Слово 21, похвальное Афанасию Великому, архиепископу Александрийскому

А Георгий, не видя уже ни от кого противодействия, обтекает Египет, покоряет силе нечестия Сирию, захватывает, сколько мог, и Восток. Как ручьи принимают в себя все стоки, так и он собирает к себе все немощное, нападая на людей более легкомысленных или робких, овладевает простотой царя  (так назову его легковерие, уважив усердие к вере; потому что, если говорить правду, он имел ревность, но не по разуму (Рим. 10:2)) и, как всюду пролагало ему путь достояние нищих, употребляемое на худые дела, подкупает некоторых вельмож, более златолюбивых, нежели христолюбивых, особенно же между ними людей женоподобных, мужей по имени, не имеющих в себе ничего мужеского, сомнительных родом, но отъявленных нечестием , которым римские государи, поверяя дела женские, не знаю как и почему, вручают вместе и дела мужские. Так усилился сей служитель лукавого, сеятель плевел, предтеча антихристов. Вместо языка употреблял он красноречивейшего из тогдашних епископов (если угодно назвать красноречивым сего не столько защитника нечестия, сколько нашего врага и состязателя; об имени его умолчу охотно), а сам служил своему скопищу вместо руки и истину ниспровергал золотом, которое собиралось на дела благочестивые, но злонамеренными людьми обращаемо было в орудие нечестия. Следствием сего преобладания был собор, составленный прежде в Селевкии, в храме святой и доблественной девы Феклы, а потом в сем великом городе ; и городам, славившимся прежде доблестями, дал именитость делами позорными этот столп Халанский (Быт. 10:10; 11:2–9), благовременно разделивший языки (о, если бы разделил и их языки, потому что согласие у них на зло!), — это Каиафино соборище, на котором осуждается Христос, или как иначе должно назвать сей собор, все извративший и приведший в замешательство. Он разрушил древнее и благочестивое исповедание Троицы, подкопав и как бы стенобитными орудиями потрясши Единосущие, а вместе отверз дверь нечестию неопределенностью написанного, под предлогом уважения к Писанию и употреблению давно принятых наименований, в действительности же, чтобы вместо них ввести неписанное арианство. Ибо слова "подобен по писаниям"  для простых служили приманкой, покрывавшей уду нечестия, изображением, которое смотрит в глаза всякому мимоходящему, обувью, сшитой на обе ноги, веянием при всяком ветре (Сир. 5:11). Он основывал права свои на новописанном злоухищрении , на клевете против истины; ибо они были мудры на злые дела, но не умели делать добра. Отсюда то хитро придуманное осуждение еретиков, которых они отлучили на словах, чтобы замысел свой сделать привлекательным, а в самом деле выставляли только на вид, обвинив не за тяжкое нечестие, а за чрезмерную охоту писать . От сего непосвященные стали судиями преподобных, произошло новое смешение; в собраниях народных рассматриваются предметы священнотаинственные; от сего незаконное исследование жизни , наемные доносчики и суд по договору; одни несправедливо свергаются с престолов, другие возводятся на их место, и у сих, как чего-то необходимого, требуют рукописаний нечестия, и чернила готовы, и доносчик подле. Сему подверглись весьма многие из нас, даже люди самые твердые; они не мыслью пали, но согласились на письме, вступили в единение с лукавыми и в мыслях, и на письме и сделались причастниками если не огня, то по крайней мере дыма.

Я нередко проливал слезы, представляя себе тогдашнее разлитие нечестия и ныне восставшее гонение на правое слово от предстателей слова. Подлинно, обезумели пастыри, по написанному: пастырие мнози растлиша виноград Мой, посрамили часть желаемую (Иер. 12:10), то есть Церковь Божию, собранную многими трудами и жертвами, закланными до Христа и после Христа, и великими страданиями за нас Самого Бога. За исключением весьма немногих, которые или обойдены по своей малозначительности, или противосстали своими доблестями и должны были остаться для Израиля семенем и корнем, чтобы снова возникнуть и оживотвориться потоками духа, все покорились обстоятельствам времени, с тем только различием, что одни подверглись сему прежде, другие после. Одни стали поборниками и покровителями нечестия, другие заняли второстепенные места и были или поражены страхом, или порабощены нуждой, или уловлены ласкательством, или вовлечены по неведению, что составляет меньшую вину, если для кого достаточно и сего к извинению тех, которым вверено попечение о народе. Ибо как не одинаковы стремления у львов и у других животных, а равно у мужей и жен, у старых и юных, напротив того — немало различия в каждом возрасте и поле, так есть разность между начальниками и подчиненными.

Может быть, извинили бы мы простолюдинов, если бы с ними случилось это; их часто спасает невникательность; но как простим это учителю, который, если только не лжеименный, должен помогать в неведении другим? Если всякому, сколько бы кто ни был груб и невежествен, не простительно не знать какого-либо римского закона и если нет такого закона, который бы покрывал сделанное по неведению, то не странно ли тайноводствующим ко спасению не знать начал спасения, хотя бы они во всем другом были и очень просты, и неглубокого ума? Впрочем, пусть получат извинение те, которые последовали нечестию по неведению. Что же скажешь о прочих, которые сами себе приписывают проницательность и по сказанным выше причинам уступили превозмогающей силе, которые долго представляли из себя людей благочестивых, а как скоро встретилось нечто изобличающее, тотчас преткнулись. Слышу сказанное в Писании, что еще единожды потрясутся небо и земля (Агг. 2:7), как будто бы с ними было уже это некогда прежде, и думаю, что сим означается славное обновление всех вещей. Должно верить и Павлу, который говорит, что последнее потрясение есть не иное что, как второе Христово пришествие, претворение и преложение настоящей вселенной в состояние неподвижности и непоколебимости (Евр. 12:26–27). Но и настоящее сие потрясение, как рассуждаю, ничем не меньше прежде бывших, потому что им отторгнуты от нас все любомудрые, боголюбивые и заранее сожительствующие с горними мужи, которые хотя во всем другом мирны и умеренны, однако же не могут перенести с кротостью, когда молчанием предается Бог, и даже делаются при сем весьма браннолюбивыми и неодолимыми (ибо таков жар ревности), и готовы скорее ниспровергнуть, чего не должно, нежели пренебречь должное. За ними устремляется немалое число и народа, подобно стаду птиц, улетая за улетевшими вперед, и даже теперь не перестают улетать.

Вот что значил для нас Афанасий, пока он был броней Церкви, и вот что вышло, когда он уступил наветам лукавых! Намеревающиеся овладеть какой-нибудь твердой крепостью, когда видят, что она неприступна и не может быть взята обыкновенными средствами, прибегают к хитрости. И что же делают? Привлекают на свою сторону деньгами или обманом начальника крепости и тогда без всякого уже труда овладевают ею. Или, если угодно, злоумышлявшие против Самсона сперва обрезали у него волосы, в которых заключалась его сила, потом взяли уже судию и наругались над ним, как хотели и столько же властительски, как он обходился прежде с ними. Так поступили и наши иноплеменники: сперва исторгли у нас нашу силу, остригли славу Церкви и потом уже насладились догматами и делами нечестия.

В сие время подпора и покровитель  враждебного нам пастыря  преселяется из здешней жизни, положив худой конец нехудому царствованию, но принесши, как сказывают, бесполезное раскаяние при последнем издыхании, когда всякий бывает искренним судией самого себя по причине ожидающего там судилища. Ибо следующие три дела сознавал он худыми и недостойными своего царствования: умерщвление родственников , возвышение цезарем отступника  и нововведения в вере; и, как сказывают, со словами раскаяния кончил он жизнь. Тогда снова восприемлет права свои слово истины, утесненные получают полную свободу, между тем как ревность раздражает гнев, и народ александрийский узнает на опыте, каков он против оскорбителей. Жители Александрии не стерпели необузданности человека  и предали позору пороки его необычайной смертью, а смерть — необычайными поруганиями. Вам известны и этот верблюд, и странная ноша, и новое возвышение, и первое, а думаю, и единственное шествие — грозные и доныне для притеснителей . Когда же эта буря неправды, этот растлитель благочестия, предтеча лукавого приемлет наказание, по моему мнению не заслуживающее одобрения (потому что надобно было смотреть не на то, что ему надлежало претерпеть, а на то, что нам следовало сделать), тогда подвижник  возвращается из прекрасного странствования (так назову бегство его за Троицу и вместе с Троицей). С такой радостью сретается он жителями города  и едва не всем Египтом, везде и отовсюду, даже с крайних пределов стекающимся, что одни желают насладиться единым голосом, а другие лицезрением Афанасия, иные же, как известно об апостолах (Деян. 5:15), освятиться одной тенью его, сим новым образом тела. И потому, хотя много многим неоднократно во все времена воздано уже почестей и сделано встреч, не только народным правителям и иереям, но и частным лицам, чем-нибудь прославившимся, однако же не запомнят ни об одной встрече, которая была бы многолюднее и блистательнее настоящей. Одно только можно применить к сей встрече — самого Афанасия и ему же оказанную прежде почесть, при прежнем его вступлении в Александрию, когда возвращался из такого же, по тем же причинам случившегося бегства.

Просится и следующая молва о сей почести (хотя бы и излишним было пересказывать оную, но присовокуплю к слову как бы некоторую сладость и лишний цвет). После вшествия Афанасиева в город, въезжал один ипарх, вторично вступавший в сию должность. Он был наш, то есть каппадокиянин, и человек знаменитый (конечно, вы догадываетесь, что говорю о Филагрии); его любили, как редко любят и как не любили никого другого; почесть ему воздана соответственно любви и (чтобы выразить это короче) со всеми знаками уважения; начальство ему вверялось в другой раз по просьбе города и по определению царскому. При сем случае некто из народа, видя неиссчетное множество людей, подобное морю, необъятному для взора, как говорят, спрашивал (что и часто бывает в подобных обстоятельствах) одного своего знакомого и друга: "Скажи, почтеннейший, видал ли ты когда-нибудь, чтобы столько народа и с таким воодушевлением стекалось для оказания почести одному человеку?" "Никогда, — отвечал юноша, — напротив того, мне кажется, что и сам Констанций не удостоился бы такой почести. А именем царя хотел он означить самую высшую почесть. Но первый, с особенной приятностью и удовольствием рассмеявшись, возразил: "Что ты мне говоришь, как будто рассказывая о чем-то великом и удивительном? Думаю, что и Афанасий Великий едва ли входил с таким торжеством". И в подтверждение слов своих присовокупил одну из употребительных клятв. А сим (что, думаю, и вам понятно) хотел он выразить, что похваляемого ныне Афанасия почитает выше и самого царя. Таково было общее уважение к сему мужу, таково и доныне удивление к воспоминаемому его вшествию. Ибо жители города, разделившись по полам, возрастам и занятиям (в таком обыкновенно располагаются порядке, особенно александрийцы, когда воздают кому всенародную почесть), составляли из себя (как изобразить словом великое сие зрелище?) одну реку. А поэт сказал бы, что это подлинно златоструйный и доброкласный Нил, текущий обратно из города в Херею на расстояние, как думаю, однодневного пути и далее.

Позвольте мне еще несколько насладиться повествованием. Там присутствую мысленно, и нелегко отвлечь слово от сего торжества. Он въезжал на жребяти и почти так же (не укорите меня в безумии), как мой Иисус — на жребяти осли (Ин. 12:15), другое ли что хочет назнаменовать сим Слово или народ языческий, на котором благотворно восседает Иисус, разрешив его от уз неведения. Но Иисуса приемлют на себя древесные ветви, также повергаемые на землю, и постилаемые многоцветные и испещренные одежды. И сим только не был почтен, в этом одном не сравнен высокий и многоценный муж; между тем как вшествие его изображало собой вшествие Христово. И перед ним были взывающие и предходящие; кроме того, что не одно множество детей восхваляло его, но всякий согласный и несогласный язык старавшихся превзойти друг друга в похвалах. Не буду уже говорить о всенародных рукоплесканиях, об излиянии благовоний, о всенощных бодрствованиях, об освещении целого города, об общественных и частных пиршествах и о всем прочем, чем только города изъявляют свою радость. Все это было тогда принесено в дар ему в преизбытке и свыше всякой меры. Так и с таким торжеством чудный Афанасий вступает в свой город!

Неужели же он жил, как прилично было предстоятелю многочисленного народа, но учил, не как жил? Или подвизался, не как учил? Или подвергался бедствиям менее кого-нибудь из подвизавшихся за слово? Или почтен меньше, нежели сколько заслуживали его подвиги? Или по вшествии помрачил чем-нибудь славу, приобретенную при вшествии? Нимало; напротив того, в нем все одно другим поддерживалось и, как в одной лире, все одинаково было настроено — и жизнь, и учение, и подвиги, и бедствия, и что оказано ему при возвращении, и что совершено им по возвращении. Он вступает в управление Церковью, но вместе с тем не испытывает на себе того же, что бывает с людьми, которых ослепляет неумеренность гнева и которые, покорясь его владычеству, изгоняют и ниспровергают все, на первый раз им встретившееся, хотя бы оно и стоило пощады. Напротив того, рассуждая, что теперь всего благовременнее заслужить ему одобрение (потому что злостраждущий всегда бывает умереннее, а получивший возможность воздать злом за зло менее соблюдает умеренности), так кротко и снисходительно обходится с оскорбившими его, что даже и для них самих, можно сказать, не было неприятно Афанасиево возвращение. Он очищает святилище от корчемствующих святыней христопродавцев, чтобы и в этом стать подражателем Христовым; впрочем, совершает сие не свитым из вервий бичом (Ин. 2:15), но убедительным словом. Он примиряет друг с другом и с собой беспокойных, не потребовав к тому посредников, освобождает от притеснений терпевших обиды, не разбирая, держался ли кто его или противной стороны, восставляет падшее учение. Снова свободно исповедуется Святая Троица, поставленная на свещнике и блистательным светом Единого Божества осиявающая души всех. Снова дает он законы вселенной, обращает к себе умы всех, к одним пишет послания, других призывает к себе, а иные приходят не призванные и получают назидание. Всем же предлагает он один закон — свободное произволение, ибо сего одного почитал достаточным руководством к совершенству. Кратко сказать, он подражает свойствам двух похваляемых камней: для поражающих служит адамантом, а для мятежников — магнитом, который неизъяснимой силой естества привлекает железо и приспособляет к себе самое твердое из веществ.

Но зависть  не могла терпеливо видеть, что Церковь весьма скоро, подобно телу, заживила рассеченные члены и достигла прежней славы и древнего благосостояния; посему против Афанасия восставляет царя , подобно себе, отступника, равного злобой и уступающего только во времени. Он первый из христианских царей, восстав против Христа и вдруг изринув из себя василиска нечестия, которым давно мучился, как скоро настало благоприятное время, вместе провозглашается самодержцем и оказывается злым против царя, вверившего ему царскую власть, а еще злейшим против Бога, его спасшего. Он вымышляет гонение лютейшее из всех, когда-либо бывших, потому что, присоединив к мучительству убеждение (так как хотел лишить страждущих и чести, приобретаемой подвигами), приводит в колебание самое ревностное мужество, те обороты и хитросплетения, какие употребительны в речи, внося в самую нравственность или, справедливее сказать, делая совершенно безнравственными, даже заботясь о сем и подражая многокозненности обитавшего в нем лукавого. Он почитал маловажным делом покорить своей воле весь род христианский, а великим — восторжествовать над Афанасием и над той силой, какую имел он в нашем учении. Ибо видел, что не успеет в своем замысле против нас, пока Афанасий в полном вооружении и готов дать ему отпор; потому что оскудение христиан всегда восполнялось присоединяющимися из язычников и (что поистине удивительно) его благоразумием. Все это разумея и видя, сей страшный лжеумствователь и гонитель не остается долее под личиной и в хитром самопринуждении, но, обнаружив свое лукавство, явно изгоняет Афанасия из города, потому что сему добльственному победителю надлежало достигнуть полной славы после троекратной борьбы. По прошествии немногого времени правосудие Божие, предав злочестивого царя персам, там совершает над ним суд и увлеченного туда любочестием возвращает мертвым, ни в ком не возбуждающим сожаления; даже, как слышал я от кого-то, его не приняла могила, но отвергла, и с пламенем изринула поколебавшаяся ради него земля, в чем вижу начало тамошнего мучения.

Но восстает другой царь , не безсрамен лицем (Дан. 8:23) подобно предшествовавшему и не угнетающий Израиля тяжкими делами и приставниками, а, напротив того, весьма благочестивый и кроткий. Он, желая положить прочнейшее основание своему царствованию и управление по добрым законам начать с чего надлежало, с одной стороны, возвращает из заточения епископов, как всех вообще, так прежде других превосходившего всех добродетелью и за благочестие подвергшегося явному гонению, а с другой стороны, истину веры нашей, которую многие разоряли, затмевали, раздробили на множество толков и частей, старается дознать, чтобы особенно весь мир, сколько можно, привести в согласие и единение содействием Святого Духа; в противном же случае, чтобы по крайней мере ему самому держаться лучшего исповедания, сделать оное господствующим и себе заимствовать от него силу, — так возвышенно и достолепно рассуждал он о наиважнейших предметах! Здесь-то наипаче и обнаружились в Афанасии чистота и твердость веры во Христа. Ибо когда все прочие, исповедовавшие наше учение, разделились на три части, и многие в учении о Сыне, а большее число в учении о Духе Святом (где и придержаться несколько нечестия почиталось благочестием) заражены были недугом, и только немногие о том и другом учили здраво, — он первый, и один или с весьма немногими, дерзнул стать за истину ясно и открыто, на письме исповедав единое Божество и единую сущность трех (Лиц); и что прежде даровано было великому числу отцов утвердить в догмате о Сыне, то он богодухновенно преподал впоследствии о Духе Святом, принесши царю подлинно царский и великолепный дар, то есть письменное исповедание благочестия  вопреки неписанному  нововведению, чтобы препобеждены были Царем царь, Словом — слова, письменем — письмена.

Устыдившись сего исповедания, как думаю, те, в ком на Западе и на Востоке оставались еще признаки жизни, одни, если верить собственным их словам, преклонились мыслью к благочестию, но не простерлись далее, как мертвое порождение, лишившееся жизни еще в материнской утробе; другие, подобно искре, воспламенились несколько, чтобы удовлетворить обстоятельствам времени или ревностнейшим из православных и боголюбивым из народа; а некоторые осмелились стать за истину. К последней стороне присоединился бы и я (ибо не смею похвалиться чем-либо большим) не для того, чтобы пристроить свою робость (таково расположение ума в людях наиболее слабых; а мы довольно уже строили, не приобретая чужого и губя свое, как подлинно худые домостроители), но плод свой произвести на свет, с заботливостью воспитать и представить взорам всех непрестанно усовершающимся.

Это еще один из его подвигов, меньше достойный удивления. Ибо что удивительного, если самым делом подвергавшийся бедствиям за истину исповедал ее письменно? Но что наиболее убеждает меня удивляться сему мужу, о чем и умолчать нельзя без вреда, особенно в такое время, когда возникает много разногласий, то присовокуплю к сказанному. Да послужит деяние сие уроком и для наших современников, если только захотим подражать ему. Ибо как от почерпнутой воды отделяется не только оставшееся вне почерпнувшей руки, но и вытекающее сквозь пальцы из держимого рукой, так и от нас отсекаются не одни нечестивые, но даже и благочестивые, и не только ради догматов неважных, которые не стоили бы и спора (что было бы еще не так тяжело), но даже ради речений, заключающих в себе один и тот же смысл. Ибо когда благочестно употребляем речения "одна сущность" и "три Ипостаси", из коих первое означает естество Божества, а последнее — личные свойства (ἰδιότητας) Трех, и когда римляне, одинаково с нами разумея, по бедности своего языка и по недостатку наименований не могут различать сущности от ипостаси и потому заменяют слово "ипостаси" словом "лица", дабы не подать мысли, что они признают три сущности, тогда что из сего выходит? Нечто весьма достойное смеха или сожаления. Сие маловажное состязание о звуках показалось разностью веры. Потом вследствие споров о сем произошло то, что в речении "три лица" открыт савеллианизм, и в речении "три ипостаси" — арианизм. Что же далее? По мере того как с каждым днем прибавлялось что-нибудь хотя несколько огорчительное (так как спор всегда производит огорчения), настает опасность, что вместе со слогами расторгнутся и концы вселенной. Все это видя и слыша, сей блаженный, как истинно Божий человек и великий строитель душ, не признал должным оставить без внимания столь неуместное и безрассудное сечение слова, но употребляет свое врачевство против такого недуга. Как же он производит сие? Со всей кротостью и человеколюбием пригласив обе стороны и строго исследовав смысл речений, когда нашел их не отступающими от здравого учения и нимало не разнствующими в понятии, предоставляет им употребление разных именований, связует же воедино самым именуемым. Это полезнее продолжительных трудов и речей, какие всякий уже предает писанию и к которым бывает несколько присоединено честолюбия, и от сего, может быть, вводится ими нечто и новое в самом учении. Это предпочтительнее многих бдений, возлежаний на голой земле, которые приносят пользу только упражняющимся в оных. Это равняется достославным изгнаниям и неоднократному бегству самого Афанасия. Ибо за что решился он терпеть сии изгнания, то самое заботился исполнить по претерпении.

С таким постоянством действовал он и на других, кого похваляя, а кого умеренно наказывая: одних возбуждая в медлительности, в других обуздывая горячность, об иных заботясь, чтобы как-нибудь не пали, а иным подавая средства по падении исправиться. Нравом был прост, в управлении многообразен, мудр в слове, еще премудрее разумом, тихошествен со смиряющимися, возвышен с высокопарными, гостеприимен, заступник просящих, отвратитель зол, действительно в одном себе совмещавший все то, что язычники приписывали по частям которому-либо из своих богов. Присовокуплю еще, что он был покровителем супружества, другом девства, блюстителем и восстановителем мира, путеуказателем для отходящих из сей жизни. О, сколько наименований представляют Афанасиевы добродетели мне, желающему наименовать сего мужа за каждую его доблесть! Поелику же провел он такую жизнь, так был научен и учил, что дела и нравы его служат правилом для епископов, а догматы его — законом для Православия, то какую приемлет награду за благочестие? Ибо не должно ничего оставлять без внимания. В старости блазе (1 Пар. 29:28) оканчивает он жизнь и прилагается к отцам своим — патриархам, пророкам, апостолам и мученикам, подвизавшимся за истину. И скажу краткое надгробие: при исходе его воздается ему более почестей, нежели при вшествиях. Много пролито о нем слез, но в сердце каждого осталась о нем слава, превышающая все видимое.

О, любезная и священная глава! Ты, который, сверх прочих своих совершенств, особенно уважал меру в слове и в молчании, положи здесь конец и моему слову; хотя оно скудно перед истиной дел Твоих, однако же не имеет недостатка в сравнении с моими силами. А сам милостиво призри свыше на нас, на сей народ и его управь так, чтобы он был совершенным поклонником совершенной Троицы, умосозерцаемой и почитаемой во Отце и Сыне и Святом Духе; а нас, если времена будут мирны, сохрани, сопастырствуя с нами; а если настанут брани, изведи отселе или возьми и поставь с собой и с подобными тебе (хотя и слишком велико просимое мной) в Самом Христе Господе нашем, Которому всякая слава, честь, держава во веки, аминь.