Традиции деловой письменности в языке древнерусской литературы и художественных произведениях XV-XVI вв.

«…филология нисколько не выступает из пределов своих,

когда при объяснении древних памятников

берет в соображение быт юридический, ибо он,

как одна из главнейших стихий жизни народной,

входит не только в произведения красноречия,

но и в поэзию и кладет свой отпечаток на язык

особенными выражениями»

Ф. И. Буслаев [1992: 308].

Деловой язык и литературные тексты

(к постановке проблемы)

Проблема языкового и жанрового влияния деловой письменности на произведения древнерусской литературы — одна из центральных в истории национальной культурно-языковой традиции. Она имеет глубокие корни. По мнению Д. С. Лихачева [1954: 319], «особенно велико было значение деловой письменности для литературы в первые века развития литературы, в период перехода от условности церковных жанров к постепенному накапливанию элементов реалистичности». Но наибольшего «художественного» расцвета традиция приказного слога достигла в то время, когда были сформированы общегосударственные нормы делового языка, когда он стал официальным языком Московской Руси и получил в связи с этим более широкие социальные права, следовательно, мог реализовываться в разных контекстах.

В истории русской письменной культуры в течение длительного времени происходили многочисленные изменения как в содержательном, так и в формальном отношениях. Это коснулось не только литературных жанров и стилей, но и самой традиции, где особенно с периода русского Средневековья стали заметны взаимовлияния языковых, художественных и иных мотивов. Они проявлялись, конечно же, в самой структуре произведения, заимствовавшего характерные свойства и сходные языковые сюжеты из обширной литературы того времени.

Деловая письменность как раз и явилась тем связующим звеном в цепи языковых и литературных «превращений», которые позволяли смешивать светские и духовные традиции, бытовое и гражданско-обиходное миропонимание. Все это существовало в реальном мире и со временем переносилось на страницы памятников древнерусской литературы. Стоит заметить, что деловая культура в целом имеет на Руси почти тысячелетнюю историю и, наряду с развитием так называемых литературных жанров, не раз пересекалась со своими более «культурными» соседями.

Приказная (деловая) письменность на протяжении долгой истории развития своих форм и жанров функционировала в единой системе языка, занимая в ней определенную нишу. Причем их положение было довольно стабильным в течение длительного периода. Происходило это из-за характерных свойств письменной деловой традиции, которые, будучи консервативными, не допускали коренной ломки остова приказной культуры. Она в силу нормализованности и обработанности имела свои правила текстового оформления и языкового выражения. С XV в. отмечается значительный рост как самих приказных актов, так и их разновидностей, и деловой язык получает все большее распространение в разных сферах деятельности человека: от обиходно-бытовой до государственной (судебники, грамоты и др.). И хотя в Древней Руси была сильная юридическая традиция, основанная на заимствованиях из греческого и византийского канонического и гражданского судопроизводства, в Московской Руси, с установлением другого порядка государственного устройства, иной социокультурной обстановки и объединения земель вокруг единого центра — Москвы, деловой язык получает значительно бóльшие функции, а его общенациональная основа складывается на базе московских норм. Но рост деловых связей и развитие самой письменности происходили в тесном взаимодействии с другими разновидностями культур — книжной и диалектной (кроме того, деловой язык повлиял и на формирование жанров устно-поэтического творчества). И та, и другая находились в определенной связи с приказной словесностью, а она, в свою очередь, ощущала на себе влияние местных традиций и церковнославянского языка, религиозной риторики.

По своему положению деловой язык был ближе к народно-разговорной речи, чем к книжной, находясь при этом в известной оппозиции к славянскому слогу. Специфику функционирования делового языка в этот период хорошо выразил В. Д. Левин. Он обоснованно считал, что «этот язык противопоставлен не только книжному церковнославянскому, но и в значительной мере и языку местных деловых письменностей, отражавших диалектную раздробленность языка феодальной Руси. Наличие мощного централизованного государства, даже при отсутствии еще подлинных национальных связей, обусловило победу московской нормы делового языка над местными, областными тенденциями в письменности: это сказалось в постепенном вытеснении в деловой письменности других городов диалектных черт, что свидетельствует о том, что примерно к XVI в. московский приказный язык “становится единым общегосударственным языком Московского царства” [В. В. Виноградов]» [Левин 1958: 68–69].

Примечательно, что в период русского Средневековья деловой язык выступал как заметное связующее звено между традиционными жанрами книжно-славянской письменности, зарождающейся новой литературой и народным творчеством (устной речевой культурой). При этом его противопоставление церковному языку уже не происходило только на уровне «условности» и часто совмещало элементы той и другой стихий, вырабатывая тем самым механизм грамматической, семантической, стилистической и художественно-изобразительной контаминации средств.

Деловая письменность, подобно книжным жанрам, обладала устойчивым вектором развития и эволюционировала вместе со всей языковой системой, сохраняя свои внешние и внутренние характеристики. Перефразируя мысль Е. М. Верещагина [2003: 10], заметим, что приказный язык имел ментальную преемственность на протяжении тысячи лет и тесно связан с современным русским литературным языком отношением прямого преемства. Он до сих пор сохраняет в нем свою кумулятивную природу и продолжает жить в литературе своего времени.

Итак, с XV–XVI в. расширились связи московского делового языка: с одной стороны, он притягивал к себе местные традиции, заставляя их подчиниться единым нормам, с другой — искал контактов с мощной книжно-литературной стихией, занимавшей ведущие позиции в формировании художественно-эстетических и языковых вкусов эпохи. Вторая тенденция выразилась и в заимствованиях церковных элементов в приказном языке, и более всего — в естественном вливании деловой струи во многие повествовательные и стихотворные литературные формы, которые под влиянием приказной традиции приобретали светско-деловой оттенок. Можно снова согласиться со знатоком древнерусских языковых традиций проф. В. Д. Левиным, который писал: «Относительная литературная обработанность, нормализованность и общегосударственный характер московского приказного языка превращали его постепенно в такую силу, которая могла бы со временем вступить в единоборство за права литературности (курсив наш. — О. Н) с церковнославянским языком, и явились факторами, обеспечившими его влияние и вне сферы деловой письменности» [Левин 1958: 75].

Наиболее интересным периодом для анализа проявления языковых средств деловой письменности в нетрадиционных для нее текстах, по нашему мнению, являются XV–XVIII вв., когда, с одной стороны, происходил рост утилитарных отношений в обществе и одновременно с ними и письменной культуры, выражавшей деловые связи людей, а с другой, — формирование основ русского литературного языка. Кроме того (и это также принципиальный вопрос для обозначения границ исследуемого периода), увеличивается влияние региональной письменности на устои приказной традиции, а само диалектное многообразие форм бытования русского языка начинает активно воздействовать как на книжную, так и на приказную культуры (см., например, новые работы Е. Н. Поляковой [2002], Л. А. Глинкиной [2001], И. А. Малышевой [2002], данные СОРЯ [2003] и др.). Заслуживает внимания в этой связи высказывание В. В. Колесова: «На Руси все слои литературных текстов создавались на одном языке — славянском. До начала XV в. диалектные отличия были несущественны и не влияли на расхождение в текстах. Поэтому создавшееся положение — два уровня текстов — создало не два литературных языка, как на Западе, а два стиля одного языка. Их взаимное влияние друг на друга впоследствии обеспечило развитие художественных средств литературного текста» [Колесов 2001: 2].

Заимствования из деловой письменности в произведениях книжно-славянского цикла могли иметь троякий характер: во первых, это происходило на уровне формуляра текста, его общих границ; во-вторых, при обработке приказного языка и ее включении в ткань литературного произведения возникало переосмысление на семантическом уровне (текст как объект деловой или церковной системы); и в-третьих, лексические и грамматические заимствования (это могли быть буквальные переносы слов и их форм и создаваемые по принципам делового письма новые, «гибридные» образцы)[i]. Большую роль в процессе взаимодействия двух стихий играло содержание произведения и заложенный в нем реальный или выдуманный сюжет, позволявший экспериментировать с разными формами словесного материала и смешивать контексты, а также преобладавшая еще в XVIII в. тенденция к русификации литературного церковнославянского языка и его участии в таком статусе в административно-правовой сфере (см. об этом: [Unbegaun 1969а; 1969б и др.]).

Именно в это время начинает особо звучать проблема делового языка и литературных текстов и традиций первого в древнерусском художественном творчестве, которая затем ярко выразилась в эпоху Петра I и позднее, когда сформированные рамки национального литературного языка определили степень доминирования тех или иных стилей, в том числе и делового[ii]. Его функционирование в системе общерусских языковых и художественно-изобразительных средств, приспособление к меняющимся ориентирам словесной практики способствовали сближению книжно-славянского типа с народно-литературным и проникновению традиционных элементов одного в другой. Но об этом можно говорить, по мнению А. И. Горшкова [1969б: 125], лишь тогда, «когда в пределах одного произведения мы наблюдаем чередование и переплетение контекстов <…>». Сложный процесс контаминации разных систем показывает в значительной мере панораму культурно-языкового развития литературы.

Что касается более позднего периода (вторая половина – конец XVIII в.), то деловой язык и тогда был популярен в литературной среде, а его тексты использовались для оформления новой словесной традиции.

В русле изучаемой проблемы актуально звучит высказывание В. В. Виноградова, который весьма корректно определил состав национального языка и его деление на разные социально-бытовые системы, сложившиеся к концу XVIII в. и претендовавшие на «общее, надклассовое господство», находясь при этом «в тесном соотношении и взаимодействии, внедряясь одна в другую». Это — «…разговорный язык господствующего класса и интеллигенции с его социально-групповыми и стилистическими расслоениями, национальный письменный язык с его жанрами и стилистическими контекстами и язык литературы с его художественными делениями. Соотношение этих систем, — пишет он далее, — исторически (курсив наш. — О. Н.) меняется. Язык литературы бывает письменным, но может быть только писанным, так как его связи с разговорно-бытовой речью обусловлены культурно-исторически и социологически» [Виноградов 2000: 11]. Из этого следует, что и деловой слог как выразитель своей системы функционировал в пределах национального языка и во многом развивался в литературном процессе своего времени, подпитывая традиционным укладом текстов новые жанры и виды художественной словесности.

Поэтому изучение языка деловой письменности, форм и способов его реализации в литературном творчестве в разные эпохи имеет и принципиальное значение для решения проблемы границ официально-бытового употребления и литературного обихода и перехода слов и контекстов из одной системы в другую.

Несколько особняком стоит проблема взаимодействия жанров устного народного творчества, былинного эпоса с письменностью. И хотя мы не считаем целесообразным отождествлять эти формы словесного выражения (каждая из них все же имеет существенные отличительные особенности), но полагаем, что анализ их жанровых и языковых смешений также важен для понимания литературно-языковой эволюции.

Здесь мы ограничились изучением далеко не всех литературных произведений XV–XVIII вв., на которых лежит отпечаток приказного искусства их создателей. Проблема деловой письменности и художественного текста значительно сложнее и шире рамок нашей работы и, пожалуй, потребует основательных раздумий, а главное, привлечения новых фактов. Но мы старались подобрать такие тексты, которые позволяли выявить наиболее типичные свойства деловой письменности в нетрадиционной словесности как на внешнем уровне, так и на языковом, отмечая при этом в целом характер развития и взаимодействия элементов книжно-славянской и деловой литератур.

1. Элементы делового текста в русских летописях

Изучение исторических документов — летописных сводов — имеет в отечественной науке богатую открытиями традицию. Разыскания, начатые учеными XVIII–XIX вв., продолжаются и сейчас (см., например, дополнения к литературе в изд.: (ПВЛ, 641–665)). Проблемы текстологии летописи касаются и нашего вопроса, связанного с характером функционирования элементов делового языка в этих памятниках. Будучи основанными на исторических фактах, они использовали в то же время многогранный писательский опыт и помещали на своих страницах договоры и послания, исторические повести и жития святых и т. п. произведения, которые и составили оригинальную форму древнерусской летописи. В древнейшем источнике — «Повести временных лет» — уже встречаются записи юридических текстов договоров русских с греками: «Аще ли ударить мечем, или бьеть кацЪм любо сосудомъ, за то ударение или бьенье да вдасть литръ 5 сребра по закону рускому <…>»[iii] (ПВЛ, 18). Их фиксация и есть подтверждение того факта, что текст летописи не может рассматриваться только в русле исторической традиции, а представляет собой весьма сложное, разноуровневое литературно-эстетическое, идеологическое и в целом художественное произведение, допускавшее в свой состав документальные свидетельства, выделяющиеся не только содержанием, но и особенностями слога и построения.

Рассмотрение этого вопроса, конечно, требует проведения обширного сравнительного исследования и использования значительного массива текстов. Мы же только обозначим и проанализируем очевидные факты, являющиеся свидетельством тесного взаимодействия с древнейших времен книжной и исторической (документальной) стихий. Последняя как раз и стала на страницах летописи выразителем письменного делового языка наших предков, зафиксированного в характерных оборотах и клише, свойственных эстетической прагматике утилитарных («законных») текстов. Еще М. И. Сухомлинов писал, что «в языке и слоге древней летописи ясно различаются два элемента: церковнославянский и русский, отделяющиеся один от другого довольно резко» [Сухомлинов 1908: 196]. В тех фрагментах, где описываются картины церковной жизни, исторические события, повествование носит более книжный характер, описания батальных сцен, явления, требующие включения фрагментов грамот или договоров, т. е. юридическо-правовой основы, выдержаны в стилистике деловой речи: «Того же мЪсяца. 17 послалъ князь великiй въ Казань къ царевнЪ и ко княземъ съ грамотою своего сына боярского молодшаго Данилка Смагина сына Деглина да Татарина Казаньскаго БичилЪа <…>» (ПСРЛ–13, 100).

Одним из ее признаков является ведение записей в форме разговора или пересказа событий, где с помощью приема косвенной речи отражаются элементы живого языка, оформленные в деловую канву: «<…> а сказалъ великому князю и его матери великой княгинЪ, что Ковгор-шадъ-царевна и Булатъ-князь въ голавахъ и всЪ уланы и князи и вся земля казанскаа великому князю изменили <…>» (ПСРЛ–13, 100);

Со второй половины XV в. в русское летописание начинает активно проникать хронографический стиль, а манера изложения событий приобретает черты литературности в большей мере, чем ранее [Лихачев 1947: 354]. С другой стороны, на традиции древнерусской письменности именно с этого времени оказывает влияние усилившееся государственное строительство, одним из сторон которого стало расширение документооборота страны, организация Посольского приказа, активная дипломатическая деятельность. Все это, разумеется, находило отражение в стиле повествования летописей. Они активно привлекали документальные свидетельства, разнообразные выписки из деловых документов, челобитные, словом, исторические материалы для создания хронографа русской земли.

Показательна в этом отношении Симеоновская летопись, которая характеризуется обилием представленных в ней деловых источников. Так, она буквально фиксирует текст псковской грамоты 1478 г., вошедшей в структуру летописи не только как фактологический элемент, но и, несомненно, как свидетельство усилившегося делового влияния на язык и стиль отечественной хронографии: «МЪсяца 2 въ турны прiЪхалъ къ великому князю отъ Пскова съ грамотою Харитонъ Качаловъ, а въ грамоте Псковскои писано: “Господину осударю князю Ивану Васильевичю, царю всеа Русiи, посадникъ Псковьскыи степенныи и старые посадникы <…> челомъ бьемъ, по вашему, государей нашихъ, велЪнiю, что есмя въ другiи рядъ складную послали къ великому Новугороду” <…>» (ПСРЛ–18, 256–257).

В других летописях, например, в Никоновской (Патриаршей), также приводятся факты посольских документов, в частности, взаимоотношения с князем Шигалеем: «И князь великiй велЪлъ царю сЪсти, и великаа государыни Елена велЪла ему рЪчь молвити едору Карпову: “Царь ШигалЪй! государь нашъ князь великiй Василiй Ивановичь всея Русiи гнЪвъ свой и опалу на тобя положилъ, и сынъ нашь князь великiй Иванъ Васильевичь всея Русiи да мы пожаловали есмя тобя, милость свою показали и очи дали есмя тебЪ видЪти <…>”» (ПСРЛ–13, 103).

Для летописного текста характерно использование деловых формул, как правило находящихся в структуре приказного документа и потому передающихся в привычной орнаментике: виноват учинился (ПСРЛ–13, 101), холопа своего, учинилъ правду, за ваше государево жалование, ударилъ челомъ (там же, 103) и мн. др. Пересказ событий подается с помощью элементов делового оформления: «Царь ШигалЪй билъ челомъ великому князю, чтобы ему великiй государь велЪлъ быти у матери своей у великiе княгини Елены и бити челомъ великой государыни» (там же, 102).

Приказная письменность и ее жанры, как мы смогли заметить, оказывали определенное влияние на летописи, излагавшие исторические события и потому включавшие в свой текстологический формуляр типовые клише и элементы делового языка.

Каноны погодного повествования нередко ставили своим непременным условием точную передачу событийной стороны со всеми сопутствующими деталями. В нашем случае летописный язык включил в свой состав и некоторое число оборотов и выражений деловой речи. Но она в канве рассказчика уже не выступала как что-то инородное, а органично входила в ткань произведения, как бы подчеркивая еще и этим его достоверность. Так, например, в Софийской I летописи по списку И. Н. Царского мы встречаем показательный фрагмент: «В лето 6801. Билъ челомъ князь Андреи Александровичь с жалобами. Царь отпоусти брата своего Дедюня съ множествомъ рати на великого князя Дмитрея Александровичя. Они же много пакости оучиниша христьяном, и много городовъ поимаша…» (ПСРЛ–39, 95). Как можно заметить, что даже в таком «консервативном» для приказного языка окружении, как церковнославянская традиция, он выражает здесь определенное значение, несет в себе гражданское языковое сознание. Формулы типа «бил челом» и подобные — непременный элемент бытового (мирского) общежития, нередко использовавшийся в текстах со сниженной стилистической окраской, т. е. не художественных, деловых (челобитных, доношениях, прошениях, тяжбах, юридических кодексах и др.). Ср., например, многочисленные примеры из деловой письменности:

«…изъ подъ Нова де города прiЪхалъ къ намъ къ МосквЪ съ атаманомъ Иваномъ Соврасовымъ и билъ челомъ намъ о своей бЪдности и о проЪзжей грамотЪ проводить въ Суздаль брата своего больного» (Слово и дело, 3);

«…генваря въ 28 д. билъ челомъ, г., рословецъ сынъ боярскiй Григорiй Масловъ и подалъ извЪтную челобитную на подьячаго на Савинка Нефедьева» (там же, 8);

«132 г. генваря въ 27 д. билъ челомъ государю Новосиль­скаго уЪзда Θедоровъ крестьянинъ Нащокина села Бедкова Ивашка Семеновъ…» (там же, 10);

«…что онъ о томъ дЪлЪ напередь того въ приказЪ билъ челомъ, а указу ему въ приказЪ не учинено. А не бивъ челомъ въ приказЪ, ни о какихъ дЪлехъ государю ни­кому челобитенъ не подавати» (Соб. Улож., 28).

Источником их составления мог быть, а в отдаленных от центра местах часто являлся дьячок или монастырский писарь, или просто грамотный человек, умеющий писать и знающий приказный обиход. Здесь же, в летописи, источник, как правило, имел другое, духовное происхождение, свой стиль, свою манеру и соответственное языковое обрамление. Таким образом, получилось взаимодействие двух стихий: литературной летописной, в основе которой лежали исторические и прежде всего духовные традиции, и приказной, полагавшейся на гражданский опыт и законы человеческого общежития, идущие от первых договоров русских князей X в. и «Русской Правды».

Летописный жанр, пережив время расцвета, медленно угасает и к XVII в. уже сходит с исторической арены, а вскоре сам становится объектом исследования. Однако многовековая традиция летописания нашла неожиданное продолжение в индивидуальном творчестве XVIII–XIX вв., когда местные писатели, подражая средневековым хронистам, создавали собственную «летопись», фиксируя происходившие в их жизни события. Такова, например, интересная находка тверских исследователей: «Летопись о событиях в Твери 1762–1823 гг. Михаила Тюльпина» [Бондарчук 2002: 197–199].

Дальнейшее изучение языка данного жанра позволит выявить и другие составляющие «делового слога» в структуре летописи. Но даже наш небольшой обзор показывает, что в русском Средневековье литературные хронографы (именно так можно, как мы полагаем, называть эти памятники) стали удачным местом преломления разных языковых, исторических и жанровых путей развития филологии текста. Будучи многофункциональной системой, летопись в то же время на протяжении многих столетий сохраняла завидное постоянство в структурной организации (по сравнению с другими жанрами древнерусской книжности) и все активнее вовлекала в свою систему деловую стихию, которая естественным образом входила в историческое повествование, дополняя и расширяя его рамки стилистикой и лексическими богатствами своего текста, своей системы. При этом не происходило художественной трансформации утилитарной письменности, она по-прежнему выполняла «деловую» функцию, подтверждая свои права на историческую достоверность фактов и способы их формулярного выражения. Считаем, что деловая письменность как элемент летописного текста — проблема, требующая пристального внимания и дальнейшего изучения.

2. Традиции деловой письменности и характер ее языковых средств

в бытовой литературе XVI в. (по «Домострою»)

Анализируя литературно-эстетические и языковые традиции Средневековья, стоит подчеркнуть, что русская письменная культура того времени представляла собой интересное явление как в области жанровой разновидности, так и в способах ее контаминации. Происходила смена одних языковых «приоритетов» другими, а церковнославянский язык все более начинает использоваться в произведениях не духовного, а бытового характера, тем самым как бы раздвигая рамки канонической письменности, приспосабливая их к новым социокультурным условиям. Москва как столица древнерусского государства берет на себя функции центра просвещения и в области судебной, законодательной, и в художественной, и в философской, воспринимая новые веяния в языке и экспериментируя с разными его пластами. Ситуацию того времени очень хорошо охарактеризовал Б. А. Ларин: «Литературный язык Москвы середины и второй половины XVI в. формируется на основе сложного сочетания старого и нового книжных стилей с включением некоторых разговорных элементов. Нельзя сказать, что наступает перелом в сторону демократизации литературного языка…» [Ларин 1975: 251]. И хотя наблюдаются уже заметные тенденции к «русификации» славянской речи, например, в воинских повестях, исторических сочинениях, в частной переписке, в основном светская литература все еще использует старые традиции.

Внешним поводом, послужившим к изменению языковой ситуации, стал, по нашему мнению, активный рост литературного творчества в это время. Сама высшая власть в лице Ивана Грозного дала импульс в сторону экспрессии языка, которая и предполагала, в зависимости от ситуации, выражение тех или иных приказных форм, но включенных уже в иную языковую оболочку.

Одним из замечательных литературных памятников этого времени является свод бытовых (домовых) правил и установок. «Домострой» — особое произведение Древней Руси — как раз и возникает в XVI столетии. Его оригинальность выражается еще и в том, что это была одна из первых книг для чтения и предназначалась более для бытового, домашнего обихода, хотя и содержала отрывки из Священного Писания, богословских трудов и т. д. Данный памятник интересен и тем, что вобрал в себя не только культурную энциклопедию общежитейских «рецептов» простолюдина, но и сохранил, особенно в бытовой части, деловой обиход, народные юридические традиции, которые, как можно предполагать, были сильны в светской культуре XVI в. Симптоматично, что некоторые исследователи [Соколова 1957] относили «Домострой» к числу памятникой деловой письменности. А еще Н. Н. Дурново [1969: 34] отмечал, что хозяйственные главы «Домостроя» написаны приказным языком[iv]. Обратимся подробнее к рассмотрению этого ценного источника.

Книга состоит из 67 глав с соответствующими указаниями простолюдину разного свойства. В первую часть «Домостроя» помещены более официальные правила, например: «Како христианомъ вЪровати, въ Святую Троицу, и Пречистую Богородицу, и Кресту Христову, и святымъ Небеснымъ бесплотнымъ силамъ, и всЪмъ честнымъ и святымъ мощемъ и покланятися имъ» (гл. 1), «Како царя, или князя чтити и повиноватися во всемъ имъ, и всякому властелю покарятися, и правдою служити имъ во всемъ, къ болшимъ, и къ среднимъ, и скорбнымъ, и маломожнымъ, и всякому человеку какову быти, и себЪ о всемъ внимати» (гл. 5), «Како святительскии чинъ почитати, також и священническии, и мнишескии, и пользоватися отъ нихъ во всякихъ скорбехъ душевныхъ и телесныхъ извЪщатися» (гл. 7), «Како посЪщати въ монастырехъ и въ болницахъ, и въ темницахъ, и всякого скорбна» (гл. 9) и т. п. Вторая часть книги перечисляет обязанности родителей, слуг, жен и мужей: «Како дЪтеи своихъ воспитати во всякомъ наказании, и страсЪ Божии» (гл. 19), «Каковы люди держати, и какъ о нихъ промышляти во всякомъ учении, и въ Божественныхъ заповЪдехъ, и домовнемъ строении» (гл. 26), «Какъ слугъ наказывати, въ люди посылати и с чемъ, и не переговаривати ничего» (гл. 38). Но она имеет не только воспитательно-назидательное значение, своеобразное «уложение» законов человеческого общежития, но и чисто практическое, бытовое. Именно это качество «Домостроя» обеспечило его популярность в народе и широкое признание. Из него, например, можно узнать о том, «Какъ платие всякои женЪ носити и устроити» (гл. 41), «Какъ суды всякие во всякомъ устрои держати, и какъ избная порядня устроити и всЪ хоромы хорошо и чисто, государыни слугъ учити, а мужу надъ женою того надзирати, и учити и страхомъ спасати» (гл. 42), «Какъ огородъ и садъ водити» (гл. 48), «Какъ человЪку запасное питие держати, про собя и про гость, и какъ устроити то при людехъ» (гл. 49), и многое другое. Причем каждая бытовая повинность содержит подробные детали, своего рода «инструкции». Вот как следует «двор строити, или лавка, или анбаръ, и деревня»: «Всякому человеку домовитому доброму, у кого Богъ послалъ свое подворьецо, или деревеньку, или лавку въ торгу, или анбаръ, или домы каменые, или варници, или мельници, ино бы было по преж писаному, всякои запасъ купленъ в пору коли дешево, а в деревне коли не в пашеную пору всего бы припасено <…> а печи всегды посматриваютъ внутри и на печи и по сторонамъ и щелье замазываютъ глиною <…> а всегды бы были всякие хоромы чисты, метены и сухи, и не нагрязнены, и не засорены <…> а воду с реки припасывати заутра порану, а дров по томуж, а почерпсти воды из реки, или ис колодязя благословяся, и судна пополоскати в чемъ вести или нести, а где поставити была бы всегда покрыта» (Домострой, 61–62). Эти «инструкции», как мы видим, касаются в основном служивых людей (ключников, слуг, дворовых, хлебников и др.), крестьян («християн»), жителей городского посада («торговые и лавочные люди»), деревень. Оттого очень подробно описывается столовый обиход, всякого рода яства, соления, грибы, мед. В целом «Домострой» мы могли бы назвать современной поваренной книгой (2-я его часть) с массой полезных советов.

Сообразно строению и назначению книги выглядят ее текстологический формуляр, лексические и синтаксические элементы. Так, в первой части, где раскрываются на бытовом уровне некоторые религиозные понятия и обязанности русского человека по отношению к государю и церкви, в обилии представлены церковнославянизмы. Речь подобных «наказаний» поучительная, с проповедническим пафосом. Эти же внешние особенности передаются и самой структуре текста, т. е. грамматике, использующей типичные славянские конструкции и формы. Вот один из таких многочисленных примеров (гл. 1 «Наказание отъ отца къ сыну): «Благославляю азъ грЪшный, имярекъ, и поучяю, и наказую, и вразумляю единочядаго сына своего, имярекъ, и жену его, имярекъ, и ихъ домочядцовъ, быти во всякомъ християнскомъ законЪ, и во всякои чистои совЪсти и правдЪ, с вЪрою творяще волю Божию, и хранящи заповЪди Его, себЪ утверждающе во всякомъ страсе Божии и въ законномъ жителствЪ <…>» (Домострой, 9).

Морфологический строй представлен, в частности, старыми глагольными формами аориста в сочетании с глаголами повелительного наклонения настоящего времени, создающими своеобразное назидательно-проповедническое повествование: «Всегда волю Божию твори, и по заповЪдемъ Его ходи. рече Господь. в чемъ тя застану. въ томъ и сужу…» (Домострой, 10), «Возлюбиши Господа отъ всея душа, и страхъ Его да будетъ во сердци твоемъ…» (Домострой, 11).

Синтаксический строй тоже имеет облик, характерный для системы старославянского языка. Конструкции нередко начинаются союзом «аще», например: «Аще когда преочистивъ Страшный Судъ, и воздаяние по дЪломъ будетъ намъ»; «Аще с кЪмь о ХристЪ целование створити, тако жъ духъ въ себЪ удръжавъ, поцеловатися, а губами не плюскати» (Домострой, 10)[v].

Лексический состав этой части «Домостроя» включает большое число слов религиозной семантики: Господь, житие, святитель, мученикъ, преподобный, грешникъ, царство, церковь, скорьбь, душа, священникъ, монастырь и многие другие. Отметим также как характерный признак церковно-книжного языка использование многосложных лексем, имеющих два корня, и явных старославянизмов с вторичными сочетаниями ра, ла: срамословие, человеколюбець, гладъ, пленение, градомъ разорение, лютые мразы, душетленныя временыя помощи, со благодарениемъ (такие примеры очень многочисленны, см.: Домострой, 14–15).

В первой части этого произведения мы практически не встречаем фраз, которые могли бы иметь хождение в простонародье, в разговорном языке. Они, как очень незначительные вкрапления в ткань старославянского текста, крайне редки и тоже имеют соответствующий «обветшалый» колорит: «не учнете жити» (Домострой, 9), «бити челомъ предъ нимъ ниско» (там же, 12), «А малымъ дЪтемъ и работнымъ по разсуждению кормити ихъ» (там же, 20), «отраву чинитъ» (там же, 37), «приказному человеку жити» (там же, 39), «коли лучится платье какое кроити» (там же, 41), «понеж отъ тЪхъ много зла чинитца» (там же, 43), «учинятъ слугъ крадливыхъ» (там же). Оценивая языковые средства «Домостроя», один из его исследователей, проф. В. В. Колесов, тонко подметил и другое качество: «Исключительно важно еще одно свойство такого текста, также являющееся элементом средневековой русской культуры. Современное сознание прежде всего выделяет различительные признаки; четкие границы синтаксической структуры фразы важны для него, как важно все то, что, различая признаки, выделяет в сознании составные компоненты мысли» [Колесов 1994: 347].

Вторая часть «Домостроя» имеет совсем иное, разговорное начало. Прежние старославянские конструкции с обилием устаревших оборотов и слов заменены деловой и бытовой лексикой, отдельными диалектными элементами. И хотя многие лексемы еще сохраняют книжный фонетический облик, они введены в другую языковую стихию. Связано это было с тем, что менялись сама ориентация и проблематика текста и его «герои». Если в первой части говорилось о высшей государственной и церковной власти, то здесь обсуждались проблемы домоводства. Вот, например, о чем сказано в главе 43 «Како питие всякои женЪ носити и устроити»: «А платье и рубашки и убрусы на себЪ носити брежно по вся дни, не извяляти (так в тексте. — О. Н.), не изсуслати, не излити, и на мокрЪ не сЪсти, и не положити, все то снимаючи съ себя класти брежно…» (Домострой, 47). Или фрагмент, рассказывающий о покупке «товара заморского»: «А бобръ у гостя цЪлои купи, или два и три, колке хощешь, да здЪлати даи дома, на все пригодитца, а у рубля полтина збудеться…» (там же, 50). Однако и здесь, как мы видим, полного освобождения от славянской стихии не наблюдается («брежно», «хощешь» и т. п.). Но это отчасти компенсируется введением немалого числа бытовых названий, терминов домоводства и прочих слов, составляющих каждодневный быт простого человека, вроде: «А лЪсъ и дрова, и бочки, и мЪрники, и скалы, и дубникъ, и лубье, и липнякъ, и доски, и драници, и жолобы, коли тому навозъ въ зимЪ на возехъ, а вЪснЪ на плотехъ и в лодахъ, на год запасешь…» (там же, 50), «А гуси и утки и куры кто дома водитъ, и толке у воды, ино вскормитъ лЪте ничимже…» (там же, 51), «А у доброго человека, и у доброи жены и у порядливои, и у смышленыхъ и разумныхъ людеи, у годового всякого запасу, и у рухляди, и у Ъствы, и у питья, и у хлЪбного и у воложного, и у мясного, и у полтевого, у рыбново, и у ветчинного, и у солонины <…> и сухари, мука, и толокно, и инои запасъ, макъ, пшено, горохъ, масло…» (там же, 53).

Текстовой орнамент «Домостроя» складывается из неоднородных многоцветных красок, использование которых стало возможно благодаря такому необычному и насыщенному разными культурно-бытовыми деталями содержанию этого произведения. В тех случаях, когда акцент делается на проблемах ежедневного обихода, когда обсуждаются вопросы народного права и общежития, тогда заметно меняется и «окантовка» текста; она приобретает близкие к приказному языку стилизованные формы. Так, в главе 31 «Аще кто неразсудя себя живетъ» дается следующее наказание:

«Всякому человеку, богату и убогу, велику и малу, разсудити себя и смЪтити по промыслу, и по добытку, и по своему имЪнию, а приказному человеку жити смЪтя себя по государьскому жалованию, и по доходу и по помЪстью, и по вотчинЪ, и таковъ себе дворъ держати, и всякое стяжание, и запасъ. и по тому и люди держати и обиходъ, по промыслу и по добыдку смотря. по тому и Ъсти, и пити и носити и государю служити, и людеи одЪвати, и с людми съ добрыми сходитися. Аще кто не разсудя себя, и не смЪтя своего живота и промысла, и добытка, или Государьского жалованья, и своего уроку праведнаго, и учнетъ на люди глядя жити не по силЪ, заимуя или неправеднымъ имЪниемъ, и та честь будетъ с великимъ бесчестиемъ и с укоризною, и с поношениемъ. а в злое время никто ему не поможетъ. отъ своего безумия стражетъ. отъ Бога грЪхъ, а отъ людеи посмЪхъ. ино надобЪ всякому человеку тщеславия бЪгати, и похвалы, и неправеднаго собрания, жити по силЪ и по промыслу смЪтя, и по добытку своему правою силою. ино житие благоприятно и угодно, и отъ людеи похвално, и себЪ и дЪтемъ своимъ прочно» (Домострой, 39). Из представленного отрывка видно, что языковое оформление текста выдержано не в славянизированных оборотах и книжно-церковной стилистике, а, напротив, испытало определенное влияние деловых документов, использующих сходные лексемы и типовые клише подьяческого слога. Так, здесь наблюдаются словосочетания приказному человеку, по государьскому жалованью, учнетъ… жити, характерные для приказной словесности того времени. Но не стоит думать, что указанные нами и другие выражения и грамматические особенности деловой речи буквально переносились в литературный текст, тем более в такой сложный по своему составу, как «Домострой». Они, естественно, подвергались художественному переосмыслению и включались только в те фрагменты, которые отвечали «деловому» замыслу создателя произведения и органично вписывались в естественный для них бытовой «олитературенный» контекст. Поэтому самыми «приказными» частями «Домостроя» и стоит признать те главы, где описывается бытовая культура русского народа, его житейский распорядок, торговые сношения, столовые и хозяйственные обычаи. Так, например, в главе 29 «О праведномъ житии» находим следующий образец, приспособленный к «домостроевскому» контексту деловой речи: «А торговые людит и мастеровые, и земледеръцы (так в тексте! — О. Н.) також прямым и благословеннымъ торгуютъ и рукодЪлничяютъ, и пашутъ не украдчи, ни розбоемъ, ни граблениемъ, ни поклепомъ, ни вылгавъ, ни выбоживъ, ни которымъ злохитрствомъ, ни рЪзоимствомъ, но прямою своею силою…» (Домострой, 38). Поскольку изучаемый памятник в значительной мере был выразителем культурного слоя средних людей и крестьян, как городских жителей, так и деревенских, его создатели использовали разные тематические и стилистические пласты для отображения их внешней жизни и отношений с властью.

Мы хотим подчеркнуть также, что имеющийся «посадский» элемент в языке произведения нашел удобное и достоверное воплощение в деловом колорите этой среды. В главе «О торговыхъ и о лавочныхъ людехъ потомуж счетъ с ними чясто имЪти» приказная стилистика смешивается с более низкой бытовой, просторечной стихией. Вот один из таких показательных фрагментов: «…а за добрыи промыслъ на выимку своимъ платьемъ пожаловати. а кто безхитростно что учинитъ, или ленивъ и поздно в лавку ходитъ, и спитъ долго, или к товару не идетъ к гостемъ, или какое его небрежение ни буди и нерадение, ино его наказывати и бранити, и по винЪ смотря такова ему пеня чинити. а за добрую службу тЪхъ у себя за столъ сажати, и отъ себя подавати, и жаловати, и во всемъ беречи, во всякои службе и в домашномъ обиходе, а в торговле кто ленивъ, и сонливъ, и крадливъ, и упьянчивъ, и наказание или побои неимутъ, и того отъ дЪла отставити, и по немъ работа дати. а хто глупъ и грубъ, и крадливъ и ленивъ, и ни во что не пригодитца, ни наказание неиметъ, ино накормивъ да з двора спустить, и иные на такова дурака глядя не испортяться» (Домострой, 61). Как видно из указанного отрывка, его стилистическая окраска имеет ярко выраженную экспрессивную форму и выражает деловое отношение к работным людям.

Еще одним традиционным средством выражения приказного языка в тексте «Домостроя» является употребление словесных клише, своего рода символов утилитарного контекста. Одним из них стали формы глагола чинить / учинить, широко использующиеся с «деловой» целью в разных контекстах (исторических, терминологических, сатирических; народная поэзия, драма, дневниковые записки). Объясняется это отчасти широкими семантическими возможностями лексемы, способной впитывать оттенки разных значений и емко выражать вновь созданным сочетанием смысл. В «Домострое» мы выявили выражения типа всякое зло чинити (Домострой, 39); какову пакость учинитъ (там же, 47); кому наказание учинити (там же); по вине наказывати и пеня чинить (там же, 60); по приказу чинитъ (там же); по чину свад[ь]бы учинити невозможно (там же, 834) и т. п.

Считаем, что отличительная особенность второй части «Домостроя» заключается в том, что ее главы построены по «деловому» принципу и ориентируются в языковом и социокультурном отношениях на приказную службу, имущественные отношения, так или иначе выражающие отдельные элементы утилитарной письменной традиции, перекликающиеся с обиходной народной культурой. Такие эпизоды многочисленны и придают художественному облику текста особый приказный оттенок. Так, глава 37 «Какъ по вся дни государыни дозирати у слугъ всего, и домашние порядни, и рукодЪлья, и о самои еи о всякомъ брежении и строении» сообщает сведения о взаимоотношениях государыни и слуг и надзоре над последними со стороны царской власти. Естественно, что данный контекст исполнен в обиходно-юридическом ракурсе. Этому языковому «насторению» подчинены и стилевое оформление, и использование формуляра деловых текстов, и сам слог, ориентированный на разговорно-приказные интонации. Приведем пример:

«А по вся дни государыня у слугъ дозираетъ, которые пекутъ и варятъ, и всякие приспЪхи дЪлаютъ, и которые рукодЪлье дЪлаютъ, и которая служка хорошо што здЪлаетъ по приказу, или Ъсти сваритъ, и хлЪбы испечетъ, колачи, и пироги, или какои ни буди приспЪхъ, или какое рукодЪлье здЪлаетъ добро, и за то служка примолвити и пожаловати Ъсти подати, и по преж писаному какъ дворовымъ людемъ отъ государя брежение, и по службЪ смотря. А хто худо не по приказу здЪлаетъ, или не слушаетъ или лЪнитца, или испортитъ что, и нечисто стряпаетъ, и украдетъ, ино по преж писаному ж наказанию учити. какъ отъ государя слугамъ живетъ впреди о томъ наказание писано, какъ кого пожаловати, и наказати, и поучити. А в горници, и в комнатЪ, и в сЪнехъ и на крилцЪ, всегда бы было чисто, и рано и поздо. а столъ и суды всякие всегда мыти чисто, и скатерть чиста, а сама бы государыня, всегда была устроена, во всякомъ обиходЪ, таковы бы у нее и слуги были вЪжливы, по преж писаному. А съ слугами бы государыня пустошнихъ рЪчеи, ни пересмЪшныхъ, ни безлЪпичныхъ, ни соромскихъ отнюдъ не говорила, ни торговки, ни бездЪлные жонки, ни бабы, ни волхвы никако ж во дворъ не приходили, понеж отъ тЪхъ много зла чинитца. слугамъ потворъ. аще ли въ кои начнуть дворъ сицевые приходити, а государыня о сицевыхъ слугъ своихъ не возбраняетъ, а и сама ихъ начнетъ привЪчяти, первие учинять слугъ крадливыхъ, потомъ и блядливыхъ. аще ли и сама государыня не yцЪлoмyдpитца и нe oтжeнeтъ ихъ съ сицевыми, горе и самои, по преж писаному. НынЪ же оставимъ о сицевыхъ, но преди поидемъ. А платье ходилное по грядкамъ, а прочее в сундукехъ и въ коробьяхъ, и убрусы и рубашки, и ширинки, все бы было хорошо и чисто и бело, уверчено и укладено, и не перемято, и не сполщено. а сажение и мониста и лутчее платье всегда бы было в сундукехъ и в коробияхъ за замкомъ и за печятью, а ключи бы держала в маломъ ларцЪ, а всегда бы вЪдала сама» (Домострой, 43). Здесь мы наблюдаем и характерные выражения деловой речи и в целом нецерковный языковой орнамент.

Описание светских обычаев в противоположность духовным, или же каноническим, сопровождается и далее обширными контекстами с использованием приказной инструментовки. Например, глава 39 имеет заголовок «По вся дни женЪ с мужемъ о всемъ спрашиватися, и совЪтовати о всемъ, и какъ въ люди ходити, и къ себЪ призывати, и зъ гостьями что бесЪдовати» и сообщает отдельные эпизоды народного права, диктующего простолюдину правила взаимоотношения мужа и жены. Оттого в представленном фрагменте не раз встречаются обороты, заимствованные из деловой письменности. Они часто пересекаются с разговорно-просторечной, бытовой стихией. Приведем эту главу полностью:

«А по вся дни бы мужа жена спрашивалася, и совЪтовала о всякомъ обиходЪ, и воспоминала что надобЪтъ. а въ гости ходити и къ ceбЪ звати, и ссылатца, с кЪмъ велитъ мужъ. а гостьи, коли лучятца, или самои гдЪ быти, за столомъ сЪсти, и лучшее платье переменити. а отнюдъ беречися женЪ отъ пияного пития. мужъ пиянъ дурно, а жена пьяна и въ миру непригоже, а зъ гостьями бесЪдовати о рукодЪлии, и о домашнемъ строении, какъ порядня весть, и какое рукодЪльецо здЪлати. чего не знаешь, и того у добрыхъ женъ спрашиватися, вЪжливо и ласково, и коя что укажетъ, на томъ ниско челомъ бити, или у себя въ подворьи у которые гостьи услышитъ добрую пословицу, и какъ добрые жены живутъ, и какъ порядню ведутъ, и домъ свои строятъ, и какъ дЪтеи и слугъ учятъ, и какъ мужеи своихъ слушаютъ, и с ними спрашиваютца, и имъ повинуютца во всемъ. и то все себЪ внимати. а чего доброго не знаешь, ино спрашиватися вЪжливо, а дурныхъ и пересмЪшныхъ и блудныхъ речеи не слушати, и не бесЪдовати о томъ. или в гостехъ увидитъ добрую порядню, или въ Ъствъ, и въ питии, и в какихъ приспесЪхъ, или какое рукодЪлье необычно, и домашняя порядня гдЪ хороша, и которая добрая жена, смышленая и умная, и въ рЪчехъ и въ бесЪдЪ, и во всякомъ обиходЪ, или гдЪ слуги умны, и вЪжливы и рукодЪльны, и всякому добру смышлены, и всего того добра примечати и внимати, или чего не знаетъ, и не умЪетъ, и о томъ спрашиватися вЪжливо и ласково, и хто что добренко скажетъ и на добро поучитъ, или рукодЪлью какому понакажетъ, и на томъ бити челомъ, и пришедъ на подворие, то все мужу пересказати на упокое. Съ такими то з добрыми пригоже ли сходитися, не Ъствы, ни пития для, но добрыя бесЪды, и науку для, да внимати то в прокъ себЪ, а не пересмЪхати ни в коемъ, и не перегорити ни о комъ. и спросятъ о чемъ про кого, и учнутъ ума пытати, ино отвЪчати, невЪдаю язъ того, ничего не слыхала и незнаю. и сама ненадобномъ не спрашиваю, ни о княиняхъ[vi], ни о боярыняхъ, ни о сусЪдахъ не переосужаю» (Домострой, 46).

Мы уже обращали внимание на то, что языковое оформление текста во многом зависит от его содержания, от того, светскую, бытовую или же официальную и религиозную информацию раскрывает глава. Ее направленность в сторону приказной стихии диктуется еще и заголовком сообщающим необходимую деловую интонацию контексту. Так, в разного рода наказах, как правило, содержится словесное изложение правил общежития и приказных устоев конкретной социальной среды. Поэтому и текст имеет весьма ощутимый оттенок «окультуренной» деловой письменности. В этом стиле написана глава 40 «Женамъ наказъ о пьянствЪ и о пияномъ питии, и слугамъ також, и о потаи не держати ничего нигдЪ, и у слугъ лжы и клеветы не слушати безъ управы, и какъ ихъ наказывати грозою, жену також, какъ в гостехъ быти, и дома себя устраивати во всемъ»:

«А у жены бы отнюдъ никако ж ни которыми дЪлы пияное питие не было, ни вино, ни медъ, ни пиво, ни гостинец, питие бы было въ погребе на ледникЪ, пила бы безсмЪлную брагу и квасъ, дома и въ людехъ. аще придутъ отколе жены о здоровье спросити, тЪмъ пития пьяного не давати ж. а свои жонки и дЪвки не поити ж до пьяна дома и в людехъ. а женЪ втаи мужа своего не Ъсти, и не пити, и похоронокъ на Ъству и на питие потаи мужа своего не держати. а у подругъ и въ племяни потаи мужа своего пития, и Ъствы, и здЪлки и поминковъ всякихъ не просити и самои не давати, и у себя чюжего не держати без мужня вЪдома, о всемъ совЪтовати с мужемъ, а не с холопомъ, ни с рабою. отнюдъ беречися отъ всякого зла. а слугъ своихъ ложными словесы не обговаривати мужу своему, и насердки не держати. а что кто збродитъ, и то мужу сказати прямо, без прибавки, а мужу и женЪ отнюдъ оговору никакого ж не слушати и не вЪровати, безъ обыску безъ прямого, а женЪ къ мужу безлЪпиц домашнихъ не доносити. чего сама не возможетъ управити, а которое дурное дЪло то мужу сказати в правду, а в чемъ которая жонка и дЪвка согрЪшитъ и не послушаетъ, и слово и наказания не имЪетъ и какову пакость учинитъ, и в томъ о всемъ с мужемъ переговорити и каково кому наказание учинити. А гостьи коли лучятца и ихъ потчивати питьемъ какъ пригож, а самои пьяного пития не пити. а Ъству и питие и всякои обиходъ приносить одинъ человекъ сверстнои кому приказано, а инъ мужескои полъ тутъ рано и поздно отнюдъ никако ж ни коими дЪлы не былъ бы, кромЪ кому приказано, что принести или о чемъ спроситися, и о чемъ приказати, и всего на немъ пытати, и безчиния и невЪжства. а иному никому тутъ дЪла нетъ. а завтрокати мужу и женЪ отнюдъ непригож, кромЪ немощи, Ъсти и пити въ подобно время» (Домострой, 47)[vii].

То же «деловое» свойство контекста наблюдаем и в главах 38-й «Какъ слуг наказывати, в люди посылати и съ чемъ, и не переговаривати ничего», 59-й «А с слугами государю ссмЪтяся (так! — О. Н.) во всемъ потому ихъ жаловати, а худыхъ наказывати» (Домострой, 60) и некоторых других тематических фрагментах данного произведения.

В «Домострое» мы впервые находим оригинальное применение значения слова указ, являющегося непременным элементом приказной письменной практики, административно-юридических традиций. Здесь лексема получила совсем иное семантическое наполнение, далекое от стихии древнерусского законотворчества[viii]. 65 и 66 главы называются: «Указъ о всякихъ медахъ и кислыхъ, какъ меды сытити всякие, и морсъ ягоднои дЪлати, и квасъ медвянои простои ставити, и пиво простое подсычивати медомъ, и варъ варити въ хмелю, обарнои медъ сытити» и «Указъ о всякихъ овощахъ о розныхъ какъ ихъ строити, и дЪлати. о редкЪ». Из приведенных заголовков вполне ясно, что в данных контекстах указы суть рецепты изготовления блюд, сопровождаемые рассказом о столовом обиходе. Их содержание напоминает поваренные книги, а изложение преследует практические цели, где с точностью объясняется производство того или иного продукта. В этом смысле указы представляют собой указания, которым необходимо следовать, а значит, метафорически могут соотноситься с жанрами деловой письменности. Итак, приведем наиболее яркие фрагменты 65 главы:

«Обарнои (так в тексте! — О. Н.) медъ взяти въ семеро сырцу водою влЪть тепло, да розсытя медъ процедити ситомъ начисто без вощинъ, да положыти в тотъ медъ вару всякои пудъ по полумЪрЪ хмелю. А варя тотъ медъ пЪна снимати ситомъ, чтобы было въ котлЪ чисто, да уваря тово меду половину, да ис котла простудитити (так в тексте! — О. Н.) лЪть тепло, да сложыть медъ в мЪрникъ чисто безъ вощинъ, да укрои хлЪба натерти дрожжыма с патокою, да припечь у печи, да положыть въ тотъ медъ въ мЪрникъ, да квасити» (Домострой, 67–68);

«Простои медъ сытити. А простои медъ взяти сырцу въ шестеро, розсытить водою лЪть тепло, да процедити чисто, да положыть на мЪрникъ, а положыти вару на всякои пудъ по полумЪре хмелю, да дрожжами наквасити, а какъ медъ киснетъ, ино дрожжы снимати с меду ситомъ до чиста, а какъ поспЪетъ такъ и сливати в бочки» (там же, 68);

«Указъ какъ ягодные меды ставити. А ягоднои медъ ставити какие ягоды ни буди. положыть ягодъ въ котелъ да сь ягодами положыти въ котелъ кислои медъ простои чтобы въ котлЪ поняло, чтобы ягоды въ котлЪ не пригорЪли, да варити ягоды в котлЪ с медомъ гораздо, покамЪстъ роскипятца ягоды» (там же).

В отмеченных фрагментах действительно в обилии представлены столовая терминология и всевозможные обиходные детали. Построение текста этой части основано на живых традициях разговорной речи с примесью деловой и противополагается книжно-славянским речениям в предшествующих главах. Здесь нет сложных синтаксических оборотов. Напротив, структура предложения предельно ясна и приближена по форме к изложению приказных документов. Многие конструкции начинаются с союза а[ix]; он же соединяет части простых и сложных предложений внутри синтагмы: А ставити морсъ ягоднои… (там же, 68); А пиво простое… (там же, 69); …и ты прибави ретешные муки, а дЪлаи такъ, чтобы было густо… (там же, 69); …а будетъ сушеная ретка толчена, и в трехъ водахъ варити… (там же). Такую же особенность мы наблюдаем и в текстах деловой письменности еще с древнейших времен, например, в «Данной Антония Римлянина» (XII в.) читаем: «А далъ есми сто рублевъ. А обводъ той земли от рекЪ от Волхова Виткою ручьемъ вверхъ, да на Лющiкъ, да Лющiкомъ ко кресту, а от креста на коровеи прогонъ, а коровЪмъ прогономъ на олху, а от олхи на еловои кустъ, от елового куста на верховье на Донцовое, а Донцовымъ внисъ, а Донецъ впалъ в Деревяницу, а Деревяница впала в Волховъ. А той землЪ и межа. А хто на сию землю наступить, а то управiтъ мати божия» (ГВНП, 159).

Другой указ (глава 66) содержит сведения из области овощеводства и дает рецепты изготовления блюд из дынь, арбузов, яблок в том же бытовом ключе, как и предыдущий указ: «А иные скажутъ арбузы варити в ызвестномъ щолоку, да выстудя класти въ вареную з зельи патоку» (Домострой, 70). Используются те же разговорные конструкции, в которые включены элементы косвенной речи, почерпнутые из деловых источников, например: «А иные говорят, какъ де патока въ дыняхъ ожызнеть, ино та выливати, да иная класти, чаю черезъ неделю, да какъ патока не станетъ жызнути, будетъ въ своем подобье, тогды въ патоку зелье перецъ, инбирь, гвоздика положити» (там же). Обращают на себя внимание и подзаголовки этой главы: «О дыняхъ», «О яблокахъ кузминскихъ», «О вишневыхъ ягодахъ», «О постелЪ яблочнои», напоминающие зафиксированные в приказных текстах названия пунктов юридических кодексов (от «Русской Правды» до «Соборного Уложения»), употребляющих сходную схему построения статей[x]. Так что и внешняя форма «домостроевских указов», как можно предположить, испытала заметное воздействие письменной деловой традиции.

Весьма примечательна последняя глава книги, рассказывающая о «чинах на свадьбе» — своеобразном «уложении» интересного русского обычая. Он описывается с подробными деталями обихода, по-своему переосмысляющими жанры приказного письма, в частности, описи имущества. Начало этой пространной главы показательно: «Поставить мЪсто, и мЪсто обити ковромъ, на мЪсте положыть подушка отласна, или бархатъ золотнои. У мЪста держати двема человекомъ по сороку соболеи. У мЪста поставить столъ, на столЪ наслать двЪ скатерти, поставить судцы, положыти перепечи и колачи на блюде, поставить сыръ да перепеча положыть которая резать. да на другомъ блюде поставить осыпало, хмель да деньги золотые, и наугородки золочены, да девять соболеи положыть да камки, и тафтъ всякихъ…» (Домострой, 73). Ср. далее: «…и на всЪхъ лЪтники желтые, и шубки червчаты, в убрусЪ с ожерельи бобровыми, а в зимЪ в каптурЪхъ <…> свЪщникъ опоясанъ, ферези спущены, кафтанъ золотнои, или цвЪтнои, шапка горлатная, через плечо кошеликъ бархатенъ или камчатъ…» (там же, 76). Деловая традиция определяет и специфику употребления некоторых морфологических средств. Так, в процитированном фрагменте отмечается сочетание положыть подушка с конечным а имени существительного. Данный показатель чрезвычайно характерен для памятников, например, монастырской письменности (но не только) и более позднего времени, ср.: «<…> дано веревка сЪновязная <…>» (РГАДА 1195: 1: 670: 22 [1703 г.]).

Описание «чина свадебного» выстроено согласно правилам, применяемым и в деловой письменности, но в отличие от нее здесь нет явных клише, подчеркивавших бы зависимость всего контекста от подьяческого слога. Ср.: «Какъ князь молодыи приедетъ на дворъ за посадъ, а княиня (так в тексте! — О. Н.) бы на мЪсте сЪдЪла, а сваха бы седЪла подлЪ ея, да и отецъ бы и мати, и бояря и боярыни седЪли на готове. а князя бы молодово бояря седячие стрЪтили на дворЪ, и какъ князь молодыи воидетъ въ горницу, и въ тЪ бы поры отецъ и мати и сваха и боярыни стали, а княиня бы не вставала…» (там же, 74). Будучи обработанным и введенным в книжную речь, он смешивается с разнородными элементами, образуя единый стилизованный языковой ландшафт, отличный как от стандартного делового письма, так и от церковнославянской традиции. Но в заключительной части «Домостроя», как мы уже отметили, преобладает акцент на разговорно-бытовой риторике, местами прорываемой книжной речью и элементами приказного контекста. Здесь же читаем: «А лошади держати готовы в нарядехъ. чЪпи гремячие подъ золотными покровцы. и какъ изготовясь пошлютъ друшку и онъ поклонився на 4 стороны приходитъ къ свекру и онъ с нимъ приказываетъ челобитье къ свату отъ себя, и тысецкои имярекъ, и бояре и весь поЪздъ и друшка поЪдетъ» (там же, 76); «и тысецкои съ поЪжжаны вставъ учнутъ кланятися и говорити тысецкои отцу имярекъ, и матери, имярекъ и изволили естя сына своего сочетати законному браку…» (там же, 77); «…и договариваются в колки писати зарядные и что приданово, и для людеи пишутъ в рядную приданово поболши, а в томъ живетъ договоръ…» (там же, 83–84); «…да пришедъ отъ новобрачново к отцу и к матери правитъ челобитье и спрашиваетъ про ихъ здоровье» (там же, 87); «А друшка Ъдетъ къ новобрашнои к отцу и к матери и правитъ челобитья и сказываютъ такъже о здоровьи» (там же).

Мы можем с уверенностью сказать, что традиции деловой письменности проявляются в «Домострое» не только на уровне слова и его элементов, но и в объемных контекстах — на уровне тематических пластов, служащих своеобразным «приказным прикрытием» книжной стихии и иногда застилающих ее обиходно-деловой речью.

Следуют заметить, что в «Домострое» уже проявились черты языкового развития последующего времени, а именно: стремление к контаминации семантико-стилистических контекстов и их приспособление к новым жанрам. Широкие социальные права, которые получила приказная культура в тот период, дали толчок к реализации более амбициозных письменных замыслов, позволявших использовать риторику церковной книжности вместе с «обыденными» элементами делового обихода и создавать оригинальные художественные произведения, богато использовавшие потенциал языковых средств разных стилей и эпох.

Говоря в целом о языке «Домостроя» и традициях деловой письменности, которые выразились в этом произведении, следует подчеркнуть, что в тексте данного памятника наблюдается взаимодействие церковно-книжной стихии, идущей еще с древних времен, от «Изборников» XI в., религиозных учительных книг, и народно-разговорного, бытового языка с элементами приказной письменности. Однако словесная орнаментика данного памятника хотя и испытала на себе влияние новых тенденций и в отдельных позициях продвинулась на пути роста литературных связей русского языка, во многом все еще остается на позициях старины[xi]. «Книжный и деловой языки не сошлись еще в синтезе, пока их объединяет только общая их зависимость от разговорной речи — в интонации (в «ладе») повествования и в некоторых совпадающих словах. Разрушаются традиционные формулы, но отдельные, выпавшие из них слова еще не очень самостоятельны <…> Нового качества литературный язык Домостроя еще не создает, хотя и показывает направление (курсив наш. — О. Н.), по которому следует идти. Идти, не отрываясь от народной речи» [Колесов 1994: 348]. И далее: «Язык Домостроя создает иллюзию народной речи. Однако при всей видимости народности этот язык не столь уж и прост» [там же].

Все же созданный на основе московских традиций, а значит, и с использованием отдельных черт московского говора, книжной и деловой культуры Средневековья, «Домострой» показал потенциальные возможности «игры» с языком не только в сфере сугубо грамматической или лексической, но и на ином, художественно-эстетическом уровне. Здесь деловая письменность выполняет уже иную функцию: она выступает в роли литературы, закрепляющей на книжно-славянском массиве те формальные и языковые средства, которые в дальнейшем получат устойчивое применение в неделовых текстах. И не случайно в это время начинает появляться большое количество сатирических и бытовых повестей, публицистических и историко-повествовательных сочинений, как раз и проводивших отчасти ту же традицию, которая была заложена и реализована в «Домострое».

3. Контаминация форм книжно-славянской и деловой речи

в полемических сочинениях XVI в.

Деловой язык середины – второй половины XVI в., т. е. в эпоху централизованного Московского государства, отличается рядом принципиальных особенностей, повлиявших на развитие языковых традиций. Это выразилось в оформлении новых стилей с яркой индивидуальностью, которые не только использовали богатый опыт прошлого, но и искали иные пути выражения словесного творчества. Деловая письменность к этому времени уже имела нормированный характер со всеми присущими ей грамматическими, лексическими и стилистическими характеристиками. Наряду с ней начинает активно развиваться производственная, профессиональная терминология, появляются опыты географического описания, лечебники, бытовые сочинения. Это было время не только русского паломничества по святым местам Востока, но повышенного интереса Запада к культуре Московской Руси. Внешние факторы в известной мере повлияли на строительство новых литературно-языковых отношений. С другой стороны, все более ощущался нарастающий кризис внутри самой системы, функционировавшей долгое время в рамках книжно-церковной и приказной традиций почти автономно. И хотя мы отмечали ранее, что в процессе их эволюции не происходило полного отчуждения, и всякий раз наблюдали точки соприкосновения двух ветвей письменной традиции, но это были лишь единичные (или во всяком случае очень незначительные) эпизоды.

Кроме отмеченных общих условий, в которых существовали и развивались языковые отношения, выходившие уже на уровень иной культурно-исторической эпохи, есть и более конкретные причины, в значительной мере повлиявшие на формирование «политического» языка в Московской Руси. Его знаток В. Ф. Ржига так характеризовал обстановку тех лет: «Небывалое прежде развитие публицистики является, бесспорно, одной из самых характерных черт истории шестнадцатого века на Руси. К этому времени существенно изменились политические силы Московского государства, и вопрос о их внутреннем взаимоотношении становился насущным вопросом общественно-политической жизни. Здесь-то именно лежит источник широкого развития публицистики. Превращение Московского княжества в великорусское национальное государство изменило характер верховной власти, состав и политическое настроение боярства, изменило, следовательно, их отношение между собой и к прочим классам общества. Новая комбинация политических сил, нередко приводившая к противоречиям, естественно, останавливала на себе внимание, будила мысль и заставляла высказываться по затронутым вопросам тех, кто был в этом заинтересован. Публицистика черпала свое содержание и с другой стороны. Начатая ранее на религиозно-церковной почве полемика по вопросу о монастырских имуществах теперь в виду столкновения интересов монастырского землевладения с землевладением боярским и служилым получала преобладающий общественно-политический характер» [Ржига 1908: 36].

Заметим, что с периода распространения приказной письменности по всей территории государства и приобретения ею прав общенационального письменного языка делопроизводства происходит одновременно и большой рост числа самих утилитарных источников, и развитие литературных жанров в целом. В. Д. Левин в этой связи корректно заметил: «Относительная литературная обработанность, нормализованность и общегосударственный характер московского приказного языка превращали его в такую силу, которая могла бы со временем вступить в единоборство за права литературности с церковнославянским языком, и явились факторами, обеспечившими его влияние вне сферы деловой письменности» [Левин 1958: 75].

Такой эксперимент по контаминации традиций находит свое выражение прежде всего в новых жанрах письменной культуры, таких, например, как публицистика. Произошло это прежде всего потому, что они не имели пока четких языковых и литературных критериев в оформлении и могли использовать средства той или иной традиции. В синтезе рождались интереснейшие образцы национальной словесности, вобравшие в себя и общие тенденции развития русского языка того времени, и немало индивидуальных черт их создателей. А если инициаторами в таком деле были цари, князья и видные деятели просвещения, то письменный «новояз» неизменно вызывал отклик, а со временем, получив «шлифовку», приобретал черты жанра со своими характерными особенностями. Так и произошло с публицистикой XVI в., отдельные черты которой были заметны в полемических произведениях более раннего периода, но ее становление как особого стиля литературного языка со своим инструментарием пришлось на XVI–XVII вв. Справедливо мнение Б. А. Ларина: «Если раньше мы отмечали только расхождение между языком церковной письменности и деловой, юридических документов, то теперь возникает ряд новых литературных жанров (курсив наш. — О. Н.), отнюдь не предназначенных для широких масс и тем не менее смелее использующих элементы разговорного языка и отступающих от сковывающих традиций языка церковного» [Ларин 1975: 251]. Эти слова в полной мере можно отнести к публицистическим сочинениям, повестям и бытовым «трактатам», в изобилии возникающим в так называемый период демократизации литературного языка.

Наиболее ярко черты публицистического стиля проявились в сочинениях И. С. Пересветова и переписке князя Курбского с царем Иваном Грозным.

Сочинения И. С. Пересветова — одни из редких повествований, имеющих и широкую политическую, государственную направленность, и свой индивидуальный стиль, и особую полемическую манеру. Исторические данные и вымысел, легендарное соединяются в пересказах и челобитных этого ученого мужа в яркие, насыщенные славянскими мотивами речи.

Главным орудием полемики явилось слово, воздействующее своей исторической, философской и бытовой оболочками на собеседника. Именно оно выразило отношение автора к описываемым событиям, именно оно дает оценку тем или иным действиям, наконец, слово выступает одновременно и как элемент действия, и как событийный компонент. Стоит заметить, что как раз для полемических сочинений особую силу приобретает не только форма повествования, но прежде всего способ его выражения, который не выдерживался только в рамках одной традиции и искал пути сближения и взаимодействия с другой ментальной средой. Оттого слово в публицистике XVI в. — это одновременно и богословский, и эстетический, и культурный, и административный феномен[xii]. И. С. Пересветов не раз апеллирует к нему, как к одному из функциональных «движителей» в том числе и профессиональной культуры. Он говорит о Магмете-салтане: «А он бо великую правду въ царьство свое в’велъ, i купцем куплю уставил, i купити i продати единымъ словомъ, хотя на тысящу рублевъ; да рекъ так: ДЪлайте правду въ царствЪ моемъ, Богомъ даномъ; видите то, еже Богъ любитъ правду, а за неправду гнЪваетсянеутолимымъ гнЪвомъ своимъ, да мнЪ, малому царю, выдал великаго царя; держитеся заповЪди божия, доволни будите от поту лица своего, яко отцу нашему первому Богъ заповЪдалъ Адаму, соз’давъ его, i далъ ему всю землю в’ помощь его, i велЪл дЪлати землю, i в’ потЪ лица ясти хлЪбъ; i Адам заповЪдь божию iсполнилъ; i намъ такоже подобаетъ во всем Бога послушати i правдою сердечную ему радость воздати» (Пересв., 1 чел., 66). В другом эпизоде Пересветов дает такую характеристику восточному правителю: «Турецкiй царь Махмет-салтанъ самъ былъ филосоθъ мудрый по своим книгамъ по турецкимъ, а греческiя книги прочетъ, i написалъ слово в’ слово по турецкiи, iно великiя мудрости прибыло у царя» (Пересв., Сказ., 71). Снова Пересветов говорит о слове, когда рассказывает о «неправых судьях»: «I царь Махметъ в’разумЪл от великiя мудрости, что таковый суд’ великiй грЪхъ i Бога гнЪвитъ. I онъ дал одному з жеребья крестное цЪлованiе; а цЪловати крестъ, направивши огненую стрЪлу против сердца i самострЪл против горла, а стояти дотолЪ против таковыя смерти, доколЪ десят словъ божiихъ проговоритъ отецъ его духовной, евангельскiя притчи: не лжи, не укради, л’жи послухъ не буди, чти отца i матерь, люби ближняго своего, яко самъ себе, i прочая. То царь дал грекомъ з’ жеребья крестное цЪлованiе: есть его огненая стрЪла не убиет, i самострЪл на него не спустить, а онъ крестъ поцЪлуетъ, i свое возметъ, в’ чемъ суд’ был» (Пересв., Сказ., 73). Как можно заметить из представленных фрагментов, для Пересветова имеет большое значение не только сам словесный обряд, но и его экстралингвистические показатели. В произведениях писателя слово оказывается в разных жанрово-стилистических контекстах и соответственно этому расположению и ведет себя как элемент той или иной культурно-языковой стихии.

Для нас весьма показательно, что в публицистике Пересветова значительное место занимает пласт приказного повествования, который удачно вписывается и в структуру челобитных, и в иной жанр — сказание. Так, в «деловой» манере автор объясняет царю причину обращения к нему и важность обсуждаемых вопросов: «ПримЪтилъ есми, государь, Петра, волоского воеводу, был тебЪ, государю, великiй доброхот и царству твоему; и язъ, государь, потому, слышавъ тЪ рЪчи у него, переписавъ, вывез к тебЪ,государю, служачи тебЪ, какъ тебЪ, государю, полюбитца службишко мое, холопа твоево. И рече волоскiй воевода Петръ: ЛЪнилися греки за християнскую вЪру крЪпко стояти против невЪрныхъ, i они нынЪ неволею бусурманскую вЪру боронят от находу. Царь турецкой у грековъ i у сербовъ дЪти отимаетъ на седмой годъ на воиньскую науку i въ свою вЪру ставит; они же, з дЪтми своими розставаючися, великимъ плачем плачютъ, да ничто же собЪ не пособятъ» (Пересв., 1 чел., 59). В указанном фрагменте есть и характерные приказные клише вроде слышавъ тЪ рЪчи, и отдельные лексемы обиходно-деловой речи: служачи, службишко, боронят. Менее подвержены «деловой» русификации глагольные формы (примЪтилъ есми, рече), которые в обилии встречаются в публицистике того времени и отражают книжный характер письма, не бытовое, обиходное предназначение, а общественно-политический пафос, находящий место в славянском контексте письма. Но и они постепенно под напором народно-разговорной стихии и вследствие изменения самой языковой ситуации медленно отступают. Однако в нашем тексте церковный элемент как носитель книжного стиля очень силен (еще более он заметен в переписке Курбского с Грозным).

Характерным признаком приказной культуры является традиционная формула зачина челобитных Пересветова, идентичная деловым документам того времени, правда в его художественном изображении она занимает не первую позицию и уступает рассуждениям автора: «Аще ли котораго царя мудрость его прироженная воиньская оминет, i придет на него великая кротость, то есть уловленiе от враговъ его, не будетъ царь мыслити о воиньствЪ, ни о управЪ въ царствЪ своемъ, будетъ веселитися с тЪми, которые ему сердце разжигаютъ вражбами i многими прелестными путми; а на воинники своя великiя кручины напустит i на все царство свое i неутолимыя бЪды великiя от велможъ своихъ, да ничто же ему будетъ мило, ни который мудрости, ни воиньскiя, ни житiя царства того; i которыя мудрости воиньскiя будутъ до него приходити iли о его царскомъ прироженiи мудром, и начнетъ ставити ихъ ни за что» (Пересв., 1 чел., 59). Ср.: в «Грамоте митрополита Киприана к преподобному Сергию Радонежскому и Феодору, игумену Симоновскому» (1378 г.): «И аще ли бы вина моя дошла которая, ни годится княземъ казнити святителевъ: есть у мене патрiархъ, бóлшiй надъ нами, есть великiй сборъ; и онъ бы тамо послалъ вины моя, и они бы съ неправою мене казнили» (ПДКП, 184). Сами заголовки сочинений — челобитные — свидетельствуют о том, что автор отлично осведомлен о стиле написания подобных документов, но использует их потенциал гораздо шире, чем это было принято на Руси. В его миниатюрах выступают черты и политического трактата, и путешествия, и теософских размышлений. Все это посчитал возможным включить автор в содержательную часть. Уже первая страница челобитной выдает его как сведущего в юридической словесности. Пересветов пишет: «Государю благовЪрному великому царю i великому князю Iвану Васильевичю всеа Русiи бьетъ челомъ холоп твой государевъ выезжей iз Литвы Iвашко Семенов сынъ ПересвЪтова. Вывезъ есми к тебЪ, къ государю, рЪчи iзо многих королевствъ государьскiя и от Петра, воеводы волоского, i дЪла твои царьскiе; i тЪ, государь, рЪчи i дЪла легли в’ твоей казнЪ государевЪ, а меня, холопа своего, за тЪ рЪчи i за дЪла велЪл еси, государь, гораздо пожаловати. I по приказу твоему государеву яз, холопъ твой гораздо пожалован; а тЪ, государь, рЪчи i дЪла и до сЪх мЪстъ перед тобою, государемъ, не были» (Пересв., 1 чел., 59–60). Ср. начало текста второй челобитной: «Государю благовЪрному великому царю i великому князю Iвану Васильевичю всеа Русiи бьет челом холоп твой государевъ Iвашко Семеновъ сынъ ПересвЪтова, чтобы еси, государь, пожаловал холопа своего, велЪл службишка посмотрити. Коли есми выЪхалъ на твое имя государево, i вывезъ есми образецъ тое службы к тебЪ, къ государю; i тотъ образецъ службы моей перед’ тобою, пред государемъ, клали. I ты, государь, образцы службы моей смотрил, i Михаилу Юрьевичю меня, холопа своего, приказал, i образецъ службы, моей Михаилу же далъ. I Михайло Юрьевичь, образца посмотрив, i тебЪ, государю великому царю, службу мою похвалилъ, i тебЪ, государю, обо мнЪ печаловал» (Пересв., 2 чел., 79). Такое обращение писателя есть своеобразный языковой прием и стилистическая фигура: на общем фоне политического письма обратить внимание царя на подлинность, «незамаскированность» прошения автора, искренность его идей и уважение царского достоинства. Традиционная формула зачина использует и характерные элементы делового языка — как на уровне лексики, так и в синтаксисе (коли). Кроме этого, важным показателем является употребление слова государь как элемента приказного контекста именно в функции обращения: «Какъ тебЪ, государю, надобЪтъ ли службишко мое? А выЪзду моему, государь, одиннадцат лЪтъ А яз тебя, государя благовЪрнаго князя, допустити не могу <…>» (Пересв., 2 чел., 79).

Тот же «деловой» формуляр наблюдается и в «Сказании о Магмете-салтане», второй абзац которого калькирует начало приказного документа со всеми его составляющими чертами: дата, терминология, построение фразы и др.: «В’ лЪто 6961 царь же велЪл со всего царства всЪ доходы себЪ в казну iмати, а никому ни в котором градЪ намЪстничества не дал велможамъ своимъ для того, чтобы не прелщалися неправдою судити, i оброчилъ велможъ своихъ ic казны своей, кто чего достоинъ, и далъ судъ во все царство, i велЪл присуд iмати к себЪ в казну для того, чтобы судьи не искушалися i неправды бы не судили. Да приказалъ судьямъ: не дружитеся с неправдою, держитеся правды, что Богъ любит. Да послал по городомъ судьи свои, паши вЪрныя i кадыи, i шубаши, i амини, i велЪл судити прямо, и рекъ такъ: братiя моя любимая i вЪрная, судите прямо. Да по малЪ времени обыскалъ царь судей своихъ, какъ они судятъ, i на нихъ довели пред царемъ злоемство, что они по посулом судятъ» (Пересв., Сказ., 72).

Ср. фрагменты из «Договора русских с греками» (911 г.): «Въ лЪто 6420. Посла Олегъ мужи свои построити мира и положити ряды межи Грекы и Русью; и посла глаголя <…>» (Дог. 911, 1); из «Соборного Уложения» (1649 г.): «Въ лЪто 7156, июля въ 16 день, государь царь и великiй князь АлексЪй Михайловичь, всея Русiи самодержецъ въ двадесятое лЪто возраста своего, въ третье лЪто Богомъ хранимыя своея державы <…>» (Соб. Улож., 6).

Особо заметна в сочинениях Пересветова юридическая терминология и в целом употребление слов из приказной, судебной атрибутики: тать, татба, посул и др.:

«<…> из’ гробовъ новопогребеных выгребати татемъ i гробы тощи загребати; да того мертвого человЪка рогатиною iсколовши, iли саблею из’сЪкши <…>» (Пересв., 1 чел., 66);

«Которая земля порабощена, в’ той землЪ все зло сотворяется: i татба, и разбой, i обида, i всему царству оскуженiе великое, всЪмъ Бога гнЪвятъ, а дьяволу угожаютъ» (Пересв., 1 чел., 67);

Да по малЪ времени обыскалъ царь судей своихъ, какъ они судятъ, i на нихъ довели пред царемъ злоемство, что они по посулом судятъ» (Пересв., Сказ., 72).

Ср. фрагмент из «Соборного Уложения» (1649 г.): «9. А будетъ такое дЪло кто челобитчикъ на судью затЪетъ напрасно, и обвиненъ онъ по дЪлу, а не по посуломъ: и того челобитчика за ложное его челобитье са­мого по тому же бити кнутомъ нещадно; да на немъ же тому, кого онъ поклеплетъ, доправити бесчестiе втрое, да его же посадити въ тюрму до государева указу» (Соб. Улож., 25).

Характерным свойством текстов сочинений Пересветова является внесение в повествовательный строй деловых клише: Яз, холопъ твой (Пересв., 1 чел., 61); домышлялися лукавствомъ своимъ (Пересв, 1 чел., 66) и др.

Элементы приказной словесности наблюдаются как в единичных формах (отдельные лексемы), так и в отрывках (целые синтагы, клаузулы). Здесь деловая стихия — тот историко-культурный и языковой фон, который служит выражением воли автора и обозначением конкретных событийных реалий. На общем книжном полотне его произведений обороты и формы подьяческой словесности выступают не раз: «Да такъ рекъ Петръ, волоскiй воевода: У благовЪрнаго царя Констянтина въ ЦарЪградЪ воинники оскудЪли i обнищали, а мытари богатЪли, а иныя воинники, видячи то непризрЪнiе благовЪрнаго царя к воиньству, i они, оставивши воиньство, да на мытарства же прелщалися, i царство царя Кон’стянтина оскужали i казну цареву, а сами мытари богатЪли: iно государю гдЪ взяти в’ казну царьскую десять рублевъ, i онЪ на царя воз’мут десять рублевъ, а на себя сто рублевъ. А кто ихъ посылали, велможи царьскiя, i тЪ с ними, мытари, дЪлилися, а царьство благовЪрнаго царя Кон’стянтина оскужали i казну цареву, а сами богатЪли от крови i от слезъ роду христiянского» (Пересв., 1 чел., 65); «А царь всю ихъ волю чинилъ i во всемъ имъ сердце веселил, i особную войну на царство свое напущалъ велможъ своихъ, i всЪмъ Бога разгнЪвалъ. Да так рекъ волоскiй воевода: Судъ был греческiй неправеденъ, а купля ихъ была нечиста: купецъ не умЪл товару своему цЪны уставити, нечисто собранiе ихъ было» (Пересв., 1 чел., 65–66); «А меня, холопа твоего, Iвашка Семенова сына ПересвЪтова, унимал Петръ, волоскiй воевода, у себя служити, i язъ холопъ твой государевъ, слышачи таковыя рЪчи, у мудрых людей, у великих i у многихъ докторъ i филосоθъ, про тебя, про великаго государя, и про твое царьское от Бога мудрое прироженiе i счастливое к воинству, i оставилъ службы богатыя и безкручинныя, Ъхал к тебЪ государю благовЪрному великому царю, с тЪми рЪчми i з’ дЪлы воинскими служити, как тебЪ, государю, полюбится службишко мое, холопа твоего» (Пересв., 1 чел., 69).

Во всех приведенных выше контекстах можно заметить одно показательное явление: деловая письменность внедряется в ткань литературного произведения, внося свой приказный колорит и социально значимый субстрат. Здесь, особенно в челобитных Пересветова, нет ничего ирреального, фантастического, пародийного, как, например, в произведениях позднего периода («Калязинская челобитная»). Его произведения — своего рода государственные проекты, потому предполагают активное использование разных форм деловой культуры и с помощью них воздействие на современные ему события. Д. С. Лихачев тонко подметил одну из главных специфических особенностей «деловой» публицистики того времени, которая проливает свет на причины возникновения такого явления: «Активное стремление к преобразованию жизни не могло удовлетвориться старыми формами публицистики, слишком условными и слишком церковными. Действенному характеру дворянского мировоззрения лучше всего отвечали действенные формы деловой письменности — они стояли ближе к действительности, к ее нуждам и потребностям, воздействовали на жизнь не только литературными, но и деловыми средствами» [Лихачев 1956: 54].

Таким образом, на литературно-языковую арену активно выходит приказная номенклатура не только в качестве «делового средства», но также и способа языкового воздействия на книжную традицию. Пока еще функционируя в контексте церковнославянской традиции, деловая письменность значительно расширяет рамки своего воздействия на другие жанры и включается в борьбу за литературные права в системе национального языка. В этом отношении ее удельный вес постепенно увеличивается.

Но челобитные И. С. Пересветова — это в известной мере и пародия на деловой документ, его жанровая трансформация, игра форм. Д. С. Лихачев в этой связи замечал: «Пародия возникает в литературе тогда, когда ясно определяются признаки жанрового или индивидуального стиля. Появление пародии — знак осознания стиля как явления (курсив наш. — О. Н.), существующего в какой-то мере независимо от содержания, как бы присоединяющегося к содержанию, ибо в пародии главный ее смеховой эффект состоит в несоответствии содержания форме, стилю, содержанию жанра» [Лихачев 1986: 8].

Подводя некоторый итог нашим рассуждениям о языке и стиле полемических произведений Пересветова, следует отметить, что появление подобных сочинений во многом сориентировало дальнейшие культурно-языковые отношения в сторону их демократизации. Пересветов, не разрушая канонов делового жанра и не превращая их в пустую пародию текста приказных документов, в сказку или сатирическую повесть, использует возможности «подьяческого» языка для решения общегосударственных задач, подчеркивая этим и ту роль, которую играет деловая словесность в системе общественных взаимоотношений.

И по характеру языковых средств, используемых автором в своих сочинениях, и по способам их выражения и лингвистического преломления, по степени полемичности, остроты и откровенности суждений, их исторической подоплеке и ряду других свойств произведения Пересветова стоит отнести к зарождающемуся в поле российской словесности в таком широком масштабе жанру публицистических сочинений, расширивших палитру языковых и жанровых возможностей древнерусской литературы, приобщивших ее и к западным образцам. В то же время, в силу обозначенной традиционной линии, сохраняющей в ментальном пространстве русского человека Средневековья яркий, лаконичный язык, деловая речь не теряется в публицистике и наряду со славянским полотном текста составляет единый литературно-языковой комплекс. Все эти и некоторые другие языковые и художественно-изобразительные тенденции, в обилии встречающиеся у Пересветова, и составили неповторимый стиль автора, о чем очень удачно сказал В. Ф. Ржига: «<…> произведения Пересветова как по литературному типу своему, так и по выраженному в них политическому направлению представляют нечто совершенно новое (курсив наш. — О. Н.) в русской литературе. Это — первые удачные образцы политического памфлета и притом образцы удачные, отличающиеся большими достоинствами формы, ясностью и богатством языка, обилием метких выражений» [Ржига 1908: 52].

В произведениях Пересветова отчетливо видны и общие языковые и художественно-изобразительные средства, характерные для той эпохи, и его личное творчество, проявившееся в своеобразной манере выражения и подачи слова как средства полемической речи. Пересветов — не только европейски образованный человек, хорошо знакомый с историей, культурой и языками, но и писатель, в творческом сознании которого ясно выступают черты государственного мужа, «делового» человека, гражданина, радеющего за судьбу отчизны. И естественно, что его сочинения вобрали черты европеизаторства и, пожалуй, столь явно выразили те «культурные взрывы», которые ожидали Московскую Русь в ближайшее время. Мы солидарны с мнением Р. Ф. Ржиги, относившего Пересветова к писателям «в высшей степени оригинальным и талантливым»: «Побывав в чужих землях, он просвещенным взглядом своим видел многое в русской политической жизни яснее, чем его современники: он предугадывал дальнейший путь политического развития России, и своим проектом государства, основанного на грозной, неограниченной царской власти и верных слугах ее, выдвинутых не родовитостью, а личными доблестями, не мог не влиять на царя Ивана» [Ржига 1908: 54].

Полемика Курбского с царем — тоже своего рода политическая прокламация, «увещевание», где победитель определяется не только правотой по сути, но и умением изобличать противника, ломать его и повергать в смятение словесной борьбой. Именно языковое выражение соперников, его «торжественный» накал и стали предметом изучения этого особого повествования. В нем хорошо заметна основная тенденция языкового развития и мышления — преобладание разноуровневых семантико-стилистических компонентов церковного происхождения: и лексических, и грамматических, и жанрово-текстологических. Вот как начинает свое обращение князь Курбский: «Царю, от бога препрославленному, паче же во православии пресвЪтлу явившуся, нынЪ же — грех ради наших — сопротивнымъ обретеся, разумЪваяй да разумеет, совесть прокаженну имуще, якова же ни в безбожных языцех обретается. И больши сего глаголати о всем по ряду не попустих моему языку, но гонения ради прегорчяйшаго от державы твоея и от многие горести сердца потщуся мало изрещи ти, о царю» (Курб-1, 16).

Весь строй посланий обоих авторов проникнут славянским пафосом, возвышенным книжным языком, теософскими рассуждениями. Иван Грозный в первых строках своего ответа к строгому судии: «Богъ нашъ Троица, иже прежде векъ сый и нынЪ есть, Отецъ и Сынъ и святый Духъ, ниже начала имЪетъ, ниже конца, о немже живемъ и движемся, имже царие величаются и силнии пишут правду, иже дана бысть единороднаго слова божия Исусъ Христомъ, богомъ нашимъ, побЪдоносная хоруговь — крестъ честный, и николи же побЪдима есть, первому во благочестии царю Константину и всЪмъ православнымъ царемъ и содержителемъ православия» (Гр-1, 22).

Стоит отметить, что в значительной мере на языковое «поведение» каждого из полемистов и соответственно на их словесное выражение повлияли политические события, а именно — конфронтация между царем и предавшим его сановником. Поэтому в посланиях и ответах обоих очень сильна обличительная интонация с «укоризной». Курбский обращается к царю: «Почто, царю, силных во Израили побил еси, и воевод, от бога данных ти на враги твоя, различными смертьми расторглъ еси, и побЪдоносную святую кровь ихъ во церквах божиих пролиялъ еси, и мученическими кровьми праги церковные обагрил еси…» (Курб-1, 16); «Коего зла и гонения от тебЪ не претерпЪх! И коих бЪд и напастей на мя не подвиглъ еси! И коих лжей и измЪнъ на мя не възвелъ еси!» (Курб-1, 18). Эта полемическая интонация поддерживается восклицаниями и взаимными обращениями друг к другу, выдержанными в духе церковного риторства. Царь спрашивает Курбского: «Почто, княже, аще мнишися благочестие имЪти, единородную свою душу отверглъ еси? Что же даси на ней измЪну в день Страшнаго суда? Аще и весь миръ приобрящеши, послЪди смерть всяко восхититъ тя; чесо ради на тЪле душу предалъ еси, аще убоялся еси смерти, по своихъ бесоизвыкшихъ друзей и назирателей ложному ихъ слову» (Гр-1, 24).

В письмах Курбский и царь неоднократно апеллируют к библейским текстам и духовным сочинениям как к первоисточнику истины. Здесь и моральная (духовная) сторона, и материальная (бытовая): правда, по мнению Ивана Грозного, в словах и заповедях Бога. Оттого церковный колорит его высказываний почти полностью соблюдает книжный канон письменной культуры. С позиции современного читателя может возникнуть впечатление «пресыщения» славянщиной: каждый из авторов словно соревнуется друг с другом в мастерстве исполнения. Причем противники отстаивают свой стиль, свое понимание словесного ремесла как орудия борьбы. Так, Курбский говорит: «А хотЪх на кождое слово твое отписати, о царю, и мог бы избранне, понеже за благодатию Христа моего и языкъ маю аттически по силе моей наказанъ, аще уже и во старости моей здЪ приучихся сему; но удержах руку со тростию сего ради, яко и в прежнемъ посланию моемъ написах ти, возлагаючи все сие на божий суд: и умыслих и лучше рассудихъ здЪ в молчанию пребыти, а тамо глаголати пред маестатом Христа моего со дерзновениемъ вкупе со всЪми избиенными и гонимыми от тобя, яко и Соломон рече: «Того, — рече, — стануть праведнии предъ лицемъ мучащихъ», тогда, егда Христос приидетъ судити…» (Курб-2, 76).

В полемике нередко возникает панорама исторического прошлого. Царь всякий раз подчеркивает не только словесную правоту, теософскую осведомленность, но и умение использовать древние хроники как еще один инструмент теоретической борьбы с изменником. При этом он уместно применяет метафорические параллели, словно играет ими, показывая себя мастером в изобретательстве «нерукотворного» текста. Он пишет: «Понеже смотрения божия слова всюду исполняшеся, и божественнымъ слугамъ божия слова всю вселенную, яко же орли летанием, обтекше, даже искра благочестия доиде и до Росийского царствия. Сего убо православия истиннаго Росийскаго царствия самодержавство божиимъ изволениемъ поченъ от великого князя Владимира, просвЪтившаго Рускую землю святымъ крещениемъ, и великого князя Владимира Мономаха…» (Гр-1, 22).

Колоритен и неоднороден многоцветный язык этих сочинений, впервые в таких формах и объемах в посланиях царских сановников отразивший просторечную, разговорную лексику с пренебрежительно-ругательным акцентом и поучительной интонацией. Своеобразие таких текстовых формул состоит и в том, в какой контекст вписываются эти выражения. Как правило, это сугубо славянская речь с обилием церковных форм. Ей противостоит и в содержательном, и в языковом отношениях лексика более низкого стиля, непривычная в таких государственных посланиях и характерная более для бытового, делового письма. Вот как отвечает на вторую эпистолию царя Курбский: «Егда же развращенныи и прелукавыи развратиша тя, сопротив обрелся еси и по таковом покоянию возвратился еси на первую блевотину за совЪтом и думою любимых твоих ласкателей, егда церковь твою телесную осквернили различными нечистотами, ноипаче же пятиградные гнусности пропастию и иными бесчисленными и неизреченными злодЪйствы напроказили, ими же всегубитель нашъ, диявол род человеческий издавна гнусен творит и мерзок перед богом и во послЪднюю обитель вревает, яко ныне и твоему величеству от него случилося: вместо избранных и преподобных мужей, правду ти глаголющих не стыдяся, прескверных паразитовъ и маньяков поднес тобЪ; вмЪсто крЪпких стратигов и стратилатов — прегнусодЪйных и богомерзких Бельских с товарыщи и вмЪсто храбраго воинства — кромЪшников, или опришнинцов кровоядных, тьмы тмами горших, нежели палачей; вмЪсто богодухновенных книг и молитвъ священных, ими же душа твоя безсмертная наслаждалася и слухи твои царские освящалися, — скоморохов со различными дудами и богоненавистными бЪсовскими пЪснми, ко осквернению и затворению слуха входа ко феологии <…>» (Курб-3, 102).

В представленном отрывке как раз отмечаются элементы церковнославянской грамматической и лексической традиции: прелукавый, развратиша, тя, обрелся еси, вревает и др. Наряду с ними, а иногда и одновременно в пределах одной синтагмы возникают слова и выражения обиходно-бытового характера или же славянская речь, облеченная в лексическую форму с негативной семантической коннотацией, как бы усиливающей идеологическое противоборство двух полемистов: возвратился еси на первую блевотину; пятиградные гнусности; прескверных паразитовъ и маньяков; кромЪшников, или опришнинцов кровоядных; скоморохов со различными дудами и богоненавистными бесовскими пЪснями. В этой связи отметим, что негативный назидательный тон посланий требует и соответственного словесного выражения — противопоставления одного понятия другому, одного лица другому, одного события другому. При этом тема маньячества как проявление противоестественного, по мнению Курбского, поведения проходит красной нитью через его обращения: «О безумие человеческое, наипаче же развращенные души от похлЪбников, или от любимых маньяков твоих!» (Курб-3, 96); «А нынЪ во якую бездну глупства и безумия развращения ради прискверных маньяков твоих совлечен еси и памяти здравы лишен!» (Курб-3, 96, 98). Интересно, что в такой пестрой текстовой сетке есть место и деловому языку, который в минимальном, но всегда грамотном с точки зрения формального употребления количестве применяется автором (в приведенной части это фрагмент прегнусодЪйных и богомерзких Бельских с товарыщи). Такое объединение традиционных компонентов разных традиций, имеющих неодинаковое семантическое и жанрово-стилистическое значение, есть характерная особенность данного текста.

Это же свойство проявляется и в других контекстах, также сочетающих в себе высокое и низкое, славянское и бытовое, обыденное. Ср.: «Широковещательное и многошумящее твое писание приях и выразумЪх <…>», и чуть ниже: «Туто же о постелях, о телогрЪяхъ и иные бещисленные, воистинну, яко бы неистовых баб басни, и такъ варварско, яко не токмо ученнымъ и искусным мужемъ, но и простым и дЪтем со удивлениемъ и смЪхомъ, наипаче же в чуждую землю, идЪ же нЪкоторые человецы обрЪтаются, не токмо в грамматических и риторскихъ, но и в диалектических и философских ученые» (Курб-2, 74). Причем эти два полюса соприкасаются не только на уровне текстовой структуры, лексики, но и отдельных грамматических форм, фиксирующих разговорный, деловой состав посланий, например, в причастных образованиях возлагаючи (Курб-2, 76), могучи (Курб-3, 88), припоминаючи (Курб-3, 92), просторечных формах типа готоватися (Курб-3, 92), окончаниях имен прилагательных: «<…> от пленицы же великого князя смоленского Феодора Ростиславича <…>» (Курб-3, 92), а также в словообразовании (мы имеем в виду прежде всего характерные для приказной письменности уменьшительные суффиксы в именах существительных: писанейце (Курб-1, 20), воеводишка (Курб-3, 92).

В ряде случаев мы отмечаем «деловые» вставки в текст, написанные в стиле, приближенном к разговорной манере, но все же остающемся в окружении славянского орнамента: «Что Углецким учинено, и Ерославичом, и прочим единые крови?» (Курб-3, 92); «А сего ради поистинне не христовы кресты, но погибшаго разбойника, яко пред разбойником ношено» (Курб-3, 92); «<…> а того ради и всею вселенною попустил богъ имъ владЪти <…>» (Курб-3, 96); «Очютися и воспряни! НЪкогда поздно, понеже самовластие наше и воля, аже до распряжения души от тЪла ко покаянию данная и вложенная в нас от бога, не отъемлетца исправления ради нашего на лутчее» (Курб-3, 104, 106). Как правило, в таких частях просторечное, бытовое начало, обыденная речь не являются ведущими, а лишь обрамляют книжное полотно посланий:

«И еще, царю, сказую ти х тому: уже не узриши, мню, лица моего до дни Страшнаго суда. И не мни мене молчаща о семъ: до дни скончания живота моего буду безпрестанно со слезами вопияти на тя пребезначяльной Троицы, в нЪя же вЪрую, и призывая в помощь херувимскаго владыки матерь, надежу мою и заступницу, владычицу богородицу и всех святых, избранных божиих, и государя моего князя Федора Ростиславичя» (Курб-1, 18).

В подражательной деловым документам той поры манере написаны зачины и концовки посланий Курбского. Они получили метафорическое переосмысление в «ономастическом» контексте (ведь Курбский был изменником). Так, первому письму предпослан следующий заголовок: «Грамота Курбъского царю государю из Литвы» (Курб-1, 16). В его заключительной части есть такой абзац: «Писано во граде в Волмере государя моего Августа Жигимонта короля, от него же надЪяся много пожалован быти и утешен ото всех скорбей моих, милостию его государскою, паче же богу ми помагающу» (Курб-1, 20). Другое завершается такими словами: «Писано во преславном граде Полоцку государя нашего свЪтлого кроля Стефана, паче же преславна суща в богатырских вещах, во третий день по взятию града» (Курб-3, 100); в еще одном снова используется схожая приказному формуляру концовка: «Писано в Полоцку государя нашего короля Стефана по сущему преодолЪнию под Соколом во 4 день» (Курб-3, 106). Царь также активно использует внешние признаки приказной культуры для письменного сообщения. Первое послание к Курбскому имеет следующий заголовок: «Благочестиваго великого государя царя и великого князя Иоанна Васильевича всеа Русии послание во все его великия Росии государство на крестопреступниковъ, князя Андрея Михайловича Курбского с товарыщи, о ихъ измЪне» (Гр-1, 22). А заключается оно сообразно деловому формуляру официальных грамот: «Дана во вселЪнней росийстей царьствующаго православнаго града Москвы степени честнаго порога крЪпкая заповЪдь и слово то лЪто от создания миру 7072-го, июля въ 5 день» (Гр-1, 72). По-видимому, для формирующегося публицистического стиля, проводником которого был документ (грамота), его составные части выдерживались более четко в приказной манере, подчеркивая не столько личный характер послания, сколько его официальное, государственное значение. Потому в зачине и концовке мы обнаруживаем и известные обороты деловой речи, и их воспроизведение, идентичное традиционным жанрам. Так, второе послание царя открывается словами: «Такова грамота послана от государя из Володимерца же ко князю Андрею х Курбъскому со княземъ Александромъ ПолубЪнскимъ» (Гр-2, 78), и заканчивается в том же «подьяческом» стиле: «Писана в нашей отчине Лифлянские земли во граде ВолмерЪ, лЪта 7087 года, государствия нашего 43-го, а царствъ нашихъ Росийского 31-го, Казансково 25-го, Асторохансково 24-го» (Гр-2, 82). Мы считаем, что именно в таких фрагментах заметно «лингвистическое состязание» славянского и русского: и внешне (на уровне содержания), и внутренне (на уровне языковых компонентов — флексии -ого, полногласия -оло- и т. п.).

Соответственно построению деловых документов и текстовая клаузула посланий Ивана Грозного также получает приказное звучание. Но если в первом письме она полностью выдержана в церковном стиле (наподобие торжественных грамот), то во втором — приобрела черты «светскости», подкрепленные не только составом, но и отдельными «деловыми» формулами. Сравним начальные клаузулы этих посланий:

а) «Богъ нашъ Троица, иже прежде векъ сый и нынЪ есть, Отецъ и Сынъ и святый Духъ, ниже начала имЪетъ, ниже конца, о немже живемъ и движемся, имже царие величаются и силнии пишут правду <…>» (Гр-1, 22);

б) «Всемогущие и вседержительные десница дланию содержащаго всея земли конца господа бога и спаса нашего Исуса Христа, иже со Отцемъ и святымъ Духомъ во единстве покланяема и славима, милостию своею благоволи намъ удержати скифетры Росийского царствия, смиреннымъ и недостойнымъ рабомъ своимъ, и от его вседержавныя десницы христоносныя хоругви сице пишемъ мы, великий государь, царь и великий князь Иванъ Васильевичъ всеа Русии, Владимерский, Московъский, Ноугородцкий, царь Казанский и царь Астороханский, государь Псковский и великий князь Смоленский, <...> Ярославский, БЪлозерский и государь отчинные и обладатель земли Лифлянския Неметцкого чину <…>» (Гр-2, 78).

И в том, и в другом содержится деловая формула. Но в первом она имеет церковную оболочку, содержащую исповедание веры, и характерна более для царских грамот, ср.: «Въ грамотахъ ко окрестнымъ христианскимъ государемъ, кромЪ салтана турского, къ его государскому имянованию писано богословие таково: Бога в троицЪ славимаго милостию» [СлРЯ (1) 1975: 266]. Выделенные нами фрагменты начальных строк второго послания царя характеризуют официальную переписку и оказались уместны даже в таком славянском окружении.

Другой особенностью является метафорический орнамент посланий, где часто используются средства художественной изобразительности, сравнения и противопоставления, например: «Господь повелЪваетъ никого же прежде суда осуждати и берно из своего ока первие отимати, и потом сучецъ из братня ока изимати <…>» (Курб-3, 86); «А к тому да не зЪло приражуся кусательными словесы ко твоей царьской высотЪ азъ, убоги, яко могучи, вмЪщая, да укроюся от свару, понеже зЪло не достоитъ намъ, воиномъ, яко рабамъ, сваритися» (Курб-3, 88); «А же хвалишися и величаешися горе и долу, иже лифлянтов окаянных поработил еси, аки бы животворящаго креста силою, не вЪм и не разумЪю, аще бы то вЪре было подобно: подобнейше, с разбойнических крестов хоругвями!» (Курб-3, 92); «<…> а твои окаянные воеводишка, а праведнЪйше рекше калики <…>» (Курб-3, 92).

В посланиях Курбского встречаются и другие элементы отклонений от общего строя славянского «глаголания». Это не только указанные нами контаминации и отдельные словесные миниатюры, но и целые конструкции, закрепляющие на письме русские союзы типа …яже…; …яко…, употребленные на фоне церковнославянской орнаментики: «А писал той отвЪт к недругом своим, яже укаряше его изгнанцом и изменником, тому подобно, яко твое величество нас <…>» (Курб-3, 96); «Зри, о царю, со прилежаниемъ: аще поганские философи по естественному закону достигли таковую правду и разумность со дивною мудростию между собя, яко апостолъ рече <...>» (Курб-3, 96); «И мало того, яко не постыдился еси и не усрамился от господа наказания и обличения, яко и во перших епистолиях <…>» (там же). Впрочем, даже в таких славянских, «тяжеловесных» конструкциях нами были отмечены обороты, имеющие сходство с подобными образцами делового письма, например: «<…> аще кто по неволе присягаетъ или кленется, не тому бывает грЪх, кто крестъ целуетъ, но паче тому, кто принуждаетъ, аще бы и гонения не было. Аще ли кто прелютого ради гонения не бЪгаетъ, аки бы самъ собЪ убийца <…>» (Курб-3, 90). В посланиях Ивана Грозного также выступает этот синтаксический оборот, являющийся частым атрибутом приказной письменности, причем он используется довольно часто, например: «Аще ти с ними воеватися, тогда ти и церкви разоряти, и иконы попирати и крестияны погубляти; аще и руками гдЪ не дерзнеши, но мыслию яда своего смертоноснаго много сия злобы сотвориши» (Гр-1, 24); «<…> аще же кто раздражитъ насъ чЪмъ или кое принесетъ намъ утеснение, тому богатство, и слава, и честь; аще ли не тако, то душЪ пагуба и царству разорение» (Гр-1, 52). Сравним тот же оборот в приказных текстах:

а) из канонических ответов митрополита Иоанна II (1080–1089 гг.): «Аще кто хощетъ сего оубЪгати, извЪтъ имЪя чистоты ради или немощи, о(т)бЪгънетъ; блюдЪтежеся, да не соблазьнъ о(т) сего, или вражда велика и злопоминанье родить[ся]: подобаеть о(т) болшаго зла изволити меншее» (ПДКП, 3);

б) из «Книг Законных» (XII в.): «17. Аще кто вЪдый храмы зажьжеть, или гоумно близь двора прилежающе, и обличенъ съ исправою, ог’ню преданъ боудетъ» (КЗ, 66; в цитируемом источнике ц.-слав. шрифт);

в) из «Церковного поучения» (XII в.): «Аще бо и хощеть отъ него милостыню створїти, а ни во чтоже вмЪняется предъ Богомь. Святый бо Филаретъ Милостивый пишеть: “аще кто отъ неправеднаго богатьства даеть милостыню, то подобенъ есть семоу, якоже бы отець зрЪлъ сына своего зарЪзаема предъ собою, тъ кольма есть емоу зло: такоже и Богоу на неправедноую мїлостыню зрЪти зло”» (ЦП, 25);

г) из главы 24 «Закона Судного людем» (1280 г.): «Аще кто испросить конь да нарочита мЪста ли послеть и ключиться вредити ли умрети, испросьшю достоить безъ тщеты бытида творить господина коня» (Закон Судный, 108).

Идентичные конструкции были очень широко распространены и для гражданской (светской) письменной деловой культуры еще с самых ее первых образцов:

а) из «Договора русских с греками при князе Олеге» (911 г.): «4. Аще кто убiеть Крестьяна Русинъ, или Христьянинъ Ру­сина, да умреть, идЪже аще створить убiйство. Аще ли убЪжить створивый убоiство, аще есть имовитъ, да часть его, сирЪчь иже его будеть по закону, да возьметь ближнiй убьенаго, а иже на убившаго да имЪеть толцЪмь же прибудеть по закону; аще ли есть неимовитъ створивый убойство и убЪжавъ, да держится тяжи, дондеже обрящется, яко да умреть» (Дог. 911, 3);

б) из «Русской Правды» (XI в.), где многочисленные статьи начинаются с этого союза, например: «28. Аще кто въсядеть на чюжь конь не прошавъ, то 3. гривны продажи»; «29. Аще кто конь погоубить, или ороужiе, или портно, а заповЪдаеть на торгоу, а послЪди познаетъ въ своемъ градЪ, свое емоу лицемъ взяти, а за обиду емоу платити 3. гривны»; «31. Аще боудеть коневыи тать, то выдати его князю на потокъ; пакы ли боудеть клЪтныи тать, то 3. гривны платити емоу за то» (РП, 25).

В посланиях Ивана Грозного встречается и такой просторечный синтаксический элемент, как коли, символизирующий переход от одной, славянской части клаузулы, к другой, приказной: «<…> и ты бы к недругу нашему от насъ не уехалъ, и в такомъ бы еси в далекомъ граде нашемъ не былъ, и утекания было тебЪ сотворити не возможно, коли бы мы тебЪ в томъ не вЪрили. И мы, тебЪ вЪря, в ту свою вотчину послали, и ты такъ собацкимъ обычаемъ измЪну учинилъ» (Гр-1, 64).

Несмотря на такую пеструю палитру языковых переплетений и пластов разных стилистических орнаментов, общий контекст посланий князя Курбского уступает царю и по своим литературным достоинствам, и по богатству и изяществу языка, разнообразию его форм. Но и в нем фиксируются устойчивые элементы, свидетельствующие о проникновении деловой традиции в публицистическую стихию, основой которой все же была не русская народно-разговорная струя, а славянская, не гражданская, а церковная апологетика.

При этом язык Ивана Грозного, в противовес посланиям Курбского, более ярок в средствах своей выразительности и богат индивидуальными художественными образами и метафорами. Царь гораздо шире (и в количественном, и в семантическом отношениях) употребляет нетрафаретные языковые приемы, непривычную для посланий высшей знати лексику, выводя как бы и сам жанр на «поле брани», формулируя и утверждая свои правила языковой игры. Наиболее часто он использует стилистически сниженную лексику, своими корнями уходящую в народную стихию, в живую речь. Под его мастерским пером она приобретает «изощренные» языковые формы, способные овладеть сознанием противника, уничтожить его набором и харáктерностью словесных эпитетов. Об этом, в частности, свидетельствует введение лексемы собака / собацкий в разных комбинациях при обращении к Курбскому:

«И сие убо твое злобесное измЪнное собацкое умышление како не уподобится Иродову злому неистовству <…>» (Гр-1, 24);

«И ты все забылъ еси, собацкимъ измЪннымъ обычаемъ преступивъ крестное целование, ко врагом християнскимъ соединился еси <…>» (Гр-1, 28);

«Бесному подобляшеся колеблетеся и божий судъ восхищающе и прежде божия суда своимъ злолукавымъ самохотнымъ изложениемъ, есте, собацки осуждающе» (Гр-1, 32);

«Что же, собака, и пишеши и болЪзнуешъ, совершивъ таковую злобу? Чему убо совЪтъ твой подобенъ, паче кала смердяй? Или мниши праведно быти, еже от единомысленниковъ твоихъ злобесных учинено <…>» (Гр-1, 32);

«А мукъ и гонения и смертей многообразныхъ ни на кого не умысливали есмя; а еже о измЪнахъ и чародЪйстве воспомянулъ еси, ино такихъ собак вездЪ казнятъ» (Гр-1, 40);

«<…> яко же подобно тебЪ, бЪшеной собаке, князь Семенъ БЪлской да Иванъ Ляцкой оттекоша в Литву и камо ни скакаше бесящеся <…>» (Гр-1, 42);

«Во всемъ ваша собачья измЪна обличается!» (Гр-1, 48);

«И тако ли доброхотно подобаетъ нашимъ бояромъ и воеводамъ намъ служити, еже такими собрании собатцкими без нашего вЪдома бояръ нашихъ убивати <…>» (Гр-1, 48);

«Что же, собака, и хвалишься в гордости и иных собакъ измЪнниковъ похваляеши бранною храбростию?» (Гр-1, 48);

«Сия убо вся злобеснымъ свомъ собацкимъ умышлнениемъ писалъ еси» (Гр-1, 70);

«В нашей же вотчинЪ, в Вифлянской землЪ. Градъ Володимерь недруга нашего Жигимонта короля нарицаеши, — се убо свою злобесную собацкую измЪну до конца совершаеши» (Гр-1, 72);

«Сего ради такова и государя себЪ обрЪлъ еси, еже по своему злобесному собацкому хотЪнию <…>» (Гр-1, 72).

Нередко мы наблюдаем сочетание указанного слова, являющегося, несомненно, признаком более низкого, «кусательного» стиля с элементами и выражениями «делового» контекста, в который естественно вписывается грубо-просторечная лексика, ср.: «А отцу твоему, князю Михайлу, гонения было много, да и убожества, а измЪны такой не учинилъ, яко же ты, собака» (Гр-1, 38); «И тако тЪхъ измЪнниковъ научениемъ боярина нашего, князя Юрья Василевича Глинсково, воскричавъ народъ июдейскимъ обычаемъ, изымали его в предЪле великомученика христова Димитрия Селунского, выволокли его в соборную и апостольскую церковь Пречистые богородицы противу митрополича мЪста, без милости его убиша и кровию церковь наполниша, и выволокли его мертва в передние двери церковныя и положиша его на торжищи яко осужденика. И сие в церкви убийство всЪмъ вЪдомо, а не яко же ты, собака, лжеши!» (Гр-1, 48); «До того времени бывшу сему собаке, АлексЪю Адашову, вашему началнику, нашего царствия во дворЪ, и въ юности нашей, не вЪмъ, какимъ обычаемъ из батожниковъ водворившася; намъ же такия измЪны от велможъ своихъ видЪвше, и тако взявъ сего от гноиша и учинивъ с велможами, а чающе от него прямые службы» (Гр-1, 50); «Та же по семъ собака измЪнникъ старый ростовский князь Семенъ, иже по нашей милости, а не по своему достоинству сподобленъ быти от нас синклитства, своимъ же измЪннымъ литовскимъ посломъ, пану Станиславу Давойну с товарыщи, нашу думу изнесЪ, насъ укаряя и нашу царицу и нашихъ чадъ; и мы то его злодЪйство сыскавъ, и еже милостиво казнь свою над нимъ учинили. И после того попъ Селивестръ и с вами, своими злыми совЪтники, того собаку учалъ в велице брежение держати <…>» (Гр-1, 54); «<…> и сего ради, сыскавъ измЪны собаки АлексЪя Адашова со всЪми его совЪтники, милостиво ему свой гнЪвъ учинили, смертные казни не положили, но по рознымъ местомъ розослали <…>» (Гр-1, 56); «Егда же АлексЪева и ваша собацкая власть преста, тогда и та царствия нашему государству во всемъ послушны учинишася <…>» (Гр-1, 62).

Употребление грубо-разговорных форм в тексте посланий И. Грозного, их сочетание с противоположным в стилистическом отношении книжным контекстом создает особую организацию текста, где формула является одним из способов в выражении языковых средств. Так, подобная лексика может использоваться как текстологический прием, обладающий устойчивым семантическим полем. В этой связи проф. В. В. Колесов подметил: «Высокий слог оттеняется именно включением нейтральных слов; стилистический рефрен создается нагнетанием синтагм разного происхождения, но общего смысла. <…> Стилистическое средство текста вырастает из номинативного значения формулы в результате ослабления в общей последовательности текста теперь уже не существенных ее характеристик» [Колесов 1989: 173].

Указанное нами слово вошло в активный вокабуляр исторического и делового текста как бранное и нашло активное применение также в экспрессивных целях в древнерусской письменности, например, в Новгородской II летописи (XVI в.): «Владыко Леонидъ… всЪмъ священникомъ, и старостамъ, и десяцскимъ, и пятидесяцскимъ новгородцкимъ велЪлъ ризы с себя снимати, а говорилъ священником: собаки, воры, измЪнники, да и всЪ навгородци с вами!» (цит. по изд.: [СлРЯ XI–XVII (26) 2002: 11]); из юридических документов того же времени — «Намъ де отъ него Петра Ярыжкина обиды и налоги были многие… дворишко наше отнялъ и собаками насъ называлъ» [там же: 11].

Стилистически сниженная лексика, ее употребление в системе письменной церковнославянской традиции с элементами деловой речи и в сочетании с вкраплениями разговорных миниконтекстов создает причудливое смешение «словес». В нескольких фрагментах мы выделяем приказную формулу с товарыщи, используемую автором и в других частях посланий, но здесь примечательно то, что она отражает синтез славянской и «подьяческой» традиций, их наслоение друг на друга: книжная атрибутика, существуя в рамках контекста в своих формальных законах, принимает в текстовой ряд пласт иной письменной культуры: «И егда начало восприяхомъ з божиею помощию, еже брани на варвары, егда первое посылахомъ на Казанскую землю воеводу своего, князя Семена Ивановича Микулинсково с товарыщи, како вы всЪ глаголали есте, яко мы в опале своей послали, казнити его хотя, а не своего для дЪла» (Гр-1, 60); «Како убо, егда начася брань, еже на германы, тогда посылали есмя слугу своего, царя Шихалея, и боярина своего и воеводу, князя Михаила Василевича Глинсково, с товарыщи германы воевати <…>» (Гр-1, 62). Эта харáктерность стиля Ивана Грозного, его переменчивость в зависимости от конкретной ситуации и индивидуальных качеств царя была подмечена Б. А. Лариным: «<…> стремясь писать на старославянском языке, он время от времени невольно калькирует русскую речь. Иногда в порыве сильных чувств, чаще всего негодования и гнева, он сбивается со старославянского языка на самое обычное московское просторечие» [Ларин 1975: 253]. Это проявляется не только в наборе типичных изобразительных средств, формирующих особый стиль посланий царя, но и в употреблении несвойственных книжному языку значений слов. Так, можно согласиться с ученым, приведшим яркий пример такой языковой «смеси»: «По мере того как раздражение, гнев царя растет, язык его постепенно теряет свои пышные ризы. Глагол расторгали — ‘рвали на куски, четвертовали’ в старославянской письменности не употреблялся, автор его сочинил (курсив наш. — О. Н.)» [Ларин 1975: 253]. Укажем и на другой словесный эксперимент царя: он употребляет глагол государилися в значении ‘брать на себя власть государя; управлять государством’, обращая свой гнев в сторону противников: «Или вы растлЪнныи, что не токмо похотЪстЪ повинными мнЪ быти и послушными, но и мною владЪсте, и всю власть с меня снясте, и сами государилися, какъ хотЪли <...>» (Гр-2, 80). Этот глагол как единичный отмечается только в данном контексте у этого автора (см.: [СлРЯ XI–XVII (4) 1977: 108]). И хотя количество просторечных элементов типа опричь, холопей, а также индивидуальных образований, по мнению Б. А. Ларина, невелико, они все же встречаются заметно чаще, чем у Курбского, расцвечивая словесное полотно посланий разнородными языковыми красками. Вот еще один характерный фрагмент, находящийся на стыке разговорной речи и славянского орнамента, но снова, в силу особой экспрессивной тональности царского «увещевания», происходит смена текстовых, а значит, и семантико-стилистических полей в сторону бытовой словесности: «Помятую и посуди, — обращается он к Курбскому, — с какою есть укоризною ко мне судили Сицково с Прозоровскими, и какъ обыскивали, кабы злодея! Ино та земля нашихъ головъ дороже? И сами Прозоровские каковы перед нами? Ино то уж мы в ногу ихъ не судны. А у батюшка, да божиимъ милосердиемъ ти пречистые богородицы милостию, и великихъ чюдотворцовъ молитвою, и Сергиевою милостию, и батюшковымъ благословениемъ, и у меня Прозоровскихъ было не одно сто. А Курлятевъ былъ почему меня лутче. Ево дочеремъ всякое узорочье покупай, и благословно и здорово, а моимъ дочеремъ — проклято да заупокой. Да много того, что мне от васъ бЪдъ, всего того не исписати» (Гр-2, 80). В данном фрагменте очевиден текстовой «крен» в сторону «деловитости» повествования: и краткие четкие фразы, построенные без сложных синтаксических нагромождений, и бытовая лексика (узорочье), и наличие элементов обиходно-разговорного языка (кабы, батюшка, лутче).

Мы отмечаем и другие любопытные эпизоды просторечно-делового контекста его «епистолий». Это, во-первых, использование лексем в ругательном, унижающем достоинство противника смысле, например, бЪдникъ = несчастный (а в переносном смысле «убогий, калека») (Гр-1, 26), и обилие выражений вроде злодЪйственному солганию (Гр-1, 26), измЪнное умышление (Гр-1, 26); злобесному умышлению (Гр-1, 30) злодЪйственный совЪтъ (Гр-1, 34), державы бесовския (Гр-1, 40); въ твоей бесоставной грамоте (Гр-1, 52); лютЪйшее составляти умышление (Гр-1, 58); по твоему злобесовскому умышлению (Гр-1, 62); худЪйшая браненосия (Гр-1, 68); злолукавый твой нравъ (Гр-1, 70); употребление слов и выражений деловой лексики, а также формул в стиле приказных памятников вроде измЪну учинити (Гр-1, 38), жалуемъ своимъ великимъ всякимъ жалованиемъ (Гр-1, 40); измЪннымъ обычаемъ … почали вотчину нашу отдавати (Гр-1, 42); самовольствомъ у меня в бережении учинилися (Гр-1, 44); разными муками и гонении мучили (Гр-1, 46); опалу свою чинили (Гр-1, 64); вЪдомыя измЪны (Гр-1, 68); учинилося от вашего самовольства (Гр-2, 80).

Во-вторых, довольно многочисленные «бытовые» вкрапления, заимствованные из приказной письменности, в сочетании с просторечными и церковнославянскими компонентами: «Аще бы христиане были в тЪхъ странахъ, и мы воюемъ по прародителей своихъ обычаю, яко же и прежде сего многажды случилося, нынЪ же вЪмы, в тЪхъ странахъ нЪсть християнъ, развЪ малЪйшихъ служителей церковныхъ и сокровенныхъ рабъ господнихъ. К сему убо и литовская брань учинилася вашею измЪною и недоброхотствомъ и нерадЪниемъ безсовЪтнымъ (так в тексте. — О. Н.)» (Гр-1, 26); «<…> и приложилися к дяде вашему, ко князю Андрею, а в головахъ твой братъ, Князь Иванъ княжь Семеновъ сынъ, княжь Петрова головы Романовича, и иные многие» (Гр-1, 42); «<…> а князь Иванъ Васильевичъ Шуйской сЪдя на лавке, лохтемъ опершися о отца нашего постелю, ногу положа на стулъ, к намъ же не прикланяяся не токмо, яко родительски <…>» (Гр-1, 44); «<…> а ихъ не по дЪлу жалуючи, верстаютъ не по достоинству <…>» (Гр-1, 44); «<…> а кое наказание малое бывало на тебЪ, ино то за твое преступление, понеже согласился еси с нашими измЪнники. А лжей и измЪнъ, ихже не сотворилъ еси, на тебя не взваживали есмя; а которые преступки дЪлалъ, и мы по тЪмъ твоимъ винамъ по томъ и наказание тебЪ чинили» (Гр-1, 64).

В-третьих, наличие целых «деловых» клаузул, выделяющихся из контекста своим приказным орнаментом, разговорно-просторечной стихией: «А всЪмъ людемъ вЪдомо: при матери нашей у князя Ивана Шуйсково была шуба мухояръ зеленъ на куницахъ, да и тЪ ветхи; и коли б то было ихъ старина, и чЪмъ было сосуды ковати, ино лутчи шуба переменити, а в ысходке сосуды ковати» (Гр-1, 44); «Тако же и князь Андрей Шуйской с своими единомысленники пришедъ к намъ в ызбу в столовую, неистовымъ обычаемъ перед нами изымали боярина нашего Федора Семеновича Воронцова, ободравъ его и позоровавъ, вынесли из ызбы да убити хотЪли. И мы посылали к нимъ митрополита Макария, да бояръ своихъ, Ивана да василия Григорьевичевъ Морозовыхъ, своимъ словомъ, чтобъ его не убили, и онЪ едва по нашему слову послали его на Кострому, а митрополита затеснили и манатию на немъ с ысточники изодрали, а бояръ в хребетъ толкали» (Гр-1, 46).

В-четвертых, использование разных художественных приемов, окрашивающих сюжет посланий то в «пышные ризы», то в «скудоумные глаголы», то в «кусательные словеса». Это и использование эпитетов, метафор, сравнений, противопоставлений, пословиц, поговорок с ироническим подтекстом. Они не всегда имеют приказный элемент в своей структуре, но являются ярким отражением формирующегося нового стиля русской публицистики XVI в. Укажем на некоторые подобные словесные «ухищрения»:

«Писание же твое приято бысть и уразумлено внятелно. Понеже бо еси положилъ ядъ аспиденъ под устнами своими, наполнено убо меда и сота по твоему разуму, горчайши пелыни обрЪтающеся <…>» (Гр-1, 28); «<…> доброхотныхъ же своихъ и душу за насъ полагающихъ истинно, а не лестно, не языкомъ глагоюще благая, а сердцемъ злая собирающе, не пред очима собирающе и похваляюще, а внЪ — расточающе и укаряюще (подобно зерцалу, егда смотря и тогда видитъ, каковъ бЪ, егда же отъидетъ, тогда забудетъ, каковъ бЪ) <…>» (Гр-1, 40); «Како убо можетъ древо цвести, аще корени суху сущу?» (Гр-1, 48); «СвЪта же во тму прилагати не тщуся и сладкое горко не прозываю» (Гр-1, 58); «На заецъ потреба множество псовъ, на враги же множество вои <…>» (Гр-1, 40, 42).

Кроме того, так же, как и в посланиях Курбского, у Ивана Грозного преобладают многочисленные элементы, по грамматической структуре свидетельствующие о принадлежности их другому, невысокому стилю и, следовательно, сближающие публицистический жанр с бытовой письменностью. Это могут быть уменьшительные суффиксы, как в примере: «Како же не устрашимися раба своего Васки Шибанова?» (Гр-1, 28).

Можно сказать, что хотя в области формуляра текста (заголовок, зачин, концовка), его общей схемы послания двух оппонентов выдержаны в традициях деловой культуры в сочетании с славянским «риторством», содержание имеет совсем иную основу, не всегда допускающую внедрение элементов приказной письменности. Таким образом, публицистический стиль на начальных этапах своего развития выступает как своеобразный симбиоз церковнославянской книжности, просторечия и «подьяческого» языка. Последний особенно необходим авторам для бытовой полемики и проявляется в тех частях их переписки, где содержание мотивирует создание «деловой» ситуации. Показательны в этом отношении и письма Иввана Грозного литовскому гетману князю Александру Полубенскому, в которых используется прием комического переосмысления текстовых формул официальной письменности. Так в инскрипте письма есть фраза: «…князю Олександру Ивановичу Полубенскому, дуде, пищали, самаре, разладе, нефирю (то все дудино племя!)» (цит. по изд.: [Калугин 1994: 62]). Здесь вместо положенного дан шутовской титул. «Называя Полубенского дудой, Грозный хотел сказать, что его противник — хвастун, болтун и глупец. Иван стремится выставить его в шутовском виде на всеобщее посмешище. Перечисленные им музыкальные инструменты являются атрибутом скомороха» [Калугин 1994: 62–63]. Заметим, что этот же прием используется в произведениях русской демократической сатиры: «Повести о Ерше Ершовиче», «Калязинской челобитной» и др. Указанные нами и другие стилистические эффекты «кусательного стиля» свидетельствуют о наметившейся тенденции к изменению структуры текста, его демократизации. Феномен автора — приказного лица и одновременно литературного мыслителя и знатока языковых форм — здесь выступает на первый план.

Все же, как мы отметили, в публицистике, этом особом жанре древнерусской письменной культуры XVI в., проявились черты «посредственной словесности» в ее различных формах: просторечие, разговорная и бытовая лексика, элементы делового стиля. Верховенство книжных форм было продиктовано в целом церковной традицией, которой придерживались авторы, но не только. Славянские формы дают бóльшие языковые возможности выразить чувства и отношения, они обладают богатым запасом художественных средств, изысканной стилистикой, оригинальным набором метафорических смыслов и своей особой интонацией даже в пределах такого неустоявшегося жанра, как публицистика, они способны повелевать, т. е воздействуют и на ментальный строй средневекового сознания. И если славянская стихия в сочинениях XVI в. есть выражение высокого и в языковом, и в духовном отношениях, то разнообразные бытовые формы речи, закрепленные в соответствующих выражениях, оборотах и являющиеся проводниками низкого стиля, есть реакция на книжную норму. Она в какой-то мере указывает на кризис языковой ситуации Московской Руси. Не случайно, говоря о характере сочинений Ивана Грозного и И. С. Пересветова, Д. С. Лихачев полагал, что в их писательской манере компоненты разнородных генетических и стилистических пластов существует вместе, т. е. служат для создания одного жанра; такое тесное переплетение приказной и книжной культур приводит к тому, что деловая и художественная проза полемистов XVI в. сливаются [Лихачев 1956: 55]. В таком естественном лингвистическом состязании, где во многом принимала участие и деловая письменность со своей традицией, происходило зарождение других, более современных форм выражения языкового сознания, способных обслуживать новую эпоху. Именно XVI столетие внесло в копилку истории делового языка те контаминационные элементы и в сфере семантики, и в области жанрово-стилистической, которые заняли ведущие позиции позднее и повлияли на ход исторического развития национального языка, его литературных и нелитературных форм.

Не стоит думать, однако, что превосходство одних качеств текста над другими есть единственная форма выражения царской «языковой» воли в то время. Скорее всего, этот книжный язык есть манифестация эрудиции полемистов, их образованности, умения спорить. Недаром, по мнению акад. А. М. Панченко, позднее, «в XVII в. ученые прения стали непременным элементом культуры», а та, в свою очередь, понималась и преподносилась уже по-другому — «как состязание» [Панченко 1984: 162]. И еще раз подчеркнем, благодаря обилию литературных форм и способности изобретать новые элементы «кусательного стиля», он оказался наиболее подходящим для такой манеры выражения письменного творчества.

Иван Грозный, бесспорно, одинаково хорошо владел искусством древнерусского книжника и имел, несомненно, самобытные писательские способности. Он мог говорить и по-славянски, и «по-подьячески» и использовать приемы старинного летописания. Он опускался в крайних случаях до «неподобной брани» и в то же время деловито обсуждал насущные хозяйственные, торговые, политические и духовные проблемы. В последнем случае царь проявил себя знатоком приказной письменности в лучших традициях монастырской и светской юридической культуры.

Так, в его деловом творчестве, где неизменно присутствует церковная стихия, есть элементы живой эмоциональной и образной речи, которая все активнее входит в приказный обиход не только простолюдина, но и царской фамилии. Приведем одно из характерных посланий Ивана Грозного к архиепископу Казанскому Гурию. Оно ценно уже тем, что представляет собой собственноручное письмо, следовательно, отражает и особенности языковой личности его создателя, и бытовавшую в то время письменную норму. Текст прилагаем по изданию В. Н. Татищева:

Преблагаго, единосущнаго, въ ТроицЪ славимого Бога (a) освященному и боголюбивому (b) Архiепископу Царства Казанскаго Гурiю челобитiе отъ насъ и отъ всЪхъ нашихъ нискiй поклонъ. Господь Богъ да сохранитъ пути твоя, и продолжитъ ти лЪта, и спасетъ тя отъ всякаго зла душевнаго же и тЪлеснаго.

Писалъ ты еси ко мнЪ, [что] въ данной тебЪ отъ Бога и отъ насъ (с) паствЪ во градЪ Казани сострояешь монастырь, еже азъ начахъ, и другiй хощеши строити, се дЪло добро содЪваеши, помози тебЪ Богъ за тое; а чтобъ старцы ненуждны были руками работали, землю орати, сЪмена снЪдаемыя сЪяти, а въ житницы гнiющiя собирати, а орютъ сердцà, сЪютъ словеса Божiя, словеса чиста, а || собираютъ дýши въ жилища вЪчная ученiемъ си, да наслЪдятъ царство небесное и благая вЪчная; а на тое просите, а быхомъ дали есма отчины въ Арской и Нагайской четвертяхъ, елико пригожъ (d).

Блага есть рЪчь ваша, еже старцомъ дЪти обучати, и поганые въ вЪру обращати, то то есть долгъ всЪхъ васъ; туне есть чернцевъ ангеломъ подобными именовати, нЪсть бо имъ сравненiя ни подобiя никоегоже (e), а подобитися Апостоломъ, ихже (так! — О. Н.) Господь нашъ Iисусъ Христосъ посла учити и крестити люди невЪдущiе, и се читати и писати, почитаемое право разумЪти, и да могутъ и инные научити, и бусурманы обращати.

О Боже! коль бы щастлива Руская земля была, коли бы сiи владыки таци были, яко Пресвященный Макарiй и ты и Дiонисiй, и толико о семъ пеклися, а не о себЪ толЪ, а не о богатствЪ, покоЪ, веселiи и лакомствЪ, не говорю инное; не вЪдятъ (так! — О. Н.) бо ни вЪдати хощутъ, како святые отцы учили и сами жили, и како соборы уставили (f); мнози бо болЪе церковь, ея же пасти и беречи взялися, раззоряютъ, великiя казны церкви и монастырей на свои роды и на свои роскоши истребляютъ, а нищихъ не питаютъ, странныхъ не призираютъ; не вопроситъ Государь на судищи своемъ, како долго молистеся, како много постистеся, како чиновнЪ въ храмЪ и церкви соспЪвасте, аще вся сiя добра; а спросить колико бЪднымъ милости явисте, и колико на учисте, яко святый Матθей пишетъ (g).

Послалъ есма грамоту къ НамЪстнику Князю Дмитрiю Палецкому, который не давно къ вамъ въ Казань поЪхалъ, и велЪлъ есмя дати ему отчины поговоря съ тобою, изъ Арскихъ, Нагайскихъ и Нагорныхъ волостей пустыхъ да гожихъ; сколько пригожъ оныя возмите, а коли увидите что мало, ино пиши мнЪ, а я на дЪло доброе не пожалЪю, и не откажу; а казны велЪлъ есмя дати 300 рублевъ; а жить старцомъ на годъ по повыт-||номъ [по числу сколько ихъ будетъ] сполна; толе помни ты то, что еси ми почасту реклъ, когда ты былъ Игуменомъ, еже не добро монастыри богатити на потребу, и велики отчины давати; они бо симъ болЪе пустуютъ, пьянствуютъ и лЪнятся, а праздность на всяко зло влечетъ; а коли убоги, то болЪе трудятся, како бы достати хлЪбъ и одежду, а другое въ голову ему не пойдетъ.

Сего ради добре устрояй, и крЪпцЪ наблюдай, да мзду прiиметъ отъ Бога на судищи; о семъ писа къ тебЪ и Макарiй Митрополитъ, и люди къ вамо (так! — О. Н.) шлетъ, которыхъ еси [ты] просилъ. А Царица отъ себя уговорила икономазовъ [иконописцовъ], и денегъ своихъ сто рублевъ имъ отдала, а болЪ что надобЪ, и ты пиши ко мнЪ, и я пошлю. ЛЪта 7065. АпрЪля 5. дня.

Подписано: Iоаннъ благословенiя прошу. Оное письмо писано киноварiю (h). (Письмо Грозного, 127–129).

После текста издателем помещены примечания В. Н. Татищева к этому посланию. Его рассуждения представляются нам ценными для раскрытия историко-культурных обстоятельств, в которых создавалось письмо. Он пишет:

«a) Складъ Богословскïй сего письмà увЪряетъ быть собственнаго его сложенïя, понеже во всЪхъ сего Государя письмахъ оставшихъ сïе со избыткомъ, особливо его пиvсма къ Курпскому свидЪтельствуютъ.

b) Освященный титулъ тогда былъ Архïепископамъ, а преосвященный токмо Митрополиту, боголюбивый же собственно ему изъ почтенïя приложилъ, и оные какъ свЪтскïе титулы, такъ и духовные отчасу возвышаются, и ужé Архïепископы преосвященствомъ гнушася, требуютъ высокопреосвященства, хотя приложенïе высоко ни мало къ тому неприлично.

c) Государь изрядно включилъ, что Архïереи отъ Государя опредЪляся, власть правленïя получаютъ, и подъ ихъ властïю состоятъ, какъ онъ дЪйствительно лишенïемъ чиновъ нЪкоторыхъ Архïереевъ и опредЪленïемъ другихъ, по его воли изъявилъ.

d) До сего онъ письмо архïепископле напомнилъ, а далЪ свое разсужденïе и опредЪленïе положилъ. Изъ сего довольно видно, колико сей святый Архïепископъ Гурïй по закону Божïю о правильномъ и должномъ священству прилЪжалъ, и о порокахъ ихъ не умолчалъ.

e) О семъ ангеламъ подобномъ монашествЪ нигдЪ такъ чаю не наврано, какъ въ сложенной Никономъ Патрïархомъ грамотЪ именемъ Патрïарха Константинопольскаго къ великому Князю Андрею Боголюбскому, которую онъ въ лЪтописи положилъ. ||

f) Соборы вселенскïе часто у насъ въ утвержденïе ихъ мнЪнïя употребляютъ, какъ то и въ уложенïи находится. Никонъ Патрïархъ великую книгу законовъ церковныхъ сочиня назвалъ Кормчая, и законы тЪ ово вселенскихъ, ово помЪстныхъ соборовъ сказуетъ, токмо разсмотря сущïе каноны или прáвила соборовъ, всякъ узнаетъ, что они ихъ не видали, а писали наизусть, или разсужденïя нЪкоихъ монаховъ и законы Царей Греческихъ на то положили.

g) Сïе въ МатθеЪ, гл. 25, ст. 35.36.

h) Государемъ киноварью своеручныя пиvсма писать, видится, былъ обычай, каковыхъ я нЪколико видЪлъ, у Князя Дмитрïя Михайловича Голицына письмо Царя Михайла Θедоровича къ Θедору Шереметеву, которой Голицыну былъ дЪдъ по женЪ, у Князя Алексïя Михайловича Черскаго два или три письмà Царя АлексЪя Михайловича къ дядЪ Князю Ивану Борисовичу Черкаскому.

NB. Князь Иванъ Борисовичь женатъ былъ на сестрЪ Царя Ми[х]айла Θеодоровича» (Письмо Грозного, 129–130).

Итак, наряду с обилием церковнославянских форм и книжной архаики вроде еже азъ начахъ; хощеши; реклъ и др., в тексте заметна разговорно-бытовая и деловая стихия («…челобитiе отъ насъ и отъ всЪхъ нашихъ нискiй поклонъ» (там же, 127); «…а коли увидите что мало, ино пиши мнЪ, а я на дЪло доброе не пожалЪю…» (там же, 128); «…а коли убоги, то болЪе трудятся, како бы достати хлЪбъ и одежду, а другое въ голову ему не пойдетъ…» (там же, 129); «А Царица отъ себя уговорила икономазовъ [иконописцовъ], и денегъ своихъ сто рублевъ имъ отдала, а болЪ что надобЪ, и ты пиши ко мнЪ, и я пошлю» (там же, 129), а также очень сильная экспрессия, которая преобразует обычную форму послания в своего рода литературный памятник с присущими ему выразительными языковыми и стилистическими особенностями. Так, он пишет: «…а орютъ сердцà, сЪютъ словеса Божiя, словеса чиста, а собираютъ дýши въ жилища вЪчная ученiемъ…» (там же, 127–128), восклицает: «О Боже! коль бы щастлива Руская земля была, коли бы сiи владыки таци были, яко Пресвященный Макарiй и ты и Дiонисiй, и толико о семъ пеклися, а не о себЪ толЪ, а не о богатствЪ, покоЪ, веселiи и лакомствЪ, не говорю инное; не вЪдятъ (так! — О. Н.) бо ни вЪдати хощутъ, како святые отцы учили и сами жили, и како соборы уставили (f); мнози бо болЪе церковь, ея же пасти и беречи взялися, раззоряютъ, великiя казны церкви и монастырей на свои роды и на свои роскоши истребляютъ, а нищихъ не питаютъ, странныхъ не призираютъ…» (там же, 128).

Такое взаимопроникновение «сюжетов» и палитра языковых красок, наличие фрагментов живой речи в сочетании с книжными элементами свидетельствуют и о том, что «церковнославянский язык оказывается иногда недостаточным (курсив наш. — О. Н.) для выражения тех или иных идей и понятий…» [Левин 1958: 77]. Любопытно, что, по мнению А. А. Шахматова, духовенство «стремилось к тому, чтобы церковный язык не смешивался с “языком подьячего съезжей избы, пишущего грамоты, совершающего сделки на простонародном, грубом языке”» (цит. по изд.: [Левин 1958: 77]).

Есть свидетельства о том, что Иван Грозный был хорошо осведомлен об архиве Боярской думы, знал и лично готовил важные государственные акты. Разумеется, такая практика оставила след и на его полемических упражнениях, и в исторических повестях о его деятелдьности[xiii]. Поэтому приказный стиль посланий Грозного так корректно и к месту вписывается в славянский, книжный. С. О. Шмидт, один из авторитетных археографов, писал по этому поводу: «Грозный не раз посещал архив как раз в годы написания (курсив наш. — О. Н.) изучаемых посланий. Некоторые документы пересылались в его личный архив, в Александровскую слободу. Грозный принимал деятельное участие в составлении многих документов внутренней и внешней политики. <…> Языковые нормы деловой письменности, ее типические обороты чутко воспринимаются и повторяются Грозным, составляя неотъемлемую часть его лексики. Именно знание приказного делопроизводства позволило Грозному с таким совершенством воспроизводить, а иногда и вышучивать форму и язык различных деловых документов» [Шмидт 1958: 258]. Сходного мнения придерживается и В. В. Калугин: «Хорошо зная приказное делопроизводство и будучи начитанным книжником, Грозный отразил в своих посланиях разрушение некогда строгих границ между жанрами литературы и деловой письменности» [Калугин 1998: 137].

Если об искусном умении царя применять изобразительные, экспрессивные средства языка для спора с изменником Курбским мы уже говорили, то использование деловой письменности по прямому назначению и мастерское владение ее приемами и способами выражения на письме — еще одно свидетельство незаурядности царя как «делового» человека XVI столетия. Примером тому может послужить дипломатическая переписка Ивана Грозного, демонстрирующая как раз обратное — почти полное главенство русских деловых традиций над книжными, церковнославянскими[xiv].

Проведенный анализ показал, что «деловая» публицистика представляла собой еще один жанр древнерусской книжности, допустивший смелый эксперимент с текстами разных традиций. Конечно, специфика полемической литературы во многом определялась личностью писателя и его талантом. Но эти произведения имели более широкий исторический фон и общественный резонанс, а умелое совмещение образцов и типов неоднородных «рече-поведенческих тактик» в одном литературном сочинении было характерным признаком смещения вектора языкового движения в сторону синкретизма культурных традиций. Феномен деловой письменности в публицистике XVI в. в том и состоит, что она вызвала к жизни активные процессы языкового развития, усилила влияние на технику создания текста, показала многофункциональность и полисемантичность «гибридной» литературы.

Список основных источников

В Список основных источников включены публикации рукописных и изданных деловых и художественных текстов, а также исторических сочинений, ориентированных на традиции деловой письменности. Отдельные источники, помещенные в качестве приложений к научным трудам, а также словари включены в раздел Библиография.

Гр-1 — Первое послание Ивана Грозного Курбскому // Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XVI века / Вступ. ст. Д. С. Лихачева; Сост. и общая ред. Л. А. Дмитриева и Д. С. Лихачева. — М.: Худож. лит., 1986. С. 22–73.

Гр-2 — Второе послание Ивана Грозного Курбскому // Там же. С. 78–83.

ГВНП — Грамоты Великого Новгорода и Пскова / Подготовили к печати В. Г. Гейман, Н. А. Казакова, А. И. Копанев, Г. Е. Кочин, Р. Б. Мюллер и Е. А. Рыдзевская; Под ред. С. Н. Валка. — М.-Л.: Наука, 1949. Отд. стр.

Дог. 911 — Договор русских с греками при князе Олеге 911 г. (по Ипатьевскому списку) // Христоматiя по исторiи русскаго права. Составилъ М. Владимiрскiй-Будановъ. Выпускъ первый. Изданiе шестое. СПб-К., 1908. С. 1–7.

Домострой — Домострой / Изд. подготовили В. В. Колесов, В. В. Рождественская. — СПб.: Наука, 1994. Отд. стр. (серия «Литературные памятники»).

Закон Судный — Закон Судный людем краткой редакции. М., 1961. С. 104–109.

КЗ — «Книги Законныя», содержащiя въ cебЪ въ древне-русскомъ переводЪ, византiйскiе законы земледЪльческiе, уголовные, брачные и судебные. Издалъ вмЪстЪ съ греческими подлинниками и съ историко-юридическимъ введенiемъ А. Павлов, заслуженный ординарный профессоръ Императорскаго Московскаго университета. СПб., 1885. С. 41–90 [Сборникъ ОтдЪленiя русскаго языка и словесности Императорской Академiи наукъ. Томъ XXXVIII, № 3].

Курб-1 — Первое послание Курбского Ивану Грозному // Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XVI века / Вступ. ст. Д. С. Лихачева; Сост. и общая ред. Л. А. Дмитриева и Д. С. Лихачева. — М.: Худож. лит., 1986. С. 16–21.

Курб-2 — Второе послание Курбского Ивану Грозному // Там же. С. 74–77.

Курб-3 — Третье послание Курбского Ивану Грозному // Там же. С. 84–107.

ПВЛ — Повесть временных лет / Подгот. текста и пер., статьи и коммент. Д. С. Лихачева; Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. — Изд. 2-е, испр. и доп. — СПб.: Наука, 1996. (Серия «Литературные памятники»). Отд. стр.

ПДКП — Памятники древне-русскаго каноническаго права. Часть первая (памятники XI–XV в.) // Русская историческая библiотека, издаваемая Археографическою коммиссiею. Томъ шестой. СПб., 1880. Отд. стр.

Пересв., 1 чел. — Ржига В. Ф. И. С. ПересвЪтовъ, публицистъ XVI вЪка. (Съ приложенiемъ сборника его сочиненiй). М., 1908. С. 59–69.

Пересв., 2 чел. — Ржига В. Ф. Указ. соч. С. 79–81.

Пересв., Сказ. — Ржига В. Ф. Указ. соч. С. 71–78.

Письмо Грозного — Письмо своеручное Царя Iоанна Васильевича къ Гурiю Архiепископу Казанскому // Судебникъ государя царя и великаго князя Iоанна Васильевича, и нЪкоторые сего государя и ближнихъ его преемниковъ Указы, собранные и примЪчанiями изъясненные покойнымъ тайнымъ совЪтникомъ и астраханскимъ губернаторомъ Васильемъ Никитичемъ Татищевымъ. Въ МосквЪ. При Императорскомъ УниверситетЪ, 1768. С. 127–130.

ПСРЛ–13 — Полное собранiе русскихъ лЪтописей, изданное по высочайшему повелЪнiю Императорскою Археографическою коммиссiею. Томъ тринадцатый. Первая половина. ЛЪтописный сборникъ, именуемый Патрiаршею или Никоновскою лЪтописью. СПб., 1904. Отд. стр.

ПСРЛ–18 — Полное собранiе русскихъ лЪтописей, изданное по высочайшему повелЪнiю Императорскою Археографическою коммиссiею. Томъ восемнадцатый. Симеоновская лЪтопись. СПб., 1913. Отд. стр.

ПСРЛ-39 — Полное собрание русских летописей. Т. 39. Софийская первая летопись по списку И. Н. Царского / Отв. ред. В. И. Буганов, Б. А. Рыбаков. — М.: Наука, 1994. Отд. стр.

РГАДА 1195… — РГАДА. Ф. 1195 (Крестный Онежский монастырь).

РП — Текстъ Русской Правды на основанiи четырехъ списковъ разныхъ редакцiй / Издалъ Н. Калачовъ. — М., 1847. С. 21–42.

Слово и дело — Новомбергскiй Н. Слово и ДЪло Государевы. (Процессы до изданiя Уложенiя АлексЪя Михайловича 1649 года). Томъ I // Записки Московскаго Археологическаго института, издаваемыя под редакцiей А. И. Успенскаго. Томъ XIV. — М., 1911. С. 1–17, 44–45, 138–141, 225–233, 378–383, 417–420, 538–543.

Соб. Улож. — Соборное Уложенiе Царя АлексЪя Михайловича 1649 года. Изданiе Историко-Филологическаго Факультета Императорскаго Московскаго Университета. М., 1907. С. 5–193 (отдельные главы).

ЦП — [Церковное поучение] // Неизданный памятникъ русскаго церковнаго права XII вЪка. А. Павлова. СПб., 1890. С. 13–28.

Библиография

Бондарчук Н. С. 2002 — Опыт реконструкции языковой личности на материале «Летописи о событиях в Твери 1762–1823 гг. Михаила Тюльпина» // Восточнославянская историческая лексикография на современном этапе. К 75-летию Древнерусской рукописной картотеки XI–XVII вв. / Под ред. Астахиной Л. Ю. — М.: ИРЯ РАН, 2002. С. 197–199. (Серия «Отечественная лексикография», вып. 5).

Буслаев Ф. И. 1992 — Преподавание отечественного языка: Учеб. пособие для студентов пед. ин-тов по спец. «Рус. яз. и лит.». — М.: Просвещение, 1992. — 511, [1] с.

Верещагин Е. М. 2003 — Ментальная преемственность на протяжении тысячи лет: Кирилло-Мефодиевское Свщ. Писание в современном языковом сознании // Древняя Русь: Вопросы медиевистики. 2003. № 4 (14). С. 10.

Виноградов В. В. 2000 — Язык Пушкина: Пушкин и история русского литературного языка. — М.: Наука, 2000. — 509 с.

Глинкина Л. А. 2001 — Лингвистическое краеведение на Южном Урале. Ч. III. Очерки по языку деловой письменности XVIII века / Под общ. ред. Л. А. Глинкиной. — Челябинск: Изд-во Челябинского педуниверситета, 2001. — 266 с.

Горшков А. И. 1949 — Народно-разговорная лексика и фразеология в сатирических журналах Н. И. Новикова 1769–1774 гг. («Трутень», «Живописец», «Кошелек»). Автореферат дисс. … к. филол. н. М.: МПГИ им. В. И. Ленина, 1949. — 18 с.

Горшков А. И. 1969а — Проза Д. И. Фонвизина в истории русского литературного языка. Автореферат дисс. … д. филол. н. М.: МГПИ им. В. И. Ленина, 1969. — 58 с.

Горшков А. И. 1969б — История русского литературного языка: [Учеб. пособие для студентов филол. фак.]. — М.: Высшая школа, 1969. — 368 с.

Добродомов И. Г. 2002 — Проблема филологической достоверности материала в исторических исследованиях // Древняя Русь: Вопросы медиевистики. 2002. № 4 (10). С. 5–20.

Дурново Н. Н. 1969 — Введение в историю русского языка. М.: Наука, 1969. — 296 с.

Зимин А. А. 1958 — И. С. Пересветов и его современники. Очерки по истории русской общественно- политической мысли середины XVI века. М.: Изд-во АН СССР, 1958. — 499 с.

Калугин В. В. 1994 — «Кусательный» стиль Ивана Грозного // Архив русской истории: Научно-исторический журнал. Вып. 5. — М.: «Археографический центр», 1994. С. 57–78.

Калугин В. В. 1998 — Андрей Курбский и Иван Грозный: (Теоретические взгляды и литературная техника древнерусского писателя). — М.: Языки славянской культуры, 1998. — 416 с.

Колесов В. В. 1989 — Древнерусский литературный язык. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1989. — 296 с.

Колесов В. В. 1994 — Колесов В. В. Домострой как памятник средневековой культуры // Домострой / Изд. подготовили В. В. Колесов, В. В. Рождественская. — СПб.: Наука, 1994. С. 301–356.

Колесов В. В. 2001 — Источники древнерусской культуры и истоки русской ментальности // Древняя Русь: Вопросы медиевистики. 2001. № 1 (3). С. 1–9.

Ларин Б. А. 1975 — Лекции по истории русского литературного языка (X – середина XVIII в.): Учеб. пособие для филолог. специальностей ун-тов и пед. ин-тов. — М.: Высшая школа, 1975. — 327 с.

Левин В. Д. 1958 — Краткий очерк истории русского литературного языка. М.: Гос. учеб.-пед. изд-во Мин-ва просвещения РСФСР, 1958. — 170 с.

Лихачев Д. С. 1947 — Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1947. — 500 с.

Лихачев Д. С. 1954 — Повести русских послов как памятники литературы // Путешествия русских послов XVIXVII вв. Статейные списки. — М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1954. С. 319–346. (Серия «Литературные памятники»).

Лихачев Д. С. 1956 — Иван Пересветов и его литературная современность // Сочинения И. Пересветова / Подготовил текст А. А. Зимин; Под ред. Д. С. Лихачева. — М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1956. С. 28–56.

Лихачев Д. С. 1986 — На пути к новому литературному сознанию // Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XVI века / Вступ. статья Д. С. Лихачева; Сост. и общая ред. Л. А. Дмитриева и Д. С. Лихачева. — М.: Худож. лит., 1986. С. 5–14.

Лиходед Ю. Р. 1996 — Деловая речь второй половины XVIII – начала XIX в. Автореферат дисс. … к. филол. н. М.: МПГУ им. В. И. Ленина, 1996. — 16 с.

Малышева И. А. 2002 — О картотеке языка памятников деловой письменности первой половины XVIII в. // Восточнославянская историческая лексикография на современном этапе. К 75-летию Древнерусской рукописной картотеки XI–XVII вв. / Под ред. Астахиной Л. Ю. — М.: ИРЯ РАН, 2002. С. 216–223. (Серия «Отечественная лексикография», вып. 5).

МСС 1962 — IV Международный съезд славистов. Материалы дискуссии. Т. 2. Проблемы славянского языкознания. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — 530 с.

Орлов А. С. 1909 — О некоторых особенностях стиля великорусской исторической беллетристики XVI–XVII вв. // ИОРЯС Императорской АН 1908 г. Т. XIII, кн. 4. — СПб., 1909. С. 344–379.

Орлов А. С. 1910 — Домострой по Коншинскому списку и подобным. Кн. 2. М., 1910.

Панченко А. М. 1984 — Русская культура в канун петровских реформ. Л.: Наука, 1984. — 206 с.

Полякова Е. Н. 2002 — Лексика и ономастика в памятниках письменности и в живой речи Прикамья: Избранные труды. — Пермь: Изд-во ПГУ, ПСИ, ПСИ, МОСУ, ПССГК, 2002. — 304 с.

Ржига Р. Ф. 1908 — И. С. Пересветов публицист XVI века. (С приложением сборника его сочинений). М., 1908.

СлРЯ XIXVII, 1–26–, 1975– — Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 1–26. — М.: Наука, 1975–2002–. (Издание продолжается).

Соколова М. А. 1957 — Очерки по языку деловых памятников XVI в. Л.: Изд-во ЛГУ, 1957. — 191 с.

СОРЯ 2003 — Словарь обиходного русского языка Московской Руси XVI–XVII вв. Пробный выпуск / Под ред. О. С. Мжельской. — СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2003. — 288 с.

Сухомлинов М. И. 1908 — О древней русской летописи как памятнике литературном // Сборник ОРЯС Императорской АН. Т. 85. — СПб., 1908. С. 1–247.

Успенский Б. А. 2002 — История русского литературного языка (XI–XVII вв.). — 3-е изд., испр. и доп. — М.: Аспект Пресс, 2002. — 558 с.

Шмидт С. О. 1958 — Заметки о языке посланий Ивана Грозного // ТОДРЛ. Т. XIV. — М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1958. С. 256–265.

Unbegaun B. 1969a — Ruse et slavon dans la terminologie juridique // Unbegaun B. O. Selected Papers on Russian and Slavonic Philology. — Oxford: At the Clarendon Press, 1969. Pp. 176–184.

Unbegaun B. O. 1969б — Le “crime” et le “criminel” dans la terminilogie juridique russe // Unbegaun B. O. Selected Papers on Russian and Slavonic Philology. — Oxford: At the Clarendon Press, 1969. Pp. 203–217.


[i] Ср. высказывание И. Г. Добродомова [2002:12]: «Общая идея произведения и составляющие это произведение слова находятся в сложных диалектических взаимоотношениях, в условиях которых общий контекст произведения сам создается из тех слов, которые зависят от контекста».

[ii] См. в этом отношении, например, книгу В. В. Виноградова [2000] «Язык Пушкина: Пушкин и история русского литературного языка», исследования А. И. Горшкова [1949; 1969а] о языке сатирических журналов Н. И. Новикова и прозе Д. И. Фонвизина, диссертацию Ю. Р. Лиходеда [1996] и нек. др.

[iii] Здесь и далее по техническим причинам упрощена передача литер: «ять» заменена на «Ъ», «ук» — на «у» и т. д.

[iv] В этой связи небезынтересно звучит суждение Б. Унбегауна, выдвинутое им на дискуссии во время IV Международного съезда славистов в Москве. В одном из своих сообщений он вполне обоснованно говорил: «Мы здесь занимаемся вопросами литературного языка, но в ряде случаев забываем, что такое литературный язык (здесь и далее курсив наш. — О. Н.). Современный литературный язык служит не только для литературных целей. Мы говорим на литературном языке — и пишем на литературном языке объявления, но это уже последующее развитие языка. В каждую эпоху было свое понимание литературного языка, И если понятие литературного языка <...> применить для старых эпох, то может получиться довольно большое недоразумение» [МСС 1962: 69]. Ученый считает, что в этом вопросе необходимо быть очень осторожным и внимательным к тексту источников: «Теперь никому в голову не придет называть литературой книгу о том, как себя вести за столом или в обществе. Однако «Домострой» мы включаем в понятие литературы. <…> но все дело в том, как люди XVI в. понимали литературу. Для них «Домострой» не был литературой, это только мы его включили в литературу в XIX и XX вв., потому что «Домострой» написан не на литературном языке, а просто на письменном русском языке. Скажем, в учебники французской литературы тексты, подобные «Домострою», никогда не были бы включены.<…> этот опыт и эта точка зрения западноевропейских ученых, занимавшихся литературным языком, должна быть принята во внимание» [МСС 1962: 69].

[v] Более подробно грамматические особенности (морфология и синтаксис) текста «Домостроя» исследованы в монографии М. А. Соколовой [1957]. См. также публикацию текста в изд.: [Орлов 1910].

[vi] Так в тексте.

[vii] Ср., наказы первой части книги, написанные в более традиционном для книжной культуры того времени ключе с использованием церковнославянской стилистики текста: «…аще ли небрежениемъ и нерадЪниемъ твоимъ самъ, или жена твоя твоимъ ненаказанием съгрЪшитъ и зло предъ Богомъ сотворитъ, или домочядци твои, мужи и жены, и дЪти твои, каковъ грЪхъ сотворятъ, а твоимъ ненаказаниемъ, брань и татьбу, или блудъ, и всяко зло творятъ, всЪ вкупЪ по дЪломъ своимъ приимете. зло сътворше, муку вЪчную…» (Домострой, 33). Книжный контекст, кроме того, употреблением слов религиозной семантики противопоставляет духовное мирскому, светскому, ср. в приведенном фрагменте: зло… сотворитъ; грЪхъ сотворятъ; зло творятъ. В отрывках, использующих потенциал деловой письменности, отображающей бытовой механизм языкового сознания, это звучит по-другому: отраву чинитъ (Домострой, 37); много зла чинитца (там же) и т. д. Оппозиция возникает на ментально-семантическом уровне: творить–чинить.

[viii] Но и в прямом значении указ также используется в тексте исследуемого памятника, см., например, название главы 63 «Указъ ключнику какъ держати ему в погребе всякои запасъ…» (Домострой, 63–64).

[ix] М. А. Соколова [1957: 80] считает, что «употребление союза а в роли соединительного союза есть традиция живой (курсив наш. — О. Н.) русской стихии; она проходит красной нитью через всю историю русского литературного языка с ранних периодов его жизни».

[x] Ср. названия других глав: «Аще мужъ самъ не учитъ на добро, ино судъ отъ Бога прииметъ. аще самъ творитъ добро и жену и домочятцевъ учитъ, милость отъ Бога прииметъ» (гл. 27), «Аще кто неразсудя себя живетъ» (гл. 31), «Аще кто слугъ держитъ безъ устоя» (гл. 32). Заголовки открываются старославянским союзом аще, вошедшим в синтаксический строй структуры деловых текстов. Но снова в зависимости от содержания и функционального назначения контекста язык может принимать книжно-славянскую или же приказную формы. Образец последней представлен, например, в 31 главе: «Всякому богатому человеку, богату и убогу, велику и малу, разсудити себя и смЪтити по промыслу, и по добытку, и по своему имЪнию. а приказному человеку жити смЪтя себя по государьскому жалованию…» (Домострой, 39).

[xi] Б. А. Ларин [1975: 252] считал, что на примере переписки Ивана Грозного и «Домостроя» прослеживается «процесс постепенного отхода от идеи создания высокого общеславянского литературного языка

[xii] Примечательно, что сочинения Пересветова уже в его время вышли за пределы узкой среды, переписывались и находились таким образом в литературном багаже современников. Особо отметим, что читателями были и посадские люди, и духовенство (например, в монастырях). А. А. Зимин [1958: 442] отмечал, что «среди владельцев рукописей встречаются и крестьяне». Показателен и тот факт, что литературная деятельность Пересветова позднее пользовалась популярностью и в приказной среде, и у служилых людей. Так, в XVII в. отдельные списки его сочинений имели уже свою «биографию: «В мае 1689 г. Егоровский сборник продал подьячий Приказа Большой казны Стефан Иванов. Олонецкий список помещен в сборнике, где содержался отрывок с росписью окладов слуг Сытного двора. Архивный сборник в конце XVII – начале XVIII в. принадлежал подьячему П. И. Кемарскому, а потом его племяннику «мундирной конторы за секретаря» К. А. Юдину. Один из белозерских посадских людей был владельцем в XVII–XVIII вв. Погодинского первого списка» [там же: 442–443].

[xiii] А. С. Орлов в этом ключе отметил одну особенность стиля великорусской исторической беллетристики того времени: «В связь с агиографическим влиянием следует поставить изысканность языка, особенный этикет которого наиболее заметен в «сладостных и грозных» словесах Иоанна IV и вообще в повествовании о нем. Когда царь открыл носимую при себе сумку с грамотами, сказано (речь идет об «Истории о взятии Казани». — О. Н.), что он «борзо влагалище свое разверг» [Орлов 1909: 362].

[xiv] Здесь уместно привести высказывание Б. А. Успенского [2002: 111] о том, что «не существует древнерусских текстов, полностью независимых от книжной (церковнославянской) традиции».


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру