудесной помощи Матери Божией. Особенно я любила ее образ в Богоявленском соборе: небольшая икона "Казанская" в иконостасе. Тут я пришла к ней, сокрушенная тяжелыми обстоятельствами жизни.

Дело в том, что моя семья и семья моего брата жили в квартире моих родителей. Квартира была большая, но нам из-за множества домочадцев и детей все равно было ужасно тесно, кухня маленькая, разменять квартиру до поры никак не удавалось, отношения с братом и его женой очень болезненные... А тут еще у моего брата пропали деньги и довольно значительные. И он во всем обвинил моего девятилетнего сыночка.

Тот плакал и чуть ли не клялся перед иконой, что он не брал этих денег, а брат все равно его обвинял и говорил:

-Ты - вор, больше украсть было некому.

С этой ужасной историей я и пришла к Матери Божией и долго-долго все ей рассказывала и очень просила помочь.

Когда я вернулась домой, все было уже улажено самым невероятным образом. Брат мой, все еще кипя от ярости, принялся зачем-то переставлять мебель в маленькой комнате, где жила его старшая дочь. Нелепость его действий заключалась в том, что мебель там - диван, шкаф и стол - нельзя было расположить как-то иначе, чем ей это было определено раз и навсегда: порядок был продиктован специфическими размерами и конфигурацией помещения. Так что он, подвигав мебель и поиграв мышцами, в конце концов, все поставил все в прежнем порядке. Однако, стоило ему сдвинуть диван, как он увидел, что половица паркета под ним чуть приподнята. Он попытался загнать ее на место, но тщетно - что-то мешало, что-то там под половицей таилось. Тогда он приподнял ее и увидел нечто, завернутое в носовой платок. Заинтересовавшись, развернул. И что же? Там были его деньги, те самые деньги, за пропажу которых он обличал моего сыночка. Но теперь было очевидно, что тот чист. Но вот кто их спрятал под половицу, уже не имело к нам никакого отношения.

И еще один случай явного заступничества "Заступницы Усердной" - только теперь я молилась ей не только в Богоявленском, но и перед ее образом в Троицком храме Московского Подворья Лавры. Положение было скверное и отчаянное. Мой сын (выросший) собирался рукополагаться во дьякона и уже собрал для этого все многочисленные документы - приписное свидетельство из военкомата, справки из ЖЭКа, из психбольницы и ветдиспансера (что он никогда не состоял там на учете), какие-то медицинские документы, вплоть до результатов анализов, что-то в этом роде, рекомендации священнослужителей, паспорт, свидетельство о браке и т. д.. Он должен быть - уже в срочном порядке - доставить их в Москвоскую патриархию для прохождения епархиальной комиссии. Но почему же была такая уж срочность? Да потому что он и так уже затянул с этими документами - в последний момент обнаружилось, что исчезло приписное свидетельство, и он долго восстанавливал его с большими трудами: военруки смотрели подозрительно, казалось, прямо сейчас и сцапают, и забреют, и отправят в Чечню: тянули время, тянули, наконец, выдали драгоценный документ. Викарный архиерей уже интересовался - что это Николай все не несет документы? Тот взял да и принес, но неудачно - как раз в этот день был церковный праздник, и владыка отсутствовал в патриархии. Пришлось моему сыну таскаться весь день с этими документами: на службу, потом - на какой-то праздник, куда его пригласили вместе с другими певчими попеть и заработать денежку. Праздник затянулся, он освободился поздно, но поскольку заработал пением сто долларов, а еще сто - на подрясник, подаренные счастливыми родителями, лежали у него в портфеле, он решил поехать домой на такси. Остановил машину, сел на переднее сиденье, под левой рукой, то есть между ним и водителем - заветный портфель, и - в путь! Метров через двести водитель вдруг притормозил и спросил:

- А деньги-то у тебя есть?

- Есть, есть, - закивал ничего не подозревающий ставленник, похлопывая по портфелю.

- Ну так давай сюда. Заплати сразу - а то я тебя не повезу.

- Что это правила такие? - возмутился мой сын. - Где это видано, чтобы за такси платили заранее?

- А тогда вали отсюда, - злобно крикнул шофер, и, остановившись, потянулся к ручке передней двери, а затем резко выпихнул пассажира вон, в снег, попридержав при этом портфель и резко рванув с места.

Так мой сын и остался посреди темной Москвы, в сугробе, без драгоценного портфельчика, без денег, бедолага!

Положение было ужасным: конечно, наверное можно было бы смириться и пойти вновь собирать документы, сдавать анализы, получать новый паспорт, новое свидетельство, новые рекомендации и новые справки, но - приписное свидетельство! Что же, опять, выходит, маячить перед хищными военруками? "Выдайте мне приписное по третьему разу!"

Однако оставалась надежда, что этот злодей из такси заберет деньги, а документы пришлет по почте, выкинет, предложит выкупить, наконец... Но прошел день, прошел второй, прошел третий - никто не появлялся, никто не звонил, никто ничего не предлагал.

Я ходила по церквам к своим любимым святым, но шофер не объявлялся. Прошло десять дней. Казалось, документы пропали бесследно, и надежда их получить назад умерла.

И вот в Троицком храме Московского Подворья Лавры я подошла к иконе Божией Матери Казанская и так мне стало горько, так плохо: я подумала даже - может, все так произошло с документами потому, что мальчику нет воли Божией становиться дьяконом. И это очень меня опечалило. Я мечтала, чтобы он послужил Господу в иерейском чине, к тому же многие духовные люди - и священники, и даже старцы это ему предрекали:

- А Николай у тебя вырастет - священником будет!

И вот теперь оказывалось, что это - обман. Стоя перед иконой, я заплакала. И стояла долго, потому что все лицо мое было залито слезами, и я даже боялась повернуться, чтобы никто этого из прихожан храма не заметил... Я ждала, что слезы остановятся, и лицо высохнет, и тогда я пойду домой. И тут меня вдруг осенила какая-то ну, что ли, радость. Радость! Я почувствовала, что Матерь Божия смотрит на меня, что она меня видит, что она меня слышит, что она меня утешает, что она мне обещает нечто... И это утешение, и это обещание было столь внятным, что я сказала ей в своем сердце:
- Матерь Божия, если эти документы найдутся и мой сыночек станет дьяконом, я буду знать, что это ты помогла мне и благодарно принесу тебе золотой крестик на цепочке, который украсит твою икону!

Даже не знаю, почему у меня это вырвалось - про золотой крестик. У меня не было такого навыка делать приношения иконам, у меня не было и этого золотого крестика с цепочкой, и обещание это было дано не мной, в моей разумности, а моим сердцем, которое что-то знало лучше, чем мое сознание, но я успокоилась и возрадовалась, и, праздничная, отправилась домой. Когда я вошла, уже звонил телефон, прямо в шубе я подбежала к нему и услышала трескучий старушечий голос:

- Николай Вигилянский здесь живет? Он документы у вас терял? Мой сын нашел их и готов вернуть, если будет благодарность.

- Конечно будет, - закричала я. - Куда ехать?

- Он вам позвонит, - протрещала она и повесила трубку.

Действительно, минут через десять позвонил какой-то тип, назначил цену (100 долларов) и указал место встречи - дворик Большого театра.

- Если увижу возле вас ментов, с документами можете распрощаться!

Я собралась было ехать, но тут он перезвонил:

- Встреча отменяется. Завтра сообщу вам новое место и время.

И бросил трубку.

Так он перезванивал еще раза три, видимо, ему казалось это соблюдением собственной безопасности, наконец, мы снова условились о встрече.
Он подошел ко мне - низкий лоб, сросшиеся брови, нос картошкой, глаза бесовские, кинул, сразу перейдя "на ты", бегло и пугливо оглядываясь:

- Иди за мной.

Я покорно пошла, отмечая, что портфеля при нем не было.

- Покажи деньги, - приказал он на ходу.

Я покорно вынула из сумки бумажку.

- Давай сюда!

- А портфель?

- Потфель потом.

- Ну уж нет! Деньги в обмен за портфель, - твердо сказала я, остановившись. - Откуда я знаю, может, вы меня дурите, блефуете...

- Не гони пургу. Я уже много раз так делал - все оставались довольны. Портфель получишь в Александровском саду.

- В каком саду?

- В Александровском. К тебе подойдет женщина и все отдаст.

- Тогда я ей тут же и передам деньги, - не сдавалась я. - Я проверю, все ли там на месте, и тогда заплачу.

- Заплачу, заплачу, - передразнил он меня и сплюнул, продолжая суетливо поглядывать во все стороны. - Кончай базар: не дашь денег, не увидишь портфеля вовек. Я рисковать не привык.

Я поняла, что это у него такой отлаженный бизнес - выкидывать из машины пассажиров, отбирая у них сумки и портфели, а потом все это им же и продавать. Я послушно протянула ему купюру и, стараясь говорить твердо, произнесла:

- Если вы меня обманете...

Но он уже не слышал: выхватив у меня из пальцев деньги, рванул по улице и скрылся в переулке.

- Надул! Надул! - пронеслось у меня в голове.

- Все будет хорошо! - успокоило меня сердце, получившее уверение Матери Божией. 

Я направилась решительным шагом в Александровский сад. Там, действительно, ко мне подошла женщина с лицом работницы детского сада, ЖЭКа, муниципалитета, военкомата, психдиспансера, паспортного стола милиции - то есть с лицом самым обычным, самым "любым" и передала мне портфель. Я раскрыла его, просмотрела документы. Они были на месте: не было только денег - ста долларов на подрясник и ста, заработанных мальчиком пением на банкете.

- А деньги? - спросила я, скрывая радость по поводу того, что документы были в сборе.

- Какие деньги? - удивилась она.

- Которые были в потрфеле, а теперь украдены.

- Я ничего не знаю, - она попятилась. - Я тут ни при чем.

И она смешалась с толпой.

На следующий день мой сын отнес документы в Московскую Патриархию и передал их владыке. Через неделю состоялось епархиальный совет, а еще через несколько дней Николай был рукоположен во дьякона.

А я отправилась к Матери Божией и принесла ей в благодарность золотой крестик с цепочкой, которые купила тут же, в Подворье. Послушник повесил их поверх иконы, а вскоре рядом с ними появились и другие цепочки, и другие крестики, и ладанки, и серьги, и колечки. За каждым из них - история чудесной помощи усердной Заступницы рода христианского.

Таких историй много - из них сплетена вся жизнь. Но порой бывает так, что человек желает получить нечто и это кажется ему благим, и он просит об этом, но просимое оказывается ему по каким-то причинам неполезно.

Преп. Нил Синайский говорил в Слове о молитве (глава 32): "Молись, говоря: Да будет воля Твоя во мне... Молясь, просил я часто себе того, что мне казалось хорошим, и упорствовал в прошении, неразумно принуждая Божию волю и не предоставляя устроить Богу лучше, что Сам Он признает полезным; но, получив просимое, впоследствии крайне скорбел: зачем просил я, чтобы исполнилась лучше моя воля; потому что дело оказывалось для меня не таким, как думал я".

Порой Господь исполняет такие неразумные прошения именно для того, чтобы просивший осознал тщетность просимого. Но порой отклоняет эти просьбы, и лишь потом дает человеку увидеть смысл в том, что не Бог не исполнил его желания.

Вот и у меня было такое. В 1980 году у меня вышла первая стихов в издательстве "Советский писатель". Для молодого поэта это было очень солидно: "как у взрослых" - обычно книги начинающих печатались в "Молодой гвардии" в виде тоненьких брошюрок. Но даже и по этим брошюркам можно было вступить в Союз писателей. Что уж тут говорить о моей такой "серьезной" книге! Кроме того - у меня было уже много журнальных публикаций, и это усиливало мои писательские позиции.

А в Союз писателей тогда было очень и очень выгодно вступить: вроде как получить дворянство или даже княжеский титул. Огромное количество льгот: сниженная плата за квартиру, за путевку в дом творчества, оплата бюллетеней, а кроме того - повышенные гонорары за публикации и за выступления, а еще - статус. Член Союза писателей! Да с таким писательским билетом можно и в гостиницу устроиться, когда в ней нет мест, и билет на поезд выгадать, когда для прочих "билетов нет", и вообще, вообще...

В общем, дело это было стоящее, а в моем положении (двое детей, которых надо кормить, муж, не состоящий ни в партии, ни хотя бы в комсомоле и потому практически безработный) - просто спасительное. Вот, думала я, вступлю в Союз писателей, сразу возьму бюллетень на три месяца по высшей ставке (у меня как раз вышла книга, за которую мне заплатили столько денег, что получалось, будто бы я зарабатывала в течение года по двести пятьдеят рублей), повезу всех на юг, к морю, в Коктебель. Словом, новая жизнь!

И дело мое - верное! И публикации у меня, и такая книга с рецензиями на нее, и выступаю я со стихами от Бюро пропаганды художественной литературы, и писатели меня знают, а главное - какие у меня прекрасные рекомендации в Союз писателей - и Булата Окуджавы, и Юрия Левитанского, и друга Пастернака Вильяма Вильмонта!..

Пошла, однако, в день заседания секции поэтов, где обсуждалось мое приемное дело, в храм "Знамение" на Рижской - это был наш родной семейный храм. Там икона святогоТрифона мученика с кусочком мощей - Трифон мученик всегда помогает просящим, не гнушается никакими, даже самыми земными, просьбами. Постояла на вечерне с акафистом дорогому мученику, попросила его: "Помоги, пожалуйста!", батюшка знакомый, когда читал записки о здравии, помимо того, что мою "пробежал", еще и, взглянув на меня дружески, сам от себя добавил: "Ольга со сродниками"... Чудесно все! А пришла домой - мне звонок от лазутчика:

- Олесечка, не расстраивайся, тебя провалили!

- Как - провалили?

- А, - сказали, - что нам тут еще - писательских детей принимать? Пусть сначала вторую книгу выпустит, тогда и посмотрим...

Короче говоря, не приняла меня. Плохо. Гонорары за книгу (по двести пятьдесят рублей в месяц) все на погашение застарелых долгов ушли - денег нет. Плохо. Да и оскорбительно - выходит, что не приняли меня из-за моего папы. Выходит, если бы был он какой-нибудь слесарь, то все у меня вышло бы хорошо. Или пьяница без определенного вида занятий. Или вообще бы его не было - я была бы дочерью матери-одиночки. А так - он у меня есть, все его знают, писатель, зам. главного редактора журнала "Дружба народов" и поэтому меня - долой. Не нужны нам такие дети!

Сижу я в безденежье, печали и обиде. И тут звонят мне из бюро пропаганды и говорят: "Хочешь заработать денег? Тут писательская поездка в Шебекино, Белгородская область, - по три выступления в день. Пять дней. Вычти шефские (бесплатные), и останется тебе сто рублей! Ну - как?
Поехала я в Шебекино. На заработки. Ни за что ведь не потащилась туда, вступи я в Союз писателей! Ни за какие деньги - взяла бы бюллетень. А тут - пришлось. Общежития, дом культуры, профтехучилище, три школы: никто ничего в моих стихах не понимает - ну я им просто жизненные увлекательные истории рассказываю (хоть про животных, которые жили у моих родителей: собаки, удав, мартышка, кролики, белка, морская свинка, хомяки, коты, рыбки, ужи, ежик; хоть про друзей по Литинституту, хоть про Москву с окрестностями) и потом - в качестве иллюстрации или цветочка к торту, а на самом деле - ни к селу, ни к городу - стишок. Все довольны, хотя это и полная профанация. Во всяком случае, это никак уж не "вечер поэзии", а совсем другой жанр: эстрадный рыжий с грустными глазами. Розовощекий Пьеро. И это - я. Не принятая в Союз писателей и зарабатывающая деньги, чтобы кормить детей.

Наконец, заработала. Автобус привез меня в Белгород, где я должна была пересесть на Московский поезд и - домой. И тут, выходя на автобусной станции, я вдруг слышу: "Через пять минут уходит автобус в Ракитоное".

А я знала, что в этом таинственном Ракитном жил великий старец архимандрит Серафим Тяпочкин. Сердце мое забилось, загорелось и прежде чем я поняла, что происходит, я уже сидела в этом автобусе, который увозил меня к старцу. Честно говоря, я ужаснулась, потому что мне необходимо было быть ранним утром дома: ведь там ждали меня муж и маленькие дети, какие же в этом случае могут быть путешествия, паломничества! Но сердце мое ликовало, ибо знало о своей правоте.

И так я попала к старцу. Через день туда приехал мой муж, которому удалось оставить детей под надежным присмотром. При нас умер старец. На его отпевание прибыли его духовные чада, многие из которых стали впоследствии архиереями и наместниками монастырей. Но главное - там мы с мужем причастились: я - во второй раз после крещения, а он впервые в жизни. Можно сказать, что именно там мы вошли в Церковь. Жизнь наша изменилась, пошла по соверешнно новой дороге, и все амбиции и выгоды, связанные с Союзом писателей стали вдруг какими-то третьестепенными и лишенными интереса.

Через десять лет, когда моего мужа рукополагали в дьяконы, и рукоположение было назначено на день святого Трифона мученика (14 февраля), когда святейший Патриарх служил в храме Знамения Божией Матери на Рижской, то есть "нашем" храме, сердце мое вдруг исполнилось такого благоговения, и радости, и благодарности и понимания дивной связи того, давнего моего провала с Союзом писателей и нынешним великим днем, что мне казалось: душа моя сама говорит с дивным Чудотворцем и он откликается ей. Она же говорила нечто вроде того: "Теперь-то я все поняла, Трифон мученик, спасибо тебе!" И казалось, он принимает эти слова.

А в Союз писателей меня все-таки приняли через несколько лет после того собрания, как-то незаметно, само собой, своим чередом. Наверное, тогда это уже не противоречило замыслу Божиему о нашей жизни, а так только - "приложилось" к ней.

...Сердце чисто созижди во мне, Боже, чтобы узреть Тебя, что бы все Твое понимать!