Русская образованность в X - XVII веках

Часть первая. Состояние образования на Руси в дошкольный период (XI-XVII вв.)

Так, в конце XIII или в XIV в. на Руси составляют "Толковую Палею" — энциклопедический сборник ветхозаветных и апокрифических сведений об устройстве и истории мира, снабженных полемико-богословскими размышлениями [58] (в наиболее целостном виде книга сохранена рукописью начала XV в. [59]). Тогда же появляется новый — собственно древнерусский — перевод с греческого языка всего новозаветного текста Священного Писания, основанный на осознанном и четком представлении о лексической, грамматической, синтаксической, орфографической, графической норме [60] (этот перевод, в частности, представлен знаменитой рукописью "Чудовского Нового Завета" середины XIV в., возможно, принадлежавшей некогда святителю Алексию, митрополиту Московскому [61]). На рубеже XIV-XV вв. творит беспримерный доселе мастер слова Епифаний Премудрый, сумевший в блистательных жизнеописаниях святителя Стефана Пермского [62], преподобного Сергия Радонежского [63], благоверного московского князя Димитрия Ивановича [64] явить себя не только искусным рассказчиком, стилистом, ритором, владеющим разными литературными формами и приемами, но и глубоким мыслителем, проницательнейшим знатоком христианского духовного опыта, христианского знания о Боге, человеке, истории [65]. В XV столетии библиотеку русского чтения пополняет трактат "О небеси", уникальный по своей полноте памятник отечественного естествознания, свод космологических, астрономических и метеорологических сведений, отражающий удивительные кругозор и культуру составителя [66]. Одновременно появляются руководства — "Письмовники", в которых был зафиксирован накопленный русской культурой литературно-повествовательный опыт взаимообщения, содержались в виде рекомендательных моделей образцы разных эпистолографических текстов и стилей [67]. О поразительной энциклопедической широте читательских интересов свидетельствуют книги, переписанные или заказанные во второй половине XV в. иеромонахом Кирилло-Белозерского монастыря Евфросином [68], сумевшим весьма последовательно реализовать свои библиофильские запросы по предметам богословия, церковного права, музыки, истории, беллетристики, зоологии, медицины и т. д. Созвучно деятельности этого грамотника в 1499 г. в Новгороде Великом посредством организованной собирательской, переводческой и редакторской работы был составлен первый во всем мире Slavia Ortodoxa исчерпывающий свод книг Священного Писания — "Геннадиевская Библия". Эта работа имела своей целью не только ревизию и восполнение всего известного на Руси предания Ветхого и Нового Заветов, но еще и решение поставленных жизнью богословских задач [69]. В конце XV — начале XVI в. святитель Вассиан, архиепископ Ростовский, и затем старец псковского Елеазарова монастыря Филофей вырабатывают в своей публицистике [70] теоретические основы нового на Руси учения об особой — предопределенной Богом — исторической роли Московского государства и Русской Церкви во всем христианском мире. Это учение, отразившись в ряде литературных сочинений XVI в., но особенно в замечательных по замыслу и исполнению историографических компиляциях — "Русском хронографе" (1512 г.) [71], "Никоновской летописи" (20 — 50-е гг. XVI в.) [72], "Степенной книге" (1563 г.) [73], "Лицевом литописном своде" (1568-1576 гг.) [74] будет вплоть до эпохи Петра Великого питать национальное самосознание русского общества и, соответственно, государственную и церковную политику и дипломатию. Согласно с наметившейся в русской книжности тенденцией к обобщению, в XVI в. осуществляется фундаментальнейшая коллективная работа по составлению Великих Миней Четий. Более 20 лет руководил ею как организатор архиепископ Новгородский, а затем Предстоятель Русской Церкви Макарий, создав три редакции этого 12-томного сборника и стремясь совокупить в нем исчерпывающий корпус текстов о христианской вере, благочестии, богомудрии, святости, подвижничестве, духовном опыте Церкви [75]. Весьма любопытны также теоретические размышления о происхождении славянской письменности и о славянском языке, предпринятые в середине XVI в. иноком Герасимо-Болдинского Троицкого монастыря Иосифом в трех, содержащихся в одной рукописи, сочинениях (Послание митрополиту Макарию о составлении алфавитов [76], "Летописец и сказание ко учению и рассуждение о фониаде вкратце" [77], "Сказание о сложении азбук и о составлении грамот…" [78]). Этот опыт фиксирует пробудившийся на Руси — видимо, не без влияния со стороны преподобного Максима Грека — просвещенный интерес к истории языка, к его фонетическому строю, к педагогической методике освоения грамоты. Наконец, на исходе XV и затем в XVI столетии библиотека русского чтения пополняется собственными богословскими сочинениями, всесторонне и подробно излагающими христианское вероучение, традиции и правила христианской жизни — "Книгой на новгородские еретики, или Просветителем" преподобного Иосифа Волоцкого [79], "Книгой о Святой Троице" иеромонаха Ермолая-Еразма [80] и трактатом "Истины показание к вопросившим о новом учении" иеромонаха Зиновия Отенского [81]. В силу того, что все три сочинения были вызваны к жизни реальной ситуацией "брожения умов" в обществе, богословский дискурс сопрягался в них с полемической задачей преодоления религиозных умствований и прегрешений против православного вероучения, миропонимания, поведенческих норм. Именно поэтому означенные книги были очень высоко оценены русскими читателями и впоследствии не раз привлекались в качестве авторитетных источников к спорам о вере.

Здесь не место для подробной характеристики интеллектуальной жизни русского общества XIV-XVI вв. Показательных фактов вкупе с приведенными (и наряду с содержательными особенностями востребованной на Руси литературы иноязычного происхождения — богословской, философской, исторической, естественнонаучной [82]) немало, как бы разнообразны и иной раз полярны по своей содержательной сути они ни были. Значительно можно было бы пополнить также ряд ярких в плане образованности и творческой плодотворности авторов: это, например, еще преподобный Евфросин Псковский, преподобный Нил Сорский, Ф. И. Карпов, протопоп Сильвестр, В. М. Тучков-Морозов, А. М. Курбский [83]. Все указанные факты и имена, несомненно, весьма красноречиво доказывают высокий уровень просвещения отдельных личностей — тех, кто созидал, кто умел точно воспроизводить полученные знания, был способен самостоятельно и, главное, концептуально, прагматично, ради тех или иных целей выстраивать свои знания в систему, и тех, кто умел понять созданное, сохранить его, применить, обогатить и, следовательно, воздать ему должное. Правда, имеющаяся информация позволяет думать в данном отношении лишь о церковно-религиозной образованности и лишь очень узкой социальной среды — духовенства, да и то далеко не всего. К этой церковной интеллектуальной элите примыкала так же некоторая часть боярства и дворянства, государевых служилых людей — дьяков и подьячих, например, Посольского, Поместного, Разрядного, Разбойного приказов, а также боярских и владычных слуг, которым по их профессиональным обязанностям сверх навыков в чтении, письме, счете, надлежало знать также иностранные языки, историю, географию, землемерие, право и т. д. Иными словами, указанная социальная группа общества обладала необходимой специальной подготовкой, — скорее всего, обретаемой постепенно по ходу дела и возрастания в чинах. Во всяком случае, применительно к XVII столетию известно, что в некоторых Приказах целенаправленно осуществлялось профессиональное обучение подьячих и молодых дьяков [84]. Надо думать, подобная практика имела место и в более ранние времена.

Однако хорошо образованных людей в Московской Руси все же было крайне мало. Совсем недостаточно было и школ: о них как явлении почти изжитом говорили в 1551 г. участники знаменитого Стоглавого собора ("А преже всего в росийском царствии на Москве и в великом Новегороде и по иным городом многия училища бывали, грамоте и писати и пети и чести учили"). Вместе с тем соборяне, констатировав очень низкий уровень обученности желающих служить Церкви ("А отцы их и мастеры их и сами потому ж мало умеют и силы в божественном писании не знают, а учитися им негде"), обязали духовенство впредь обучать детей грамоте ("И мы о том по царскому  совету соборне уложили, в царствующем граде Москве и по всем градом тем же протопопом и старейшим священником и со всеми священники и дьяконы, кийждо во своем граде, по благословению своего святителя, избрати добрых духовных священников и дьяконов и дьяков женатых и благочестивых, имущих в сердцы страх божий, могущих и иных пользовати, и грамоте бы и чести и писати горазди. И у тех священников и у дьяконов и у дьяков учинити в домех училища, чтобы священницы и дьяконы и все православные хрестьяне в коемждо граде предавали им своих детей на учение грамоте и на учение книжнаго писма и церковнаго петия псалтырнаго и чтения налойнаго") [85]. При этом, хотя и подразумевался социально никак не ограниченный круг учащихся, всем им одинаково надлежало получать именно церковное образование, то есть, помимо грамоты, научаться особому чтению и пению "божественных" текстов. Иными словами, в определениях "Стоглава", подобно прежним планам святителя Геннадия Новгородского, опять-таки речи нет о каком-то ином — не специально церковном — характере обучения. Решения Собора, таким образом, отражали не вообще потребность русского общества в образованных людях, а лишь нужду сугубо Церкви в грамотном духовенстве. Как бы то ни было, но дефицит просвещения еще очень долго оставался не только неразрешимой проблемой жизни Московского государства, но и слабо осознаваемой проблемой.