Плач о страданиях души своей

Что претерпел я, злосчастный? Какой плач будет соответствен моим страданиям? Где возьму достаточный источник слез? Какую составлю песнь? Оплакивал ли кто смерть детей, досточтимых родителей, милой супруги, или истребление любезной отчизны губительным огнем, или поражение членов лютой болезнью, никто так не сетовал, как рыдаю я о жестоко страждущей душе своей, в которой (о я, злополучный!) гибнет небесный образ.

Несомненно то, что человек есть тварь и образ великого Бога. От Бога всякий исшел и к Богу идет, кто, устремя мысль горе и плоть оковав духом, вождем своей жизни имеет милосердого Христа, а стяжание свое, язык и слух, самый ум и силу — все посвящает грядущей жизни, кто, из все поглощающего мира исхищая все, чем возобладал похититель чужого достояния, богопротивный велиар, вносит сие в сокровищницы, которые тверже земных, и расхищаемых и разрушаемых, чтобы узреть самого Царя, чтобы, совлекшись плоти и противоборствующей дебелости, соделаться богом и духом, стать в чине светозарного ангельского лика, за великие труды стяжать еще большую награду, нe как прежде, взирая на легкий образ скинии, на письменное и разрушаемое изображение закона, но чистыми очами ума созерцая самую истину и устами воспевая празднственную песнь. Такова цель человеческой жизни; к сему обитателей земли возводит великость Христовых страданий. Ибо Христос, будучи Бог, начальник жизни, превысший века, всегда всецелый образ бессмертного Отца, принял зрак раба, вкусил смерть, вторично сретил жизнь, чтобы от рабства и от уз смерти избавить меня, возвращающегося к лучшей жизни.

Но не соблюл я досточтимых таинств Божиих, хотя душа моя и посвящена в тайны небесного восхождения. Грубая персть гнетет меня долу; не возмог я изникнуть из грязи и обратить око к свету. И обращал, правда; но между нами стало и очи мои закрыло облако — это мятежная плоть и земной дух. Много на сердце суетных попечений блуждающего ума; они обращаются то к тому, то к другому, и отдаляют от меня Христа — Бога-Слово, потому что Жених не терпит общения с чуждой для Heгo душой. Много лежит на языке тлетворных зелий пагубы, потому что язык — половина всех человеческих пороков, изрыгает ли он явное зло — гнев, который, особенно сильный, в своих порывах отнимает у человека ум, или, затаив в груди коварный умысел, льет кроткие речи из мягких устен.

О, если бы приставлена была какая-нибудь дверь и к глазам, и к устам моим, не всегда отверзающимся на добро, чтобы я и видел, и слухом принимал одно полезное, а для худого сами собой замыкались у меня и зрение, и слух! И для рук самое лучшее упражнение, чтобы они, чистые, непрестанно воздевались к небу и были покорны небесным законам; равно и для ног, чтобы они шли путем гладким, a не по тернам, не по утесам, не по стезе непреподобной. Но теперь, хотя каждый, дарованный мне Богом член и сам в себе полезен, и для полезной дарован цели, однако же грех обратил его для меня в оружие смерти.

Какой же это правит мною закон? Отчего я на земле стал узником плоти? Как тело примешано к легкому духу? He весь я чистая природа — ум, не весь и худшая — персть, но составлен из того и другого и нечто иное с ними. А потому и терплю непрекращающуюся тревогу брани между враждующими взаимно — и плотью и душой. Я, образ Божий, вовлекаюсь в греховность; худшее во мне несправедливо противится лучшему, или убегаю грехов и противлюсь им, но не без труда, после многих борений и при небесной только помощи.

Ибо два, точно два во мне ума: один добрый — и он следует всему прекрасному, а другой худший — и он следует худому. Один ум идет ко свету и готов покоряться Христу; а другой — ум плоти и крови — влечется во мрак и согласен отдаться в плен велиару. Или один увеселяется земным, ищет для себя полезного не в постоянном, но в преходящем, любит пиршества, ссоры, обременительное пресыщение, срамоту темных дел и обманы, идет широким путем и, покрытый непроницаемой мглой неразумия, забавляется собственной пагубой; а другой восхищается небесным и уповаемым как настоящим, в одном Боге полагает надежду жизни, здешнее же, подверженное различным случайностям, почитает ничего не стоящим дымом, любит нищету, труды и благие заботы и идет тесным путем жизни.
Видя их борьбу, Дух великого Бога снисшел свыше и подал помощь уму, прекращая восстание беспокойной плоти или усмиряя волнующиеся воды черных страстей. Но плоть и после сего имеет неистовую силу и не прекращает брани; борьба остается нерешительной. Иногда персть смиряется умом, a иногда и ум опять против воли последует превозмогающей плоти. Но хотя желает одного, именно лучшего, однако же, делая другое, именно что ненавидит, оплакивает он тягостное рабство, заблуждение первородного отца, гибельное убеждение матери — эту матерь нашей продерзости, преступную ложь пресмыкающегося кровопийцы — змия, который увеселяется человеческими грехами, оплакивает и древо, или вредный для человека плод древа, и пагубное вкушение, и врата смерти, и срамную наготу членов, и еще более бесчестное изгнание из рая, или от древа жизни. Об этом сетует болезнующий ум. Но плоть моя и ныне устремляет взор на прародителей и на человекоубийственное древо; она постоянно любит всякую сладкую снедь, какую только для обольщения ее показывает злой губитель — змий.

Посему и я плачу; и Царя, Который владычествует над всем и все взвешивает на весах Своих, слезно молю, чтобы милостиво рассудил душу и тело, прекратил брань и худшее (как и следует, потому что сие гораздо полезнее и для души и для тела) подчинил лучшему, чтобы обремененная перстью душа не влачилась по земле и не погружалась, как свинец, в глубину, но чтобы персть уступала окрыленному духу и образу и грех истаевал, как воск от огня.

О сем умоляя, и сам прилагаю многие врачевства к грубой плоти, чтобы прекратить жестокий недуг, чтобы крепкими узами удержать силу плоти, как самого вероломного зверя; трепеща злой волны, ставлю преграды чреву, неудобоисцеляемой скорбью изнуряю сердце и проливаю токи слез; преклоняю пред Царем сокрушенные колена, провожу ночи без сна, ношу печальную одежду.

Иным приходят на мысль пиры, ликования, смех, объедение — эти забавы цветущего возраста. Иные опять находят себе утешение в супругах, в сыновьях, в непрочной славе обладать огромным богатством. Иных опять увеселяют народные собрания, рощи, бани, городская пышность, похвальные речи, шум сопровождающих, когда сами они быстро несутся на высоких колесницах. Ибо у смертных много утех в многообразной жизни, и к самым бедствиям примешивается веселье.

Но я умер для жизни, едва перевожу дыхание на земле, бегаю городов и людей, беседуя со зверями и с утесами, один вдали от других обитаю в мрачной и необделанной пещере, в одном хитоне, без обуви, без огня, питаюсь только надеждой, и обратился в поношение всем земнородным. У меня ложем — древесные ветви, постелей — надежная власяница и пыль на полу, омоченная слезами.
Многие воздыхают под железными веригами; иные, сколько знаю, употребляют в пищу пепел, и питие у них растворено горькими слезами; иные, осыпаемые зимними снегами, по сорок дней и ночей стоят как древа, воспрянув сердцем от земли и имея в мысли единого Бога. Иной замкнул себе уста и на язык свой наложил узду, которую, впрочем, не всегда стягивает, ослабляет же ее для одних песнопений, чтобы уста его были одушевленными гуслями, в которые ударяет Дух. А кто освятил Христу главу свою, ради благочестивого обета блюдет ее от острижения. Другой же смежил свои очи и к слуху приставил двери, чтобы не уязвило его откуда-нибудь неприметным образом жало смерти.

Такие шесть способов врачевания и я употреблял против неприязненной плоти. Уже и седина служит пособием против моих страстей. Много было и непредвиденных бурь, которые против воли вдавали меня в треволнения и сокрушали тяжкими скорбями. Нo непреклонная плоть не повинуется внушениям, не смиряется бедствиями, не укрощается временем, а всегда с закрытыми глазами спешит по стезе противоположной жизни и, подобно легиону , ищет стремнин. Если же иногда и уступает ненадолго Божию страху, или трудам, или Божественным глаголам, то, как растение, спрямляемое руками вертоградаря, опять сгибается в прежнюю кривизну.

О жалкие данники смерти! О род человеческий — мы, которые, будучи снедаемы грехами, утешаемся своим беснованием, не уважаем разума, какой вложил в нас Бог при рождении, когда даровал нам семя жизни; не страшимся закона, какой начертал Царь Христос, сперва на каменных скрижалях, прикрыв истину письменами, а напоследок на наших сердцах — сиянием Святого Духа! Мы начинаниями своими противоборствуем Христовым страданиям, которыми Христос избавил нас от мучительных страстей, когда воспринял плоть и пригвожден был ко кресту, к которому пригвоздил вместе и черный грех твари, и державу велиара, чтобы мы, возродившись и воспрянув из гроба, с великим Христом восприяли горнюю славу.

Многочисленны дары Божии всем земнородным; наш язык не может изречь их величия. Бог привлекает меня к жизни или смиряя ударами, когда нечествую, или осклабляясь на меня, когда угождаю Ему. Ибо всем управляет Он с умом, исполненным благоволения к человеку, хотя и сокровенна глубина Его премудрости, хотя между нашим родом и Божеством стоит глубокий мрак, сквозь который немногие проникают изощренным взором, именно же те одни, которых просветлила жизнь и которые, став чистыми, коснулись чистой мудрости.
Ho меня сподобил Христос преимущественной славы. Сперва дал меня в дар матери, которая молилась из глубины сердца, и Сам принял меня в дар от родителей, у которых из всего, что они имели, не оказалось ничего дороже сына. А потом ночными видениями вселил в меня любовь к целомудренной жизни. Внимайте мне теперь, богомудрые, а оскверненные сердцем, приложите двери к своему слуху!

Был я юным отроком, или даже несовершенно отроком, в таких летах, когда ум принимает в себя начертание доброго или худого, но, не имея еще в себе образца для твердых умопредставлений, прежде всего отпечатлевает в сердце чужие нравы. У меня же родители не худыми красками расцветили ум, показав мне преимущества добродетели, потому что и сами, единодушно ревнуя о благочестии и по своим сединам, и по достохвальным нравам составляли предмет удивления для всех земнородных; наслаждаясь счастьем и телесным здоровьем, мерно протекали человеческую жизнь. Один из них стоял некогда далеко от великого стада, в котором теперь занимает высокое место; прежде не был он и овцой, а потом стал превосходнейшей из овец, из овцы соделался пастырем; а теперь уже он отец и пастырь пастырей. И хотя не рановременно приступил он к многоплодной жатве, однако же трудами своими много затмил начавших делание прежде него. А другая — святое насаждение священных родителей, по матери прозябшее от благочестивого корня благочестивых ветвей — ничем не уступала женам, прежде бывшим, которые принимали у себя Царя Христа или видели Его восставшего из гроба. Оба они не многим дышали на земле, и то по нужде плоти; большая же часть жизни их сокрывалась горе. От них получило образование и мое нежное сердце, как недавно сседшийся творог, который скоро принимает вид сосуда.

И в одно время, среди глубокого сна, было мне такое видение, легко воспламенившее во мне любовь к девственности. Мне представлялось, что подле меня стоят две девы в белых одеждах, обе прекрасные и одинаковых лет; все убранство обеих состояло в том, что они не имели на себе уборов, в чем, собственно, и состоит красота жен. Ни золото, ни гиацинты не украшали их шеи, ни тонкие шелковые ткани, ни хитоны из нежного льна не покрывали их членов. Очи не осенялись подкрашенными ресницами. Ими не было употреблено ни одно из средств, какие изобретены мужчинами, заботившимися об искусственном украшении женской наружности для возбуждения сладострастия. У них не рассыпались по плечам златовидные кудри и не играли с легким дыханием ветерков. Поясом стягивалась прекрасная верхняя одежда, спускавшаяся на ноги до пят. Головным покрывалом закрывая и ланиты, стояли они, поникнув взорами к земле. Обеих украшал прекрасный румянец стыдливости, сколько можно было заметить сие из-под покрывал, плотно прилегавших к лицу. Уста их, заключенные молчанием, уподоблялись розе, лежащей в окропленных росой чашечках. Увидя их, я очень обрадовался, ибо рассуждал, что они должны быть много выше простых земнородных. И они полюбили меня за то, что я с удовольствием смотрел на них; как милого сына, целовали они меня своими устами; а на вопрос мой, что они за женщины и откуда, отвечали: "Одна из нас Чистота, а другая — Целомудрие. Мы предстоим Царю Христу и услаждаемся красотами небесных девственников. Но и ты, сын, соедини и ум свой с нашими сердцами, и светильник свой с нашими светильниками, чтобы тебя, просветленного, перенеся через эфирные высоты, могли мы поставить перед сиянием бессмертной Троицы". Сказав сие, уносились они по эфиру, и взор мой следовал за отлетавшими.

Это был сон, но сердце долго услаждалось досточтимыми видениями ночи и обликами светлой девственности. Слова дев возобновлялись в мысли моей и тогда уже, когда понятие о добром и худом ясно напечатлевается в человеке, когда ум возобладал над любовью и красота восхитительного ночного видения стала представляться не ясно. Как сухую солому вдруг освещает питаемая внутри ее невидимая искра, и сперва появляется малый пламень, а потом восстает обширный огненный столб, так и я, воспламеняемый видением, мгновенно озарялся любовью, и лучи ее, не укрываясь во глубине души, делались видимыми для всех.

Сперва сблизился я с людьми благочестивыми, которые, отрешась от перстного мира, избегли брачных уз, чтобы, окрылясь, следовать за Царем Христом и с великой славой преселиться отселе. Их возлюбил я, объял всем сердцем, и избрал для себя вождями небесной надежды. А потом и сам отринул тяжелое иго супружества, возлюбив высокий жребий вечно юных существ; потому что природы, населяющие обширное небо, не знают уз супружеских и выше беспокойных страстей. И таков, во-первых, пресветлый великий Бог, a пo Нем таковы же и Божии служители, которые стоят близ высокого престола, приемлют на себя первый луч чистого Бога и, просветленные им, преподают свет и смертным. А те, которые совокуплены воедино из души и тела, по природе двойственны, суть порождения противоборствующей персти, любят супружескую жизнь и готовы сеять в плоть. Но Бог-Слово, принеся нам лучший жребий, поставил его вдали от плоти и отделил от обманчивого мира, приблизил же к безбрачной жизни бессмертных. К Нему мое сердце стремилось любовью. He на дольней земле утверждал я слабые стопы свои, но, вкусив тамошнего твердого ликостояния, как бы сладкого млека или меда, не захотел подступать ближе к горькой снеди, к рождающемуся от нее душепагубному греху. Для меня не привлекательны были пиршества, не имело приятности все то, о чем заботится юность, ни мягкая одежда, ни роскошные кудри, ни необольстительная прелесть срамных речей, ни смех невоздержный, ни воскипения неприязненной плоти. Другим уступил я стремнины, и горы, и ржущих коней, или своры гончих псов. Отринув все земные утехи, подклонил я выю под иго строгого целомудрия. Оно меня питало, ласкало, возрастило в великую славу и заботливо положило на руки Христу.

Но Ты, Отец и Отчее Слово и пресветлый Дух, опора нашей шаткой жизни! Не попусти, чтобы враг, противник Твоей надежды, давил меня своими руками, чтобы и меня, как черный корабль, который по благополучном плавании приближается к берегу и почти уже касается близкой пристани, вдруг сильная буря, всесокрушающим дыханием ударив в спущенные ветрила, понесла назад и, возвратив на широкий хребет жизни, и здесь и там обуревая великими бедствиями, бросила, наконец, на скрытные подводные камни.

А таков умысел завистливого велиара. Он всегда преследует ненавистью человеческий род и не терпит, чтобы земные делались небесными, потому что сам за свое злоумышление низвержен с неба на сию землю. Он, злосчастный, возжелал иметь славу первой Красоты и великую царственную честь самого Бога, но вместо света облекся в ужасную тьму. Потому и увеселяется всегда темными делами, имеет здесь владычество над мрачным грехом. Этот превратный ум принимает на себя двоякий образ, распростирая то ту, то другую сеть. Он или глубочайшая тьма, или, если откроешь его, тотчас превращается в светлого ангела и обольщает умы кроткой улыбкой. Почему и нужна особенная осторожность, чтобы вместо света не встретиться со смертью. Избегать порочной жизни могут и худые люди, потому что открытый порок для многих ненавистен. Хвалю же того, кто изощренными очами духа обличает и коварного и невидимого врага.

Но Ты, Милосердый, соблюди мою старость и мою седую голову и пошли добрый конец жизни! Как прежде заботливо Ты любил меня и день ото дня вел к большему совершенству, приближая к благим надеждам, так и из неприязненных и мучительных забот введи в благоотишную пристань Твоего царства, чтобы, прославляя Тебя, Царь, с присноживущими светами, сподобился я небесной славы.