Жизнь св. Илариона Великого

Приступая к описанию жизни блаженного Илариона, молю обитавшего в нем Духа Святого, да одаривший его добродетелями, даст Он и мне слово для повествования о них, чтобы речь была достойна описываемых подвигов. Ибо доблести деятелей, как говорить Крисп, являются великими настолько, насколько могли выставить их в своих рассказах знаменитые писатели[1]. Великий Александр Македонский, которого Даниил называет то овном, то барсом, то козлом косматым, подошедши к гробу Ахилла, сказал: счастлив ты, юноша, что имел великого провозвестника своих заслуг, — намекая на Гомера. А мне предстоит говорить о подвигах и жизни такого мужа, что сам Гомер, если б был жив, или позавидовал бы предмету, или оказался бы несостоятельным. Хотя святой Епифаний, епископ Кипрского города Саламины, очень долго живший с Иларионом, и написал похвалу ему в обще-известном письме; но иное дело хвалить умершего общими местами, иное повествовать о добродетелях, бывших отличительным свойством умершего. Почему, относясь скорее с благосклонностью, чем с упреком к начатому им делу, мы приступим к продолжению его, презирая возгласы злоречивых. Поносившие когда-то Павла моего, быть может, поносят теперь и Илариона. На того клеветали за уединение, а этому ставят в упрек жизнь в обществе; так что всегда скрывавшегося считают не существовавшим, а жившего на виду у людей — не заслуживающим внимания. Так поступали некогда и предки их фарисеи, которым одинаково не нравились ни пустыня и пост Иоанна, ни обращение в многолюдстве, пища и питие Спасителя. Но я начну задуманное произведете, и пройду мимо собак Сциллы, заткнув уши.

Иларион родился в деревне Тавафа, лежащей в пяти почти милях к югу от Газы, города палестинского. Так как он имел родителей идолопоклонников, то, как говорится, расцвел будто роза между шипами. Посланный ими в Александрию, он был отдан грамматику. Там, насколько позволял его возраст, он дал сильные доказательства своего ума и прекрасного характера, в короткое время приобрев общее расположение и сделавшись известным по красноречию. И что всего важнее, уверовав в Господа Иисуса, он не находил удовольствия ни в неистовствах цирка, ни в крови арены, ни в распущенности театра; но высшим наслаждением для него было собрание церковное.

Услышав же знаменитое тогда имя Антония, бывшее на языке у всех египетских народов, и воспламенившись желанием видеть его, он пошел в пустыню. А когда увидел его, тотчас переменил прежнюю одежду, и жил подле него почти два месяца, наблюдая порядок его жизни и строгость нрава, именно: как часто молился он, с каким смирением принимал братий, как строг был в обличении, ревностен в увещании, и как никогда и никакая слабость телесная не уменьшала его воздержания и суровости его пищи. Но он не мог долее выносить частых посещений лиц, прибегавших к Антонию по поводу разных скорбей и демонских наветов; находил неуместным терпеть в пустыне население городов: считал для себя приличным начать так, как начал Антоний; в последнем видел храброго воина, получившего награди за победу, а себя еще не начавшим сражаться. Посему, с некоторыми монахами он возвратился в отечество. Так как родители его уже умерли, то часть имущества он отдал братьям, часть бедным; себе же не оставил решительно ничего, опасаясь известного из Деяний апостольских примера или казни Анании и Сапфиры и особенно помня Господа, говорящего: иже не отречется всего своего имения, не можешь быти мой ученик (Лук. 14, 33). В это время ему было пятнадцать лет. Итак нагим, но облекшимся, как в оружие, во Христа, он вступил в пустыню, которая лежит на седьмой мили влево по береговому пути в Египет из Маюмы, рынка Газы. Хотя места эти были страшны разбоями, и люди близкие ему и друзья предупреждали его о грозящей опасности, — он презрел смерть, чтобы избежать смерти.

Удивлялись все его мужеству; удивлялись возрасту. Но в груди его горело некое пламя; в очах светилась искра веры. Лице его было детское, тело нежное и худощавое, неспособное переносить невзгоды всякого рода: легкий холод или зной могли изнурить его. Итак, прикрыв члены вретищем и имея верхнюю кожаную одежду, которую дал ему на дорогу блаженный Антоний, и деревенский плащ, он проводил время между морем и болотом в обширной и страшной пустыне, съедая по пятнадцати только фиг по заходе солнца. Поелику же страна была обесславлена разбоями, он никогда не живал в одном и том же месте. Что же станет делать диавол? За что примется? Он, который хвалился прежде, говоря: на небо взыду, выше звезд небесных поставлю престол мой, и буду подобен Вышнему (Исаии 14, 13, 14), увидел себя побежденным со стороны отрока, и попранным еще прежде, чем тот достиг возраста способного ко греху.

Итак, он стал щекотать его чувства, и, но той мере как мужало его тело, раздувал обычное пламя похотей. Маленький подвижник Христов принужден был размышлять о том, чего не знал, и взвешивать в уме сладость предмета, которого не изведал по опыту. Разгневавшись, наконец, на себя самого, и ударяя кулаками в грудь (как будто ударами руки он мог разогнать мысли!), он сказал: "Сделаю же я с тобою, осел, так, что не будешь лягаться: стану кормить тебя не ячменем, а мякиною. Уморю тебя голодом и жаждою; взвалю на тебя тяжелую ношу; погоню и в зной и в стужу, чтобы ты более думал о пище, чем о неге". Почему он поддерживал ослабевшую жизнь чрез три и четыре дня соком трав и небольшим количеством фиг; часто молился и пел псалмы, и рыл заступом землю, чтобы трудом работы удвоить труд поста. Вместе с этим, занимаясь плетением корзин из камыша, он следовал уставу египетских монахов и изречению апостола, который говорит: аще кто не хощет делати, ниже да яст (2 Сол. 3, 10). Он так исхудал и так истощил свое тело, что едва остались одни кости.

В одну ночь послышался детский плач, блеяние стада, мычание быков, похожие на женские стоны, рыканье львов, шум войска и различные голоса вовсе чудовищного свойства, так что звуки поразили его ужасом прежде, чем самое видение. Он понял насмешки демонов; припав на колена, знаменал чело крестом Христовым и, вооружась им, распростертый, сражался мужественнее. Он желал однако же как-нибудь увидеть тех, кого страшился слышать, и беспокойными глазами озирался во все стороны. Между тем неожиданно блеснула луна. Он увидел дорожную повозку, несомую на него бешеными конями. Но когда он воззвал к Иисусу, мгновенно пред глазами его разверзлась земля и поглотила весь поезд. Тогда он сказал: коня и всадника вверже в море (Исх. 15; 1); и — сии на колесницах, и сии на конях: мы же во имя Господа нашего прославимся Пс. 19, 8).

Многочисленны были искушения его, и различны дневные и ночные наветы демонов. Если бы я захотел рассказывать их все, на это недостало бы книги. Сколько раз являлись ему нагие женщины в то время, когда он лежал, и роскошные столы, когда голодал! По временам, когда он молился, чрез него перепрыгивал волк с воем и лисица с визгом; а когда пел псалмы, представлялся бой гладиаторов, и один из них, будто убитый, упав у ног его, просил о погребении.

Однажды молился он, приклонив голову к земле, и, как бывает это естественно людям, отвлекшись от молитвы умом, задумался о чем-то другом. Искуситель вспрыгнул ему на спину, бил его но бокам пятками и бичем по шее и говорил: ну, чего дремлешь? И затем, громко смеясь, спрашивал, не хочешь ли съесть ячменю, если ослабел.

С шестнадцатого года своего возраста до двадцатого он укрывался от зноя и дождей в маленьком шалашике, который сплел из камыша и осоки. Потом он построил себе маленькую келейку, которая цела и до сих нор. В высоту она была пяти футов, т. е. нише его роста; в длину же, несколько более, соразмерно, впрочем, невысокому его росту; так что она скорее напоминала гроб, чем дом.

Раз в году, в день Пасхи, он стриг волосы; а спал до самой смерти на голой земле и тростниковой подстил. Вретище, которое раз надел, он никогда не мыл: излишне, говорил он, искать чистоты во власянице. Не переменял одежды на новую, пока старая не разрывалась совершенно. Зная святые Писания наизусть, он после молитв пел и псалмы, как бы в присутствии Божьем. Но так как было бы растянуто рассказывать в разное время урывками его восхождение (от силы в силу), то я представлю это восхождение глазам читателя в кратком очерке жизни его, а затем возвращусь к повествованию.

С двадцать первого года до двадцать седьмого, в продолжение трех лет он употреблял в пищу половину секстария чечевицы, смоченной холодною водою, а в остальные три года сухой хлеб с солью и водою. Затем с двадцать седьмого до тридцатого он поддерживал свою жизнь полевою травою и сырыми корнями некоторых кустарников. С тридцать же первого до тридцать пятого он употреблял в пищу шесть унций ячменного хлеба и слегка сваренные овощи без масла. Почувствовав же ослабление зрения и увидев все тело покрытым чесоткою и шолудями, он прибавил к означенной пище масло; и даже до шестьдесят третьего года своей жизни сохранял эту степень воздержания, не добавляя к пище ни плодов древесных, ни мучных и ничего другого. После этого увидев себя изнуренным телесно и считая смерть свою близкою, он от шестьдесят четвертого до восьмидесятого года воздерживался от хлеба с невероятным увлечением, так что казался новичком в служении Господу в то время, когда другие обыкновенно дозволяли себе послабление в образе жизни. У него бывала похлебка из муки и уменьшенного количества масла, при чем пища и питие весили пять унций; и видя такой образ жизни, он никогда, ни в дни праздничные, ни во время болезни, не разрешал поста до захода солнечного. Но время уже нам возвратиться к рассказу.

Когда жил он еще в шалаше, будучи восемнадцати лет от роду, пришли к нему ночью разбойники, или потому, что рассчитывали найти, что унести, или потому, что считали унизительным для себя, если одинокий отрок не страшился нападения их. Но, бродя с вечера до восхода солнечного между морем и болотом, они никак не могли найти места, где он лежал. Когда же рассвело, увидевши отрока, они сказали ему будто в шутку: "Что стал бы ты делать, если бы пришли к тебе разбойники?" — "Нагой не боится разбойников", — отвечал он им. — "Но ты можешь быть убит", — говорят ему. — "Могу", — говорит он, — "могу; но потому и не боюсь разбойников, что приготовил себя к смерти". Тогда, удивившись его твердости и вере, они признались в своем ночном блуждании и слепоте глаз, и обещали с этих пор исправить свою жизнь.

Он прожил уже двадцать два года в пустыне; стал известен всем только по молве, и едва заговорили о нем по всем городам Палестины, когда одна женщина из Елевферополя, увидев себя в презрении у мужа за бесплодие (потому что в продолжение пятнадцати уже лет не принесла никакого супружеского плода), первая отважилась нарушить уединение блаженного Илариона. Ничего подобного не подозревал он. когда неожиданно припав к коленам его, она сказала: "Прости моей смелости, прости моей крайней нужде. Зачем отворачиваешь глаза? Зачем убегаешь от умоляющей тебя? Смотри на меня не как на женщину, а как на несчастную. Этот пол родил Спасителя". Не требуют здравии врача, но болящии (Лук. 5, 31). Наконец, он обратился к ней, и, увидев чрез такой долгий промежуток времени женщину, спросил о причине ее прихода и плача. Когда же узнал эту причину, возведши глаза к небу, велел ей иметь веру; и проводив ее со слезами, по истечении года увидел с сыном.

Это было начало его чудес; другое чудо более прославило его. Аристенета, жена Елпидия, бывшего после преторианским префектом, весьма известная в своем кругу и еще более известная в среде христиан, возвращаясь с мужем и тремя детьми от блаженного Антония, но причине болезни их остановилась в Газе. От испорченности ли воздуха, или ради славы раба Божия Илариона (как это объяснилось после), они заболели одновременно лихорадкою (hemitritaeo) и были все объявлены медиками в безнадежном состоянии. Мать была в страшном горе и, бегая будто между тремя трупами сыновей, не знала, кого оплакивать прежде. Узнав же, что в соседней пустыне есть какой-то монах, она, забыв о обычной благородным женщинам пышности (помня себя только матерью), отправилась в нему в сопровождении служанок и евнухов; муж едва убедил ее ехать верхом на осле. Пришедши к нему она говорила: "Умоляю тебя всемилостивейшим Иисусом Богом нашим, заклинаю Его крестом и кровью —возврати мне трех сыновей; пусть прославится в языческом городе имя Господа Спасителя, и пусть войдет раб его в Газу и сокрушить идола Марну"[2]. Когда он отказывался и говорил, что не имеет обыкновения ходить не только в город, но и в какую-либо деревеньку, она поверглась на землю, взывая непрестанно: "Иларион, раб Христов, отдай мне сыновей моих. Антоний сохранил их в Египте, ты спаси в Сирии". Присутствующее все плакали; плакал и он отказываясь. Словом, женщина не отступала до тех нор, пока он дал обещание войти в Газу по заходе солнечном. Пришедши туда, он воззвал к Иисусу, знаменая постельки и пылающие члены каждого. И, о чудная сила! Пот выступил одновременно будто из трех источников: в продолжение того же часа они приняли пищу, стали узнавать плачущую мать и, благословляя Бога, целовали святые руки. Когда об этом узнали и слух распространился далеко во все стороны, к нему ревностно сходились из Сирии и Египта, так что многие уверовали во Христа и приняли обет монашества. Ибо тогда еще не было монастырей в Палестине, и до святого Илариона неизвестно было в Сирии никакого монаха. Он был основателем этого образа жизни и подвигов в означенной области. Господь Иисус в Египте воздвиг старца Антония, в Палестине воздвиг юношу Илариона.

Фадициею называется предместье Ринокуруры, города египетского. Из этого предместья была приведена к блаженному Илариону женщина, ослепшая десять лет назад. Представленная ему братьями (потому что с ним в то время жило уже много монахов), она сказала, что все имущество свое издержала на врачей. Он отвечал ей: "Если бы то, что потеряла на врачей, ты отдала бедным, истинный врач Иисус исцелил бы тебя". Когда же она продолжала взывать и умолять о милосердии, он плюнул ей на глаза, и тотчас за примером Спасителя последовала та же чудодейственная сила.

Равным образом газский возница, пораженный демоном на колеснице, весь окоченел так, что не мог ни действовать руками, ни согнуть шею. Принесенный на постели и будучи в состоянии только ворочать языком для просьб, он услышал, что не прежде может выздороветь, как уверует в Иисуса и даст обет отказаться от прежнего ремесла. Тот уверовал, дал обет, выздоровел, и возрадовался более спасению души своей, чем выздоровлению телесному.

Кроме того, один весьма крепкий телосложением юноша по имени Марсит, из области иерусалимской, так хвалился своими силами, что долго и далеко нашивал по пятнадцати модиусов[3] хлеба, и в том видел торжество для себя, что превосходил силою ослов. Пораженный злейшим демоном, этот юноша не оставлял целыми ни цепей, ни железных пут, ни запоров дверных; отгрызал многим уши и носы; тем ломал ноги, другим голени. Он такой навел на всех ужас, что его притащили в монастырь, как самого свирепого быка, обремененного цепями и держимого с разных сторон на веревках. Когда увидели его братия, то известили об этом отца с ужасом (потому что он был удивительной величины). Иларион как сидел, так и велел притащить его к себе, и оставить свободным. Когда развязали, он сказал: наклони голову и подойди. Тот задрожал, склонил шею и, не смея смотреть ему в глаза и оставив всякое зверство, стал лизать ноги у сидящего. После этого демон, заклятый и пораженный, вышел из него в седьмой день.

Но не могу пройти молчанием и того, как приведен был к нему Орион, один из самых знатных и богатых мужей города Айлы, лежащей вблизи Красного моря, — которым овладел легион демонов. Его руки, шея, грудь, ноги были обременены железом, а страшные глаза грозили бешеною яростью. Когда святой прохаживался с братьями и о чем-то рассуждал из Писаний, тот вырвался из рук держащих и, схватив его сзади, высоко поднял. Все вскрикнули, боясь, чтобы он не раздавил членов, истощенных постом. Святой сказал с улыбкою: молчите и предоставьте мне моего борца. Затем, положив руку на плечо, он дотронулся до головы его, и, взяв за волосы, пригнул к ногам. Тот, сложив на груди руки, топтался по траве ногами, повторяя вместе с тем: "Мучится толпа демонов, мучится". Когда он выл и, согнув шею, коснулся макушкою земли, святой сказал: "Господи Иисусе, освободи несчастного, свободи плененного. Тебе принадлежит победа как над одним, так и над многими". Скажу вещь неслыханную: из одних человеческих уст слышались различные голоса и будто смешанный шум толпы. Итак, исцеленный и этот, спустя немного времени пришел в монастырь с женою и детьми и принес, как бы в благодарность, весьма много даров. Святой сказал ему: "Разве не читал ты, как пострадал Гиезий (4 Цар. 5), как Симон (Деян. 8), из которых один взял плату, другой принес, — тот продавал благодать Святого Духа, а этот покупал? А когда Орион говорил со слезами: возьми и дай бедным; он отвечал: ты лучше можешь раздать свое, потому что ходишь по городам и знаешь бедных. Я же, который оставил свое, зачем бы пожелал чужого? Для многих имя бедных служит предметом жадности; но милосердие не требует искусства. Никто не раздает лучше того, который себе не оставляет ничего". Когда же этот, опечаленный, лежал простершись на земле, он сказал: "Не сокрушайся, сын мой, что делаю я для себя, делаю и для тебя. Если бы я взял это, и сам оскорбил бы Бога, и к тебе возвратился бы легион".

Кто мог бы умолчать и о том, как Газан Майомит, во время рубки камней для построек на берегу моря, невдалеке от его монастыря, пораженный весь параличом и работавшими с ним принесенный к святому, тотчас возвратился на работу здоровым? Ибо берег, который тянется около Палестины и Египта, по природе мягкий, твердеет от обращения песков в камень; и, понемногу соединяясь с хрящом, изменяется на осязание, хотя не изменяется на вид.

Италик, гражданин того же города, бывший христианином, приготовлял коней для состязания в цирке с газским дуумвиром, поклонником идола Марны. В римских городах соблюдался со времени Ромула обычай, по которому в честь Конса, как Бога советов, в память счастливого похищения сабинянок, пробегали по семи раз вокруг на колесницах, и считалось победою оставить позади коней противника. Итак он, имея соперником своим чародея, который известными демоническими заклинаниями препятствовал коням одного, и возбуждал к бегу коней другого, пришел к блаженному Илариону и просил его не столько повредить врагу, сколько запретить его самого. Почтенному старцу показалось неуместным тратить молитву по пустякам такого рода. Когда он засмеялся и сказал: "Зачем ты не отдашь лучше цену коней твоих бедным"? Тот отвечал, что это — общественная обязанность, и что он делает это не столько по желанию, сколько по принуждению; что он не может, как христианин, употреблять волшебство, но просит прежде всего помощи от раба Христова, особенно — против газских врагов Божьих, которые и ругаются не столько над ним, сколько над церковью Христовою. Тогда, упрошенный братьями, которые присутствовали при этом, он велел наполнить водою глиняную чашку, из которой обыкновенно пил, и отдать ему. Взяв ее, Италик окропил и стойло, и лошадей, и возниц своих, колесницу и запоры карцеров[4]. Ожидание народа было удивительное: потому что соперник, смеясь над этим самым, бесчестил Италика, а доброжелатели Италика торжествовали, обещая верную победу себе. Вот, когда был дан знак, эти летят, те встречают помехи; под колесницею этих горят колеса; те едва видят спины пролетавших мимо. Крик народа был чрезвычайный; так что сами язычники гремели, что Христос победил Марну. После этого, взбешенные противники требовали на казнь Илариона, как зловредного христианина. Но победа несомненная как для них, так и для многих, возвращавшихся с торжественных игр, была поводом к обращению в христианство очень многих.

В том же торговом городе Газе, в деву Божью был страстно влюблен соседний юноша. Когда он не успел достигнуть ничего частыми затрогиваньями, шутками, подмигиваниями и другими такого рода средствами, обыкновенно употребляющимися для умерщвления девства: то отправился в Мемфис, чтобы, признавшись в своей любви, вернуться к деве вооруженным волшебным искусством; наученный прорицателями Эскулапа, которые не целили души, а губили, он возвратился через год, с восторгом мечтая в душе о блуде; и зарыл под порогом дома отроковицы некоторые волшебные вещицы с словами и волшебные изображения, вырезанные на листе из кипрской меди. Девица тотчас обезумела и, сбросив покрывало с головы, распустила волоса, скрежетала зубами, звала юношу по имени. Сила любви ее перешла в неистовство. Приведенная поэтому в монастырь родителями, она отдана была старцу. Тотчас демон завыл и заговорил открыто: "Я потерпел насилие, приведен против моей воли: как удачно обманывал я снами людей в Мемфисе! Что за муки, что за пытки, которые я терплю! Ты принуждаешь меня выйти, а я держусь связанный под порогом. Не выйду, если не отпустит меня юноша, который держит". Тогда старец сказал: "Велика же твоя сила, если тебя держит связанным нитка и листок. Скажи, зачем ты осмелился войти в отроковицу Божью"? — "Чтобы сохранить ее девою,- отвечал он, — Ты сохранишь, предатель девства? Отчего не вошел ты скорее в того, который послал тебя? — Как бы я вошел в того, который имел моего товарища, демона любви? — отвечал он. Но пока не очистил девы, святой не хотел приказывать входить в расследование ни о юноше, ни о волшебных знаках, дабы не показалось, что демон удалился вследствие уничтожения чар, или что он сам поверил его словам. Он уверял, что демоны лукавы и искусны в обмане; и, возвратив девице здоровье, выговаривал ей, зачем она делала такое, из-за чего демон мог войти в нее.

Слава об нем разнеслась не только в Палестине и в смежных городах Египта или Сирии, но и в отдаленных областях. Так кандидат[5] императора Констанция, из области, на которую указывал золотистый цвет волос его и белизна тела (народ ее между саксонцами и аллеманами отличается не столько многочисленностью, сколько крепостью; у историков она называется Германией, а теперь —Францией), издавна, т. е. с детства подпавший под власть демона, который принуждал его по ночам выть, стонать, стучать зубами, тайным образом испросил у императора евекцию[6], откровенно объяснив ему причину. Запасшись также письмами к правителю Палестины, он был доставлен в Газу с великим почетом и свитою. Когда он спросил у тамошних декурионов, где живет монах Иларион, газцы сильно перепугались, и, считая его посланным от императора, проводили в монастырь как для того, чтобы почтить его надлежащею честью, так и с целью загладить теперешнею услугою какие-либо прежде сделанные Илариону оскорбления. Старец в то время прохаживался по сыпучему песку и что-то бормотал тихонько из псалмов; увидев же такую подходящую толпу, остановился. Когда все приветствовали друг друга и он благословил их рукою, то через несколько времени он велел прочим отойти, а ему с слугами и свитою остаться; потому что узнал, зачем он пришел по его глазам и лицу. Но поставленный тотчас же в затруднение вопросом раба Божия, человек этот стал едва касаться ногами земли, и, покраснев чрезвычайно, отвечал на сирском языке, на котором был спрошен. Из уст варвара, знавшего только язык французский и латинский слышались слова чисто сирские; так что ни в выговоре, ни в придыханиях и ни в какой другой особенности палестинского наречия не замечалось недостатка. Итак он[7] сознался, каким образом вошел в него. А чтобы поняли переводчики его, которые знали только язык греческий и латинский, его спросили и по-гречески. Когда он и по-гречески отвечал то же и теми же словами, и распространился о разных случаях волшебства и принадлежностях волшебного искусства, святой сказал: не забочусь я о том, как ты вошел; но повелеваю тебе выйти именем Господа нашего Иисуса Христа. Когда он был исцелен, то по деревенскому простодушию поднес было в дар десять фунтов золота, но получил от него (Илариона) ячменный хлеб, с словами, что те, которые питаются подобным хлебом, считают золото грязью.

Примечания:

[1] Саллюстий о Катилине, гл. 8.

[2] Идол, боготворимый в то время жителями Газы.

[3] Modius—самая большая у римлян мера сыпучих тел.

[4] Карцерами назывались загороженные места в цирке, откуда выезжали по сигналу приготовившиеся к бегу.

[5] Известный военный чиновник.
  
[6] Евекциею называлась императорская грамота, дозволяющая пользоваться государственною почтою.

[7] Т. е. демон.