П.Н. Милюков и К.Н. Леонтьев: Неоконченный спор

Милюков считал, что идеи Леонтьева были бы невозможны без предварительной подготовки, проведенной Данилевским. Задавшись вначале резонным вопросом о недостаточной типичности взглядов и личности Леонтьева для того "чтобы представлять собою звено в истории русского национализма", Милюков, затем отбрасывал все сомнения, выводя логическую цепочку: славянофилы — Данилевский — Леонтьев. Сравнивая взгляды Данилевского и Леонтьева, он приводил в своей статье примечания Данилевского к книге "Россия и Европа", доказывая, что именно Данилевский заложил идеи "замораживания" России, и между двумя философами "не было такой разницы, как иногда полагают". Вывод Милюкова однозначен: "Мне неизвестно, как относился к Леонтьеву сам Данилевский, но я знавал последователей Данилевского, которые с отвращением отшатнулись от выводов этого нигилиста славянофильства и теоретика реакции. Каким образом славянофильство, это догматическое и гуманитарное учение, могло дойти до таких пределов теоретического и нравственного отрицания? Без Данилевского, это, действительно, было бы довольно трудно понять. Но как раз Данилевский служит нам здесь необходимым связующим звеном. Его "наука" одним концом соприкасается с метафизическим абсолютизмом старого славянофильства, а на другом — переходит в пессимистический фатализм Леонтьева. Его проповедь национальной исключительности стоит также посредине между национальным мессианизмом старых славянофилов и отрицанием всякой национальной самодеятельности, как начала подозрительного, у Леонтьева. Данилевский, правда, оставлял возможность дальнейшего развития многих сторон национальной жизни и в этой возможности видел залог будущности славянского культурного типа; напротив, Леонтьев, не доверяя будущему, возводил результаты прошлой исторической жизни в национальный догмат. Приходилось, как видно, выбирать одно из двух: или воздерживаться от формулировки положительных задач национального развития и сводить их к ничего не говорящему совету "быть самими собой", или же брать материал для такой формулировки из наличного содержания русской жизни и делать охранение этого содержания задачей внутренней политики. И то, и другое одинаково равнялось признанию, что никакой идеальной, творческой программы общественной деятельности на идее национальной самобытности построить нельзя. Как только хотели из этой идеи сделать практическое употребление, сейчас же и получилась чисто охранительная программа, все равно, у Данилевского, у Леонтьева или у кого бы то ни было другого... Эти практические взгляды не случайно, а совершенно естественно вытекали у обоих из теории национальной исключительности. Итак, национальная идея старого славянофильства, лишенная своей гуманитарной подкладки, естественно, превратилась в систему национального эгоизма, а из последней столь же естественно была выведена теория реакционного обскурантизма. Далее в этом направлении... идти было некуда, идея национальности была вполне исчерпана" (23). Однако сам Леонтьев неоднократно подчеркивал, что, несмотря на сходство его основных идей с концепцией Данилевского, они были сформированы еще до знакомства с теорией культурно — исторических типов. Хотя он и не отрицал влияния Данилевского и, даже считал себя его учеником, взгляды Данилевского и Леонтьева отнюдь не идентичны. Высоко оценивая теорию культурных типов, Леонтьев писал Александрову: "Данилевскому принадлежит честь открытия культурных типов. Мне — гипотеза вторичного и предсмертного смешения" (24).

Нельзя не обратить внимание на то, что Леонтьев был, прежде всего, государственником, и резко отличался в этом вопросе от славянофилов. Милюков и сам признавал, что "Государственность старые славянофилы никогда не считали идеальным началом жизни: апофеоз государственности суждено было выставить одной из фракций нашего западничества. Славянофильская доктрина, строившая общество не на формальном договоре, а на свободном любовном общении его членов, — всегда смотрела на государственное начало как на необходимое зло" (25). Не случайно другой исследователь русской общественно — политической мысли Р.В. Иванов-Разумник, опираясь на слова К.С. Аксакова, считавшего, что: "Государство, как принцип — зло... Государство — есть ложь", выделял наличие в славянофильстве анархических, т.е. антигосударственных тенденций (26). Характерны в связи с этим и возражения И.С. Аксакова на доводы Леонтьева в пользу сильной государственной власти: "Черт возьми это государство, если оно стесняет и мучает своих граждан! Пусть оно гибнет!" (27). Таким образом, леонтьевский культ государственности имел отнюдь не славянофильские истоки.

Впоследствии в "Очерках по истории русской культуры" Милюков опять обращается к взглядам Леонтьева, на этот раз противопоставляя его "византийское" толкование православия "хомяковскому православию". Действительно, А.С. Хомяков и Леонтьев исходили из различного понимания сущности свободы и принуждения в православной религии. Милюков писал: "против "хомяковского православия" решительно восстал такой охранитель старых начал византизма, как Константин Леонтьев. Он чуял в нем "протестантский" дух и противопоставлял ему строгое подчинение церковной традиции... Отрицал он и морально-гуманитарную сторону "розового христианства" Достоевского и Толстого. Не любовь, а страх Божий — такова основа религии по Леонтьеву. Сам он испытывал этот страх перед вечным осуждением. От него он ушел в монашество. И спасение свое личное он вверял церкви в обычном, а не Хомяковском понимании этого слова. Вместо "свободы" в духе он проповедовал безусловное подчинение иерархии. Против иллюзии конечного торжества любви и братства в мире он ссылался на апокалиптическое оскудение любви как раз тогда, когда "будет проповедано Евангелие во всех концах земли". В русском народе он: не находил никаких залогов миссионерского призвания и хотел византийское церковное начало сохранить в неприкосновенном виде от "церковного народа". Национальность при этом он не только не признавал проникнутой живым религиозным духом, но для него она представляла из себя пустое место, подлежащее хранению в нетронутом виде. Все это совпадало со стремлениями официальной церкви эпохи Победоносцева. Естественно, что с такими взглядами Леонтьев явился глашатаем самой последовательной реакции" (28). Итак, в своем отношении к проблемам национальности, государственности и православия Леонтьев был весьма далек и от "традиционного" славянофильства и от "неославянофильства", и от официальной идеологии в стиле Победоносцева.

Отзывы современников Милюкова на его оценку мировоззрения Леонтьева, выраженную в работе "Разложение славянофильства" были противоречивыми. При этом в основной массе рецензенты отнюдь не являлись поклонниками проповедуемых Леонтьевым идей. Наибольшие возражения вызвало наметившееся стремление причислить Леонтьева к славянофильству (пусть даже "выродившемуся"). В этом отношении схожие с Милюковым мысли высказывал в статье "Разочарованный славянофил" и С.Н. Трубецкой, считавший, что созданная Леонтьевым мировоззренческая система "представляется новым фазисом в развитии славянофильского учения: в известном смысле это — последнее слово славянофильства" (29). Оценивая позиции Милюкова и С.Н. Трубецкого, Н.А. Бердяев впоследствии писал, что их статьи "представляют типически либеральный и малоинтересный подход к Леонтьеву" (30). Весьма резкой было оценка П.К. Губера. В предисловии к воспоминаниям Леонтьева, переизданным в 1922 г. в Петрограде, он писал: "Из всей статьи Милюкова у меня осталось в памяти только одно:
Леонтьев был консерватор — мракобес, сожалевший, что у нас нет аппарата, который позволял бы осветить внутренность души умеренных либералов, подобно тому, как ученые биологи освещают внутренность щуки, вводя ей в желудок электрическую лампочку. Это казалось курьезом, не больше" (31).

Как это не парадоксально, но Леонтьев оказался более близок либеральным мыслителям, чем славянофилам и их последователям. Именно работы русских религиозных — философов либерального направления составили значительную часть историографии посвященной Леонтьеве. "Реакционный Леонтьев" оказался интереснее своим оппонентам, чем тем, с кем он должен был находиться в одном лагере. Славянофилы, на которых он рассчитывал, оказались более непримиримыми, по отношению к нему, чем западники.

Сам Леонтьев оценивал себя как славянофила "на свой салтык". В своих воспоминаниях он писал: "я вовсе и не искал быть простым прихвостнем старых славянофилов, несмотря на все мое уважение к их взглядам и трудам и идеалам; вовсе не думал о том, как бы сжаться, чтобы угодить им лучше"; он был готов "сжаться" перед чужими по взглядам людьми, а к славянофилам он шел с открытым сердцем: "на славянофилов я надеялся как на своих, как на отцов, на старших и благородных родственников, долженствующих радоваться, что младшие развивают дальше и дальше их учение, хотя бы даже естественный ход развития и привел бы этих младших к вовсе неожиданным выводам..." (32). Обратим внимание на выделенные Леонтьевым слова, имеющие ярко выраженную эмоциональную окраску. Он обращался к славянофилам как "младший" к "старшим", к "отцам" и "благородным родственникам". Обращался к ним, как к "своим". Эти "свои" его не приняли, не поняли, и постарались всячески отмежеваться. После публикаций Трубецкого и Леонтьева, они (во главе с А.А. Киреевым) дружно открестились от "родства" с Леонтьевым. Получилось в точности, как писал В.В. Розанов: "Западники отталкивают его с отвращением, славянофилы страшатся принять его в свои ряды..." (33).

Данная статья не ставит своей целью доказательство или опровержение принадлежности Леонтьева к славянофильству. Вряд ли можно однозначно ответить на этот вопрос. Однако, сама дискуссия вокруг этой проблемы (в которую внесла свою лепту и работа Милюкова) послужила определенным толчком для идеологов как либерального, так и консервативного лагеря. Что же касается конкретной статьи П.Н. Милюкова, то при ее рассмотрении нужно помнить о том, что она была, прежде всего, направлена против современного ему славянофильства. Основной ее вывод таков — со смертью поколения "старых" славянофилов умерло и само славянофильство, а его последователи не смогли "кровно" воспринять идеи предшественников. "Славянофильство было когда — то <...> Теперь оно умерло и не воскреснет" — такими словами заканчивал Милюков свою работу (34). Ни Леонтьев, ни Данилевский и ни Соловьев служили главной мишенью для критики Милюкова (и С.Н. Трубецкого), а современные им последователи славянофильства, и (подспудно) господствующая охранительная идеология. Как верно заметил А.Л. Янов, причисление Леонтьева к славянофильству "означало для либералов возможность бросить зловещую тень его парадоксального византизма на господствующую идеологию и выразить свою оппозиционность режиму. Этой же цели отвечало и противопоставление Леонтьева "первоначальному" классическому славянофильству — как продукт его "саморазложения", как "разочарованного славянофила" — поскольку давало возможность открыто свести идеологию современного адаптированного славянофильства к николаевской формуле "православие, самодержавие, народность". Другими словами, показать, что духовные корни современной реакции не в благородном консерватизме раннего славянофильства, а в вульгарном охранительстве уваровской триады" (35). Таким образом, одним ударом "сокрушалось" и еще "не умершее" славянофильство, и господствующий казенный патриотизм (не случайно впоследствии в "Воспоминаниях" и "Очерках по истории русской культуры" Леонтьев перечислялся Милюковым — в одном ряду с такими фигурами, как К.П. Победоносцев и М.Н. Катков). И помогал в этом либералам убежденный противник либерализма Леонтьев, который был ценен для них именно тем, что всегда высказывал "прямо то, что другие подразумевают".

Именно через эту призму и следует воспринимать ту несправедливую критику, которую высказал Милюков в адрес Леонтьева в своей работе.

ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Янов А.Л. Трагедия великого мыслителя. ( По материалам дискуссии 1890-х годов) // Вопросы философии. 1992. № 1. С. 79.

2. Дискуссия 1890-х гг. о принадлежности К.Н. Леонтьева к славянофильству подробно рассматривается в указанной выше работе А.Л. Янова. Этот же вопрос неоднократно затрагивался в советской и российской историографии. См.: Янов А.Л. Славянофилы и Константин Леонтьев // Вопросы философии. 1969. № 8; Гайденко П. Наперекор историческому процессу (Константин Леонтьев — литературный критик) // Вопросы литературы. 1974. № 5; Дьяков В.А. Славянофильский вопрос в пореформенной России (1861 — 1895 гг.) // Вопросы истории. 1986. № 1; Дамье Н.В. К.Н. Леонтьев и классическое славянофильство // Кентавр. 1994. № 1; Немцев И.А. Славянофильская идеология и ее влияние на формирование мировоззрения К.Н. Леонтьева. Пермь, 1997; Косик В.И. Константин Леонтьев: размышления на славянскую тему. М., 1997; и др.

3. Милюков П.Н. Воспоминания М., 1991. С. 114.

4. Милюков П.Н. Из истории русской интеллигенции. Сборник статей и этюдов. СПб., 1902. С. 280 — 281.

5. Долгов К.М. Восхождение на Афон. Жизнь и миросозерцание Константина Леонтьева. М., 1997. С. 360

6. Милюков П.Н. Из истории русской интеллигенции. С. 281.

7. Леонтьев К.Н. Моя литературная судьба. Автобиография. // Литературное наследство. Т. 22 — 24. М., 1935. С. 446.

8. Леонтьев К.Н. Избранные письма (1854 — 1891). СПб., 1993. С. 362.

9. Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство: Философская и политическая публицистика. Духовная проза (1872-1891). М., 1996. С. 546-547.

10. Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство... С. 687.

11. Милюков П.Н. Из истории русской интеллигенции. С. 286.

12. Соловьев Вл.С. Сочинения в двух томах. Т.2. М., 1989. С. 494-495.

13. Милюков П.Н. Из истории русской интеллигенции. С. 282.

14. Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство... С. 108.

15. Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство... С. 516.

16. Милюков П.Н. Из истории русской интеллигенции. С. 281-282.

17. Франк С.Л. Духовные основы общества. М., 1992. С. 497.

18. Леонтьев К.Н. Избранные письма. С. 205.

19. Милюков П.Н. Из истории русской интеллигенции. С. 285.

20. Леонтьев К.Н. Избранные письма. С. 500-501.

21. Милюков П.Н. Из истории русской интеллигенции. С. 283.

22. Милюков П.Н. Воспоминания. С. 116.

23. Милюков П.Н. Из истории русской интеллигенции. С. 288; 290.

24. Леонтьев К.Н. Избранные письма. С. 504.

25. Милюков Из истории русской интеллигенции. С. 292.

26. См.: Иванов — Разумник Р.В. История русской общественной мысли. СПб., 1908. Т. 1. С. 324.

27. Леонтьев К.Н. Моя литературная судьба. С. 457.

28. Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. Т.2, ч.1. М., 1994. С. 183.

29. Трубецкой С.Н. Разочарованный славянофил // Леонтьев К.Н.: Pro et contra. СПб., 1995. Кн. 1 С. 124.

30. Бердяев Н.А. Константин Леонтьев: Очерк из истории русской религиозной мысли // Бердяев Н.А. О русской философии. Свердловск, 1991. Т.2. С. 284.

31. Губер П.К. Константин Леонтьев // Леонтьев К.Н. Страницы воспоминаний. СПб., 1922. С. 3.

32. Леонтьев К.Н. Моя литературная судьба. С. 451.

33. Розанов В.В. Сочинения. М., 1990. С. 192.

34. Милюков П.Н. Из истории русской интеллигенции. С. 306.

35. Янов А.Л. Трагедия великого мыслителя. С. 87.