Традиционное и новое в «Записке о жизни Ивана Неронова»

Как полагает Н.С. Демкова, к составлению «Записки…», возможно, причастен сам Иван Неронов: «в тексте часто встречаются формы повествования от первого лица»[i]. «Записка…» дважды издавалась исследователями[ii] и неоднократно использовалась как документ по истории раннего старообрядчества и как один из основных источников биографических сведений об Иване (в монашестве Григории) Неронове – влиятельном учителе старообрядчества и противнике церковной реформы патриарха Никона, позднее примирившемся с Никоном и господствующей Церковью на условиях, подобных тем, что были позднее приняты единоверцами. («Записка…» охватывает события жизни Неронова начиная со ссылки в Спасо-Каменный монастырь в августе 1653 г. и заканчивая январем 1659 г.) Как памятник книжности «Записка…» совершенно не исследована; неясна и история текста этого произведения, и прежде всего – соотношение с «Житием Ивана Неронова»[iii].

«Записка…» отличается нетривиальном сочетанием традиционных и новаторских для древнерусской книжности черт. Эта особенность «Записки…» объяснима как временем ее возникновения (XVII столетие в истории русской словесности, как хорошо известно, - эпоха, характеризующаяся сложным и порой парадоксальным соединением нового и старого), так и духовным контекстом памятника. Соединение, порой совершенно неожиданное, нового и старого свойственно старообрядческой книжности раннего времени, и сочинения протопопа Аввакума или автобиографическое «Житие» инока Епифания – лишь наиболее известные примеры такого рода. Впрочем, такого радикального новаторства, которое характерно для сочинений Аввакума (ценившего и почитавшего Неронова как своего наставника и как проповедника) и – пусть и в меньшей степени – для Епифаниеве «Жития», в «Записке…» нет.

Выбор отрезка жизни Ивана Неронова в «Записке…» определяется ее установкой: этот текст представляет собой как бы своеобразную «заготовку» к житию Неронова, при этом жизнь Неронова рассматривается как подвиг во имя исповедания истинной веры, т.е. как деяния исповедника. Соответственно, хронологические границы повествования – от ссылки Неронова Никоном («Лѣта 7161 (1653) августа в 4 день, при патриархѣ Никоне <…> протопоп Иоаннъ Нероновъ сосланъ был в сылку от патриарха Никона, за Вологду, въ Каменской монастырь»[iv]) до примирения с Никоном, дозволившим Неронову служить по книгам старой печати, и встречи с местоблюстителем патриаршего престола митрополитом Крутицким Питиримом, которому Неронов поведал о бывшем ему чудесном видении, когда сам Господь Иисус Христос открыл бывшему Казанскому протопопу, а ныне иноку Григорию, что дарует ему благодать как поборнику святой веры и благословляет служить в пустыни, где Григорий подвизался, литургию по старым книгам. И согласие Никона разрешить Григорию служение по старым книгам, и готовность московского протопопа послушать инока и не «четверить» аллилуйю при богослужении «въ соборной церкви на крылосахъ» (с. 349) истолковываются в «Записке…» как победа Неронова. Возможно, для составителя «Записки…» существен и уход Никона с патриаршего престола, пришедшийся именно на 1658 г. – год бесед с Нероновым, обличавшим «новизны» Никона. (На самом деле оставление Никоном патриаршего престола никак не было связано с неприятием старообрядцами проведенных им реформ, но книжник мог предполагать именно такую читательскую трактовку событий.) Царю Алексею Михайловичу Неронов так говорит о Никоне: «“Доколѣ, государь, тебѣ дотерпѣть такову Божию врагу? Смутилъ всею Рускою землею и твою царьскую честь попралъ, и уже твоей власти не слышать, - отъ него, врага, всѣмъ страх!”» (с. 347). Отказ царя разрешить Никону, в 1658 г. удалившемуся из Москвы и оставившему патриарший престол, вернуться на кафедру предстает в «Записке…» словно бы как следствие и исполнение призыва из речи Неронова, в которой старец Григорий обличает Никона, в том числе и за властолюбивое притязание на роль государя.

Повествование о борьбе Неронова за «старую веру» открывается перечислением посланий Ивана в защиту церковной старины, адресованных царю Алексею Михайловичу (два письма), его духовнику Стефану Вонифатьеву (четыре письма) и царице Марье Ильиничне. При этом неизменно отмечается, что письма составлены «плача», «со слезами», что это «плачевное моление»; отмечен и пророческий пафос Неронова, который составлял их, «извѣстно же творя, яко и гнѣвъ Божий грядет неуправления ради церкви; приписавъ же и своею рукою къ посланию, приводя во свидѣтельство божественное Писание», «ясно сказуя быти хотящий гнѣвъ от Бога всей Росии за презрѣние вопля того и за еже оскорбляемымъ быти Божиимъ рабомъ, проповѣдающим истинну и просящим церкви мира» (с. 337-338).

И экзальтация («слезность»), и пророческое обличающее рвение Неронова – черты, отличительные для изображения эмоционального состояния и поведения поборников «старой веры» в старообрядческой книжности. Наиболее выразительный пример – это, конечно же, «Житие» и послания протопопа Аввакума, который был учеником Неронова.

В изложении содержания посланий Неронова местоимение третьего лица («онъ»), обозначающего адресанта-автора, однажды заменяется формой первого лица («я»): «Того же лѣта, майя во 2 день, и къ государони царице и великой княгине Марье Ильиничьне писал я со слезами, прося церкви мира <…>» (с. 337). Употребление местоимения первого лица вместо требуемого нарративной поэтикой местоимения третьего лица может объясняться не только влиянием устных рассказов самого Ивана Неронова на составителя «Записки…», но и стремлением сохранить в тексте «Записки…» присутствие пишущего обличительное письмо. Показательно, что в большинстве случаев перфектные глагольные формы на «-л», характеризующие писание Нероновым обличительных посланий, даются без обозначения субъекта действия: «писалъ» (с. 337), а не «я (азъ) писалъ» или «онъ писалъ». Так как в глагольной форме прошедшего времени (собственно, в церковнославянском языке, - в форме перфекта) нет различения по грамматической категории лица, наводняющие начало «Записки…» глаголы «писалъ» могут интерпретироваться и как «я (азъ) писалъ», и как «онъ писалъ».

Центральный эпизод повествования о пребывании Неронова в ссылке – самовольный уход из Кандалакшского монастыря вместе с тремя духовными детьми и чудесное спасение во время бури на Белом море. Для описания шторма характерны новые в сравнении с агиографической традицией черты – детализация изображения (положение карбаса), поэтика конкретного (неспособность Неронова и его духовных детей спустить парус) и гиперболизация (размеры волн), передающая страх застигнутых бурей: «И внезапу бысть буря велия, волнамъ убо восходящимъ на высоту, аки превеликимъ горамъ, и кождо ихъ с воплемъ к Богу взываху <….> Буря же преизлиха начатъ стужати, и карбасъ вмалѣ не опровержеся, зане от страха содержащаго не можаху паруса спустити, и карбасъ на боку волнами носимъ; тѣма же на другую страну от вѣтра нападьшимъ и держащимся за край карбаса, волны же, яко превелие горы, зѣло на высоту восхождаху, мнѣти тѣмъ, яко на облакъ подъятъ ихъ; егда же схождаху долу, мняху, яко покрыти ихъ имать волнами море; и не надѣяхуся кождо ихъ жити <…> …в то время работники Ивановы и дѣти духовныя учали межъ собою прекословить, Ивану досаждать: “Кто, де, въ такомъ карбасѣ по морю ѣздитъ, а се, де, и снасти никакой нѣтъ!”» (с. 338)

Достаточно сравнить это описание с изображением случаев чудесного спасения на море, представленных в «Житии Зосимы и Савватия Соловецких» (одном из наиболее читаемых древнерусских житий, содержащем, кажется, наибольшее число таких чудес), чтобы увидеть нетрафаретность изображения бури в «Записке…»[v]. И установка на поэтику конкретного, и грандиозность изображения роднит это описание с другими памятниками раннестарообрядческой книжности, прежде всего с автобиографическими «Житиями» Аввакума и Епифания.

В «Житии Ивана Неронова» описание бури на Белом море лишено установки на предметность, отчетливо проявляющейся в «Записке…»: «И бысть внезапу буря велiя, и громъ, и молнiи, и возмутися море зѣло, и быша волны яко горы великия, и взятся кораблецъ волнами, и ношашеся по морю, ово низпущаяся зѣло глыбоко, яко въ бездну, ово же по волнамъ въ высоту восходя <…>»[vi]. В отличие от «Записки…», передающей овладевшие спутниками Неронова страх и озлобление, в «Житии…» говорится лишь о благочестивости Ивана (Иоанна), погрузившегося в молитву. (Вообще, как отмечал еще Н.И. Субботин, «[м]ежду тем и другим сочинением <…> существует огромная разница: “Записка” Феоктиста относительно фактической достоверности не представляет никаких сомнений и вся проникнута искренностью <…> самый язык в его сочинении отличается редкой безыскусственностью и простотой; в “Житии”, напротив, преобладает именно житийный характер <…> и написано все “Житие” книжным языком, совершенно правильным грамматически»[vii].)

Сквозной мотив «Записки…» – скитания Неронова, страдающего за веру: он бежит из Кандалакшского монастыря, тщетно преследуемый «гнавшими» за ним; затем странствует из монастыря в монастырь и наконец скрывается в Игнатьевой пустыни. «Никонъ же патриархъ не остави ни града, ни веси, в ней же не положи заповѣди, ища Иоанна: но Богъ, своея ради благодати, своими ему рабы, крыяще того, зане простии людие зѣло любляху Иоанна, яко проповѣдника истиннѣ, и пред цари не стыдящеся, по пророку, и много истиннѣ страждуща, - страдальца и мученика того нарицаху.

Никонъ же много клопотъ воздвиже, - нѣоткуду вѣсть приидетъ, яко въ пустыни Григорий, - пославъ своихъ ему дѣтей боярских с великимъ прещениемъ, и тамо сущия мнихи оскорби, и разосла въ сылку, окрестнымъ же иереомъ и людином многу бѣду сотвори» (с. 341).

При встрече с Нероновым патриарх «скоро на степень уступилъ, глаголя: “Бѣгунъ!” И старец рече: “Недивися, святитель! Христосъ, учитель нашъ, бѣгалъ, и ученицы его, и мнози от отецъ. Азъ ли надъ тѣми честнѣйший, и кто есмь?” И благословляя патриархъ старца, рече: “И бѣгаетъ, и является!”» (с. 348)

Неронов прямо ссылается на примеры Христа, апостолов и преподобных, обозначая прецеденты - образцы своего поведения. Явное или скрытое уподобление святого другим святым и Христу традиционно для агиографии. Но неожиданно, что такое сопоставление, пусть и имеющее ограниченный характер, вложено в уста лица, о котором ведется повествование, а не принадлежит агиографу: тем самым если и не происходит впадение говорящего в грех гордыни, то, по крайней мере, и не выражается смирение Неронова. Показательно и то, что Неронов ссылается одновременно и на пример Христа, и на пример апостолов, и на пример преподобных, а также святителей и преподобных («отцов»). В агиографической традиции Христос как принявший смерть на кресте рассматривался как образец и прообраз для мучеников, апостолы – как прообраз для миссионеров, преподобные следовали ангельскому прообразу[viii]. Неронов одновременно ссылается на несколько образцов, чинов святости. И действительно, в «Записке…» Неронов скрыто уподоблен и Христу как мученик, и апостолам как поборник и проповедник истинной веры, и преподобным – как праведный и благочестивый инок.

Скитания Неронова, очевидно, рассматриваются составителем «Записки…» как реализация речений из Нагорной проповеди: «Блаженны изгнанные за правду; ибо их есть Царство Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас» (Мф. 5: 10-12). В сопоставлении с речениями из Нагорной проповеди и «слезность» Неронова и других учителей старообрядчества воспринимается как соответствие речению из той же проповеди: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся» (Мф. 5: 4), а не просто как житийный топос смирения и/или как психологическая характеристика.

Соотнесенность поборника «старой веры» с Христом или апостолами присутствует и в других памятниках раннестарообрядческой книжности. Особенно отчетлива она у Аввакума, прежде всего в его «Житии», и проявляется, в частности, в цитатах из Евангелия, влагаемых в уста составителя «Жития» и его гонителей[ix].

В «Записке…» соотнесенность Неронова с Христом и апостолами не заявлена столь радикально и откровенно, как у Аввакума. В частности, в отличие от Аввакумова «Жития», полного аллюзий на эпизоды осуждения Христа на распятие[x], в «Записке…» есть лишь одна явная аллюзия такого рода: Неронов, несправедливо подозревая боярина Ртищева в доносительстве патриарху Никону, «свирѣпо к нему рекъ: “Июдо, предавай! <…>”» (с. 348).

Зато в «Записке…» очень много отсылок к житийной топике. Житийный топос – уподобление ангелу: «яко Божия ангела держаху» Ивана его приверженцы, не боясь гнева Никона (с. 341). Это «общее место» преподобнической агиографии восходит к переводному «Житию Саввы Освященного», составленному Кириллом Скифопольским; из русских агиографов его первым применил Нестор в «Житии Феодосия Печерского»[xi].

О примерах из житий святого Афанасия Александрийского и Афанасия Афонского напоминает старцу Григорию в видении Христос, веля старцу служить литургию: «И паки Господь рече: “Афанасий жидовских при мори дѣтей крести, еще младенец, а моя благодать ему споспѣшествовала; а Афанасий Афонский, младенец же, от дѣтей игуменом поставленъ, и самъ прочихъ дѣтей в попы и дияконы поставляше, и с ними служаше» (с. 349-350). Очевидно, составителя «Записки…» столь занимал поиск житийных прообразов, что он подбирал даже не очень уместные примеры: детские игры, в которых Авраамия (будущего святого Афанасия Афонского) избирали игуменом, в его житии свидетельствуют не об уже полученном благодатном даре игумена, а о будущем призвании святого[xii].

Видения, явленные Неронову, также соотносят «Записку…» с житиями святых. Нетрадиционные для большинства агиографических текстов черты в этих видениях – апокалиптические коннотации («Исусъ Христосъ, во священнѣй одежди, препояанъ по чреслѣхъ, - какъ во Апакалепсисѣ, въ явлении Иоанна Богослова пишетъ, - и окрестъ его юноши свѣтлы, бѣлая носяще, множество, и со страхомъ тому предстояше» [C. 349]), грандиозный характер видений и их «вещественность» (Сын Божий за непослушание велит «юношам свѣтлым» бить Неронова «дубцами» [C. 350]).

Апокалиптические мотивы сближают видения из «Записки…» с визионерскими мотивами в других раннестарообрядческих текстах; грандиозность видений вообще характерна для визионерства XVII в.; «вещественность»[xiii], материальность сакрального и, в частности, видений, - черта, вообще отличительная для культуры XVII столетия. Наиболее выразительно она проявилась, кажется, в «Житии» инока Епифания[xiv].

Наконец весьма интересна такая особенность «Записки…», не находящая, кажется, безусловных аналогий в других памятниках раннестарообрядческой книжности, как оппозиция русского и церковнославянского языков, приобретающая семантический оценочный характер. В противоположность Неронову, обличающему Никона на книжном церковнославянском языке, патриарх дважды отвечает по-русски, причем в обоих случаях ответы демонстрируют несостоятельность его позиции (в первом случае явную, признаваемую, во втором – не признаваемую и проявляющуюся в раздражении и брани).

Случай первый: Григорий говорит произносит пространную речь, начинающуюся: «Кая тебѣ честь, владыко святый, что всякому еси страшенъ и другъ другу грозя глаголют?» и заканчивающуюся: «Ваше убо святительское дѣло – Христово смирение подражати и его, пречестнаго владыки нашего, святую кротость». В ответ патриарх произносит лишь: «Не могу, батюшко, терпѣти» (с. 343).

Случай второй. В ответ на обличение Нероновым со ссылкой на святого Ефросина Псковского «четверения» аллилуйи Никон бранится: «Вор, де, блядин сынъ Ефросинъ!». Григорий же отвечает ему по-церковнославянски: «Какъ таковая дерзость и какъ хулу на святыхъ вѣщаешъ? Услышит Богъ и смиритъ тя!» (с. 349)

Подводя итог вышесказанному, можно охарактеризовать «Записку…» как памятник книжности, близкий к другим сочинениям раннестарообрядческой словесности и отражающий основные ее тенденции. Вместе с тем он менее оригинален, чем наиболее индивидуально отмеченные старообрядческие произведения, хотя и не лишен интересных особенностей.
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru