История «для бедных»: русские древности на российском телевидении, в кинематографе и в просветительской литературе

Разрозненные примеры сомнительных игр на поле Истории складываются в четкую картинку. Это вовсе не частные случаи, не отдельные анекдотические примеры. Не маргинальные тропки, а широкий мейнстрим. Прошлое не осознается как некое независимое от нас бытие, а люди прошлого – перестают быть личностями, попытаться понять которых, вступить в диалог с которыми – обязанность каждого, кто хочет понять их время. М.Л. Гаспаров заметил об изучении словесности минувших эпох: исследователь прошлого обречен на попытку общения с ним, участливого понимания. «Общение это очень трудное. Неоправданно оптимистической кажется мне модная метафора, будто между читателем и произведением (и вообще между всем на свете) происходит диалог. Даже когда разговаривают живые люди, мы сплошь и рядом слышим не диалог, а два нашинкованных монолога. Каждый из собеседников по ходу диалога конструирует удобный ему образ собеседника. С таким же успехом он мог бы разговаривать с камнем и воображать ответы камня на свои вопросы. <…> …Когда мы сами себе придумываем разговор с Пушкиным или Горацием, то относимся к этому (увы) серьезно. Мы не хотим признаться себе, что душевный мир Пушкина для нас такой же чужой, как древнего ассирийца или собаки Каштанки. Вопросы, которые для нас главные, для него не существовали, и наоборот».[i] Все сказанное замечательным филологом относится и к изучению истории. Понимание трудно, диалог проблематичен, но попытки необходимы.

Примеры отношения к прошлому, о которых мне пришлось упомянуть, свидетельствует: сейчас, увы, происходит противоположное, голос Прошлого не слышен. История превращается в полый резервуар для новомодных сенсаций. Над прошлым властвует язык настоящего – приблатненный говорок, шепоток сплетни, крик скандала, бесстрастно-неумолимый тон судебного приговора. Попытка понимания и осознание гипотетичности наших суждений и оценок людей другой эпохи и иного сознания подменяются визуализацией прошлого: яркие костюмы и постановочные кадры притворяется правдой. Пространство истории оказывается проницаемым для современности, становится предметом виртуальных игр. И вот Леонид Парфенов в фильмах цикла «Российская империя» двигает макеты кораблей и фигурки солдат на исторической карте, а не цари и полководцы ведут на смерть настоящих матросов, пехотинцев и кавалеристов. А в фильме «Москва. Осень. 41-ый» (эфир канала НТВ 4 декабря 2009 года) [ii] Алексей Пивоваров, рассказывая о работе москвичей, в основном женщин, с 6 утра до 11 ночи на строительстве оборонительных сооружений, пару раз втыкает в землю дорогую красивую лопату. Оба режиссера талантливы, их фильмы интересны. Но такая игра с прошлым нравственно нечутка. Вытеснение прошлого его игровыми – постановочными, виртуальными – образами стирает дистанцию между ним и нами и одновременно превращает саму ушедшую реальность в пространство игры. Делает боль и трагедию условными. И уже не кажется удивительным сравнение радости победы под Москвой с чувством, возникающим при выигрыше любимой команды в футбольном матче.

Больше словно нет Истории как живого бытия прошлого со своим особенным смыслом, непохожим на смыслы, присущие нашим временам. А если этого бытия нет – значит, караул, граждане, грабят!.. – историю можно украсть, переписать, перепиарить. Может статься, что ее уже давным-давно фальсифицировали ушлые летописцы несторы и пимены или сварганил в угоду хищным норманнам господин Карамзин… Раз объективная история утрачена или украдена, самые невероятные конспирологические теории получают права гражданства. Исторические смыслы выветриваются, и на иссохшей почве истории прорастают занесенные из нашей эпохи сорняки. В прошлом отыскиваются основания для тотального иронического цинизма, для этнократических химер и для много прочего…

Причины этого кризиса многообразны. Постмодернистское сознание объявило Прошлое производным от нашего языка, от нашей системы понятий и дискурса: кое-какие факты, конечно, когда-то имели место быть, но связь между ними, но наделение их смыслом всецело зависят от внешнего взгляда, от исследователя. Интерпретатор, будучи скорее не ученым, а художником, конструирует образ прошлого по духу своего времени и по собственному вкусу. Наиболее отчетливо эту идею высказал американский философ истории Хейден Уайт, и доля правды в ней есть. Однако прежде всего постмодернистский подход к прошлому – диагноз если не болезни, поразившей гуманитарное знание, то усталости и разочарования в возможности постижения истины, в правильном, адекватном истолковании текстов-источников других эпох. По замечанию современного историка, «нынешняя гуманитаристика не связывает себя более с концептом “истина”. <…> Значение привносится интерпретатором, который способен лишь к воспроизведению своего опыта <…>. Герменевтическая усталость означает одновременно глубокое недоверие к тексту как таковому, который в своих изначальных смысловых интенциях приближается к нулю, к пустоте. Любой текст есть исключительное порождение наших интерпретационных усилий».[iii]

Происходит редукция смысла, варваризация образа прошлого. Но существовать без этого прошлого как без своего зеркала современная культура не может, и она подменяет постижение других эпох, их ценностей и идей, не похожих на нынешние, «стремлением прорваться в область прямого контакта с прошлым».[iv] Средством такого «прорыва» оказывается визуализация истории, постановочные кадры. Глубокие смыслы выветриваются, их заменяют картинки с «настоящими» Ярославом Мудрым или Святополком Окаянным. Оказывается, лучше один раз увидеть, чем семь раз понять…

Происходит и размывание научности: если доказательность, верификация суждений не обязательны, то все позволено. Средства массовой информации начинают претендовать на роль основного арбитра в установлении исторических фактов. «Сейчас фантазии Фоменко на тему истории уже тонут в потоке других печатных и телевизионных выступлений такого же рода, безудержно перекраивающих — каждый раз по-своему — историю России и всего мира».[v] Как заметил А.А. Зализняк, «вообще, ниспровержение традиционной науки стало модным и дает хорошие дивиденды искателям публичного успеха». Тележурналисты проводит теперь диспуты с участием одновременно и профессиональных исследователей, и дилетантов и общественные голосования по вопросам, относящимся к компетенции гуманитарных наук. Правда, «к счастью, пока ещё кажется немыслимым, чтобы телевизионными диспутами или телевизионным голосованием устанавливалось, что верно и что неверно в химии или в физике, не говоря уже о математике. Но нельзя гарантировать, что развитие данной тенденции не приведёт и к такому».[vi]

Боюсь, что все еще серьезнее. Для массового сознания «исторические» сведения, полученные из сообщений СМИ, низкопробных книжонок и даже слухов, уже обладают весомостью большей, чем ученые штудии: сомневающихся в верности нарисованной мною картины предлагаю, например, прогуляться по страницам комментариев на исторические темы в социальных сетях Рунета. Приятного моциона не гарантирую, но массу сильных впечатлений обещаю. Опасность, однако, не только в торжестве дилетантизма. В сомнительные забавы с Клио начинают играть несомненно профессиональные и компетентные историки, как Андрей Богданов и Игорь Данилевский.[vii]

Дискредитация истории обусловлена не только постмодернистскими веяниями и притязаниями СМИ на роль арбитра в вопросах, прежде бывших доменом гуманитарных наук. Историческое знание обесценили безумная фальсификация истории в советскую эпоху[viii] и последующий информационный взрыв, познакомивший общество с новой, «потаенной» информацией: устойчивый образ прошлого поплыл и начал осыпаться.

Печальный итог – отказ от серьезного диалога с прошлым, приводящий к невозможности понимания. А ведь история должна быть понята как прошлое, не похожее на современность, на нас. Как писал современный философ истории, «переживание прошлого является переживанием не там, где оно точь-в-точь соответствует воспоминаниям, ожиданиям и практическим убеждениям историка, но именно там, где оно бросает вызов всем нашим интуициям о мире. Только здесь мы можем встретиться с прошлым как таковым в его бескомпромиссной и радикальной чуждости, то есть в его “возвышенности” <…>. Только здесь мы действительно открываем прошлое и текст, который бросает вызов всем нашим категориям, делающим мир осмысленным. И это может превратить прошлое в чуждый и волшебный мир. Каким оно в сущности и является».[ix]

Скептик вправе возразить: а зачем вообще нужен этот диалог с прошлым, в котором один из собеседников оказывается неисправимым молчуном? Зачем нужна история? На эти резонные сомнения есть два очевидных ответа. Банальный и пафосный: «История – наука, которая делает человека гражданином». Так говорил Илья Семенович Мельников, герой Вячеслава Тихонова - учитель истории из фильма «Доживем до понедельника». Или, ответ не менее тривиальный и набивший оскомину: она учит не совершать уже сделанных ошибок. Можно, конечно, усомниться в этих трюизмах, заметив, что эта наука не каждого делает гражданином и что знание истории, посещение ее «уроков» вообще едва ли чему-то учит кого бы то ни было. Однако бесспорно: незнание не учит точно. Знание прошлого, его вопрошание расширяет сферу сознания, освобождает от слишком необдуманных и проникнутых лишь страстями поступков. Делает мышление многомерным, а выбор осознанным. Утешает в несовершенстве современности и содействует духовной трезвости. Без диалога с прошлым остаются автаркия, духовное окостенение, паралич воли, бездомность.

В условиях современного российского разлада, общественного распада, когда уже не трещины, а провалы проходят не только между разными социальными слоями, но и между регионами, между столицей и провинцией, когда общество распылено, атомизировано, историческая память могла бы стать объединяющим средством, почвой для национальной идеи, роль которой сегодняшняя верховная власть бездумно делегирует то футболу, то семейным ценностям. Первые потуги на создание этой самой национальной идеи были еще в середине 1990-х. Один замечательный филолог, добрый знакомый автора этих строк, в компании нескольких литераторов и философов был тогда приглашен на пару-тройку дней в подмосковную президентскую резиденцию для создания оной идеи. Съедено и выпито за казенный счет было немало, хотя большого ущерба гражданским видам России сия негоция и не нанесла. Однако национальную идею породить не получить.

Скептик может возразить и здесь: в объединяющей национальной идее нет никакой надобности, национальная идея чревата тоталитаризмом, для граждан страны достаточно единого правового пространства. Но национальная идея сама по себе отнюдь не является тоталитарным инструментом: об этом свидетельствуют, например, случаи США или Франции. Необходимость такой объединяющей идеи в ситуации перехода и кризиса, по-моему, очевидна; пример – исключительная роль национальной идеи в Южной Корее в период кардинальных преобразований. Только не надо эту идею выращивать ни с помощью нано-, ни с помощью политттехнологий и навязывать сверху. Русская история, в том числе и древняя, уже содержит ее зерна и символы. Но, конечно, историческая память может стать плодотворной и объединяющей, только если она будет подкреплена ответственной социальной политикой.

Сама же История требует защиты от незаконных вторжений, посягательств, мелкого и крупного хулиганства. Защиты и от тех, кто вытаптывает ее поля или справляет малую нужду, как это делает попавший в нее, а точнее вляпавшийся, персонаж стихотворения Бродского «Театральное». Предостережение хора насельников Истории незваному пришлецу (которого они заключают в тюрьму) звучит весьма злободневно:

«Однако по ходу драм

Наши не перебегают к вам,

ваши к нам – то и дело, вмешиваясь в сюжет.

Аполлон был этим не раз задет.

Узилище, по существу, ответ

на жажду будущего пролезть

в историю, употребляя лесть,

облекаясь то в жесть, то в Благую Весть,

то в габардин, то в тряпье идей.

Но история – мрамор и никаких гвоздей!

Не пройдет! Как этот ваш прохиндей!

И вам, чтобы его спасти,

пришлось бы забраться и разнести

историю в щепки. Эй, стража! Закрой ворота и опусти

занавес».[x]