Пространственная структура в Житиях святых Бориса и Глеба

В средневековом сознании пространство осмыслялось иначе, нежели в современном, рационализированном восприятии: пространство не было семантически нейтральным физическим и географическим явлением; в нем выделялись сакральные и профанные (мирские) локусы. Сакральность могла убывать или возрастать при движении при движении в пространстве; кроме того, пространство «чистое» было противопоставлено «нечистому», а также пространство образовывало оппозицию не-пространству – тому, что находится за пределами своего, обитаемого мира и осмысляется как принадлежащее небытию, не-существующее.

Вот как об этом пишет М. Элиаде: «Для религиозного человека пространство неоднородно: в нем много разрывов, разломов; одни части пространства качественно отличаются от других. “И сказал Бог: не подходи сюда; сними обувь твою с ног твоих; ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая” (Исход, III, 5). Таким образом, есть пространства священные, т. е. “сильные”, значимые, и есть другие пространства, неосвященные, в которых якобы нет ни структуры, ни содержания, одним словом, аморфные. Более того, для религиозного человека эта неоднородность пространства проявляется в опыте противопоставления священного пространства, которое только и является реальным, существует реально, всему остальному — бесформенной протяженности, окружающей это священное пространство.

<...>

Появление священного онтологически сотворяет мир. В однородном и бесконечном пространстве, где никакой ориентир невозможен, где нельзя ориентироваться, иерофания обнаруживает абсолютную “точку отсчета”, некий “Центр”» (Элиаде М. Священное и мирское. Пер. с фр., предисл. и комм. Н. К. Гарбовского. М., 1994. С. 22—23).Такое восприятие пространства в трансформированном виде сохраняется и в средневековой культуре, в частности в культуре древнерусской.

По характеристике Ю. М. Лотмана, «в средневековой системе мышления сама категория земной жизни оценочна – она противостоит жизни небесной. Поэтому земля как географическое понятие одновременно воспринимается как место земной жизни (входит в оппозицию «земля / небо») и, следовательно, получает не свойственное современным географическим понятиям религиозно-моральное значение. <…> Движение в географическом пространстве становится перемещением по вертикальной шкале религиозно-нравственных ценностей, верхняя ступень которой находится на небе, а нижняя – в аду». Движение в географическом пространстве интерпретируется в ценностном ключе и приобретает религиозно-нравственную семантику: « <…> земная жизнь противостоит небесной как временная вечной и не противостоит в смысле пространственной протяженности. Более того, понятия нравственной ценности и локального расположения выступают слитно: нравственным понятиям присущ локальный признак, а локальным – нравственный. География выступает как руководитель этического знания.

Всякое перемещение в географическом пространстве становится отмеченным в религиозно-нравственном отношении. <…> В соответствии с этими представлениями, средневековый человек рассматривал и географическое путешествие как перемещение по “карте” религиозно-моральных систем» (Лотман Ю. М. О понятии географического пространства в русских средневековых текстах // Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров. Человек – текст – семиосфера – история. М., 1996. С. 239, 240).

Пример весьма сложно и искусно построенной пространственной структуры содержат Жития святых Бориса и Глеба, написанные в XI или начале XII в.: так называемое «анонимное» «Сказание о Борисе и Глебе» и «Чтение о Борисе и Глебе», принадлежащее печерскому монаху преподобному Нестору. Пространственная структура их текстов сходна в главном, но в «Сказании о Борисе и Глебе» пространственные оппозиции развернуты более последовательно и явно. Поэтому большинство примеров далее приводятся именно из этого агиографического произведения.

Оба памятника начинают повествование о мученической кончине братьев с упоминания о походе Бориса на печенегов: посланный отцом в Степь, Борис не обрел врагов и вернулся на Русь. Не дойдя до Киева, он узнал о смерти отца и об умысле брата Святополка. К югу от Киева, на реке Альте, Борис был убит посланцами Святополка. Место убиения Бориса наделяется символическими, а не физическими признаками тесноты, узости благодаря цитате из Псалтири (21: 17): «Обидоша мя пси мнози и уньци тучьни одержаша мя». Река Альта в Борисоглебских житиях – своеобразная граница между миром жизни и смерти; другая ее семантическая функция – преграда, отделяющая Бориса от Киева. Младший брат Бориса, святой Глеб был также предан смерти на реке (при впадении Смядыни в Днепр, у Смоленска). В «Сказании о Борисе и Глебе» страстотерпцы движутся навстречу друг другу к центральной точке русского пространства – Киеву, но встречи не происходит. Разлученность двух братьев в пространстве подчеркнута при посредстве библейской параллели. Борис помышляет: «То поне узьрю ли се лице братьца моего мьньшааго Глhба, яко же Иосиф Вениямина?». (В «Чтении о Борисе и Глебе» Нестора отрок Глеб бежит от убийц из Киева, где пребывал при отце, и поэтому в Несторовом тексте отсутствует четкая структура пространства, характерная для «Сказания…».)

Раннесредневековый Киев создавался во образ и подобие священных городов — Иерусалима и Константинополя, а также Небесного Иерусалима, как он описан в Откровении святого Иоанна Богослова. Ориентация на эти модели священного города отражена как в планировке, так и в топонимике (Святая София по подобию цареградской, Золотые ворота по подобию иерусалимских и цареградских). Осмысление Киева как священного города присуще и древнерусской книжности: оно имплицитно содержится в «Слове о Законе и Благодати» митрополита Илариона (см.: Топоров В. Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. 1. М., 1995. С. 264—276). Предыстория, архетипическое начало христианского бытия Русской земли в «Повести временных лет» — благословение Киевских гор апостолом Андреем. Киев, стоящий на горах, и населяющие его кроткие и ведающие закон поляне противопоставлены летописцами древлянам, живущим в лесах «звериным обычаем»: в оппозиции “открытое место — лес” поле и город противопоставлены как «чистое» пространство пространству «нечистому»; одновременно Киев как высокое место, приближенное к небу контрастирует с низинами, заросшими лесом. В свете библейской традиции киевские горы приобретают дополнительный сакральный смысл.

Исходная ситуация в «Сказании» такова: Вышгород — своеобразный субститут Киева (резиденция киевских князей в окрестностях столицы) — становится местом пребывания нечестивца Святополка; именно здесь Святополк ночью совещается с убийцами и отсюда посылает их на казнь. Овладение великого грешника, ставшего киевским князем, священным городом, — это нарушение исконного, истинного соответствия между местом в пространстве и человеком, этим местом владеющим. Святые же Борис и Глеб, которые и должны пребывать в сакральном пространстве, гибнут вдали от Киева по разные стороны, к югу и к северу, от стольного града. Тело Глеба было брошено (возможно, без погребения) в лесу — в «нечистом» месте. Таким образом, несоответствие между семантикой пространства и положением в этом пространстве житийных «персонажей» усугублено. Святополк и его приспешники на самом деле причастны адскому миру, ад как бы локализуется там, где они находятся. Не случайно, сообщение о возвращении убийц к своему господину сопровождается цитатой из Псалтири (Пс. 9: 18): «Оканьнии же они убоице възвративъше ся къ посълавшъшюуму я, яко же рече Давыдъ: Възвратять ся грешьници въ адъ и въси забывающии Бога». И напротив, пустынное место, где брошено тело Глеба, освящается мощами святого и превращается в храмовое пространство, возле тела святого чудесно возгараются свечи и слышится пение: проходившие мимо купцы, охотники и пастухи «овогда свеще горуще и пакы пения ангельская слышааху». Свечи и ангельское пение напоминают о богослужении, а огненный столп – выражение присутствия Святого Духа и ангела в церковном пространстве.

С победой Ярослава, отомстившего за братьев окаянному Святополку, истинное соответствие между «персонажами» жития и сакральным пространством восстанавливается. Тела Бориса и Глеба с почестями переносят в Вышгород и погребают в церкви. Мощи святых оказываются в центре Руси, братоубийца изгоняется на периферию русского пространства. Святополк же бежит из Русской земли, и его бегство – реализация речения из Книги Притчей Соломоновых (28: 1, 17) о бегстве и скитаниях, на которые обречен нечестивец, даже если он никем не гоним; напоминает рассказ о бегстве Святополка и упоминание о страхе, на который обречен Каин Богом (Быт., гл. 4), и историю царя Ирода, изложенную в хронике Георгия Амартола (см.: Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. М., 2001. С. 176-177). Убийца святых Бориса и Глеба умирает «зле» в «пустыне» «межю Чехы и Ляхы», то есть как бы в пространственном вакууме, в межграничье, «нигде».

А. В. Маркову принадлежит наблюдение, что выражение «межю Чехы и Ляхы» — старинная поговорка, означающая «где-то далеко». Он же указал, что эта поговорка сохранилась в говорах Архангельской губернии (Марков А. В. Поэзия Великого Новгорода и ее остатки в Северной России // Пошана. Харьков, 1908. Т. 18. С. 454).

В реальности Святополк, видимо, умер несколько позже и не в межграничье, а либо в пределах Русской земли, в Берестье, либо в Польше. См. сводку данных об этом и их анализ в кн.: Карпов А. Ю. Ярослав Мудрый. С. 178-179.

Символический смысл смерти Святополка за пределами Русской земли отмечал Ю. М. Лотман, резюмировавший: «Исход путешествия (пункт прибытия) определяется не географическими (в нашем смысле) обстоятельствами и не намерениями путешествующего, а его нравственным достоинством» (Лотман Ю. М. О понятии географического пространства в русских средневековых текстах. С. 246). Трудно сказать, обладает ли земля между двумя католическими странами в «Сказании о Борисе и Глебе» семантикой земли «грешной». Подобное восприятие католических земель, Запада отличало культурное сознание Московской Руси, но до XIV в. устойчивое негативное отношение к латинскому Западу, кажется, не было в Древней Руси общепринятым (Флоря Б. Н. У истоков конфессионального раскола славянского мира (Древняя Русь и ее западные соседи в XIII веке) // Из истории русской культуры. Т. I (Древняя Русь). М., 2000. С. 717—724).

Борис также умер почти на рубежах Руси, Река Альта, на которой разбил свой стан Борис и на которой он был предан смерти убийцами, посланными Святополком, в сознании жителей Киевской Руси XI – начала XII в., в том числе составителя «Сказания…» и его первых читателей, обладала особым смыслом: она была одним из пограничных рубежей между Русью и Степью: «Борис был покинут воинами своегот отца <…> и встал лагерем на реке Альте – в средние века она представляла собой нечто вроде Рубикона на пути к кочевникам и обратно <…>» (Франклин С., Шепард Д. Начало Руси: 750-1200. Под ред. Д. М. Буланина. Пер. с англ. Д. М. Буланина и Н. Л. Лужецкой. СПб., 2000. С. 270). Но всё же Альта – река в Русской земле в отличие от условного «вакуума», «не-пространства», в котором умирает Святополк Окаянный. Внешнее сходство характеристик мест, где умирают убиенный святой и его убийца – лишь средство подчеркнуть глубинное различие этих двух видов пространства, этих двух локусов.

Обстоятельства бегства Святополка Окаянного из Русской земли внешне напоминают путешествие святого Глеба к Киеву, как оно описано в «Сказании…». На Святополка «нападе <…> бесъ и раслабеша кости его, яко не мощи ни на кони седети, и несяхуть его на носилехъ». Но и Глеб, по-видимому, не смог продолжать путешествие на коне и пересел в ладью (насад), ибо повредил себе при падении ногу: «и пришедъ на Вългу, на поле потъче ся подъ нимъ конь в рове, и наломи ногу мало». Именно так, как указание на повреждение ноги Глебом, а не его конем, интерпретировал известие «Сказания…» А. А. Шахматов (Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах // Шахматов А. А. Разыскания о русских летописях. М.-Жуковский, 2001. С. 62). Внешнее здесь подано как средство указать на глубинную противоположность ситуаций: святой направляется в руки убийц и смиренно принимает смерть, великий грешник бежит прочь, гонимый гневом Божиим.

Подобный же прием контрастного соотнесения на основе внешнего сходства применен в «Сказании…» при создании оппозиции «отроки Бориса – бояре Святополка». И те и другие готовы пожертвовать жизнью ради господина (а отрок Бориса Георгий пытается заслонить его своим телом от копий убийц). Но дружинники Бориса, верные князю, причастны его праведности, а приспешники «нового Каина» несут на себе несмываемую печать его греха.

Передвижению «персонажей» «Сказания о Борисе и Глебе» в пространстве по горизонтали, имеющему ценностный символический смысл, соответствует такое же символическое движение по вертикали. Святополк «и муце, и огню предасть ся. И есть могыла его и до сего дьне, и исходитъ отъ нее смрадъ злый <...>». Злой смрад — знак пребывания души Святополка под землей, в аду. Показательно, что в повествовании Новгородской первой летописи о гибели братоубийцы сказано о дыме, поднимающемся от его могилы: «яже дым и до сего дни есть». А в нескольких списках Несторова «Чтения…» вместо упоминания о раке («раце»), в которой погребено тело Святополка Окаянного говорится о мраке, в котором он пребывает: «видевши в мраце его». Это сообщение, по-видимому, вторичное, но показательно как свидетельство осмысления гибели «второго Каина»: это заключение души в аду. Лексема «мрак» появилась в тексте, поскольку она содержит коннотации, связанные с адом. Мрак, окружающий могилу Святополка, контрастирует с огненным столпом над местом погребения святого Глеба. Оба были захоронены в глухих местах, но Глеба Бог прославил, Святополку же воздал, наказав за великое зло.

Души Бориса и Глеба возносятся в небо, к престолу Бога, а их тела, нетленные и не источающие смрада, положены в Вышгороде — городе, в чьей названии присутствует сема «вышина», «высота». Агиограф обыгрывает внутреннюю форму названия «Вышгород», наделяя этот город признаком избранности и славы, связанной со святыми братьями: «Блаженъ поистине и высокъ паче всехъ градъ русьскыихъ и выший градъ, имый въ себе таковое скровище, ему же не тъчьнъ ни вьсь миръ. Поистине Вышегородъ нарече ся, выший и превыший городъ всехъ». Прославлению Вышгорода предшествует цитата из Евангелия от Матфея (5: 14—15), в которой также сказано о городе, находящемся в высоком месте, на горе: «Яко же рече Господь: “Не можеть градъ укрыти ся врьху горы стоя, ни свеще въжьгъше спудъмь покрывають, нъ на светиле поставляють, да светить тьмныя”, - тако и <...> си святая постави светити въ мире премногыими чюдесы». В тексте «Сказания…» нарисованы как бы два разных Вышгорода: темный и светлый. Святополк совещался с боярами об убийстве Бориса ночью, - этой физической, природной тьме противопоставлен божественный свет святых. Так цветовой код искусно встраивается в код пространственный.

Вероятно, в тексте «Сказания о Борисе и Глебе» проведена параллель между цитатой из Книги Притч Соломоновых (2: 21; 14: 32) и похвалой городу Вышгороду. Борис перед смертью «помышляаше слово премудраго Соломона: “правьдьници въ векы живуть и отъ Господа мьзда имъ, и строение имъ отъ Вышьняаго”». Структура слов «Вышгород» и «Вышний» («Вышьний») похожа: оба содержат один и тот же корень. Обретению блаженства Борисом в вечности (у престола Вышнего) соответствует в земном пространстве перенесение мощей страстотерпца в Вышгород, который предстает богоизбранным, святым городом. Не случайно и погребение святых именно в храме святого Василия: Василий – также христианское имя их отца Владимира; святые братья символически воссоединяются с отцом после своей смерти, будучи похоронены в церкви, носящей имя святого – небесного покровителя Владимира.

Именно Вышгород становится местом, где происходит посмертное соединение Бориса и Глеба (их мощей) в земном пространстве, в то время как их души встречаются у престола Господа в пространстве небесном. Этот мотив Борисоглебской агиографии тонко подмечен А. Ю. Карповым: «Так соединились тела святых братьев, как соединились в небесах их безвинные души…

Тело Бориса перевезли к Вышгороду, можно сказать, в «Святополков» город, и похоронили в простом деревянном гробу возле церкви святого Василия <…>. Особо отметим, что похоронили даже не в церкви, как всегда хоронили князей, а вне ее стен, словно какого-то отступника или злодея. Так Борис обрел покой в городе своих убийц. И вот – вечный парадокс истории – именно этот город станет городом его славы, главным центром почитания Бориса и его брата Глеба, и именно сюда, к их гробницам, потянутся тысячи русских людей <…>, прося у святых братьев защиты и покровительства.

<…> … То, что город этот породил убийц святого Бориса, что он принял святые тела Бориса и брата его Глеба, останется в веках и прославит его “паче всех городов Русских”» (Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С. 106-107).

Так оказывается в двух «планах» бытия преодолена разъединенность благодатной пары святых. Как подчеркивал В. Н. Топоров, в «Сказании о Борисе и Глебе» благодатной парности Бориса и Глеба противопоставлена греховная «двойственность» Святополка, рожденного «от двух отцов» (Владимир взял в жены его мать уже беременной от Владимирова брата Ярополка) и гнетомого грехом как названого отца Владимира, бывшего в ту пору еще язычником), так и матери, расстриженной монахини-гречанки, нарушившей иноческий обет. «<…> “Парность” Бориса и Глеба конструируется в связи с направлением главной оси – противопоставлением этой “пары” святых и блаженных окаянному Святополку. Благодатная парность Бориса и Глеба, достигнутая их подлинно христианской кончиной, противостоит греховной «двойственности» Святополка, их будущего убийцы, вызванной к существованию целой цепью предшествующих грехов» (Топоров В.Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. 1. С. 495).

Ложно признав двойной грех – матери и нареченного отца – основанием для своего собственного осуждения, Святополк решается удвоить уже совершенный собственный грех братоубийства и замышляет расправу с юным Глебом; при этом злодей стремится избежать двух вероятных угроз – отмщения со стороны других сыновей Владимира и изгнания: «<…> дъвоего имамъ чаяти: яко аще братия моя, си же варивъше, въздаять ми и горьша сихъ; аще ли не сице, то да ижденоуть мя и боуду чюжь престола отьца моего и жалость земле моея сънесть мя и поношения поносящиихъ нападуть на мя и къняжение мое прииметь инъ и въ дворехъ моихъ не будеть живущааго». Однако в итоге всё совершается именно так, как того боялся и пытался избежать Святополк: Ярослав выступил мстителем за невинноубиенных, а Святополк был изринут из Русской земли. «Двойственность» не преодолена, она воплотилась в земной и посмертной судьбе братоубийцы – как две потери, как две гибели; при этом и земная, и посмертная участь в свой черед делится надвое, и всё свершившееся оказывается страшной потерей. Святополк лишается и княжения, и жизни, а в мире загробном – Царства Небесного, и оказывается в аду: «и тако обою животу лихованъ бысть: и сьде не тъкъмо княжения, нъ и живота гонезе, и тамо не тъкъмо Царствия Небеснааго и еже съ ангелы жития погреши, нъ и муце и огню предасть ся».

Убийство оказывается самоубийством. Происходит «инверсия» греховного деяния: оно обращается на того, кто его сотворил. Стрела, выпущенная рукою убийцы, поворачивает вспять и пронзает его самого. Этой «инверсии» в пространственном коде «Сказания о Борисе и Глебе» соответствует движение и перемещение святых и их ненавистника. Исторжение Святополка из родной земли представлено в «Сказании…» как реализация библейской цитаты из Псалтири Давида: «Оканьнии же они убице, възвраивъше ся къ пославъшумоу я, яко же рече Давыдъ <…>: “оружие звлекоша грешьници, напрягоша лукъ свой заклати правыя сьрдьцьмь, и оружие ихъ вънидеть въ сьрдьца, и луци ихъ съкрушать ся, яко грешьници погыбнуть” [Пс. 15: 20]. И яко съказаша Святопълку, яко сътворихомъ повеленое тобою: и си слышавъ, възнесеся срьдьцьмь. И събыссться реченое псалмопевцемь Давыдъмь: “Чьто ся хвалиши, сильный, о зълобе? Безаконие вьсь дьнь, възлюбилъ еси зълобу паче благостыне, неправьду, неже глаголаати правьду, възлюбилъ еси вься <…>. Сего ради раздрушить тя Богъ до коньца, въстьргнеть тя и преселить тя отъ села твоего и корень твой отъ земля живущихъ” [Пс. 51: 3-7]». Святополк, реально, физически исторгнут из родной земли. Он, плод злогого корня, противопоставлен роду праведных – Борису, Глебу и их отцу Владимиру. «Сказание…» начинается с цитаты из Псалтири, говорящей о благословении рода праведных, отнесенной к Владимиру и его сыновьям-страстотерпцам: «”Родъ правыихъ благословить ся, рече пророкъ, и семя ихъ въ благословении будеть” [Пс. 111: 2]. Сице убо бысть малъмь преже сихъ». Это речение – лейтмотив «Сказания о Борисе и Глебе», жанр которого, как заметил итальянский славист Р. Пиккио, может быть определен не только как житие, но и как гомилия на тему благословения рода праведных (Picchio R. The Function of Biblical Thematic Clues in the Literary Code of “Slavia Ortodoxa” // Slavica Hierosolymitana. Vol. 1. Jerusalem, 1977. P. 15). «Сказание…» начинается рассказами о смерти трех праведников, а заканчивается описанием гибели грешников. Владимиру, Борису и Глебу смерть отворяет дверь в вечность. Святополка же физическая смерть обрекает на «гибель вечную». Благословенная судьба Бориса и Глеба противопоставлена пути Святополка – пути греха и смерти.

Итак, текст «Сказания…» организован по двум пространственным осям – горизонтальной и вертикальной. На горизонтальной оси противопоставлены центр и периферия: великий грешник исторгается на периферию и за пределы «своего» пространства, а святые (их мощи) занимают положение в центре. В вертикальном измерении контрастируют верх (земной, Вышгород, и небесный – престол Господа и место пребывания душ страстотерпцев и их отца) и низ (ад, место вечных мучений Святополка).

Одновременно святое, истинное начало как бы совершает экспансию в пространство, прежде захваченное началом греховным: по воле Божией Ярослав одерживает окончательную победу над Святополком в том самом месте, где был убит Борис; корабль, в котором был предан смерти Глеб, был символом скорби, корабль, на котором перевозят тело Глеба в Вышгород, становится знáком торжества Бога и его исповедников.

Вероятно, восприятие сводного брата Бориса и Глеба Святослава, также убитого Святополком, но не канонизированного и не почитавшегося, объяснялось не только тем, что его почитанию препятствовало представление о Борисе и Глебе как о благословенной паре, двоице (о благодатной парности Бориса и Глеба см. подробнее: Топоров В.Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. 1. С. 495—496), но и обстоятельства смерти Святослава, который был настигнут убийцами «в Уграх», за пределами или на границе Русской земли.

Возможно и иное объяснение того факта, что Святослав не был причислен к лику святых как страстотерпец в противоположность Борису и Глебу, и оно представляется весьма убедительным: «В отличие от Бориса и Глеба князь Святослав не был причтен к лику святых. Трудно сказать, чем это объясняется: обстоятельствами ли его гибели или (что кажется более вероятным) тем фактом, что его останки так и не были найдены и затерялись где-то в Карпатах» (Карпов А. Ю. Ярослав Мудрый. С. 113). Впрочем, это предположение не отменяет того, что почитание Святослава не сформировалось и по причине гибели в «не-пространстве».

Гибель Святослава в русско-венгерском пограничье, вне «своей» земли, в пространственном вакууме напоминает о смерти исторгнутого из пределов Руси Святополка Окаянного, как она описана в «Повести временных лет» и в Борисоглебской агиографии. Такая кончина, вероятно, могла восприниматься как свидетельство, что убитый не заслуживает почитания.

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру