Монах – это человек Поступка с заглавной буквы

Беседа с писателем Олесей Николаевой

– Олеся, Ваш путь к крещению и воцерковлению проходил на фоне воинствующего безбожия брежневских времен, когда большинство православных людей готовились к новым гонениям на Церковь. Расскажите, пожалуйста, какие события и люди привели Вас к Богу? Какова была духовная атмосфера жизни Вашего круга людей?

– Начну с того, что с самого раннего детства я была очень религиозна, несмотря на то, что мои родители не ходили в церковь, мама и вовсе не была крещена, а любимая бабушка была еще в гимназии распропагандирована неким агитатором-большевиком Гуревичем, которого за его безбожные речи, соблазнявшие "малых сих", забили насмерть казаки, и открыто объявляла себя атеисткой. Однако, ее отец – мой дед – был очень верующим человеком и, живя в коммунальной квартире, где нельзя было уединиться, тайком молился, лежа на диване и накрыв голову газетой. Видимо, само это место, где он жил, было намолено, потому что именно там я получала в раннем детстве некие откровения о несомненности бытия Божиего. Так что я всегда знала, хотя мне никто об этом не говорил, что Бог – есть, что Он – Христос, что Он – видит и слышит меня, мало того – что Он меня любит и потому к Нему можно обращаться, как к Живому Лицу, в ликовании и скорби; я знала, что можно жить такой жизнью, смысл которой исключительно состоит в служении Богу, что Бог ведет человека в некоем, Ему Одному известном направлении, и этот путь называется – судьба... Удивительно, но когда я, уже будучи взрослой, покрестилась и стала причащаться, меня не покидало чувство радостного УЗНАВАНИЯ этого опыта: словно я когда-то это уже знала, но забыла, и вот теперь вспоминаю...

Да и эта бабушка моя, вопреки своим революционным воззрениям, была человеком христианских правил жизни и евангельского нрава: душевная чистота, доброта, милосердное отношение к ближним, терпение, смирение, нестяжательность, кротость – вот ценности, которые она проповедовала не только словами, но своей жизнью. Как-то раз, я это помню, хотя я была совсем маленькой, кассирша в магазине существенно обманула ее, давая сдачу с крупной купюры. Бабушка это заметила и спросила ее, не ошиблась ли она, но кассирша лишь грубо ее обругала.

– Так почему же ты не пожаловалась на нее? Они бы сняли кассу и поймали бы ее за руку, – сказала бабушке моя мама, услышав от меня эту историю.

– Ну если она пошла на такое, значит, ей очень деньги нужны, – ответила бабушка. – Наверное, ей они нужнее, чем мне.

Так что бабушка моя была какая-то "монахиня" от большевизма, христианка без Христа. Но это было не благодаря, а вопреки ее атеистической идеологии и свидетельствовало лишь о том, как крепка в человеке заложенная в нем в детства основа православного благочестия.

Покрестилась же я, как только рядом появился человек, ходящий в церковь. Это был брат отца Валентина Асмуса Василий. Он привел меня к отцу Всеволоду Шпиллеру, который благословил меня отправиться в Отрадное к протоиерею Валериану Кречетову. Мы тут же поехали к отцу Валериану, он со мной побеседовал и сразу же покрестил – одну, в пустом вечернем храме. Но хотя отец Валериан – подлинный раб Божий, священник Божией милостью, мне как-то не удалось воцерковиться в его храме: на первую мою исповедь после крещения я попала к только что рукоположенному молодому священнику – о. В. Ш. У него это тоже была первая исповедь. И она прошла не совсем удачно, с точки зрения тех вопросов, которые он мне с пристрастием задавал – я знаю, что Святейший Патриарх Алексий впоследствии критиковал подобную практику нескромного пастырского любопытства. Короче говоря, я так долго исповедовалась, что причастие уже кончилось, и я вышла из храма смущенная и расстроенная. Впрочем, и у о. В. Ш. тоже как-то не очень хорошо сложились отношения с Московской Патриархией, и он вскоре эмигрировал, уехал во Францию и стал служить в храме то ли Русской Зарубежной Церкви, то ли Константинопольского Патриархата. И все же через много лет судьба меня косвенным образом с ним свела: в 1992 году я жила в Париже в гостях у писателя Андрея Синявского и его жены – издательницы Марии Розановой. В эти дни Марья Васильевна как раз готовила к печати книгу о старцах, которую и попросила меня подредактировать. Составителем ее оказался о. В. Ш.

Итак, мой церковный опыт после крещения начался с искушений. Однако мои близкие друзья – детский писатель Геннадий Снегирев и его жена – моя крестная мать Татьяна, жившие со мной в одном доме, как раз в это время начали ездить в пустыньку Ракитное к старцу архимандриту Серафиму Тяпочкину. Чудесным образом туда попала и я, а потом и мой муж, ставший впоследствии священником: до сих пор я ношу в себе твердую уверенность, что нас привел к старцу Сам Господь, и именно это событие перевернуло нашу жизнь. Там мы встретились со священниками и монахами, ставшими нашими наставниками в церковной жизни, учителями, духовниками, да и просто близкими друзьями.

Это новое окружение сделалось для нас спасительным коконом, охранявшим нашу семью от безбожной пошлости мира. Сам Господь заботился о нас и посылал нам все необходимое. Как раз тогда был отправлен на послушание в Патриархию наш близкий друг – лаврский иеродьякон (теперь он уже архиепископ), который являлся и студентом Московской Духовной Академии. А поскольку он дежурил в Патриархии через день и у него оставалось свободное время, то он приезжал к нам и просвещал нас по тем дисциплинами, которые изучал в МДА, а кроме того – позволял нам задавать ему всякие, в том числе, и каверзные вопросы. Для нас это было отличной школой, но он, бедный, пострадал за свою ревностную миссионерскую деятельность, проводимую в лоне нашей семьи и наших или вовсе нецерковных, или полуцерковных друзей: за частые отлучки и поздние возвращения его отослали обратно в Лавру. Но наши с ним отношения продолжились: мы стали к нему приезжать в поисках его духовной поддержки и просвещения. Еще одним поразительным духовным человеком был для нас монах Леонид Рыков, бывший насельник разогнанной при Хрущове Глинской пустыни, по плоти убогий и болящий, а в духовном отношении – большой молитвенник и прозорливец. По его святым молитвам Господь сохранил мне левый глаз, выжженный до бельма отлетевшей горящей серой от спички. Да много, много совершалось чудес по его духовному предстательству! И много было чудесных людей, которых нам посылал в жизни Господь. Может быть, это было даровано нам не просто так, а ввиду будущего священства моего мужа. Во всяком случае, я считаю это главным богатством моей жизни: люди, носившие в себе свидетельство славы Божией, причастные Самой Любви...

Мы часто ездили с детьми по монастырям, жили при них неделями, проводили лето у какого-нибудь знакомого иеромонаха на глухом деревенском приходе, где мы пели на клиросе с бабками и читали в храме по причине отсутствия в нем профессионального чтеца... Конечно, в такой жизни был некий захватывающий элемент чуть ли не авантюры, была атмосфера таинственности и экзотики, если учесть, что стояли брежневские, а затем и андроповские времена, когда активисты-комсомольцы получали задание из райкома улюлюкать на крестных ходах, а оперативники из соответствующих органов – запугивать верующих. Кроме того, некая контрастность жизни создавалась тем, что мы жили в писательском доме в Москве, где царил богемный дух, мой муж работал в Институте искусствознания, а потом в светском журнале, а я преподавала литературное мастерство в Литературном институте им. Горького, читала свои стихи на поэтических вечерах, и мы оба были тесно связаны профессиональными и дружественными узами с людьми, если не вовсе не верующими, то подчас совсем не церковными. Некоторые из них считали нас чуть ли не фанатиками и сектантами. С началом перестройки меня стали посылать в командировки заграницу, и я часто ездила во Францию, где у меня издавались книги стихов и прозы. Конечно, было что-то невероятное в том, чтобы, вернувшись из Парижа или Женевы, тут же оказаться в Печорах и распевать с бабками тропари на молебне. А с другой стороны, это было очень органично и не создавало никакого раздвоения личности: надо было только везде оставаться самой собой, не подделываясь под окружение и не стилизуясь под ту реальность, в которую входишь..

– Олеся, Вы встали на путь творчества еще будучи совсем юной. Вне всякого сомнения, с этих пор Ваша поэзия изменилась – как формально, так и тематически. Скажите, был ли причиной этих перемен (помимо естественного для каждого поэта движения к новым формам) момент духовного переосмысления творчества в связи с Вашим крещением и началом новой, церковной жизни?

- Когда я стала ходить в церковь, петь на клиросе, читать Псалтирь, вникать в богослужебные тексты, у меня возникло очень сильное отторжение от светской литературы: все мне казалось в ней незначительным, бедненьким и мелким по сравнению с поэзией церковной. А кроме того – все эти силлабо-тонические строфы с перекрестной ли, парной ли рифмовкой создавали во мне ощущение тесноты, духоты и искусственности. Мне казалось невероятным, что можно написать что-либо значительное в формах поэзии 19-20 века, настолько они представлялись теперь изношенными и ветхими. А можно ли заливать новое вино в ветхие меха? И тот формальный сдвиг, который произошел в моих стихах, был совершен именно в сторону литургической поэзии, которая упорядочивается и держится интонационно. Такой новый тип стихосложения получил сейчас название "акцентного стиха", не важно, подкреплен ли он рифмой или вовсе опускает ее. Именно эта форма оказалась адекватной той, по преимуществу апологетической, поэзии, выразителем которой я себя чувствовала.

– В наши дни слово "свобода" стало едва ли не самым популярным во всевозможных дискуссиях, телепередачах, рекламных слоганах, общественно-политических проектах, столь модных ныне обсуждениях пресловутых "прав человека" и т. д. Иными словами, под знаменем "свободы" сегодня проходит шествие мировой цивилизации с ее опорой на либерально-демократические ценности. Что Вы – как православный человек и автор масштабного богословского исследования "Православие и свобода" – вкладываете в это понятие?

– Любовь – вот высшее волеизъявление свободного человеческого духа. И лишь в любви к Богу человек воистину обретает полноту свободы: он жаждет Бога, он ищет Бога, он хочет непрестанно быть с Ним, участвовать в Его делах, исполнять Его замысел, творить Его волю, свидетельствовать о Его славе, петь о Его любви, ликовать от Его красоты, трепетать от Его величия, дивиться Его милосердию, уповать на Его Благой Промысел. Он знает: ничто не отлучит нас от любви Божией – "ни смерть, ни жизни, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни грядущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем" (Рим. 8:38,39). И именно в этом – полная свобода человека от мира с его тиранической "необходимостью", от природы с ее детерминизмом, от диктатуры собственной испорченной воли.

Действительно, нет ничего слаще, чем сознание, что все, совершающееся с тобой, происходит по воле Божией, даже если это несет тебе скорби и неудобства. И наоборот, – нет более отчаянного положения, в которое попадает человек, понимающий, что он действует вопреки Божиему замыслу. Самое страшное, что может испытать человек, – это чувство богооставленности. Это и есть ужас безнадежного рабства.

Итак, подлинная свобода человека – в Боге, Источнике жизни и Победителе смерти, все остальное, именуемое свободой, – лишь привидение и блеф. Действительно, как может быть свободен человек, не только не владеющий собственной судьбой, но и не ведающий, что с ним случится буквально через секунду; человек, не знающий своего смертного часа; человек, которому не принадлежит даже собственный организм, начиненный какими-то таинственными генами и несущий в себе неведомые наследственные болезни? Такой человек напоминает слепого, полагающего, что, коль скоро повсюду – одна и та же тьма, то он в своей свободе может двигаться, куда ему вздумается, в то время как он окружен бездной и есть лишь единственная, еле заметная, узкая тропа, по которой можно, затаив дыханье, пройти и не сорваться в пропасть. Так вот – мне кажется, подлинная свобода его в этом случае в том, чтобы дознаться, что это за спасительная тропа, возжелать ее и, ступив на нее, в конце концов, обрести зрение.
 
– Среди прочих персонажей героями Ваших произведений являются и монахи, открывающие читателям неизвестный колоритный мир монастырской жизни. Можете ли Вы, обладающая бесценным опытом общения с монахами, выделить их в своеобразный "психологический тип"? Присутствует ли, на Ваш взгляд, в их душевной организации нечто такое, что – при всех различиях в характерах – позволяет выделить их в особую группу людей?

– Чем отличаются монахи от нас, мирских людей? Тем, что, по крайней мере, раз в жизни они смогли проявить такую решимость любви ко Христу, что по евангельски полностью отверглись себя, взяли крест свой и пошли за Христом. Хотя бы в силу этого любой монах уже может стать литературным героем: это человек судьбы, свободного выбора, Поступка с заглавной буквы. И вот что поразительно – внешне монахи вроде бы похожи: одинаковые одеяния, схожая деятельность, общее исповедание веры, доминирующие принципы отсечения своеволия и предания себя в послушание духовнику, как бы неразличимые меж собой мировоззренческие позиции, один и тот же образ жизни... Но при некотором приближении к ним и пристальном взгляде открывается удивительный парадокс: монахи меж собой отличаются гораздо больше, чем люди мирские, одетые кто во что горазд, живущие как Бог на душу положит, пестрящие разномыслием и считающие себя свободными в своем выборе. Совершенно очевидно, что, как это ни странно, именно человеческое своеволие так или иначе обезличивает своего носителя, сводя его свободный выбор к тому или иному социо-культурному шаблону. И, напротив, оказывается, попрание своеволия, опыт духовной брани, покаяния, исповедания помыслов, молитвенного предстояния и участия в церковных таинствах не затушевывают, не нивелируют, но выявляют и возделывают в подлинном монахе неповторимую личность.

Поэтому я бы не рискнула объединять монахов в какой-то единый "психологический тип" – наоборот, можно говорить о богатом и щедром разнообразии личностей и характеров, и это тем более поразительно в век обмельчания мирского, светского героя, что является опасным симптомом как раз оскудения человеческой личности.

– Герои Ваших романов "Инвалид детства" и "Мене, текел, фарес" – православные монахи – написаны настолько живо, что есть соблазн подозревать, что у каждого из них есть живой прототип. Мало того, почти в каждой рецензии на вашу книгу встречаются догадки о том, кто именно скрывается за тем или иным персонажем. Действительно ли это так?

– Писатель-реалист, как мне кажется, никогда не выдумывает небывальщины – его фантазия сводится к некоему "моделированию" известных ему событий и характеров. Но первая реальность, конечно, всегда так или иначе проглядывает сквозь реальность художественную, преображенную. Недаром Достоевского так яростно бичевала либеральная пресса за его роман "Бесы": ему инкриминировали то, что он этим романом "написал донос" на русское освободительное движение. За молодым Верховенским с его скрепленными кровью "пятерками" проглядывался террорист Нечаев. Впрочем, у Достоевского вообще много персонажей, прототипов которых можно было отыскать без особого труда: юродивый Семен Яковлевич из "Бесов" напоминал известного в те годы блаженного, по фамилии Корейша, Великий Инквизитор был списан с популярного протестантского проповедника из Ревеля пиитиста Фердинанда Августа Хууна, в старце Зосиме угадывали святителя Тихона Задонского и даже, с куда меньшим основанием, преп. Амвросия Оптинского. 

Прототипы моих героев не столь очевидны: они представляют собой сплав нескольких людей и известной доли вымысла. Что же касается тех претензий, который мне порой предъявляли, то они взаимно исключают друг друга, потому что мне то ставили в вину отличие романного сюжета от какой-то жизненной истории, которую он вдруг кому-то напомнил, то, напротив, – их чрезмерное сходство.

Но читателю не стоит забывать, что даже и само романное "я" есть все же "я" героя, от имени которого ведется повествование, а не подлинное "я" автора. Эта условность и проводит черту между художественным произведением и документальным свидетельством или очерком.

– В центре последнего Вашего романа "Мене, текел, фарес" стоят два героя – православный игумен Ерм, страстно полюбивший католичество, и бывший католический священник, перешедший в Православие иеромонах Гавриил, или, как все его называют на французский лад, отец Габриэль. Это наталкивает читателя на мысль, что у самого автора совсем не простые отношения с католичеством. Вам, кажется, ставили даже в упрек, что вы не любите католиков. Это правда?

– Почему это я не люблю католиков? Напротив, я даже очень их люблю – например, во Франции, где они претерпевают натиск враждебного секулярного мира. Мы с моим мужем были в Париже во время визита туда папы Иоанна Павла Второго, приехавшего отмечать 1500-летия крещения Франции. Так вот – либеральная французская печать буквально осыпала его оскорблениями и издевательствами. По всему Парижу были развешаны карикатуры: старенький сморщенный папа, изображенный этаким уродцем, хищно держит в руках тощего француза, истекающего кровью. Многие выражали свой протест против приезда главы Католической Церкви еще и тем, что... отказывались от крещения! Да-да – эти несчастные люди шли к соборам и швыряли там на землю свои нательные кресты. Мы с моим мужем – православным священником – чувствовали себя в этой ситуации на стороне папы, с которым у нас – общие противники и общие задачи новой христианизации упущенной Католической Церковью и впавшей в безбожие Европы.

Я люблю католиков и в Соединенных Штатах Америки, где им также достается от политически корректного идиотизма: меня поразил официальный запрет на появление Санта Клауса в американских школах на Рождество.

Я люблю католиков и в Мексике, где на них были гонения во времена мексиканской революции. Я люблю их в Италии. Люблю их в Испании. Люблю их Африке и Азии. Но я не понимаю, чего они ищут для себя в России, с одной стороны, называя свою Церковь "сестрой" нашей Церкви, а с другой стороны, пытаясь переманить в свою конфессию "детей сестры". И уж тем большее недоумение вызывает у меня католическая, порой кровопролитная и братоубийственная, агрессия на Украине. Надеюсь, что новый папа Бенедикт XVI, церковные взгляды которого, судя по всему, отличаются большим реализмом, чем польский романтизм Иоанна Павла II, изменит политику Ватикана в отношении России, ведь он сам признал, что наши Церкви – вовсе не сестры.  

– При таком благоговейном отношении к монашескому служению Вы все же избрали для себя "царский путь" брака. Как, на Ваш взгляд, человек, обремененный семейными заботами, может служить Богу, и не противоречат ли "житейские попечения", на которые обрекает человека семья, достижению "единого на потребу"?

– Опыт Церкви свидетельствует, что среди семейных людей было – увы! – куда меньше святых (да и те – мученики), чем среди монашествующих. Создается впечатление, что семейный человек может достичь святости не иначе как мученической кончиной за Христа. И действительно – заботы мира сего, которые несет на себе семейный человек, безусловно могут отдалить его Бога, побуждают искать компромиссы с миром, искушают и томят душу, разжигают страсти, нагоняют тьмы помыслов, лишают сердце покоя, а молитву – постоянства и чистоты. И при этом – я бы не сказала, что крест семейного человека, несущего ответственность за своих домашних, был бы легче монашеского, а воля его была бы свободнее иноческой. Нет, семейный человек, христианин, обремененной детьми, это, как и монах, – человек распятый. И в чем-то его служение в семье можно уподобить служению игумена (а также – эконома, казначея, благочинного, уставщика, шофера, разнорабочего и т.д. в одном лице) в небольшом монастыре: он должен накормить, обуть, одеть своих насельников, позаботиться об их крове, безопасности, здоровье, об их тепле зимой, об утолении их жажды летом, об их духовном воспитании, просвещении и образовании. Он несет на себе тяготы по благоустройству и процветанию своей обители, печется о духовном здоровье своих чад: как и настоятель монастыря, он чувствует на себе крест ответственности за каждого, кто поручен ему Богом; его молитва за своих подопечных неусыпна, сердце его уязвлено любовью, и свое волеизъявление о своей обители и каждом ее члене он поверяет волей Промыслителя. И лишь в этом случае семья становится не просто скоплением индивидуумов, связанных родственными узами, но собранием тех, о ком Сам Христос говорит в Евангелии: "где двое иль трое собраны во имя Мое, там и Я посреди них".

Возможно, в дореволюционной России такое внутреннее устроение семьи было естественным: семья называлась "малой церковью", родительский авторитет был подкреплен церковно и даже государственно, что изначально и безоговорочно делало главу семьи как бы ее "иерархом". Но в ситуации обезбоженного мира, где правят безначалие, мелкий эгоизм и личная корысть, где авторитеты остались разве что на зоне да в криминальных группировках, семейный "монастырь" разваливается, насельники разбегаются, и мы повсюду видим беспризорных детей, разведенных родителей и просто одичавших одиноких людей, которым при этом внушили мысль о том, что это их разоренное, угнетенное, болезненное и бедственное положение и есть их свобода.

– К сожалению, одной из острейших проблем Православия является низкий уровень образованности не только в среде людей невоцерковленных (что в большинстве случаев и мешает им прочувствовать красоту Православия и прийти к Церкви), но и в лоне самой Церкви. Элементарное невежество многих прихожан приводит к расцвету язычества и суеверий внутри Православия и, в свою очередь, снижает сам образ Церкви в глазах нецерковных людей. В чем, по-Вашему, должна сегодня проявляться культурная политика Церкви?

– Во-первых, проанализировав ошибки проигранной войны за введение в российских школах "Основ православной культуры", надо, выработав новую стратегию и тактику, начать ее вновь. За это праведное дело нужно бороться православной общественности при активной поддержке Церкви, это нужно добиваться и побеждать. Во-вторых, необходимо поставить на профессиональную основу православные СМИ, так чтобы они могли конкурировать на общественно-государственном поле со СМИ антицерковными. В-третьих, важнейшей задачей остается создание православного общенародного телеканала. В-четвертых, к обсуждению государственных, социальных и культурных проблем, касающихся общенародных интересов, нужно приглашать православных и церковно просвещенных деятелей культуры и науки, профессионально преуспевших в своем творчестве, пользующихся общественным авторитетом, ориентирующихся в социально-культурном контексте и способных к ведению дискуссии, то есть обладающих даром мышления и красноречия. Именно они могут стать выразителями идей Православия в современном российском обществе.

Церковь так часто проигрывала информационные войны, которые против нее велись, именно потому, что она не смогла мобилизовать своих "соработников" среди интеллигенции. Сейчас у Церкви есть возможность собрать вокруг себя разрозненную и неангажированную церковную интеллигенцию и определить ее новую миссию в нынешней действительности. Она, эта церковная интеллигенция, как евангельский работник, ждет, что ее призовут к служению во имя Царства Небесного хотя бы в одиннадцатый час.

Ну и конечно – это издательская и просветительская деятельность Церкви в епархиях и на приходах, в школах и институтах, в больницах и тюрьмах, да и повсюду, где это возможно, – в воинских частях, в сиротских приютах, в домах престарелых. Это та малая евангельская закваска, которая способна преобразить всю Россию, весь мир.   

Беседовала Александрина Рынкевич




 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру