Ф.М. Достоевский и Г. Гауптман

По признанию самого Гауптмана в автобиографической книге «Приключение моей юности», он познакомился с творчеством Достоевского еще в ранней молодости, в цюрихский период своей жизни (1888г.): «Я глубоко воспринял русских писателей, сначала Тургенева, потом Толстого, наконец, Достоевского, и Достоевский навсегда остался для меня самым большим, потрясающим переживанием»^[i]. Об отношении Гауптмана к Достоевскому см. также послесловие Е. Мейера к его роману «Эммануэль Квинт» в том же издании, G. Hauptmann. Ausgewählte Prosa. Band I. B., 1956. S. 429—440.

Литературное наследие Гауптмана отличается удивительным разнообразием жанров и стилей, часто сопрягаемых в свободной контаминации. Если в 1880-1900-х гг. Гауптман следовал лит. направлениям эпохи fin de siecle, натурализму и символизму, то в 1910-20-х гг. в его творчестве ощутимы также элементы импрессионизма и экспрессионизма. Тематический диапазон его произведений простирается от социальной проблематики до религиозной, от злободневных политических сюжетов до мифов. В силу близости тематики Гауптман неизбежно должен был вступить в идейно-художественный диалог с Достоевским, однако форма реалистического романа, разработанная Достоевского, осталась невостребованной в творчестве Гауптмана. В плане психологизма, несмотря на свой натурализм, Гауптман никогда не доходит до интереса к низменным сторонам человеческой души и не делает акцент на ее противоречивости, в отличие от Достоевского Поэтому влияние Достоевского на Гауптмана ограничивается сходством тем на этапе их постановки, но при различном ее решении. Иногда можно установить типологическую и характерологическую близость героев, опять-таки вследствие общности тематики и при различии жанровой формы. Так, в драмах социальной проблематики («Ткачи», «Возчик Геншель») Гауптман сближается с Достоевским в разработке темы «маленьких, бедных людей», доведенных до отчаяния ситуацией, когда уже больше «некуда пойти»; при этом очевидно, что данная тема была одной из важнейших во всей европейской литературе XIX века и могла быть позаимствована из множества источников, например, из романа «Жерминаль» Э. Золя или романа «Воскресение» Л.Н. Толстого. Вообще, влияние позднего творчества Л. Толстого, в особенности его драм, гораздо более ощутимо сказывается на произведениях Гауптмана, нежели влияние Достоевского.

А.Л. Григорьев также видит «истинную близость к Достоевскому» в психологической драме Гауптман «Михаэль Крамер»^[ii]. Центральным в этой драме является образ Арнольда Крамера – художника, озлобившегося на весь мир, после того как сам погубил свой талант. Он спивается, забывается в разврате, и чем больше опускается на дно, тем более ненавидит своих близких и главным образом профессора отца, пытающегося его вразумить и наставить на путь истинный. Наконец, Арнольд совершает самоубийство, которым давно уже угрожал домашним. Беспорядочный, безвольный и ожесточенный (от сознания собственной низости) характер Арнольда действительно вызывает в памяти таких героев Достоевского, как Дмитрий Карамазов и музыкант Ефимов («Неточка Незванова»). С Дмитрием Арнольда объединяет трагедия отчаяния, которую он думает утопить в разгуле, непримиримый конфликт с отцом, несчастная страсть к публичной женщине, послужившая окончательной причиной его гибели, и наконец, мотив самоубийства. При этом основной сюжетный мотив «Михаэля Крамера» совпадает с «Неточкой Незвановой» – тема художника, загубившего свой талант бездельем, превратившего свою жизнь в «страшную и безобразную трагедию» и вымещающего на ближних горечь своего провала. Сам Михаэль Крамер тогда соотносится с трудолюбивым другом Ефимова немцем-скрипачом Б. Доподлинно неизвестно, был ли знаком Гауптман с «Неточкой Незвановой». В любом случае, сам тип героя с «широтою» беспорядочного характера и «подпольными» чертами восходит к творчеству Достоевского с почти безусловной вероятностью.

Ощутимо влияние Достоевского в произведениях Гауптмана с религиозной проблематикой. Необходимо упомянуть пьесу «Ганнеле», где писатель смело сочетает натуралистическую драму с жанром символической христианской сказки. Сюжет повествует о девочке, замученной пьяницей-отчимом после смерти матери до того, что она бросается в прорубь, и, будучи спасенной школьным учителем, умирает через несколько часов в приюте для бедных от охлаждения и побоев, несмотря на ласковую заботу настоятельницы. Перед смертью Ганнеле посещают видения ангелов и самого Христа, которые появляются на сцене как двойники персонажей реального плана, а в эпилоге Ганнеле, одетая принцессой, возносится на небо и становится невестой Христа. Ганнеле можно сопоставить сразу с целым рядом персонажей Достоевского, и прежде всего с образами страдающих, рано повзрослевших детей, с каждым разными гранями: с Неточкой Незвановой (мечтающей о рае в виде дома с красными занавесами), с Нелли Валковской (жестоко избиваемой и эксплуатируемой Бубновой после смерти матери), с Поленькой Мармеладовой (без нужды избиваемой матерью), с мальчиком, доведенным до самоубийства купцом Скотобойниковым (в вставной новелле из романа «Подросток»). Но более всего образ Ганнеле и сам сюжет драмы перекликается с рождественским рассказом Достоевского «Мальчик у Христа на елке», где замерзший ребенок после смерти возносится на небо и обретает вечное блаженство у Христа.

К. Бальмонт, переводчик «Ганнеле» на русский язык, в 1899 г. называет ее «гениальной символической сказкой, где проникновение в психологию ребенка такъ сильно и ярко, что Гауптман получаетъ равноправное место рядом с другим несравненным знатоком детской души, Достоевским»^[iii].

Кроме того, восторженный бред Ганнеле перед смертью и ее способность видеть реальных людей в качестве фантастических образов вызывают прямые ассоциации с образом Хромоножки в «Бесах» – с поэтическими пророчествами последней о Богородице как о «матери сырой-земле» и с раздвоением в ее больном воображении Ставрогина на люциферического «светлого князя» и на самозванца Гришку Отрепьева. Наложение в драме Гауптмана сна и яви вплоть до полной неотделимости можно считать смелым развитием «сновидческой» поэтики у Достоевского, когда герой в результате сильнейшего нервного потрясения начинает ощущать себя наяву, будто во сне, благодаря чему его самые неожиданные поступки получают психологическое обоснование. Однако не стоит забывать, что данный прием широко применялся еще до Достоевского в европейском романтизме (Э.Т.А. Гофман).

Тематика Достоевского нашла отражение и в прозе Гауптмана. Так, сюжетные мотивы «Преступления и наказания» Гауптман варьирует в повести «Фантом» (1922). Прежде всего бросается в глаза идейное и внешне биографическое сходство главного героя «Фантома» Лоренца Любото с Раскольниковым: Любото в романе Гауптман был беден, жил «в кротовых ходах и ды­рах», питал ко всему отвращение; его одиночество и нищета привели к тому, что он был склонен покончить с собой. Квартира представлялась ему «гробом, в котором в течение долгих ужасных лет» он «был заживо похоронен»[iv]. Очевидна аналогия с нищетой Раскольникова и его «каморкой-гробом», а также с неоднократными мыслями его о самоубийстве.

Подобно Раскольникову, который возомнил себя Наполеоном, Лоренц считал себя великим поэтом и «в припадке ма­нии величия еще глубже погрузился в сплетение лжи и само­обольщения» (там же. С. 42). Он стал соучастником убийства своей тетки, однако его преступление вызвано не идейными, как у Раскольникова, а элементарными эгоистическими мотивами обыкновенного уголовного преступника: «демон» вызвал в нем «жажду наслаждений, алчность и высокомерие» (там же. С. 35). Натура­лист Гауптман объясняет преступление не социальными причинами, а биологией человека. Лоренца сближает с Раскольниковым то, что оба они наделены чертами романтического индивидуализма и сознанием своей исключительности. Как и Раскольников, Лоренц не укрывается от ареста, а сам отдается в руки правосудия, чтобы очистить душу от крови страданием. Герой Гауптмана сознается: «В том, что мне теперь предстояло, я видел как бы очистительную ванну, которая освободит меня от пыли и впитанных во вре­мя путешествия ядовитых газов, исцелит мои раны и восстановит мои утраченные силы»; «Своего ареста я ждал с нетерпением» (Там же. С. 112, 111).

Есть у Лоренца и спутница жизни — Мария Штарке, ко­торая, подобно Соне, как должное принимает его покаяние и преданно ждет его возвращения после тюремного наказания, чтобы выйти за него замуж. Ее отец (у Достоевского это делает Соня) дает зятю Евангелие, из которого ге­рой усваивает христианскую проповедь: «Если твой ближний падает, не отворачивайся от него, ибо в этом «высшая чело­вечность» (Там же. С. 110). Гауптман повторяет почти буквально призыв Достоевского смириться «гордому человеку»: «Человек вообще слишком высоко себя ставит. Он воспитывается на этой лжи и потом удивляется, когда судьба грубым пинком показывает ему, как в действительности об­стоит дело с его равенством Богу» (Там же. С. 117).

Но наиболее значимым для Гауптман из наследия Достоевского необходимо признать идейный сюжет пришествия Христа в современный мир, воплощенный в романе Достоевского «Идиот». Интерес к фигуре Христа и раннему христианству возник у Гауптман еще в 80-е годы, когда он специально тщательно изучал «Жизнь Иисуса» Э. Ренана (работу, во многом породившую замысел у Достоевского романа «Идиот»). Первый подступ к данному сюжету Гауптман делает в 1892 г. в новелле «Апостол». В ней изображены переживания безымянного проповедника, ощутившего в себе внезапно силу божественной благодати и пророческое призвание и пришедшего в Швейцарию через перевал Сен-Готтард, чтобы возвещать людям истину. Есть ли у него духовный сан или о чем должна быть его проповедь, в новелле не уточняется: все внимание автора сфокусировано на внутреннем состоянии героя, который весьма недвусмысленно отождествляет себя со Христом, вернувшемся к людям после искушения в пустыне для начала проповеди. (Порыв самообожествления пророка, сошедшего с гор, пересекается мотивами с трактатом «Так сказал Заратустра» Ф. Ницше, но у Гауптмана новелла проникнута христианским духом). Экстатический восторг перед миром и Богом сказывается во внутренних монологах героя, повторяющих в целом содержание речи князя Мышкина на званом вечере – о предчувствии рая и ощущении Бога в цветущей природе и разлитой повсюду любви (8; 459). Как и Мышкин, герой «Апостола» проповедует наступление рая на земле («идите все труждающиеся и обремененные ко мне и следуйте за мною. Я поведу васъ въ страну, где тигр и буйвол пасутся рядом, где змеи без яда, а пчелы без жала. Там умрет в вас ненависть и оживет вечная любовь»^[v]). Проходя по Цюриху, герой Гауптман привлекает к себе множество детей, что соответствует трогательной любви детей к их воспитателю Мышкину в швейцарской деревне. Рассказ Гауптман представляет собой описание всего одного дня будущего «апостола», еще до начала его проповеди, и потому может считаться лишь эскизом будущего замысла.

Развернутое воплощение сюжет пришествия получает в романе Гауптмана «Блаженный во Христе Эммануэль Квинт». Cюжет его составляет история сына столяра из Силезии, который в порыве религиозной экзальтации отождествляет себя с Христом и начинает проповедовать нестяжание и непротивление злу насилием, сострадание к униженным и обездоленным, обличает порочность буржуазного общества и власти, лживость официальной церкви предсказывая скорый конец света. Он приобретает последователей, вдохновленных его речами, которые верят в него как в Сына Божьего и объединяются во вдохновенную религиозную секту. Своеобразие замысла Гауптмана заключается в том, что Эммануэль Квинт практически дословно повторяет сказанное Христом в Евангелии и встает в такую же оппозицию к церкви, как некогда Христос к иудейским книжникам и первосвященникам. При этом его жизненный путь повторяет ход евангельских событий (крещение, проповедь, сплочение единомышленников вокруг проповедника, приход в город, преследование со стороны властей, предательство, арест, суд, с детальным воспроизведением множества мотивов), за исключением совершаемых Христом чудес, Его распятия и воскресения. Судьба героя Гауптмана заканчивается печально и прозаически: судья не принимает его всерьез, не удостаивает искомой им мученической смерти и отпускает на свободу. Покинутый своими сторонниками, Квинт уходит в горы, чтобы там погибнуть.

Таким образом, Гауптман не полемизирует с тем или иным христианским вероисповеданием (хотя на образах романа сказалась близость в Гауптман молодости к пиетистам и гернгутерам), а пытается представить, каким было бы новое пришествие Христа в современный мир, если бы он вновь пришел с тем же самым Словом, как и тогда неузнанный, лишенный авторитета, воспринимаемый как юродивый и еретик. Гауптман сходится с Достоевским в том, что в современную эпоху праведник, подражающий Христу, осужден неминуемо потерпеть поражение.

В романе «Блаженный во Христе Эммануэль Квинт» связь творчества Гауптмана с Достоевским наиболее очевидна, – считает А.Л. Григорьев, – благодаря прямой опоре содержания романа на «Легенду о великом инквизи­торе» и на образ князя Мышкина. «Идейный замысел романа осно­ван на столкновении идеальных моральных требований в духе раннего христианства с официальной церковью и буржуазной го­сударственностью»^[vi]. В немецком литературоведении «вдохновленность» Гауптман Достоевским при написании данного романа также считается общепризнанным фактом^[vii].

На наш взгляд, необходимо уточнить, что никакого прямого сходства между образами темпераментного проповедника из народа Квинта и князя Мышкина (или тем более Христа из «Братьев Карамазовых») не наблюдается, (кроме общей для них способности завоевывать симпатии любого человека при личном общении): общим оказывается лишь исходный сюжетный мотив (пришествия Христа в мир). Можно также отметить отдельные переклички в идеях героев: религиозность обоих окрашивает некоторый натурализм (поклонение Богу в природе): образ Мышкина связывается с солнечной символикой (на воображаемой картине Настасьи Филипповны, объединяющей Христа, ребенка и заходящее солнце), а для Квинта «солнце восходящее и солнце заходящее было <...> самым мощным и в то же время самым глубоким символом. Как оно закатывается и восходит, так умирал и вновь появлялся в его Духе свет; и когда оно восходило, он видел перед собою мир, полный поистине святого ликования и озаренный не маленьким пламенем, а всей славой, всем блаженным дневным сиянием, как он думал, Святого Духа»^[viii]. В ответ на просьбы своих последователей явить чудо, Квинт отвечает, что чудеса – от дьявола, ибо они порабощают сознание и лишают людей возможности свободной веры (с. 255). Таким образом, он воспроизводит толкование Достоевского второго искушения Христа в «Братьях Карамазовых». Как и Мышкин, Квинт считает лучшим качеством в людях их детскость (с. 35) и рассуждает о трех периодах детства, из которых самый лучший – вновь обретенная детскость сердца во взрослом возрасте.

С точки зрения Г.М. Фридлендера, «более справедливо видеть в этом романе своеобразную полемическую реплику по­зитивиста и рационалиста Гауптмана в адрес автора «Братьев Карамазовых» и «Идиота», а также некото­рых из его немецких почитателей и последователей». «Гауптман по-своему отвечает на вопрос, поставлен­ный в «Идиоте» и в «Легенде о Великом инквизито­ре». «Психология Христа в этом романе как бы “наложена” на психологию современных Гауптману социальных правдоискателей и реформаторов из народной среды, а личности и судьбы последних служат Гауптману ключом к интерпретации личности и судьбы евангельского Христа»^[ix].

Гауптман не дает, подобно Достоевскому, в своем романе сложных и противоречивых характеров. Интерес писателя сосредоточен в основном на явлениях массовой психологии, и подавляющее большинство его героев детерминированы «средой», что естественно для натуралистического романа.

Итак, влияние Достоевского на Гауптмана сказывалось спорадически и дискретно, точно доказуемо оно лишь в отдельных произведениях, что не уменьшает важной роли худ. открытий и идей Достоевского для становления Гауптмана-писателя, а скорее связано с разноплановостью и неоднородностью творчества самого Гауптмана. Кроме того, это лишний раз подтверждает, что видимая драматичность романов Достоевского еще не означает их сценичности и не позволяет прямо переносить приемы поэтики прозы Достоевского в драматургию.

БИБЛИОГРАФИЯ:

Hauptmann, Gerhardt // Autorenlexikon deutschsprächiger Literatur des 20. Jahrhunderts. Hrsg. von Manfred Brauneck Rowohlt Taschenbuch Verlag Hamburg, 1988.

Hilscher Е. G. Hauptmann. Berlin, 1932. S. 281ß289.

Григорьев А.Л. Достоевский и зарубежная литература за рубежом // Ученые записки Ленинградского гос. пед. института им. А. И. Герцена. Т. 158, 1958.

Лихачев Б. П. [сост.], Герхарт Гауптман. Библиографич. указатель, М., 1956.

Мишин И.Т. Достоевский и немецкая литература XX века// Проблемы литературных связей и взаимовлияний. Ростов-на-Дону, 1972.

Сильман Т.И. Г. Гауптман, Л.-М., 1958.

Фридлендер Г.М. Достоевский и немецкий роман ХХ века // Фридлендер Г.М. Достоевский и мировая литература. М., 1979. С. 298-299.

Фридлендер Г.М. Достоевский, немецкая и австрийская проза ХХ века // Достоевский в зарубежных литературах. Л., 1978.
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru