Был ли А.А. Фет романтиком?

Был ли А.А. Фет романтиком?

Стихотворение «Как беден наш язык! – Хочу и не могу…» принято считать одним из поэтических манифестов Фета-романтика. Характеристика Фета как романтического поэта почти общепризнанна. Но есть и иное мнение: «Кажутся сомнительными распространенные идеи о романтическом в своей основе характере лирики Фета. Будучи таковой по психологическим предпосылкам (отталкивание от прозы жизни), она противоположна романтизму по результату, по осуществленному идеалу. У Фета практически отсутствуют характерные для романтизма мотивы отчуждения, ухода, бегства, противопоставления “естественной жизни искусственному бытию цивилизованных городов” и пр. Фетовская красота (в отличие, скажем, от Жуковского и, впоследствии, от Блока) полностью земная, посюсторонняя. Одну из оппозиций обычного романтического конфликта он попросту оставляет за границей своего мира. <…>

Художественный мир Фета однороден» (Сухих И.Н. Шеншин и Фет: жизнь и стихи // Фет А. Стихотворения / Вступ. ст. И.Н. Сухих; Сост. и примеч. А.В. Успенской. СПб., 2001 («Новая Библиотека поэта. Малая серия»). С.40-41) Или вот еще одно высказывание: «Что же такое фетовский мир? Это природа, увиденная вблизи, крупным планом, в подробностях, но в то же время чуть отстраненно, вне практической целесообразности, сквозь призму красоты» (Там же. С. 43, при характеристике антитез, оппозиций, выражающих представление о двоемирии, как признака романтизма И.Н. Сухих ссылается на кн.: Манн Ю.В. Динамика русского романтизма. М., 1995). Между тем разграничение мира идеального и мира реального в поэзии, относимой к романтической, совершенно не обязательно имеет характер жесткой антитезы; так, на единстве мира идеального и мира реального делали акцент ранние немецкие романтики (см.: Жирмунский В.М. Немецкий романтизм и современная мистика / Предисл. и коммент. А.Г. Аствацатурова. СПб., 1996. С. 146-147).

По словам В.Л. Коровина, «поэзия Фета – ликующая, праздничная. Даже трагические его стихи несут какое-то освобождение. Едва ли у какого еще поэта найдется столько “света” и “счастья” – необъяснимого и беспричинного счастья, которое у Фета испытывают пчелы, от которого плачут и сияют листы и былинки. “Безумного счастья томительный трепет” – этими словами из одного раннего стихотворения обозначено господствующее в его лирике настроение, вплоть до самых поздних стихов» (Коровин В.Л. Афанасий Афанасьевич Фет (1820-1892): очерк жизни и творчества // http://www.portal-slovo.ru/rus/philology/258/421).

Это «общее место» литературе о Фете, которого принято именовать «одним из самых “светлых” русских поэтов» (Лотман Л.М. А.А. Фет // История русской литературы: В 4 т. Л., 1982. Т. 3. С. 425). Впрочем, в отличие от многих других, писавших и пишущих о Фете, исследовательница делает несколько очень важных уточнений: мотивы гармонии мира природы и человека характерны для лирики периода 1850-х гг., в то время как в 1840-е гг. изображаются конфликты в природе и в душе человека, в лирике конца 1850 – 1860-х гг. гармонии природы противопоставлена дисгармония переживаний «я»; в лирике 1870-х нарастает мотив разлада и преобладает тема смерти; в произведениях 1880 – начала 1890-х гг. «низкой действительности и жизненной борьбе поэт противопоставляет не искусство и единение с природой, а разум и познание» (Там же. С. 443). Эту периодизацию (как, строго говоря, и любую другую) можно упрекнуть в схематичности и в субъективности, но представление о Фете – певце радости жизни она справедливо корректирует.

Еще в 1919 г. поэт А.В. Туфанов говорил о поэзии Фета как о «жизнерадостном гимне восторгу и просветлению духа» художника (тезисы доклада «Лирика и футуризм»; цит. по статье: Крусанов А. А.В. Туфанов: архангельский период (1918-1919 гг.) // Новое литературное обозрение. 1998. № 30. С. 97). По мнению Д.Д. Благого, «ничему ужасному, жестокому, безобразному доступа в мир фетовской лирики нет: она соткана только из красоты» (Благой Д. Афанасий Фет – поэт и человек // А. Фет. Воспоминания / Предисл. Д. Благого; Сост. и примеч. А. Тархова. М., 1983. 20). Но: поэзия Фета для Д.Д. Благого, в отличие от И.Н. Сухих, все же «романтическая по пафосу и по методу», как «романтический вариант» пушкинской «поэзии действительности» (Там же. С. 19).

А.Е. Тархов трактовал стихотворение «Я пришел к тебе с приветом…» (1843) как квинтэссенцию мотивов фетовского творчества: «В четырех его строфах, с четырехкратным повторением глагола “рассказать”, Фет как бы во всеуслышание именовал все то, о чем пришел он рассказать в русской поэзии, о радостном блеске солнечного утра и страстном трепете молодой, весенней жизни, о жаждущей счастья влюбленной душе и неудержимой песне, готовой слиться с веселием мира» (Тархов А. Лирик Афанасий Фет // Фет А.А. Стихотворения. Поэмы. Переводы. М., 1985. С. 3).

В другой статье исследователь, исходя из текста этого стихотворения, дает своеобразный перечень повторяющихся, неизменных мотивов поэзии Фета: «На первое место поставим излюбленное критикой выражение: “благоуханная свежесть” – оно обозначало неповторимо-фетовское “чувство весны”.

Далее упомянем “младенческую наивность”: так может быть названа “невольность”, непосредственность фетовского “пения” <…>.

Наклонность Фета находить поэзию в кругу предметов самых простых, обыкновенных, домашних можно определить как “интимную домашность”.

Любовное чувство в поэзии Фета представлялось многим критикам как “страстная чувственность”.

Полнота и первозданность человеческого естества в фетовской поэзии – есть ее “первобытная природность”.

И наконец, характерный фетовский мотив “веселья” <…> можно назвать “радостной праздничностью”» (Тархов А.Е. «Музыка груди» (О жизни и поэзии Афанасия Фета) // Фет А.А. Сочинения: В 2 т. М., 1982. Т. 1. С. 10).

Однако А.Е. Тархов оговаривается, что такая характеристика может быть отнесена прежде всего к 1850-м годам – к времени «высшего взлета» «поэтической славы» Фета (Там же. С. 6). Как переломный, кризисный для поэта А.Е. Тархов называет 1859 год, когда были написаны тревожное «Ярким солнцем в лесу пламенеет костер…» и безрадостное, содержащее мотивы безблагодатности и тоски бытия и старения «Кричат перепела, трещат коростели…» (Там же. С. 34-37). Следует, однако, учитывать, что 1859 год – это время издания обоих стихотворений, когда они были написаны, точно не известно.

А вот мнение А.С. Кушнера: «Пожалуй, ни у кого другого, разве что у раннего Пастернака, не выразился с такой откровенной, почти бесстыдной силой этот эмоциональный порыв, восторг перед радостью и чудом жизни — в первой строке стихотворения: “Как богат я безумных стихах!..”, “Какая ночь! На всем какая нега!..”, “О, этот сельский день и блеск его красивый…” и т.д.

“Незнакомого лирического стихотворения нечего читать дальше первого стиха: и по нем можно судить, стоит ли продолжать чтение”, — писал Фет.

И самые печальные мотивы все равно сопровождаются у него этой полнотой чувств, горячим дыханием: “Какая грусть! Конец аллеи…”, “Какая холодная осень!..”, “Прости! Во мгле воспоминанья…”» (Кушнер А.С. Вздох поэзии // Кушнер А. Аполлон в траве: Эссе/стихи. М., 2005. С. 8-9). Ср. условное расхожее импрессионистическое определение свойств поэзии Фета, приведенное М.Л. Гаспаровым: «Мир Фета – это ночь, благоуханный сад, божественно льющаяся мелодия и переполненное любовью сердце…» (Гаспаров М.Л. Избранные статьи. М., 1995 (Новое литературное обозрение. Научное приложение. Вып. 2). С. 281). Однако эти свойства поэзии Фета не мешают исследователю причислять его к романтикам (см.: Там же. С. 287, 389; ср. с. 296). Движение смысла в фетовских стихотворениях от изображения внешнего мира к выражению мира внутреннего, к вчувствованию в окружающую лирическое «я» природу, - «господствующий принцип романтической лирики» (Там же. С. 176).

Мысль эта не нова, она высказывалась еще в начале прошлого века (см.: Дарский Д.С. «Радость земли». Исследование лирики Фета. М., 1916). Б.В. Никольский описывал эмоциональный мир фетовской лирики так: «Вся цельность и восторженность его стремительного ума наиболее наглядно сказывалась именно в культе красоты»; «жизнерадостный гимн неколебимо замкнутого в своем призвании художника-пантеиста (верящего в божественную сущность, одушевленность природы. – А. Р.) изящному восторгу и просветлению духа среди прекрасного мира – вот что такое по своему философскому содержанию поэзия Фета»; но при этом фон радости у Фета – страдание как неизменный закон бытия: «Трепетная полнота бытия, восторг и вдохновение – вот то, чем осмыслено страдание, вот где примирены артист и человек» (Никольский Б.В. Основные элементы лирики Фета // Полное собрание стихотворений А.А. Фета / С вступ. ст. Н.Н. Страхова и Б.В. Никольского и с портретом А.А. Фета / Приложение к журналу «Нива» на 1912 г. СПб., 1912. Т. 1. С. 48, 52, 41).

Об этом же писали еще первые критики, но они знали лишь раннюю поэзию Фета: «Но мы забыли еще указать на особенный характер произведений г. Фета: в них есть звук, которого до него не слышно было в русской поэзии, - это звук светлого праздничного чувства жизни» (Боткин В.П. Стихотворения А.А. Фета (1857) // Библиотека русской критики / Критика 50-х годов XIX века. М., 2003. С. 332).

Такая оценка фетовской поэзии очень неточна и во многом неверна. В какой-то степени Фет начинает выглядеть так же, как в восприятии Д.И. Писарева и других радикальных критиков, но только со знаком «плюс». Прежде всего, в представлении Фета счастье – «безумное» («…Эпитет “безумный” – один из наиболее часто повторяющихся в его любовных стихах: безумная любовь, безумная мечта, безумные сны, безумные желанья, безумное счастье, безумные дни, безумные слова, безумные стихи». - Благой Д.Д. Мир как красота (О «Вечерних огнях» А. Фета) // Фет А.А. Полное собрание стихотворений / Вступ. ст., подг. текста и примеч. Б.Я. Бухштаба. Л., 1959 («Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание»). С. 608), то есть невозможное и ощутимое только безумцем; это трактовка безусловно романтическая. Показательно, например, стихотворение, которое так и начинается: «Как богат я в безумных стихах!..» (1887). Ультраромантическими выглядят строки: «И звуки те ж и те ж благоуханья, / И чувствую – пылает голова, / И я шепчу безумные желанья, / И я шепчу безумные слова!..» («Вчера я шел по зале освещенной…», 1858).

Как пишет С.Г. Бочаров о стихотворении «Моего тот безумства желал, кто смежал / Этой розы завои (завитки. – А. Р.), и блестки, и росы…» (1887), «эстетический экстремизм такого градуса и такого качества (“Безумной прихоти певца”), <…> коренящийся в историческом отчаянии» (Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999. С. 326).

Представление о «безумии» как об истинном состоянии вдохновенного поэта Фет мог почерпнуть из античной традиции. В диалоге Платона «Ион» говорится: «Все хорошие <…> поэты слагают свои <…> поэмы не благодаря искусству, а лишь в состоянии вдохновения и одержимости <…> они в исступлении творят эти свои прекрасные песнопения; ими овладевают гармония и ритм, и они становятся <…> одержимыми. <…> Поэт может творить лишь тогда, когда сделается вдохновенным и исступленным и не будет в нем более рассудка; а пока у человека есть этот дар, он не способен творить и пророчествовать. <…> …Ради того бог и отнимает у них рассудок и делает их своими слугами, божественными вещателями и пророками, чтобы мы, слушая их, знали, что не они, лишенные рассудка, говорят столь драгоценные слова, а говорит сам бог и через них подает нам свой голос» (533е-534d, пер. Я.М. Боровского. - Платон. Сочинения: В 3 т. / Под общ. ред. А.Ф. Лосева и В.Ф. Асмуса. М., 1968. Т. 1. С. 138-139). Эта идея встречается и у других древнегреческих философов, например у Демокрита. Однако в романтическую эпоху мотив поэтического безумия прозвучал с новой и большей силой – уже в изящной словесности, и Фет не мог не воспринимать его вне этого нового романтического ореола.

Культ красоты и любви – защитная ширма не только от гримас истории, но и от ужаса жизни и небытия. Б.Я. Бухштаб заметил: «<…> Мажорный тон поэзии Фета, преобладающие в ней радостное чувство и тема наслаждения жизнью вовсе не свидетельствуют об оптимистическом мировоззрении. За “прекраснодушной” поэзией стоит глубоко пессимистическое мировоззрение. Недаром Фет как увлекался пессимистической философией Шопенгауэра (Артур Шопенгауэр, немецкий мыслитель, 1788—1860, чей главный труд «Мир как воля и представление» перевел Фет. — А. Р.). Жизнь печальна, искусство радостно — такова обычная мысль Фета» (Бухштаб Б.Я. Фет // История русской литературы. М.; Л., 1956. Т. 8. Литература шестидесятых годов. Ч. 2. С. 254).

Совсем не чужда лирике Фета и оппозиция, антитеза скучной повседневности и высшего мира – мечты, красоты, любви: «Но цвет вдохновенья / Печален средь будничных терний» («Как мошки зарею…», 1844). Контрастно разделены мир земной, материальный и мир небесный, вечный, духовный: «Я понял те слезы, я понял те муки, / Где слово немеет, где царствуют звуки, / Где слышишь не песню, а душу певца, / Где дух покидает ненужное тело» («Я видел твой млечный, младенческий волос…», 1884). Противопоставлены друг другу и счастливое небо и печальная земля («Молятся звезды, мерцают и рдеют…», 1883), земное, плотское – и духовное («Я понял те слезы, я понял те муки, / Где слово немеет, где царствуют звуки, / Где слышишь не песню, а душу певца, / Где дух покидает ненужное тело» - «Я видел твой млечный, младенческий волос…», 1884).

Проблески высшего идеального видны, например, в прекрасных глазах девушки: «И тайны горнего эфира / В живой лазури их сквозят» («Она», 1889).

Фет неоднократно декларирует приверженность романтическому двоемирию: «А счастье где? Не здесь, в среде убогой, / А вон оно – как дым. / За ним! за ним! воздушною дорогой - / И в вечность улетим!» («Майская ночь», 1870 (?)); «Мой дух, о ночь! как падший серафим (серафимы - ангельский «чин». – А. Р.), / Признал родство с нетленной жизнью звездной» («Как нежишь ты, серебряная ночь…», 1865). Предназначение мечты – «к незримому, к безвестному стремится» («Роями поднялись крылатые мечты…», 1889). Поэт вестник высшего мира: «Я с речью нездешней, я с вестью из рая», а прекрасная женщина – откровение неземного бытия: «<…> смотрит мне в очи душа молодая, / Стою я, овеянный жизнью иною»; этот миг блаженства – «не земной», эта встреча противопоставлена «житейским грозам» («В страданьи блаженства стою пред тобою…», 1882).

Земной мир с его тревогами – сновидение, лирическое «я» устремлено к вечному:

Сновиденье.

Пробужденье,

Тает мгла.

Как весною,

Надо мною

Высь светла.

Неизбежно,

Страстно, нежно

Уповать,

Без усилий

С плеском крылий

Залетать –

В мир стремлений,

Преклонений

И молитв…

(«Quasi una fantasia», 1889)

Еще примеры: «Дайте, дайте / Мне умчаться / С вами к свету отдаленному» («Сны и тени…», 1859); «Этой песне чудотворной / Так покорен мир упорный; / Пусть же сердце, полно муки, / Торжествует час разлуки, / И когда загаснут звуки – / Разорвется вдруг!» («Шопену», 1882).

Поэт подобен полубог, : несмотря на совет «Но быть не мысли божеством»:

Но если на крылах гордыни

Познать дерзаешь ты, как бог,

Не заноси же в мир святыни

Своих волнений и тревог.

Пари, всезрящий и всесильный,

И с незапятнанных высот

Добро и зло, как прах могильный,

В толпы людские отпадет

(«Добро и зло», 1884)

Таким образом, дерзкий полубог противопоставлен «толпе» и самому земному миру, подвластному различению добра и зла; он же выше этого различия, подобно Богу. .

Ультраромантическая трактовка предназначения поэзии выражена в речи Музы:

Пленительные сны лелея наяву,

Своей божественною властью

Я к наслаждению высокому зову

И к человеческому счастью.

(«Муза», 1887)

Мечты, «сны наяву» выше низкой реальности, власть поэзия священна и названа «божественною». Конечно, это «устойчивый литературный прием, маркирующий (отмечающий, наделяющий. — А. Р.) фигуру поэта <…> признаками боговдохновенности, причастности к небесным тайнам», характерен еще для античной традиции, а в русской поэзии встречается начиная с первой трети XVIII века» (Песков А.М. «Русская идея» и «русская душа»: Очерки русской историософии. М., 2007. С. 10), однако именно в романтическую эпоху он получает особенное звучание благодаря исполненному серьезности философско-эстетическому обоснованию.

Характерны как отражение романтических представлений Фета высказывания в письмах и в статьях. Вот одно из них: «Кто развернет мои стихи, увидит человека с помутившимися глазами, с безумными словами и пеной на устах, бегущего по камням и терновникам в изорванном одеянии» (Я.П. Полонскому, цитата приведена в письме Фета К.Р. от 22 июня 1888 г. - А.А. Фет и К.Р. (Публикация Л.И. Кузьминой и Г.А. Крыловой) // К. Р. Избранная переписка / Изд. подг. Е.В. Виноградова, А.В. Дубровский, Л.Д. Зародова, Г.А. Крылова, Л.И. Кузьмина, Н.Н. Лаврова, Л.К. Хитрово. СПб., 1999. С. 283).

А вот другое: «Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с неколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик» («О стихотворениях Ф. Тютчева», 1859 - Фет А. Стихотворения. Проза. Письма / Вступ. ст. А.Е. Тархова; Сост. и примеч. Г.Д. Аслановой, Н.Г. Охотина и А.Е. Тархова. М., 1988. С. 292). (Впрочем, это скандализирующее утверждение соседствует с замечанием, что поэту должна быть присуще также и противоположное качество – «величайшая осторожность (величайшее чувство меры».)

Романтическое пренебрежение к толпе, не понимающей истинной поэзии, сквозит в предисловии к четвертому выпуску сборника «Вечерние огни»: «Человек, не занавесивший вечером своих освещенных окон, дает доступ всем равнодушным, а, быть может, и враждебным взорам с улицы; но было бы несправедливо заключать, что он освещает комнаты не для друзей, а в ожидании взглядов толпы. После трогательного и высокознаменательного для нас сочувствия друзей к пятидесятилетию нашей музы жаловаться на их равнодушие нам, очевидно, невозможно. Что же касается до массы читателей, устанавливающей так называемую популярность, то эта масса совершенно права, разделяя с нами взаимное равнодушие. Нам друг у друга искать нечего» (Фет А.А. Вечерние огни. С. 315). Показательно и признание, выдержанное в романтических категориях, другу И.П. Борисову (письмо от 22 апреля 1849 года) о своем поведении как о катастрофе романтика – о «насиловании идеализма к жизни пошлой» (Фет А.А. Сочинения: В 2 т. Т. 2. С. 193). Или такие ультраромантические реплики: «<…> Людям не нужна моя литература, а мне не нужны дураки» (письмо Н.Н. Страхову, ноябрь 1877 г. (Там же. С. 316); «мало заботимся мы о приговоре большинства, уверенные, что из тысячи людей, не понимающих дела, невозможно составить и одного знатока»; «мне было бы оскорбительно, если бы большинство знало и понимало мои стихи» (письмо В.И. Штейну от 12 октября 1887 года. – Русский библиофил. 1916. № 4. С.).

И.Н. Сухих об этих утверждениях замечает «В теоретических высказываниях и обнаженно-программных стихотворных текстах Фет разделяет романтическое представление о художнике, одержимом вдохновением, далеком от практической жизни, служащем богу красоты и проникнутом духом музыки» (Сухих И.Н. Шеншин и Фет: жизнь и стихи. С. 51). Но эти мотивы, вопреки утверждению исследователя, пронизывают и само поэтическое творчество Фета.

Романтические представления Фета имеют философскую основу: «Философский корень фетовского зерна – глубок. “Не тебе песнь любви я пою, / А твоей красоте ненаглядной” (Здесь и далее цитируется стихотворение «Только встречу улыбку твою…» (1873 (?)). – А. Р.). Две эти строки погружены в вековую историю философского идеализма, платоническую в широком смысле, в традицию, глубоко проникшую и в христианскую философию. Разделение непреходящей сущности и преходящего явления – постоянная фигура в поэзии Фета. Разделяются – красота как таковая и ее явления, манифестации – красота и красавица, красота и искусство: “Красоте же и песен не надо”. Но подобно же отделяется вечный огонь в груди от жизни и смерти» (Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы. С. 330-331).

К приведенным С.Г. Бочаровым цитатам можно добавить строки: «Нельзя пред вечной красотой / Не петь, не славить, не молиться» («Пришла, - и тает всё вокруг…», 1866) и высказывание из письма графу Л.Н. Толстому от 19 октября 1862 года: «Эх, Лев Николаевич, постарайтесь, если можно, приоткрыть форточку в мир искусства. Там рай, там ведь возможности вещей – идеалы» (Фет А.А. Сочинения: В 2 т. Т. 2. С. 218). Но, с другой стороны, у Фета есть и мотив эфемерности красоты, - по крайней мере, в ее земном проявлении: «Этот листок, что иссох и свалился, / Золотом вечным горит в песнопеньи» («Поэтам», 1890) – только слово поэта придает вечное бытие вещам; показательно также стихотворение о хрупкости красоты - «Бабочка» (1884): «Одним воздушным очертаньем / Я так мила»; «Надолго ли, без цели, без усилья / Дышать хочу». Таковы же и облака «…невозможно-несомненно / Огнем пронизан золотым, / С закатом солнечным мгновенно / Чертогов ярких тает дым» («Сегодня день твой просветленья…», 1887). Но эфемерна не только бабочка, на краткий миг явившаяся в мир, и воздушное облако, но и звезды, обычно ассоциирующиеся с вечностью: «Отчего все звезды стали / Неподвижною чредой / И, любуясь друг на друга, / Не летят одна к другой? // Искра к искре бороздою / Пронесется иногда, / Но уж знай, ей жить недолго: / То – падучая звезда» («Звезды», 1842). «Воздушна» (эфемерна), подвижна и причастна времени, а не вечности и красота женщины: «Как трудно повторять живую красоту / Твоих воздушных очертаний; / Где силы у меня схватить их на лету / Средь непрерывных колебаний» (1888).

В письме В.С. Соловьеву 26 июля 1889 года Фет высказывал мысли о духовности и красоте, далекие от их платоновского понимания: «Я понимаю слово д у х о в н ы й в смысле не умопостигаемого, а насущного опытного характера, и, конечно, видимым его выражением, телесностью будет красота, меняющая лик свой с переменой характера. Красавец пьяный Силен не похож на Дориду у Геркулеса. Отнимите это тело у духовности, и Вы ее ничем не очертите» (Фет А.А. «Был чудный майский день в Москве…»: Стихи. Поэмы. Страницы прозы и воспоминаний. Письма / Сост. А.Е. Тархова и Г.Д. Аслановой; Вступ. ст. А.Е. Тархова; Примеч. Г.Д. Аслановой. М., 1989 (серия «Московский Парнас»). С. 364). По-видимому, жестко связать фетовское понимание красоты с одной определенной философской традицией невозможно. Как заметил В.С. Федина, «стихи Фета в самом деле дают весьма благодатный материал для ожесточенных споров по самым разнообразным вопросам, где удачным подбором цитат легко защищать противоположные мнения». Причина – «в гибкости и богатстве его натуры» (Федина В.С. А.А. Фет (Шеншин): Материалы к характеристике. Пг., 1915. С. 60).

О платоновской идеалистической основе фетовской поэзии давно написал В.Я. Брюсов: «Мысль Фета различала мир явлений и мир сущностей <…>. О первом говорил он, что это “только сон, только сон мимолетный”, что это “лед мгновенный”, под которым “бездонный океан” смерти. Второй олицетворял он в образе “солнца мира”. Ту человеческую жизнь, которая всецело погружена в “мимолетный сон” и не ищет иного, клеймил он названием “рынка”, “базара” <…> Но Фет не считал нас замкнутыми безнадежно в мире явлений, в этой “голубой тюрьме”, как сказал он однажды. Он верил, что для нас есть выходы на волю, есть просветы… Такие просветы находил он в экстазе, в сверхчувственной интуиции, во вдохновении. Он сам говорит о мгновениях, когда “как-то странно прозревает”» (Брюсов В.Я. Далекие и близкие. М., 1912. С. 20-21).

В стихах такую же интерпретацию фетовского творчества выразил другой поэт-символист, В.И. Иванов:

Таинник Ночи, Тютчев нежный,

Дух сладострастный и мятежный,

Чей так волшебен чудный свет;

И задыхающийся Фет[1]

Пред вечностию безнадежной,

В глушинах ландыш белоснежный,

Под оползнем расцветший цвет;

И духовидец, по безбрежной

Любви тоскующий поэт –

Владимир Соловьев; их трое,

В земном прозревших неземное

И нам предуказавших путь.

Как их созвездие родное

Мне во святых не помянуть?

Показательно также воздействие фетовской поэзии на творчество символистов – неоромантиков: «В русской литературе 1880-х гг. определенно выделяются пласты, объективно близкие к “новому искусству” следующего десятилетия и привлекавшие внимание символистов, которые <…> могут быть объединены понятием “предсимволизм”. Это – лирика школы Фета <…>» (Минц З.Г. Избранные труды: В 3 кн. <Кн. 2>. Поэтика русского символизма: Блок и русский символизм. СПб., 2004. С. 163); ср. замечание об импрессионизме «школы Фета», стоявшем у истоков «декадентства» (Там же. С. 187). Еще в 1914 г. В.М. Жирмунский выстраивал преемственную линию: «немецкие романтики – В.А. Жуковский – Ф.И. Тютчев – Фет – поэт и философ В.С. Соловьев – символисты» (Жирмунский В.М. Немецкий романтизм и современная мистика. С. 205, примеч. 61; ср.: Бухштаб Б.Я. Фет // История русской литературы. М.; Л., 1956. Т. 8. Литература шестидесятых годов. Ч. 2. С. 260).

В конечном счете решение вопроса о мере философичности поэзии Фета и о близости Фета к платоническому двоемирию, столь значимому для романтиков, зависит во многом от позиции исследователя, трактовать ли фетовские поэтические понятия «вечность» и «вечная красота» как своего рода философские категории, отражающие мировоззрение автора, или видеть в них только условные образы, навеянные традицией. Несмотря на сходство поэтики В.А. Жуковского и Фета, в общем можно согласиться с утверждением Д.Д. Благого: «В идеальном мире лирики Фета, в противоположность Жуковскому, нет ничего мистически-потустороннего. Извечным объектом искусства, считает Фет, - является красота. Но эта красота не “весть” из некоего нездешнего мира, это и не субъективное приукрашивание, эстетическая поэтизация действительности – она присуща ей самой» (Благой Д.Д. Мир как красота (О «Вечерних огнях» А. Фета).

Что же касается мнения об отсутствии в фетовской поэзии трагизма, романтического разлада, то оно относительно справедливо – но с очень значительными оговорками – только для лирики 1940-1850-х годов. «Во второй период творчества (1870-е годы) образ лирического героя меняется. Исчезает жизнеутверждающая доминанта в его настроениях, остро ощущается дисгармония между идеальной красотой и земным “безумным” миром» <…>» (Буслакова Т.П. Русская литература XIX века: Учебный минимум для абитуриентов. М., 2005. С. 239).

Романтическое самоощущение питалось обстановкой – неприятием читателями поэзии Фета, резким отторжением большей частью общества его консервативных взглядов. Н.Н. Страхов писал графу Л.Н. Толстому: Фет «толковал мне и тогда и на другой день, что чувствует себя совершенно одиноким со своими мыслями о безобразии всего хода нашей жизни» (письмо 1879 года - Переписка Л.Н. Толстого с Н.Н. Страховым. 1870-1894. Издание Толстовского музея. СПб., 1914. С. 200).

Наконец, совершенно не обязательно искать признаки романтизма только с сфере идей и / или мотивов. Поэтический стиль Фета с установкой на метафорические и полуметафорические оттенки значения и на мелодически звучащее слово родствен стилю такого автора, традиционно причисляемого к романтикам, как В.А. Жуковский.

И последнее. Само понятие «романтизм» и представления об «эталоне» романтического стихотворения весьма условны. По замечанию А. Лавджоя, романтизм относится к числу «чреватых недоразумениями и зачастую расплывчатых определений – измов (так что некоторые желают вообще вычеркнуть их из словаря и философов, и историков)», которые «являются обозначениями комплексов, а не чего-то цельного <…>» (Лавджой А. Великая цепь бытия: История идеи / Пер. с англ. В. Софронова-Антомони. М., 2001. С. 11). Так, тот же обыкновенно относимый к романтикам В.А. Жуковский может быть понят и как сентименталист (Веселовский А.Н. В.А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения» / Научная ред., предисл., переводы А.Е. Махова. М., 1999. С. 1999), и как предромантик (Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». СПб., 1994). И все-таки, если не отказываться от употребления термина «романтизм», едва ли оправданно отрицать романтические основы и природу поэтики автора «Вечерних огней».


[1] Фет страдал астмой. – А. Р.


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру