Ахматова о Вагинове и у Вагинова

Точно неизвестно, были ли А.А.Ахматова и К.К.Вагинов формально знакомы друг с другом, хотя они неоднократно бывали на одних и тех же собраниях. Ахматова знала о существовании Вагинова с 1921-1922 годов, Вагинов, по крайней мере, с того момента, как начал писать стихи – то есть с 1917 года.

Приведу некоторые сведения об их встречах, которые содержатся в “Acumiana” П.Н.Лукницкого: «4.12. 1925. АА рассказывает, как (в 1922-23 гг., зимой) ее пригласили на собрание Цеха (это было, кажется, последнее собрание). АА пришла, но там все были переполнены семейной историей (И.Одоевцева?), был там Г.Иванов с видом мэтра, и был Костя Вагинов в какой-то непомерно длинной шинели». [i]

Дополнительный свет на эту наиболее раннюю встречу Ахматовой и Вагинова, о которой есть сведения, бросает запись Лукницкого от 16.04.1926: «После Николая Степановича в 21 атака на АА Г.Иванова – раз пять заходил, звал… просил прийти в Цех. “Я все отговаривалась, говорила, что больна”. Наконец, на Рождество 21 года пришла на Почтамтскую; оказалось, что Цеха нет, потому что Г.Иванов – ссора с Одоевцевой. Были Г.Иванов, Оцуп, Адамович и Вагинов. Очень мило. Читали стихи: Г.Иванов – о кувшине роз, Адамович – пушкинское, Оцуп - …, Вагинов – о маркизах (Г.Иванов язвит: вот великосветские стихи…).

“Я не помню, читала ли я. Потом Оцуп провожал по Невскому – под руку (первый раз было, что с ним разговаривала)”.

“Разрешите мне прочитать Вам стихи…» прочел. Потом заговорил о Расине и о других, о теории, о классической… (называя классиками Мандельштама и АА).

(А К. Вагинов ушел, ему не по пути было.)» (2, 107).

Вот это «не по пути», бегло запротоколированное Лукницким в физическом смысле, в общем справедливо по отношению к Вагинову и Ахматовой и в смысле творческом: им было не по пути. А вот Блока Вагинов провожать ходил и тема «Блок у Вагинова» необыкновенно существенна для комментария раннего Вагинова. [ii]

Известно, что в дальнейшем, 15 февраля 1925 года, Ахматова выступала вместе с Вагиновым на литературном вечере в Академической Капелле, организованном Союзом поэтов «совместно с Кубучем»; впрочем, читала четвертой, в то время как Вагинов был вторым. Ахматова «приехала после начала» и читала стихотворения «Художнику», «Когда я ночью жду ее прихода», «Как можно жизнь покинуть эту»…» и в ответ на просьбу из зала: «Смуглый отрок»! - отрывок «И ты мне все простишь»(1, 35).

Гораздо чаще Вагинов встречался с Лукницким (который мог говорить об этих встречах Ахматовой), и с ним он был не только знаком, но даже встречался достаточно часто: в семействе Наппельбаумов (1, 217), у М.Фромана (1, 132), на «четвергах» у М.М.Шкапской, причем на «четверге» 15.01.1925 «К.Вагинову собирали по подписке рубли на издание его стихов», и он подарил Лукницкому экземпляр своего сборника 1921 года «Путешествие в хаос», а «И.Наппельбаум рассказывала злобные сплетни про АА» (1, 32).

1926 год отмечен эпизодом, который можно назвать «Ахматова о/против Вагинове/а». В дневнике П.Н.Лукницкого есть запись от 13.03.1926: «Я подарил АА книгу К.Вагинова. Ей понравился внешний вид книжки. Заметила, что он напоминает журнал “Старые годы”. Взяла читать – унесла в Мраморный дворец» (1, 79). Продолжение истории в записи от 20.03.1926: «Я спросил АА, читала ли она книжку Вагинова? Ответила, что не читала, и спросила мое мнение о ней. Я сказал, что, по моему мнению, стихи несамостоятельны, есть чужие влияния – Мандельштама, В.Иванова, Ходасевича; но – культурны, и мне нравятся. Сказала: “Теперь буду читать, когда вы сказали”. Я прибавил: “Мандельштам, мне говорили, в восторге от этой книжки, говори, что Вагинов чуть ли не второй Тютчев, но я боюсь, что Мандельштам перегнул палку в другую сторону”. АА ответила, что Мандельштам говорил с ней как-то – еще до выхода книжки – о Вагинове и что из его слов не было видно, чтоб он Вагинова ставил высоко. АА передала фразу Мандельштама: “Столько случаев было, когда приходилось разочаровываться в молодом поэте, что боюсь теперь высказываться о ком-нибудь положительно…”» (2, 63).

Со стороны Лукницкого обвинять Вагинова в несамостоятельности, разумеется, было не совсем хорошо, тем более что сам он писал исключительно эпигонские стихи, про которые ему все говорили, что это не он, а Гумилев. Это и увековечил Вагинов в простодушных жалобах Миши Котикова: «Как только начнешь читать стихи, говорят: “Это не вы, а Александр Петрович”». [iii] В «Козлиной песни» Миша Котиков даже пишет «стихи об Индии» «почерком Заэвфратского» и читает их «голосом Александра Петровича». [iv]

В записи от 23.03.1926 помещен пространный рассказ о собственном впечатлении Ахматовой от поэзии Вагинова: «АА рассказала мне, что говорила (вчера? сегодня утром?) с Мандельштамом по телефону и между прочим – о книжке Вагинова (спросила его мнения, потому что сама она еще не прочла книжку).

“Оська задыхается!” Сравнил стихи Вагинова с итальянской оперой, назвал Вагинова гипнотизером. Восхищался безмерно. Заявил, что напишет статью о Вагинове, в котором будут фигурировать и гипнотические способности Вагинова, и итальянская опера, и еще тысяча других хороших вещей.

АА объясняет мне, что “Оська” всегда очаровывался – когда-то он очаровывался даже Липскеровым, потом были еще два каких-то “гениальных поэта” – и что она нисколько не удивлена таким мнением Мандельштама о стихах Вагинова, тем более понятно восхищение Мандельштама, что Вагинов – его ученик.

И АА сказала, что написанная Мандельштамом статья о Вагинове будет, вероятно, одной из его блестящих, но ни к чему не обязывающих “causeries”.

Когда я пришел в Мраморный дворец, Шилейко сказал мне: “Попадет вам от АА за легкомысленное суждение о Вагинове!” – и сказал какую-то остроту о его книжке – остроту злую. Когда Шилейко ушел, я заговорил с АА о книжке Вагинова и говорил всю дорогу от Шереметевского дома, провожая АА туда.

Перед моим приходом в Мраморный дворец сегодня АА читала книжку Вагинова вслух, Шилейко слушал и очень зло, в прах раскритиковал ее, и АА к его мнению присоединяется, потому что он приводил совершенно справедливые и неоспоримые доводы.

И мнение АА о книжке таково: полная несамостоятельность – дурно понятые и дурно взятые Мандельштам и Вячеслав Иванов. И во всех – редких – случаях, когда Вагинов не подражает буквально (в словаре, в построении образов, в сравнениях и в в прочем) учителям, у него остаются “море жизни”, “природа-храм”, “но медленно валов благоуханье” и прочие банальности.

Отсутствие всякой композиции – стихотворение можно начинать читать с любого места и прервать его также на любом месте – от этого ничто в стихотворении не изменится.

Мертвечина. И разве можно в стихи вводить теперь такие слова, как “нощь”, “зрю” и т.п. – они теперь совершенно не действуют, они никак не воспринимаются, и употребление их свидетельствует только о дурном вкусе. Такие слова в контексте современных слов можно сравнить с античной статуей, шея которой повязана розовой ленточкой. То, что Вагинов употребляет такие слова, доказывает потерю им всякого чувства слова, отсутствие бережного, любовного отношения слову.

Вагинов употребляет такие сравнения, как “виноградарь – солнце”. Да, мы знаем о древнем значении такого сравнения – в д р е в н е м контексте, у античных поэтов. Но Вагинов, по-видимому, думает, что сравнение, слово, глубоко оправданное, владеющее

п р а в о м на существование в одном (в данном случае – в античных) контексте, вырванное из этого контекста и механически вставленное в совершенно неподобный другой (его, Вагинова, современный – в данном случае), сохраняет всю свою весомость, весь свой смысл, всю соль – значимость. Нет. Это не так. В действительности такое оскопленное и механически приводимое слово или сравнение звучит только как банальность.

Вагинов идет на все, не жалеет затрат, делает демонические усилия – для того, чтобы дать что-то с в о е: он идет на отказ от смысла, он лишает свои стихи рифмы, он механически смешивает самые неслиянные понятия. И все усилия не приводят решительно ни к чему. Только резче подчеркивается мертвенность, атрофия поэтического сознания, полное отсутствие своего, отсутствие лирического чувства. И ничто не дано взамен этого. Книга оставляет самое безрадостное впечатление.

Дело не в промахах. Промахи у каждого п о э т а бывают, должны быть. – и каких промахов мы не простим поэту, если он действительно поэт. Поэт может написать очень плохое стихотворение, но сейчас же напишет и другое – подлинно хорошее… Ну не читайте плохих стихов поэта – читайте его хорошие стихи. Это же не обязательно – читать плохие стихи!

И не в непонятности. АА не боится ее. АА не стесняется, как “не стесняются расстоянием”, непонятностью. Когда В.Иванов бывает непонятен, то это значит только то, что мы – тот, кто его не понял, - чего-нибудь не знает, чего-нибудь не прочел, что ему нужно прочесть для понимания… Какого-нибудь эллинского, византийского обряда, мифа не знает. Но стихи В.Иванова можно всегда расшифровать. Их непонятность происходит только от того, что В.Иванов много больше знает, много культурнее своего – такого не понимающего какого-нибудь намека, не видящего за ним того, что за ним подразумевается, – читателя.

Но стихи К.Вагинова не имеют за собой ничего – они висят в воздухе, ни на что не опираясь, они не намекают ни на какие не дочитанные нами мифы, обряды, источники; нет и сомнения в том, что В.К.Шилейко больший знаток в античном и во всех прочих культурах, чем К.Вагинов, а, однако, он утверждает, что стихи К.Вагинова ни на что такое не опираются, ничего такого – ускользнувшего от понимания – не подразумевают.

А самое главное – стихи Вагинова не непонятны. Они насквозь прозрачны, и в них – пустота. В них не над чем даже задуматься, потому что они ничего в себе не таят. Они механично набраны. Они мертвы.

И нельзя говорить о старых итальянцах – будто бы источнике Вагинова (как я сказал АА). Мы немного знаем старых итальянцев. И они нисколько не непонятны. Когда у старого итальянца попадается широко развитый образ сердца, вынутого из груди и переданного возлюбленной, которая его ест, – это значит только, что в основе его, кажущегося таким сложным, лежит простая народная поговорка о “сердцеедке”. Эта сложность имеет о с н о в у – и необычайно простую основу. Никакой основы нет в сложности стихов Вагинова – в неоправданном нагромождении распущенных и пестрых слов, употребляемых им.

А ставка на звуковую значимость, на музыкальность, на музыкальное воздействие стихов, ставка Вагинова (о которой я заговорил с АА) – не достоинство. Это недостаток. Это Игорь Северянин – как конечный итог. Прошло то время, время неудавшихся опытов, когда поэты, художники пытались смешивать и соединять виды искусства в одном. Когда поэт стремился вложить живопись в стихи, когда восклицали о каком-нибудь Брюсове – “ах, как он скульптурен”, о другом – “ах, как он архитектурен”. Сейчас это – порицание. Сейчас сказать про живописца “он так литературен” - это значит выругать его и упрекнуть. Нельзя вводить один вид искусства в другой, потому что у каждого есть свой материал¸ свои средства, своя стихия – только ему свойственные. Когда говорят о том, что в поэзии – музыкальность, скульптурность, живописность, хочется сказать: “А где же поэтичность? Где же поэзия в стихах? Дайте нам поэзию… Музыкальность оставьте музыке, живописность – живописи…”» (2, 82-86). [v]

Оставляя в стороне некоторую противоречивость этого отзыва (одновременно и упреки в непонятности, и отрицание ее), заметим, что налицо явное творческое несовпадение. Пытаясь объяснить его, А.Дмитренко писал: «В большинстве рассмотренных случаев “чужое слово” играет роль своеобразного медиатора, связывающего текст Вагинова с чрезвычайно широким семантическим полем. Так, присутствующее в комментируемом стихотворении слово “свирель”, которое отсылает прежде всего к античной традиции (то же: флейта, сиринга), является одним из многочисленных культурных знаков, семантика которых не исчерпывается аллюзиями на конкретные тексты, но интегрирована в области разнообразных коннотаций. Очевидно, именно это свойство поэтики Вагинова послужило основой для двойственного восприятия его поэтического творчества двумя наиболее “семантическими” поэтами. Перефразируя Ахматову, можно говорить о предельно концептированном использовании приема “семантической неопределенности”, который характеризует преобразования в структуре семантики поэтического текста, осуществленные в произведениях поэтов-символистов (в том числе самой Ахматовой и особенно Мандельштама)». [vi]

Категоричность приведенного выше суждения Ахматовой можно объяснить принципиально различными типами творческой рефлексии, характеризующими художественное мышление Ахматовой и Вагинова. Поэтические тексты Вагинова действительно «расшифровать» невозможно, ибо их интертекстуальность обуславливает тенденцию к такому прочтению, которое требует полного «вживания» в культуру, отношения ко всей культурной традиции как к материалу для творчества. Такое прочтение и не может быть объективным процессом извлечения смысла, а, скорее, представляет собой обратный процесс – процесс насыщения смыслами «неосмысленного» текста. К этому можно добавить, что природа ассоциативности и суггестивности у обоих поэтов совершенно различны, так как Вагинов, несмотря на свои формальные связи с Цехом поэтов, развивал скорее традиции футуристов. [vii]

Несмотря на всю эту категорическую критику, тем не менее, сообщая о совпадении мнения Ахматовой с его собственным в том, что «стихотворение это [viii] (да и большинство других вагиновских) вызывает неприятное чувство и неодолимую антипатию, П.Н.Лукницкий был вынужден признать: «Правда, раз это так, это значит, что индивидуальность в стихотворениях Вагинова есть…» (2, 295 – от 15.10.1927).

Нет никаких сведений о том, что Вагинов знал об этом неблагоприятном впечатлении Ахматовой о его стихах. И то, что некоторые черты Ахматовой промелькивают в «Козлиной песни», в обобщенной сатире Вагинова на декадентов, вряд ли поэтому имеет хотя бы отчасти характер отместки. Представляется, что эти черты проявились в образе Аглаи Николаевна. В главе «Вечер старинной музыки» есть эпизод, происходящий в комнате Кости Ротикова, в которую заходят Тептелкин и Муся Далматова: « – Давно вы ждете? – спросил он. – Мы со вчерашнего вечера сидим здесь над испанскими, английскими, итальянскими поэтами, – ответил Костя Ротиков, – и обмениваемся мыслями. – А Аглая Николаевна пришла? – спросил Теплелкин. – Мы ее с минуты на минуту ждем, – ответил Костя Ротиков. – Раздался стук в парадную. Костя Ротиков выскочил в переднюю. Через минуту вошла худая и извивающаяся как змея Аглая Николаевна. На плечах у нее лежал голубой песец. На груди сверкал большой изумруд, а в ушах ничего не было. Рядом с ней извивался Костя Ротиков, а с другой стороны прыгала собачка. Вечер старинной музыки состоится, – произнес на ухо Марье Петровне Далматовой Тептелкин. Все прошли в соседнюю комнату. Там уже сидели глухие старушки и старички с баками и с бородками, прыгающие барышни, пожилые молодые люди, картавящие как в дни своей юности. Рояль раскрыл, задрожали клавиши и струны. Аглая Николаевна раскланивалась. Поднесли цветы – розы белые. Она нюхала, раскланивалась, улыбалась. Худенькие ручки старушек и старичков хлопали. – Она совсем не изменилась за эти годы, – шептали они друг другу на ухо, – наша любимая Аглая Николаевна. – Она была в 191… г. любовницей N, шептал пожилой молодой человек другому пожилому человеку. У нее удивительная собачка, – шептала одна прыгающая барышня другой прыгающей барышне. Аглая Николаевна села. Опять поднимались руки, опять опускались клавиши, опять как бабочка билась чистая музыка. Две барышни поднесли лилии. – Ах, Аглая Николаевна, – говорил Костя Ротиков, – вы сегодня нам доставили чистое наслаждение.». [ix]

В имени-отчестве Аглаи Николаевны содержится анаграмма имени «Анна», а анаграмматическая поэтика, как известно, довольно широко применяется в творчестве Вагинова, [x] в том числе и в «Козлиной песни». [xi] А во внешности и характеристике героини, по-видимому, есть пародийно увиденные черты Ахматовой, хотя, разумеется, и не только ее.

Наше предположение становится еще более вероятным, если обратить внимание на то, что несколькими страницами ранее процитировано стихотворение Ахматовой. Эта цитата находится в главе «Свои». Неизвестный поэт размышляет здесь о том, что «средство изолировать себя и спуститься во ад: алкоголь, любовь, сумасшествие…»: «И мгновенно перед ним понеслись страшные гостиницы, где он, со стаей полоумных бродяг, медленно подымался по бесконечным лестницам, освещенным ночным, уменьшенным светом. Ночи под покачивание матрацев, на которых матросы, воры и бывшие офицеры, и женские ноги то под ними, то на них. Затем прояснились заколоченные, испуганные улицы вокруг гостиницы. И бежит он снова, шесть лет тому назад, с опасностью для жизни, по снежному покрову Невы, ибо должен наблюдать ад, и видит он, как ночью выводят когорты совершенно белых людей.

Еще на западе земное солнце светит… -

скажет потом одна поэтесса, но он твердо знает, что никогда старое солнце не засветит, что дважды невозможно войти в один и тот же поток, что начинается новый круг над двухтысячелетним кругом, он бежит все глубже и глубже в старый, двухтысячелетний круг.

Следует сцена страшного суда, в которой Данте, Гоголь и Гораций осуждают неизвестного поэта за то, что он «позволил автору посмеяться» над ними. [xii]

Как отмечено в комментариях Т.Л.Никольской, это строка Ахматовой из стихотворения «Чем хуже этот век предшествующих? Разве…» (1919). Приведем его полностью:

Чем хуже этот век предшествующих? Разве

Тем, что в чаду печали и тревог

Он к самой черной прикоснулся язве,

Но исцелить ее не мог.

Еще на западе земное солнце светит,

И кровли городов в его лучах блестят,

А здесь уж белая дома крестами метит,

И кличет воронов, и вороны летят. [xiii]

Полемическая интерпретация стихотворения Ахматовой связана с представлением Вагинова о большевистской революции как лишь об отдельном проявлении общей деградации культуры в мире.

Любопытно, что некоторые черты Ахматовой, возможно, отразились даже в Тептелкине, прототипом которого, как известно, был Л.В.Пумпянский. В романе неоднократно говорится: Тептелкин: «стал сличать Пушкина с Андре Шенье» (85). [xiv] Но Пумпянский в 1920-е годы мало занимался Пушкиным, а Ахматова много, причем в 1926 г., когда писалась «Козлиная песнь», она сопоставляла Пушкина с Шенье, а Вагинов в конце 1925 г. беседовал о «литературных влияниях на Пушкина» с Лукницким. [xv] П.Н.Лукницкий рассказывает: «Потом я спросил о Пушкине: нашла ли она в нем что-либо новое? АА ответила, что сегодня читала лицейские стихи, чтобы уяснить, что именно прибавилось у Пушкина после чтения Шенье и чего у него не было до Шенье. Только сегодня занялась этим, кое-что уяснила, но пока предположительно. Потом, раскрыв Пушкина и Шенье, прочла мне отрывок из стихотворения 1819 года “Всеволожскому” (“прости, счастливый сын пиров…”), прочла и сказала: “Только Пушкин мог делать так! Смотрите!” - и прочла соответствующее место из Шенье» (2, 141).

Ну и конечно же, некоторое отношение к Ахматовой имеет образ Екатерины Ивановны из «Козлиной песни». В Заэвфратском, как известно, пародирован Гумилев, а в паре «Миша Котиков – Екатерина Ивановна» отчасти криптографированы В.Н.Орлов и Л.Д.Менделеева, В.В.Розанов и А.Суслова. Но отразились в ней ведь и П.Лукницкий в его отношениях с АА и с А.Энгельгардт.

Говоря в целом о соотношении художественных миров Вагинова и Ахматовой, можно предположить, что любовно-эротическая тема Ахматовой могла в творческом сознании в высшей степени целомудренного и брезгливого Вагинова питать лишь антидекадентскую тему, а ее религиозность на фоне революции, которую Вагинов воспринял как новое христианство, уничтожающее греческих богов культуры, он, должно быть, воспринимал как анахронизм. [xvi] Отчасти возможное неприятие Ахматовой Вагиновым вписывалось в картину того отторжения ее как создательницы поэзии «грешниц» и «блудниц», «смеси женской “греховности” и “богомольности”» [xvii]и захватывало многих – от Блока до Набокова. К этому следует добавить, что высокое витийство Ахматовой Вагиновым, не случайно смолоду вступившим в «Аббатство гаеров», могло отчасти восприниматься им как непроизвольная автопародия – просто в силу сатирического и пародийного склада творческой индивидуальности писателя.

Одна из немногих вещей, которая, возможно, сближает этих двух писателей, это решение петербургской темы. Большинство писателей-петербуржцев – таких, как Блок, Мандельштам, Вагинов (в этот ряд можно включить и Ахматову) – даже в самых мрачных своих пророчествах сохраняли чувство глубокой внутренней приверженности своему городу. Можно поэтому выделять их произведения в особый инвариант, который стоило бы, чтобы предотвратить смешение, обозначить как «петербургский текст писателей-петербуржцев».

В этом отношении и Ахматова, и Вагинов развивали сходный дискурс. Ср. хотя бы ахматовское «За то, что город свой любя,/ А не крылатую свободу,/ Мы сохранили для себя / Его дворцы, огонь и воду» (Anno Domini – Петроград, 1919) и вагиновское «» («И вот один, среди болот, / Покинутый потомками своими, / Певец-хранитель город бережет / Орлом слепым над бездыханным сыном» («И пестрой жизнь моя была» – 1923). [xviii] Но и здесь ближайшим претекстом оказывается для Вагинова не Ахматова, а Блок: «Он будет город свой беречь/ И заалев перед денницей / В руке простертой вспыхнет меч / Над затихающей столицей» («Петр» - 1904). [xix]

Однако несхожесть творческих индивидуальностей, разумеется, не исключала уважения как к поэту – по крайней мере, со стороны Вагинова к Ахматовой. [xx] В начале 1930-х годов, убеждая Д.Е.Максимова начать печатать свои стихи, Вагинов, по свидетельству самого Максимова, говорил: «Посмотрите, вот молчит Ахматова, – и это интересно, а ваше молчание пока никому не интересно». [xxi]

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru