«Я думаю по-русски»

Этюды о В.И. Дале

Как часто у нас бывает, в печати появлялись многочисленные статьи, анализирующие его труды и несомненный вклад в русскую науку. Таких работ было и будет еще, смеем надеяться, немало. А вот почувствовать самого В. И. Даля, понять «струны» его души, вновь открыть для себя его человеческий облик — можно только прикоснувшись к тем забытым ныне образцам отечественной словесности, которые когда-то, в XIX веке, составляли неизменный «атрибут» каждого мыслящего человека.

Воспоминания о Дале того времени, 1870—1890-х гг., были проникнуты единым желанием — воскресить в памяти повседневный облик человека, составившего славу той эпохи, отголоски которой до сих пор слышны… Е. В. Даль, Я. К. Грот, Н. И. Пирогов и другие соратники его дела в той или иной мере освящали этапы жизненного и творческого пути В. И. Даля, подмечая подчас редкие по своей жизненной красоте и духовной силе качества могучего гражданина России.

Филологический талант В. И. Даля наиболее ярко выразился в составлении монументального «Толкового словаря живого великорусского языка» (1-е издание — М., 1863—1866). Его издание вызвало не только одобрение со стороны сочувствующей ученой публики, но и острую полемику на страницах научных изданий. Одним из первых с разбором «Словаря» выступил видный языковед академик Императорской Академии наук Я. К. Грот, сделавший ряд ценных указаний и дополнений к труду В. И. Даля [1]. В другой своей работе Я. К. Грот оценил структуру и состав «Словаря», подробно остановившись на исторических предпосылках создания этого труда и состоянии филологии в середине XIX в. Между прочим, он не соглашается с В. И. Далем по вопросу о роли русского языка: «… положение нашего литературного языка, по-видимому, далеко не так отчаянно, как оно кажется Далю. В подтверждение того может служить и собственная его проза: в ней можно бы ожидать усильного (так в тексте. — О. Н.) приближения к тому идеалу слога, который автор себе составил; но на самом деле она не многим отличается от того, чтó вообще пишется у нас людьми, не совсем равнодушными к чистоте языка» [2]. В целом же Я. К. Грот дает очень высокую оценку «Словарю»: «В труде Даля нас поражают два личные достоинства автора, без которых он не мог бы и выполнить своей задачи: это прежде всего энергическая настойчивость и упорное постоянство в преследовании цели, не только при окончательном осуществлении плана, но и при подготовительном, многолетнем собирании материалов. Другим важным условием для совершения такого обширного труда было скромное сознание автором меры своих сил и той доли пользы, какую он мог принести русскому слову» [2, с. 58]. И далее: «В рассмотренном словаре мы видим смелую попытку охватить это безбрежное море русского слова. Можно с уверенностью сказать, что никакой другой труд не был бы приветствован самим Ломоносовым с такою задушевною радостью, как именно словарь, поставивший себе задачей обнять все неисчерпаемое богатство родного языка и содействовать чистоте его» [там же, с. 60].

Предлагаемое Воспоминание о В. И. Дале, опубликованное впервые через два года после кончины ученого [3], содержит интересные подробности как о жизни самого В. И. Даля, так и о его «странствиях» в мире русского слова. Примечательно в этой связи и то, что Я. К. Грот был нередким посетителем гостеприимного дома В. И. Даля на Пресне в Москве, а в последние годы его, почти одинокого и забытого многими, часто навещал. Оттого, наверное, эти воспоминания несут в себе и самый дух В. И. Даля, невольно оживляя его облик не сторонними рассуждениями, а неподдельной интонацией великого творца родной словесности.

Далее мы впервые публикуем воспоминания дочерей В. И. Даля. Живые, исполненные искреннего трепета и преклонения перед родным отцом, они как бы погружают читателя в атмосферу семьи В. И. Даля, где царили доброта, взаимопонимание, житейский юмор, чистота нравов. Эпизоды, рассказанные О. В. Даль интересны еще и тем, что рисуют облик отца глазами ребенка, способного увидеть и подчеркнуть многое из того, что остается за пределами «видения» взрослого бытописателя.

Интересный эпизод принадлежит исследователю–архивисту П. Столпянскому, опубликовавшему более 100 лет назад любопытную заметку, неизвестную сейчас никому, о деятельности В. И. Даля в Оренбургском крае. Здесь он предстает как страстный «экспедитор» и собиратель природных древностей, один из зачинателей и организаторов музея в г. Оренбурге.

В заключении помещены воспоминания П. И. Мелникова-Печерского (1818—1883), которого называли наиболее «скрытным» писателем XIX века, образно, с чувством юмора и одновременно достоверно раскрывают скупые биографические данные, имеющиеся в словарях, обогащают их интересными бытовыми эпизодами из жизни В. И. Даля и его окружения, рассказывают о духовных исканиях и подвигах (именно так !) замечательного русского ученого, наконец, что немаловажно в контексте нашего журнала, рассматривают почти забытые теперь повести, рассказы, духовные произведения и иные писательские «миниатюры», которыми зачитывалось поколение XIX века. В зарисовках П. И. Мельникова-Печерского нет места тенденциозной легкости или же, наоборот, желанию приблизить себя к его облику. Описанное редким знатоком русского словесного жанра словно наполнено подлинно далевским стилем, его интонацией, говором. Оттого во многом автобиографические заметки читаются столь интересно и выделяются в череде мемуаров о В. И. Дале.

Пусть заключительные строки Воспоминаний П. И. Мельникова-Печерского будут и для нас, потомков и скромных наследников его дела, своеобразным призывом не только помнить и чтить всегда (а не так, к юбилею…) его заветы, жить, насколько это возможно, его идеями и приумножать благие делá, завещанные нам великим жизнелюбцем и правдоискателем — Владимиром Ивановичем Далем: «Вечная да будет ему память!»

Републикация этих материалов в электронном виде осуществляется впервые.

Я. К. ГРОТ

ВОСПОМИНАНИЕ О В. И. ДАЛЕ

(С извлечениями из его писем)*

Последние двадцать лет жизни Даль безвыездно провел в Москве и жил в это время против Зоологического сада в доме бывшем Иванова, который он сперва нанимал, а потом приобрел покупкою. Здесь поселился он, оставив службу (долж­ность управляющего нижегородской удельной конторы), и принялся за исполнение давнишнего своего желания, — 60-и лет от роду совер­шенно посвятить себя окончательной обработке и изданию своего словаря. Здесь я с тех пор почти каждое дето, будучи проездом в Москве, видел его, сначала еще бодрым и крепким, а потом быстро дряхлеющим и болезненным. Просторная зала с балконом на двор служила ему и кабинетом; здесь он работал над своим словарем, сидя у стоявшего поперек комна­ты большого письменного стола. С другой стороны дома окнами в сад была большая бильярдная, где он после обеда проводил целые часы за любимой своей игрой, в которой достиг большого искусства.

В одном из некрологов Даля было сказано, что двор это­го дома зарос травою и что ворота его редко отворялись для немногих еще помнивших Владимира Ивановича, друзей его и почитателей. Это замечание совершенно несправедливо: ворота его дома были напротив всегда отворены, и я почти всякий раз заставал у него кого-нибудь то из старых его приятелей, то из лиц которые искали знакомства с уважаемым ветераном рус­ской литературы. Будучи очень бережлив и прост в своем образе жизни, он в то же время был всегда гостеприимен: друзей, приходивших к нему около раннего обеденного часа его, он всегда приглашал к своему столу, а проезжавшим через Москву близким людям радушно предлагал пристанище в своем просторном доме. В последний раз я видел Даля в июне 1872 года: он только что оправлялся от недавнего апоплексического удара и сидел на кровати, но сохранял полную свежесть умственных сил; говорил ясно, и с невозмутимым спокойствием заводил речь о предстоявшей разлуке с жизнью. У кровати сидели две его незамужние дочери (второй жены, рожденной Соколо­вой, он лишился за несколько месяцев до того); тут же был и священник, который недавно принял его в православие.

Имя Даля, как и псевдоним его Казак Луганский, было у нас, начиная с 30-х годов, одним из самых популярных. С самого появления в литературе известность его быстро рас­пространилась, благодаря, между прочим, неожиданному запрещению, которому подверглись изданные им в 1832 году сказки: они были задержаны за несколько превратно истолкованных слов, и автор лишен свободы, которая, впрочем, в тот же день была возвращена ему, благодаря предстательству нескольких хорошо знавших его лиц (особливо Жуковского), напомнивших между прочим заслугу Даля во время военных действий против польских мятежников, — постройку им моста через Вислу.

В первый раз встретился я с Далем в 30-х же годах в одном петербургском купеческом доме, именно, у Я. А. Шредера, в семействе которого любили русскую литературу; там я еще ранее, бывши воспитанником Царскосельского лицея, познакомился с бароном Дельвигом. В молодости Даль обладал, между прочим, талантом забавно рассказывать с мимикою смешные анек­доты, подражая местным говорам пересыпая рассказ поговор­ками, пословицами, прибаутками и т. п. В тот вечер, о котором я говорю, он был, чтò называется, в ударе: слушатели, особенно молодежь, хохотали до упаду; он произвел на меня силь­ное впечатление.

Поселившись в Петербурге после разных мытарств и бу­дучи практикующим врачом, Даль вскоре пристрастился к гомеопатии. Одна из первых статей на русском языке об этом способе лечения была написана им и напечатана в Современнике Плетнева. Часто рассказывал он друзьям своим о бывшем в его заведовании гомеопатическом отделении военного госпиталя и вместе с Гречем до конца оставался горячим сторонником этой врачебной системы. Вовсе не касаясь вопроса, в ка­кой мере взгляд его был справедлив, считаю любопытным привести несколько строк из заметки, напечатанной им в 60-х годах по поводу одного распоряжения против издания гомеопатического лечебника: «Если б аллопат, да еще и начальствующий, подал голос на пользу гомеопатии, то разве он сим самым не отрекся бы от своих братий, не объявил бы сам се­бя гомеопатом? Тут нет исходу, и доколе гомеопатия будет под командою аллопатов, дотоле она будет под гнетом. А между тем она принялась у нас всюду, и выжить ее нет воз­можности; она одолевает старую школу силою правды своей и расплылась уже так широко, что ее под каблук не упрячешь; а что врачебная администрация ее не признает, как парижская академия не признает животного магнетизма, так от этого дело не убудет, а повесть о сем перейдет в наше потомство».

Еще при жизни Владимира Ивановича я имел случай именно при разборе его Толкового словаря напечатать curriculum vitae автора. Этот биографический очерк был написан мною по сведениям, доставленным по моей просьбе им самим. Сообщаю теперь дословно собственный рассказ его[1].

«Отец мой, датчанин, кончивший ученье по двум или трем факультетам в Германии, был вызван, если не ошибаюсь, че­рез Ахвердова, к Петербургской библиотеке; он знал много языков. Но увидав в Питере, что у нас нуждаются во врачах, он отправился опять за границу при помощи Ахвердова и нескольких других; кончил и эти науки и, воротясь на Русь, же­нился на урожденной Фрейтаг, коей мать переводила драмы Ифлянда на русский язык, как видно из каталога Смирдина. Он состоял при войсках в Гатчине у великого князя, оттуда перешел в Петрозаводск, оттуда в Лугань по горно-врачебному ведомству, где и принял в 1797 году подданство. Несмотря на это, герольдия требовала от меня в 1843 году доказательств,что я русский подданный. Но я не мог добиться объяснения, како­го бы рода доказательства мог представить человек в моем положении, сам присягавший уже четырем государям, когда герольдия отказывалась отыскать у себя эти присяжные листы!»

«Но я широко размахнулся, эдак надоешь и любителю. Я ро­дился в Лугани 1801 г. 10 ноября в один день (года) с Лютером и Шиллером. Оттуда отца перевели главным доктором и инспектором Черноморского флота в Николаеве; нас двоих братьев свезли в 1814 году в Морской корпус (ненавистной памяти), где я замертво убил время до 1819 года и отправился обратно мичманом. Меня укачивало в море так, что я служить не мог, но в наказание за казенное воспитание должен был служить, неудачно пытавшись перейти в инженеры, в артиллерию, в армию».

«Переведенный по кончине отца (1821) в Кронштадт (1823), я в отчаянии не знал, что делать; мать моя с младшим сыном уехала в Дерпт для воспитания его и звала меня туда же. Без малейшей подготовки, сроду не видав университета, безо всяких средств я вышел в отставку, приняв взаймы навязанные мне насильно Романом Федоровичем, бароном Остен-Сакеном, 1000 руб., встретил в Дерпте необычайно радушный прием профессоров и стал учиться латыни почти с азбуки».

«Года через полтора один казеннокоштный студент не в порядке оставил честь и место; меня пригласили занять его, и я в 1826 вступил в число казенных сроком с 1825 года, по 200 р<ублей> сер<ебром> в год. Кроме того, я давал уроки русского языка по 1 рублю ассигн<ациями> за час. Мне оставалось пробыть до конца 1830 года, но начальство потребовало высылки всех годных в войну 1829 года; нас отобрали троих и мне позволили тут же держать на доктора».

«В Турции и Польше пробыл я в армии до 1832 года, много занимался операциями (также у частных больных глазными, ка­таракты), поехал в отпуск в Питер, был назначен ординатором военного госпиталя, напечатал в 1833 году сказки, за кои взят жандармом и посажен в III Отделение, откуда выпущен без вреда того же дня вечером; В. А. Перовский пригласил меня в Оренбург чиновником для особых поручений. Я женился на девице Андрé, родной внучке учителя Петропавловской школы Гауптфогеля, и поехал; сын мой Лев Арслан зодчим в Нижнем; сын Святослав умер младенцем, дочь уже в зрелых летах; в 1838 я овдовел; в 1841, отходив Хивинский поход, поступил в секретари к товарищу министра уделов Л. А. Перовскому, заведуя после частно и особенною канцеляриею министра внутренних дел (будучи и чиновником особых поручений по Мин<истерству> вн<утренних> д<ел>); в 1849 назначен в управ­ляющие Нижегородской удельной конторой, в 1859 вытеснен оттуда губернатором Муравьевым —когда брат его был товарищем министра уделов. — Вышел в отставку с двумя тре­тями пенсии и пошел в Москву».

«Словарем занимался бессознательно, изучая язык с 1819 года, когда на пути записывал слова; в 1829, в Турции, было уже много собрано; там были под рукою люди всех губерний. Горячее желанье мое исполнилось, я всегда мечтал посвятить се­бя с 60-ти лет одному этому делу. Никакой полноты и сораз­мерности частей нет но сохранить запасы эти иначе, как напечатав их, нельзя было».

«С 1833 года, когда я получил вдруг вместо 700 руб. асс<сигнациями> 3000 асс<игнациями> жалованья и еще денежные награды, я откладывал еже­годно все остатки и заработки, и теперь этим могу жить; запис­ная книга моя доказывает, что других доходов у меня не было. Да, уезжая из Оренбурга, я женился на дочери раненого еще под Бородиным майора Соколова, от коей у меня три дочери».

«Академия Наук сделала меня членом-корреспондентом в 1834 году по естественным наукам, а во время соединения Академии меня, без ведома моего, перечислили во 2-е Отделение. Об­щество любителей российской словесности в Москве выбрало ме­ня в члены в 1857, а в почетные, в 1868; Общество истории и древностей в действительные члены в 1863; Академия (Наук) в почетные, 1865 или 6, не помню, и одним годом вообще мо­гу ошибаться. Русского географического общества состою членом-учредителем, нас всего было 12. Оно присудило мне за словарь Константиновскую медаль. — Сам испугался учености своей, переписав все почеты эти... Да для чего вам все это, право не пони­маю — какая связь со словарем? Судите дело, а личность откиньте, что вам до нее ?»

«Но старина вспоминчива и заманчива. Не много осталось мне сроку здесь, не долго посуетиться — по предсказанию нынешний год последний[2], а если это и враки, то одряхление очевидно тянет землю в землю, а дух расправляет крылья. Отец мой, силою воли своей, умел вкоренить в нас навек страх Божий и святые нравственные правила. Видя человека такого ума, учености и силы воли, как он, невольно навсегда подчиняешься его убеждениям. Он при каждом случае напоминал нам, что мы Русские, знал язык, как свой, жалел в 1812 году, что мы еще молоды и негодны, и дал лошадям своим кличку: Смоленской, Бородинской, Можайской, Тарутинской и пр. Мать, жившая до 1858 года, нравственно управляла нами, направляя всегда на прикладную, дель­ную, полезную жизнь. Двое братьев моих умерли чахоткой, третий убит [в] 1831 на приступе Варшавы. Во всю жизнь свою я искал случая поездить по Руси, знакомился с бытом народа, почитая народ за ядро и корень, а высшие сословия за цвет или плесень, по делу глядя, и почти с детства смесь нижегородского с французским мне была ненавистна по природе, как брюква, одним одно кушанье из всех, которого не люблю. При недостатке книжной учености и познаний, самая жизнь на деле знако­мила, дружила меня всесторонне с языком: служба во флоте врачебная, гражданская, занятия ремесленные, которые я любил, все это вместе обнимало широкое поле, а с 1819 года, когда я на пути в Николаев записал в Новгородской губернии дикое тогда для меня слово замолаживает (помню это доныне) и убедился вскоре, что мы русского языка не знаем, я не пропустил дня, чтобы не записать речь, слово, оборот на пополнение своих запасов. Греч и Пушкин горячо поддерживали это направление мое, также Гоголь, Хомяков Киреевские, Погодин; Жуковский был как бы равнодушнее к этому и боялся мужичества».

Последняя фраза требует некоторого пояснения. Многочислен­ные рассказы из народного и солдатского быта, сказки и повести Даля писаны, по собственному его сознанию, более в интересах этнографии и лингвистики, нежели с художественною целью или вследствие творческой потребности. Действительно, в них гораздо более виден зоркий наблюдатель, внимательно изучавший нравы, обычаи, поверья и говор простонародья, нежели писатель с живою фантазией и эстетической натурой. Жуковский мало сочувствовал языку, каким выражался Даль. Когда однажды во время проезда по Оренбургскому краю ныне царствующего Госу­даря Императора Владимир Иванович представил бывшему в свите наследника Жуковскому прозаический отрывок, написанный по образцу тамошней народной речи, то поэт заметил, что так можно говорить только с казаками и притом о близких им предметах. Еще резче был отзыв Жуковского о каких-то стихах Даля. Это рассказывал мне сам Владимир Иванович и вот по какому поводу. Живя в Нижнем он пристрастился к спиритизму. Там была девица хорошего семейства, которая слу­жила ему медиумом для общения с духами. Обыкновенно дело начиналось вопросом, обращенным к невидимым собеседникам, которые могли находиться в той же комнате: «Кто тут есть?» Однажды ответом было: «Жуковский». Тогда у отвечавшего потребовали доказательства, что это точно он, попросив его ска­зать что-нибудь такое, что могло быть известно только ему и вопрошавшему. Невидимка отвечал: «А помнишь ли, как ты мне когда-то показал свои стихи, а я отвечал тебе, что это не поэзия, а болтовня пьяных казаков на базаре?»

Точно ли таков был отзыв Жуковского, или Владимир Ива­нович в излишнем самоуничижении давал такую форму при­говору поэта, не берусь решить; но нет никакого сомнения, что литературный язык, который желал создать Казак Луганский, был не по вкусу автора Светланы и переводчика Ундины. Нельзя не согласиться, что в мнении Даля о пригодности народных выражений для замены общеупотребительной образованной речи было своего рода преувеличение. Но об этом я имел уже случай подробно высказаться при разборе Толкового словаря, когда за него при­суждена была составителю Ломоносовская премия, и потому могу не входить уже теперь в рассмотрение этого вопроса. Довольно, что Академия наша, несмотря на весьма крупные недостатки этого словаря в смысле научном, все-таки признала его, ввиду собранного в нем громадного материала, достойным награды, учрежденной в память Ломоносова за труды, пролагающие новые пути в области знания.

В переписке, которую я вел с Владимиром Ивановичем в последние годы его жизни, я советовал ему написать свои воспоминания о прошлом; его деятельность была так разнообразна, он так много видел и испытал, был в близких сношениях со столькими замечательными людьми, что, казалось, записки его могли бы быть особенно интересны и поучительны. Вот его заме­чательный ответ на мой вызов:

«Вы говорите о записках моих. Не решаюсь на это, не видя в них большой пользы и будучи поставлен в раздумье. Запис­ки могут, главнейше, относиться до личности пишущего или до современных ему событий. Первое считаю слишком ничтожным, второе мне не под силу; я не любил подноготных дрязгов, на коих, как на мазѝ, вертится земная ось, и нет у меня памя­ти на них. Первый род записок коренится на самотности, на самолюбии, тщеславии — а у меня, слава Богу, этой шишки нет; второй приличен человеку, жившему в большом свете, бывшему представителем, зачинщиком, коноводом — я век свой был подчиненным работником, избегал начальничанья, не будучи к тому способен, и вся бытовая жизнь моя протекла в тесном кругу. Наконец, как ни верти, а пропоешь хвалебную песнь себе и всех других опорочишь: в каждом встречном деле сам выходишь прав, а прочие виноваты. То, что в течение жизни моей боролось в тайнике души моей само с собою — не для печати, исповедь Богу повинна, а не людям, и на площадях не оглашает­ся, да и никому не нужна она, кроме меня самого; личина, кото­рою невольно тут и там пришлось бы прикрыться, мерзит, и безгрешно заменяется молчаньем. Всестороннее осужденье подо­зрительно и надменно. Простой же рассказ обиходной жизни и погодный счет мелочных событий, относительных к своей особе — не стоит чернил и бумаги, ни внимания людей, коим в руки попадется подобная книжка». Так смотрел на вопрос о записках человек, умудренный годами и опытом, хотя и имевший полное право гордиться своими обширными сведениями, сво­ими многообразными заслугами и произносить решительные при­говоры. Скромный отзыв этот тем более заслуживает внимания, что, как теперь известно из рассказа П. И. Мельникова[3], Даль в более молодые годы писал свои записки, но, опасаясь повредить ими человеку, которому считал себя обязанным, уничтожил их безвозвратно. Это было также своего рода нравственным подвигом.

Работая, по поручению Академии, над разбором Толкового сло­варя, я писал об этом Далю. На это он отвечал мне:

«Рад, что много занимались мною или словарем. Вы нахо­дите свой разбор строгим — но взгляд мой на это дело одинаков с вашим: легонький разбор показал бы небрежение к труду, а правда равно бреет в обе стороны, и за и против. Где будет высказана правда несомненная, там нельзя будет разумным образом возражать, ни требовать другого отзыва; где будет высказано одно лишь мнение, убеждение, там пусть всякий разбирает доводы — и всякому воля; в этом деле нет насилия, никому рта платком не завяжешь. Загляните в Напутное слово[4] мое: чтò я сказал там, раздумывая, решаться ли мне на это дело, когда Академия отказалась, и могу ли я его сделать один? А сказал я все это не по жеманству, а по искреннему убеждению и ради правды. Если бы я не решился, очертя голову, то все собранные мною сокровища погибли бы ни за грош. Это не словарь, а запасы для словаря; скиньте мне 30 лет с костей, дайте 10 лет досугу и велите добрым людям пристать с добрым советом — мы бы все переделали, и тогда бы вышел словарь!»

Тотчас по присуждении Владимиру Ивановичу Ломоносовской премии, я послал ему свой в то же время отпечатанный разбор. Несмотря на некоторые довольно резкие замечания мои, он принял эту рецензию очень благодушно; конечно, как человек, Владимир Иванович не мог не быть несколько огорчен теми местами ее, которые выставляли слабые стороны словаря: он возражал на них, оспаривал иные из высказанных мною взглядов; но вместе с тем благодарил за указанные ошибки, обещал воспользоваться поправками; наши отношения нисколько не изменились. Вот что тогда писал он мне между прочим: «Плохо можется; силы падают, голова отступается от духа, веще­ственные снаряды коснеют; вот почему я и молчал. Но на последнюю подачку молчать не могу, так ей обрадовался. Написал бы сам свое спасибо гг. Рупрехту и Шренку[5], да немощи одолевают. Пожалуйста, передайте: и ваши и все их поправки не пропадут даром, а во многом исправят будущее издание сло­варя, если бы я и не дожил до него; вношу все, все что могу при­нять по убеждению; тысяча поправок испестрили уже словарь мой, переплетенный в шесть толстых книг с прокладкою белых листов, и если бы нашлось более таких добрых людей, кои не жалеют труда и знаний своих на помощь собрату и на общую пользу, то подобные дела пошли бы иначе. Начав печатать сло­варь в шестьдесят лет и предвидя восемь лет труда, я не чаял дожить до конца его, а для пополнения его всем тем, что было когда-либо напечатано, веку мало». Затем он входит в частные замечания об отдельных словах, имеющие, конечно, свой специальный интерес, но которые здесь приводить было бы неуместно[6]. <…>

О. В. Даль

Моя жизнь

(для детей моих)*

Часть I

Если нужно начинать свои воспоминания с истории родителей, а, пожалуй, и дедов, то мне лучше вовсе отказаться от такой работы, потому что написать жизнь отца моего, В. И. Даля, мне было бы не по силам. Я буду говорить о родителях настолько насколько они касались нас. Не могу ни ценить, ни судить их. Буду говорить о них с той точки зрения, которая мне в то время была свойственна. <…>

<…> Отец у меня очень ясно остался в памяти. Всегда занятой, очень живой, обыкновенно на ходу, куда-нибудь спешит или за письменным столом, где приставать к нему не смеешь. Увидев однажды в приотворенную дверь и услыхав, что он разговаривает с каким-то белокурым юношей, я тихонько к нему пробралась и, встав за спиною посетителя, принялась у него осторожно считать пальцы. Это занятье мое не осталось тайным, и меня долго дразнили потом, что я художника того считала пальцы. За чаем отец был свободен и спокоен. Мы вертелись возле общего стола, и отец награждал нас сухарями, обмокнутыми в его крепкий и сладкий чай. <…>.

Отец занимался с нами мало; ему было не до того, но один взгляд его строгих серых глаз для нас более значил, чем увещанье, наказанье и целая семейная драма. Я не была капризна, но очень настойчива и в раннем детстве даже упряма. Когда меня выпроваживали от матери за какую-нибудь провинность, то я ложилась на полу поперек дверей и, ухватясь за кончики своих башмаков, я перекачивалась из стороны в сторону, никому не мешая, как я находила. Если меня поднимут и отведут в сторону, то я молча опять возвращалась на то же место. Но стоило подойти отцу и упорно посмотреть на меня своими умными глазами, долгим, твердым, настойчивым взглядом — и моего припадка как не бывало. Летом мы жили на даче министра внутренних дел на Аптекарском острове. По обе стороны большого министерского дома были два флигеля: в одном жил секретарь (мой отец), а в другом, кажется, доктор, по крайней мере так было впоследствии на даче. Я помню немножко министра Перовского; кажется, он иногда к нам заглядывал. <…>.

<…> Бабушка любила заниматься с детьми и поучать их. Ко дню рождения отца она готовила всегда какой-нибудь сюрприз. То нас одевали итальянками и мы пели рыбачью итальянскую песенку и тащили какое-то морское чудовище (чуть ли не черепаху), из чего развертывался шелковый халат — подарок отцу. То старшие разучивали французскую комедию <…>. Гостей было много. Я сидела на коленях у отца и все время терлась об него затылком, чтобы растрепать свои завитые кудри, которые меня очень смущали <…>. Знакòм отец был более или менее со всем кругом писателей того времени, но не всех их жаловал. Бывал Греч, Краевский, Григорович, часто какие-нибудь проезжие или приезжие писатели. Показывали нам как диковинку Гоголя и велели помнить, что мы его видели. Шествуя обратно в свою детскую, мы натверживали: «Гоголь-моголь, гоголь-моголь», чтобы не забыть.

С Пироговым отец был на ты, сойдясь с ним еще в Дерпте. Я лично не особенно жаловала этого гостя. Во-первых, за то, что он меня прозвал Волчонком, и это имя осталось за мною на долгое время. Он не только меня так звал, но требовал, чтобы я откликалась и приходила на это имя. А потом я не любила его еще за то, что он видал и не замечал наших поклонов. <…>.

Отец был близок и с Пушкиным, и с Жуковским, но одного уже в это время давно не было на свете, а другой находился за границею. От Пушкина отец унаследовал его перстень, который жена его сняла с руки умершего мужа и передала отцу, бывшему все время при кончине Пушкина. И у отца хранился также сюртук его, простреленный на дуэли. С ним было однажды странное происшествие. Отец вообще выезжал довольно редко, и уговорить его ехать в театр было очень трудно. И вот настал такой вечер, когда он обещал своим <…> это удовольствие. И бабушка, и мать уже стояли а передней, одетые в ожидании отца, которого задержал внизу Перовский. Мать уже постукивала ему в условный уголок, но отец не шел. Наконец, он вбежал на лестницу и, прося дам двигаться вперед, сбросил свой вицмундир, сменив его на более подходящий наряд, и, догнав своих, — уехал с ними в театр. Сидя в ложе, он стал осматриваться; его сюртук был в каких-то пятнах, и на боку была круглая дыра. Тогда он понял, какой это был сюртук и чем он был залит. Нагнувшись к матери, он ей тихонько сказал, что ошибкою надел сюртук Пушкина, выразив при этом свое недоуменье, кáк могло это случиться. Оказалось, что в этот день перетряхали и укладывали вещи от моли И Пушкина сюртук попал не на свое место. Разговор о сюртуке Пушкина слышали в соседней ложе и, конечно, осматривали отца. Весть эта стала передаваться из ложи в ложу, и на отца уже смотрели довольно бесцеремонно. В антракте к нему входило много знакомых, и у каждого был все тот же вопрос. Полученный от отца ответ посетители разносили дальше, и бедный отец не знал, как спрятаться за своих барынь, чтобы уйти от направленных на него лорнеток и биноклей. Наконец, потеряв всякое терпение, он встал и уехал из театра.

Этот рассказ я слышала от самого отца. Слыхала и от брата, котор<ый> хохотал над положеньем отца ,— самого скромного человека на свете — затмившего своим присутствием весь театр!!

Чтобы звкончить перечень более или менее известных лиц, скажу, что Тургенев и Гончаров принадлежали также к числу знакомых отца. Тургенев даже вздумал поступить на службу к гр. Перовскому. И — как отец его ни отговаривал — настоял на своем. Походив несколько дней и — запропал. Едва могли его уговорить — подать прошенье об отставке, чтобы ему получить обратно свои бумаги. Гончарова отец больше любил, хотя называл его постоянно «Обломовник». <…>.

Часть II

Не могу назвать одну главу Москвою, потому что не могу отдать ей так мало места. Пусть вся вторая часть носит названье Москвы. Там прошла незамужняя жизнь моя; там я стала тем, чем не могла быть в ином месте. <…>.

Я полюбила ее. Полюбила тот круг чудных, благородных людей, которых по достоинству оценить тогда не могла. Слушая их, я покланялась им и слепо плелась по их пути. Хомяков, Аксаков, Самарин — люди сильные умом, убеждением и словом правды. Другой силы у них не было.

Вот мое вступленье; мой вздох воспоминанья.

Скучная и трудная дорога из Нижнего в Москву растянулась у нас еще вследствие неприятного случая: переломилась на пути ось. Полсуток мы тоскливо просидели на постоялом дворе. Медленно, но все же до морозов мы дотащились до Москвы осенью 1859 года. Была ночь, и отец пожалел, что не увидим нашу столицу издали.

— Она красива «белокаменная», — сказал он.

— Почему белокаменная?

— Так исстари зовется; строена она была из белого камня. Да и теперь у нее общий вид белый.

Чуть брезжилось, когда мы въехали в заставу и пошли трястись по мостовым, в дорожном рыдване. Исколесили мы Москву из конца в конец. Въехав в Рогожскую, обогнули город по Садовой и в Кудрине, У Пресненской пожарной части, остановились спросить сторожа, где дом Иваненко?

«А вот сейчас за углом, первый дом во дворе», — отвечал он. Какое счастье? Как раз остановились около него, безо всяких хлопот. Ворота были заперты. Стучали, ждали, опять стучали, и — наконец — нас впустили.

В глубине двора стоял большой дом с тремя подъездами. Рядом с ним был один флигель, а позади — другой. Мы не знали, куда идти?

«Этот дом не может быть нашим», — сказал отец. Он слишком велик; в нем, наверное, жильцы. А нам ведь хотелось особняк. Но дворник вел нас прямо к дому и, исчезнув в черной двери, отпер нам парадный ход, объявив, что этот самый дом и нанят для приезжих господ. Мы гурьбою ввалились в огромную прихожую и, едва сбросив наружное платье, последовали за дворником, который с огарком в руках вел нас по целому ряду больших комнат. <…>.

Отец и здесь, как и в Нижнем, обратил гостиную в свой рабочий кабинет. Это была большая светлая комната с хорошенькими голубыми обоями, которые все состояли из сплошных картинок, размещенных в причудливых завитках. <…>.

Е. В. ДАЛЬ*

ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ ДАЛЬ

(по воспоминаниям его дочери)

Истории наших бабушек все одинаковы, каждая начинается со слов: «Мне было 18 лет, я была хороша собой и превосходно воспитана. Он любил меня страстно, я его также; но родители мои не согласились на брак, и мы расстались. Он женился на другой, я вышла за другого».

Также передавала внучкам историю свою и моя прабабушка по матери, Анна Ивановна Топорнина, уже повязанная «белою головкой», из-под которой слегка выбивались серебристые волосы, тогда как черные глаза сверкали еще как угли сверкают в потухающей печи.

Этот «другой», за которого вышла Анна Ивановна, был комендантом Никольской крепости в Оренбургской губернии. Богатой барышне досталось в приданое именье «Гнездовка», бывшее в семи верстах от Никольска. Не знаю, как прежде называлось это именье, оно получило название «Гнездовки» именно в честь этого «другого».

Комендант Гнездов был отпечатком своего времени: в старину люди были более похожи друг на друга, чем ныне, разве ордена отличали их друг от друга и, вероятно, благодаря этому однообразию, бабушки наши, вечно попадая не на тех, кого любили, все-таки бывали более или менее счастливы.

У Гнездовых было пять дочерей. Случайно вьюгой занесенный в Гнездовку офицер влюбился в старшую Аграфену. По возвращении в Киев, где служил он, прислал письмо, прося руки Аграфены Семеновны. Обыкновенное предложение было принято обыкновенным образом, и Аграфена Семеновна вскоре после свадьбы отправилась в Киев. Вторая дочь Анны Ивановны, Параша, влюбилась в племянника ее золовки, ушла с ним и повенчалась на пути.

Свадьбу трех других, уже по смерти коменданта, пришлось праздновать в одно время: только что крестившийся татарский князь Алексей Кутуев посватал Ольгу Семеновну ,помещик-сосед Егор Петрович Евдокимов — Марью Семеновну и Василий Гаврилович Соколов — любимицу Анны Ивановны, мою бабушку Екатерину Семеновну.

Жизнь Екатерины Семеновны вышла далеко не радостная: Василий Гаврилович оказался человеком до жестокости необузданным, и только жена могла спасать его в минуты раздражения от преступлений. Горячка в нем вечно пребывала, злость находила периодами: он признался Екатерине Семеновне, что в эти периоды душа его тоскует и точно ищет преступлений; она успела убедить его удаляться в это время в лес, как ангел-хранитель посещала его, беседовала с ним и приносила пищу.

Василий Гаврилович участвовал в неудавшейся поимке киргизского разбойника, знаменитого Белебейка: благодаря твердости своей, он все узлы держал в руках, все дела, все притоны Белебейки были ему известны. Но это-то и погубило самого Василия Гавриловича: у Белебейки было много сообщиков, и как-то после бани Василию Гавриловичу принесли квасу, о котором он в наступивших затем предсмертных судорогах стал кричать, что «квас был не хорош».

Но видно судьба определила Екатерине Семеновне возиться с этою семьей-горячкой. Похоронив Василия Гавриловича, она задалась мыслию: как бы добыть из киргизского плена Василису Гавриловну, сестру его. Та, бедная, уже лет 12 была в плену; «батырь-девка» прозвали ее киргизы за бойкость ее. Это была второй Василий Гаврилович, и выкупившая ее Екатерина Семеновна немало возилась с нею. Да и сама стареть стала она, и тяжело становилось ей порой выносить нрав золовки или смягчать ее действия пред окружающими.

Велико было горе когда любимый сын, ее гордость, «Левушка» возвратился домой страшно израненый под Бородиным.

Молодость взяла свое. Лев Васильевич выздоровел и вернулся в полк, стоявший в тверской губернии, в Белевском уезде, в восемнадцати верстах от именья князей Путятиных, Сбоева. Там жило семейство покойного князя Александра Васильевича Путятина, в свое время известного за справедливость свою. Белевские купцы постоянно избирали его третейским судьей, беспрекословно покорялись его решениям и до того веровали, что миролюбие держится только им, что на одном из обедов пренаивно объявили: их мирить теперь некому, и они непременно перессорятся!

Чтоб обрисовать в двух словах вдову покойного, княгиню Наталью Памфиловну, довольно сказать, что она поклялась когда-то подругам выйти не иначе как за сорок первого жениха и строго сдержала слово. Три уезда ее пересватали, а она все считала; наконец, тетке и воспитательнице ее, Львовой, это надоело: «Ты, сударыня, — сказала она, — отказываешь и графам и князьям; не прикажешь ли теперь послать пароход за принцем из-за моря?»

Кровь ударила в лицо тверской красавице, услыхавшей такую насмешку.

— Коли так, тетушка, то потрудитесь сказать князю Путятину, что я согласна; он же во второй раз меня сватает и выходит и сороковым и сорок первым женихом!

Хорошо еще жило семейство Путятиных, когда познакомился у них Лев Васильевич; жили они траурно, но великолепно.

Лев Васильевич влюбился в старшую Путятину, княжну Анну Александровну. «Белая розочка», как звали эту прелесть в доме, со смерти отца сильно поникла лепестками.

Трудно было Льву Васильевичу приступить к предложению: вереница приживалок спесивой княгини то и дело поминали о столбовых дворянах, женихах старшей княжны. И Лев Васильевич не понимал, с нравоучительною ли целью для него заводилась речь о «столбовых» дворянах или просто беседы эти и жажда повторять слова «княжна, княгиня» всосались в плоть и кровь так называемых «княжеских барышень».

В доме был обычай, в силу которого эти «барышни» должны были забавлять гостей до появления настоящих хозяев. Эти «забавы» были пыткой для Льва Васильевича: не любил он приживалок.

В дом приехала старшая сестра покойного князя, Елизавета Васильевна Кроткова; все уважали ее, даже как будто слегка боялись, но никто не любил. Она же полюбила Льва Васильевича и, узнав о намерениях его, решилась переговорить с невесткой.

— Чем же, княгиня, Сокоров не жених Аннушке? — в десятый раз приступала с вопросом картавившая Елизавета Васильевна.

— Чтò же, сестрица, у моих дочерей годы не Бог знает какие.

— Да чем Сокоров не жених?

— Да всем не жених.

— А чем?

— Не столбовой.

— Не столбово-ой? милая моя княгинюшка, не всплакнуть бы тебе со столбовыми-то!

Княгиня обиделась. «Моих дочерей годы не Бог знает какие», — повторяла она обидчивым голосом.

— Уперлась на своем! Ну и соли их впрок, коли Соколов не жених. Посылай корабль за принцем заморским.

— Вот, сестрица, вы и приехать не успели, а опять прогневались.

— Соли, вздернулись брови старухи: — уж те времена прошли, княгиня, когда женихов уездами считали.

«Соли впрок» и «посылай корабль за принцем заморским», — эти слова звучали в ушах княгини Натальи Памфиловны.

— Я в затруднении, сестрица, — продолжала она, — и ума не приложу, как тут быть: Аннушку сватает еще Ушаков.

— А ты вот чтò (Елизавета Васильевна приняла более мягкое выражение): ты женихов-то подели: Сокоров пускай женится на Аннушке, а Ушакова жени на Аренушке, вот чтò.

— Лучше Соколова на Аленушке.

— Милая моя! Говорю тебе, ты этак упустишь; не таков человек, чтобы женился, на ком велят.

Настояла-таки на своем, и Анна Александровна, вышед за Льва Васильевича, вскоре уехала с ними в Гнездовку. То было желанье Екатерины Семеновны, чтоб он поселился в их краях.

Встретя молодых, Екатерина Семеновна с любовью взглянула на прелестное личико Анны Александровны: она полюбила ее, увидав, как много правды и доброты выражалось в ее глазах.

Но скучна показалась гнездовская жизнь Льву Васильевичу, и он выхлопотал себе место городничего в Бугульме. Там родилась у Анны Александровны старшая дочь, мать моя, которую и крестила Екатерина Семеновна, вскоре потом скончавшаяся. Бывший при смерти Екатерины Семеновны князь Кутуев говорил после Анне Александровне: «Это была святая женщина, непременно святая. Стоя у ее изголовья, я стал понимать нечто непонятное мне дотоле. Точно навевала она нам близость чего-то высшего».

Не всегда легко и весело жилось и Анне Александровне.

Разбойник Белебейка, тот самый, поиски за которым считались в семье Соколовых причиной смерти Василья Гавриловича, снова появился в тех местах, и Льву Васильевичу поручена была его поимка. Можно себе представить, как зловеще забилось сердце Анны Александровны при этом известии и как, в свою очередь, Лев Васильевич принялся искать убийцу отца своего. Но самому Белебейке такое назначение сильно не понравилось, и вот недели две спустя после дня назначения получает Лев Васильевич неизвестно от кого кадку меда. Отчего-то у Льва Васильевича пало подозрение, что мед отравлен и прислан друзьями Белебейки. Стало быть, намек был дан, но его Лев Васильевич не испугался и пустился на поиски Белебейки. Но ему надо было знать в лицо разбойника, и он стал расспрашивать подручных себе татар, каков он вид.

Бачка,— сказал ему раз один татарин, — моя тебе Белебейка покажет, только ты всей мордой крестись, что не повесишь ее, Белебейка велел тебе сказать. Белебейка знает, что ты ее ловишь: и она бульно храброй и ты храбра, бачка, она хочет показаться тебе, после лови ее!

Льву Васильевичу выпала нелестная роль: смотреть, лежа на печи, как кушает Белебейка, и слушать, как он хвалится своими подвигами. Наконец, Белебейка ткнул ложкой в рис и вышел; за ним пошли киргизы.

— Видела, бачка?

— Видел.

Молча вернулся Лев Васильевич домой, молча взял веревку, понятых т отправился в лес. Он поймал разбойника один на один. Коршуном налетел на него, связал ему руки, но ног не опутал: некому было бы его нести. Так шли они лесом: дедушка держал в правой руке веревку, на которой вел Белебейку, а левой поддерживал ружье. Так дошли они до страшно скалистого и болотистого обрыва. Страшно усталый Лев Васильевич, понадеясь на то, что ни одна отчаянная голова не захочет покатиться по этому обрыву, взял веревку с Белебейкой в левую руку. Вдруг Белебейка шарахнулся изо всех сил: вырвал веревку из рук Льва Васильевича и покатился, окутанный ею в обрыв.

Лев Васильевич схватился за ружье, но рука у него опустилась: Белебейка, подняв свои маленькие глаза к небу, молил Аллаха о спасении.

Много лет спустя его поймал исправник и прекурьезным образом Белебейка бежал однажды ночью от гнавшихся за ним и наткнулся на какую-то кучу, которая вдруг закричала: «Караул, режут, душат!» То был сам исправник, напившийся дорогой.

«Сел на кучу, а куча кричит», — так рассказывал Белебейка в остроге об этом и, страшно обиженный, что так глупо попался, он несколько раз поминал: «Лучше бы меня поймал молодец Соколов».

Он сочинил в остроге песню про себя и Льва Васильевича: как сокол коршуна ловил и как коршун улетел от него, попался галкам в лапы, но галки заснули, и коршун снова полетел.

Но не полетел больше коршун на самом деле.

Лев Васильевич был переведен из Бугульмы полицейместером в Оренбург. Но болезнь заставила его подать в отставку, и он, проводя лето в своей милой Гнездовке, приезжал на зиму в город уже просто помещиком. Мать мою отвезли воспитываться в Патриотический институт.

Здоровье дедушки Льва Васильевича стало так плохо, что пришлось над ним призадуматься не шутя, хотя и началось с пустяков; у него явилась опухоль под кожей у самой кисти руки. Желая отделаться от нее вовсе, он раздавал ее, и прикинулась невыносимая боль. Врачи стали советовать операцию, прибавляя, что в Оренбурге хороших операторов нет. Бабушка сильно упала духом: везти дедушку в Петербург нечего было и думать, а выписывать к нему оператора не было средств.

Тут гомеопат Лессинг заговорил о чиновнике, приехавшем с Перовским, прибавя, что из него вышел бы знаменитый хирург, если б он из-за какого-то чудачества не переменил рода занятий. Этот чиновник был мой отец. Бабушка отправилась к нему и умоляла сделать операцию, но отец отказывался, говоря, что уже давно оставил операции и не может взяться за столь серьезную (речь шла об отнятии руки). «Господи! — воскликнула бабушка, — да ведь не топором же ему рубить руку!» Тут отцу так стало жаль бедную бабушку, что он тотчас же с ней поехал познакомиться с дедушкой, предварительно два слово сделать все, чтò может.

Осмотрев дедушкину руку, отец нашел ее до того опухшею, что об операции нечего было и думать; а время было между тем дорого для хода болезни.

При удачном, однако, лечении, спустя несколько времени отец решился приступить к операции; но тут дедушка струсил. Сидевший в это время Петр Егорович Евдокимов стал трунить над ним.

— Эх ты, стыдился бы говорить, что под Бородиным дрался.

Дедушка стиснул зубы: «Я тебе покажу, какой я трус», — сказал он и согласился, но с тем, чтобы при операции непременно присутствовал Петр Егорович.

В продолжение операции он раза два только крякнул. «Ну чтò, хорошо я вынес?» — спросил он отца. — «Хорошо, Лев Васильевич». — «Так скажите же это ему», — сказал дедушка, покосившись на сидевшего подле Евдокимова. Операция превзошла все ожидания отца и ровно через неделю он вывел дедушку гулять. Надели на него халат, заткнули за кушак рукав отнятой руки, и дедушка сам себе не верил, что он идет таким молодцом.

В этот год привезли мою мать из института. Внучка Екатерины Семеновны кинулась на родные поля с жаждой, томившею ее столько лет. Но дедушка позволил ей ходить одной гулять по Гнездовке с условием: чтобы с ней была палка от собак и собака — от людей.

На зиму переехали в Оренбург.

Опишу день, когда мать моя в первый раз увидала моего отца. Дверь в дедушкину комнату отворилась, и хлынувшее оттуда солнце осветило профиль отворявшего ее; но дедушка за чем-то позвал его и дверь снова затворилась.

— Вот, Катя, это Владимир Иванович Даль, — особенно нежно и с любовью проговорила бабушка.

— Это Владимир Иванович? — переспросила моя мать. Это он, — гнездилось в ее голове, — тот, кого ей так давно хотелось видеть, тот, кого она не зная вспоминала, глядя на воскресшего отца — он ту, а она и не поблагодарит его, у нее не станет духу.

П. Солпянский

Эпизод из жизни В. И. Даля*

Работая в архиве Оренбургской комиссии, я случайно наткнулся на одно дело, которое заключает, насколько мне известно еще не опубликованные данные из жизни В. И. Даля, и потому считаю не лишним привести их в печати.

Как известно, В. И. Даль служил в конце тридцатых годов прошлого столетия в городе Оренбурге при оренбургском военном губернаторе, которым в то время был В. А. Перовский, будущий граф. Бесспорно, это был человек большого ума, с громадной силой воли и несокрушимой энергией. В. А. Перовский рисуется нам, вследствие некоторых фактов из его жизни, человеком жестоким, но нельзя забывать, в какую эпоху и в каком крае он действовал. Во всяком случае В. А. Перовский обладал недюжинным умом.

Оренбургский край и в то время для многих и с многих сторон был terra incognita… Его естественные богатства, его природа сыздавна интересовала естественников — вспомним хотя бы переписку историографа Миллера с П. Рычковым, посылку последним различных препаратов, чучел и гнезд в Академию наук. Но, несмотря на то, сыздавна изучение этого края шло туго — причины понятны: происходило замирание края, граница отодвигалась вглубь степей, покорялся дикий кочевник киргиз и хивинец. При таком положении вещей трудно ожидать мирной культурной работы — она могла выразиться в ряде начинаний, в ряде более или менее успешных попыток.

Инициатором одной из таких попыток и явился В. И. Даль. Человек, посвятивший себя с юности изучению языка, его «местных» особенностей, он бесспорно пробудил в графе В. А. Перовском интерес к местной природе и указал, какую пользу можно извлечь. Край неизвестен — нужно изучить его, а для изучения необходимо основать местный Оренбургский музей. В. А. Перовский согласился с В. И. Далем и по мысли последнего обратился в Петербург в Академию наук к академику Ф. Ф. Брандту, не возьмется ли последний обучить четырех казачьих малолетков искусству набивания чучел. Двоих из малолеток надо было обучить как можно скорее простому сниманию и сохранению шкур; двоих же более способных посвятить во все тайны искусства набивания чучел. За обучение каждого мальчика В. А. Перовский предлагал академику Ф. Брандту по 500 р. ежегодно.

Академик Ф. Брандт выразил свое согласие, и из далекого Оренбурга в Петербург при особом надежном уряднике было отправлено четверо малолеток: один из казаков Оренбургской станицы, трое из других станиц Оренбургского войска. Малолетки же летами были не особенно молоды — каждому по 16 лет, обладали здоровым телосложением и были научены грамоте; звали их: Павел Волженцов, Степан Лысов, Иван Мелиров и Андрей Скорняков.

Первый и третий пробыли в Петербурге всего несколько месяцев, второй и четвертый, посланный в 1838 году, вернулись только осенью 1839 года. Обучение их обошлось более 2000 рублей, так как академик Ф. Брандт думал покрыть часть расходов для обучения из сумм Академии, но это ему не удалось, и он обратился к В. А. Перовскому с ходатайством о возврате ему 880 рублей, истраченных на обучение. Ходатайство было тотчас удовлетворено. Следовательно, обучение препаратов стоило 2880 р. — сумма, особенно по тому времени, слишком большая; она показывает, что В. А. Перовский придавал громадное значение учреждаемому им музею, если не стеснялся тратить такие деньги.

Как только прибыли первые два малолетка, Павел Волженцов и Иван Мелиров, В. И. Даль распорядился отсылкою их на нижнеуральскую линию для стрельбы зверей и птиц. Но оказалось, что юные препараторы — им было по 17 лет — несмотря на то, что она происходили из оренбургских казаков, не умели — как это ни странно — стрелять, и к ним приставили особого казака, который должен был, во-первых, выучить их искусству стрелять, а во-вторых, наблюдать, чтобы с ними, при обращении с ружьем, не произошло какого-либо несчастия.

Между тем В. И. Даль представил В. А. Перовскому проект сметы расходов на новый музей. Предварительный расход должен был равняться 716 рублям, а ежегодный в 250 рублей. В. А. Перовский охотно утвердил предложения В. И. Даля. Было отведено место музею — при училище лесоводства и земледелия, куплены шкафы, столы, необходимые инструменты, и в 1841 году, т. е. через три года после зарождения самой мысли об основании музея, В. И. Даль, передавая заведывание им другому замечательному деятелю Оренбургского края, патеру Зеленко, мог с удовольствием видеть, что его труды по основанию местного (как он сам подчеркивал это слово в своих отношениях) музея не пропали даром. По описи, подписанной В. Далем и Зеленко, значилось готовых чучел: птиц 136, четвероногих зверей 22, снятых шкур, но еще не набитых: медведя — 1, оленей — 2, куланов — 4, сайгаков — 14, больших птиц — 11, малых птиц — 197, зверков — 83. Кроме того, был целый шкаф с минералами. Все эти чучела и шкуры размещались в пяти стеклянных шкапах; за ними имелся усердный уход.

Таково было основание одного из первых провинциальных музеев[7], впоследствии пропавшего почти бесследно.

П. МЕЛЬНИКОВ-ПЕЧЕРСКИЙ*

ВОСПОМИНАНИЯ О ВЛАДИМИРЕ ИВАНОВИЧЕ ДАЛЕ

Владимир Иванович Даль родился 10-го ноября 1801 года в местечке Лугань Славяносербского уезда Екатеринославской губернии. Отец его в то же время служил врачом при Луганском казенном литейном заводе.

Иоганн Даль, родом датчанин, в ранней молодости уехал в Германию и там в одном университете (кажется, Йенском) прошел курс наук богословского факультета. Он сделался замечательным лингвистом. Кроме греческого и латинского и многих новых европейских языков, он в совершенстве изучил язык еврейский. Известность Даля как лингвиста достигла императрицы Екатерины II, и она вызвала его в Петербург на должность библиотекаря. Здесь Иоганн Даль увидел, что протестанское богословие и знание древних и новых языков не дадут ему хлеба, а потому отправился в Йену, прошел курс врачебного факультета и возвратился в Россию с дипломом на степень доктора медицины. В Петербурге женился он на Марии Фрейтаг, дочери служившего в ломбарде чиновника. Мать ее, бабушка Владимира Ивановича, Марья Ивановна Фрейтаг, из рода французских гугенотов де-Мальи, занималась русскою литературой. Она переводила на русский язык Геснера и Ифланда[8]. Влияние бабушки не осталось бесследным для Владимира Ивановича даля. С матерью говорил он по-русски, а поминая бабушку как только выучился читать, стал читать ее переводы, а с ними и другие русские книги. Таким образом, чтение на русском языке было первым его чтением.

Отец Владимира Ивановича был горяч иногда до безумия. Он поступил на медицинскую службу в кирасирский полк, принадлежавший к Гатчинским полкам великого князя Павла Петровича. В автобиографической записке, которую Владимир Иванович, уже пораженный физическими и нравственными ударами[9], диктовал дочери за полгода до кончины, сказано следующее: «Отец мой с великим князем не ладил, а по обязанности являлся ежедневно к нему с рапортом. Однажды майор того полка (кирасирского) опоздал на какой-то смотр или парад. Великий князь, наскакав на него, до того ему выговаривал, что тот, покачавшись на лошади, свалился снопом: с ним сделался удар. Павел Петрович бросился к нему, приказал отцу моему о нем заботиться, а когда, через несколько дней, майор поправился и мог лично явиться к нему, то великий князь, подав ему руку, сказал:

— Sind Sie ein Mensch?

Тот отвечал:

— Ja, Hoheit.

— So können Sie auch verzeihen[10].

«Я слышал от матери, — продолжает Владимир Иванович, — что она была все время после этого в ужасном страхе, потому что отец мой постоянно держал заряженные пистолеты, объявив, что если бы с ним случилось что-нибудь подобное, то он клянется застрелить себя».

Из Гатчины Иоганн Даль перешел на службу в горное ведомство, сначала в Петрозаводск, потом в Луганский завод, затем, уже по рождении Владимира Ивановича, в морское ведомство, в Николев. Отсюда летом 1814 года, когда Владимиру Далю было тринадцать с половиной лет, его отвезли учиться в Морской кадетский корпус.

«Чтò скажу я о воспитании в корпусе?» — говорит Владимир Иванович в автобиографической записке. — О нем в памяти остались одни розги, так называемые дежурства, где дневал и ночевал барабанщик со скамейкою назначенною для этой потехи. Трудно ныне поверить, что не было другого исправительного наказания против ошибки, шалости, лени и даже в случае простой бессмысленной досады любого из числа двадцати пяти офицеров. Расскажу несколько случаев, которых я был свидетелем. По обычным преданиям, кадеты сообща устраивали в огромной обеденной зале в Новый год иллюминации, ставили раскрашенные и промасленные бумажные саженные пирамиды, освещенные огарками внутри. Какого труда и заботы дело это стоило, особенно потому, что оно должно было делаться тайно! Дети прятались для этого на чердаке и в других малодоступных местах, расписывая, под охраной выставленных махальных, бумажные листы вензелями начальников своих и наклеивали на лучинные пирамиды. Об этом, конечно, знали все офицеры, но не менее того как всякая без изъятия забава или занятие, кроме научного, были запрещены, то в 1816 году офицер –1-й роты Миллер (он стóит того, чтоб его назвать)[11] своими руками, в умывалке 1-й роты, изломал в щепы и изорвал в клочки изготовленные к Новому году пирамиды. Не без слез, конечно, изготовлены были взамен вторые, по недосугу гораздо меньшие, а впоследствии, на самой иллюминации и маскараде, сами офицеры, прохаживаясь по зале, любовались картинными вензелями своими на пирамидах, будто ни в чем не бывало. Другой пример. Директор наш, дряхлейший адмирал Карцов[12], выживший уже из лет, заметил, в сумерках, что кадеты расчистили себе на дворе каток и катаются, немногие на коньках, другие скользя на подошвах, приказал купить и раздать на каждую роту по десяти пар коньков. Казалось бы, затруднение и самое запрещение этим было устранено, и раздачу коньков нельзя было принять иначе как за поощрение, а между тем, если кадет ловили на такой забаве, которая считалась в числе шалостей, если они не успевали скрыться через бесконечно длинные галереи, то их непременно секли. Иногда нельзя было не подумать, что люди эти не в своем уме. То же можно сказать о лейтенанте Калугине, вертливом щеголе и ломаке. Всякого кадета, который смел при нем смеяться, он допрашивал под розгами: «О чем ты смеешься?», вероятно, подозревая, что смеются над ним. Последствия такого воспитания очевидны. Не было того порока, который бы не входил в обиход кадетской жизни. Это было тем тяжелее, что о самой возможности такой жизни и не слыхивали дóма…

Что сказать о науке в корпусе? Почти то же, чтò и о нравственном воспитании: оно было из рук вон плохо, хотя для виду учили всему. Марк Филиппович Горковенко[13], ученик известного Гамалеи и наш инспектор классов, был того убеждения, что знание можно вбить в ученика только розгами или серебряною табакеркой в голову. Эта табакерка всякому памятна.

Там не так сказано, говори теми же словами, и затем тукманку в голову: это было приветствие Марка Филипповича при вступлении ученика в бесконечный ряд классов».

Владимир Иванович свое детство и корпусное воспитание описал также в повести Мичман Поцелуев. Вот несколько строк из этой повести, которую можно, хотя не совсем, но отчасти, назвать автобиографическою, по крайней мере, Владимир Иванович не раз говаривал, что, описывая похождения Поцелуева, он разумел себя, молоденького мичмана, ехавшего в марте 1819 года из Петербурга в Николаев.

«Смарагд Петрович Поцелуев был сын помещика Екатеринославской губернии, воспитывался в Морском корпусе, был выпущен мичманом, назначен в Черноморский флот и ехал теперь в Николаев.

Смарагд был мальчиком с хорошими способностями, с доброю, детскою душою, родился под благодетельным влиянием созвездия Лиры и был поэт. Так, по крайней мере, ему казалось; хотя сущность дела заключалась в том, что Смарагд вступил в те лета и отношения, когда всякий человек с душой и чувством делается поэтом, и стихов не пишет только тот, разве кому своенравная природа положительно отказала в способности расположить готовую мысль мерными стопами и закончить их рифмой. В самом деле, есть люди, которые решительно не в состоянии написать самое буднишнее стихотворение. Они пишут прозой хорошо, цветисто, в прозе их есть поэзия, но они не в состоянии сложить четыре стиха, сколько бы ни бились. Если таких людей по справедливости называем в этом отношении бездарными, то Смарагд Петрович был юноша даровитый; он писал стишки, несмотря на недавнее упражнение свое в искусстве этом и малую опытность довольно складно и свободно, даже нередко наобум, вдруг, но — гений его был слабосилен; это была, естественно, одна только вспышка, и начатое стихотворение оставалось не доконченным. Начать стихотворение было ему легко, почти не стоило труда; но продолжение и конец всегда откладывались на неизвестный срок и очень редко исполнялись.

Поцелуев получил дòма от матери, немки, благонравное воспитание, мечтательное воображение, курчавый волос, белое лицо и голубые глаза[14]; от отца, Русского — беззаботный нрав, не глупую голову, довольно широкие плечи, крепкое здоровье. На тринадцатом году поступил он в Морской корпус, пробыл там пять лет, и теперь, с эполетами, шитым воротником и саблею на черном лаковом ремне через плечо, увидел свет. <…>»

В конце царствование Александра I русский флот был в упадке. Наши корабли совершали плавание только по «Маркизовой луже», как называли тогдашние моряки Финский залив, по имени морского министра маркиза де-Траверсе, которого признавали главным виновником падения того учреждения, которое было любимым детищем Петра Великого. Далю, однако, посчастливилось: еще будучи гардемарином, сходил он не только до Красной Горки, как упоминает в своем Мичмане Поцелуеве, но и в Копенгаген. Там с прочими русскими офицерами и гардемаринами он был удостоен приглашения к обеденному столу датского короля. Не стану передавать рассказов Даля о том, как он провел несколько часов во дворце королей своих дедов; упомяну о другом, более для нас важном, рассказе его пребывания в Дании. «Когда я плыл к берегам Дании, — говаривал он, — меня сильно занимало то, что увижу я отечество моих предков, мое отечество. Ступив на берег Дании, я на первых же порах окончательно убедился, что отечество мое Россия, что нет у меня ничего общего с отчизною моих предков. Немцев же я всегда считал народом для себя чуждым»[15].

По свидетельству товарища Даля по Морскому корпусу Д. И. Завалишина, Владимир Иванович еще будучи кадетом занимался литературой. Он писал стихи и тогда уже в своих сочинениях старался избегать иностранных слов и несвойственных русской речи выражений и оборотов. <…> Марта 2-го 1819 года В. И. Даль выпущен из Морского корпуса мичманом в Черноморский флот, двенадцатым по старшинству из 86. Через несколько дней он оставил Петербург. Ему было тогда 17 лет и четыре месяца.

Морозным вечером, в марте 1819 года, по дороге из Петербурга в Москву, тогда еще не только не железной, но и не каменной, на паре почтовых лошадей, ехал молоденький мичман. Мичманская одежда, с иголочки, плохо его грела. Молоденький мичман жался на санях. Ямщик из Зимогорского Яма (дело было в Новгородской губернии) поглядел на небо и в утешение продрогшему до костей моряку указал на пасмурневшее небо — верный признак перемены к теплу.

— Замолаживает! — сказал он.

По-русски сказано, а мичману слово ямщика не вразумелось.

— Как замолаживает? — спросил он.

Ямщик объяснил значение незнакомого мичману слова. А тот, несмотря на мороз, выхватывает из кармана записную книжку и окоченевшими руками пишет:

«Замолаживать — иначе пасмурнеть — в Новгородской губернии значит заволакиваться тучками, говоря о небе, клониться к ненастью»…

Эти строки, написанные на морозе в 1819 году (они сохранились у Даля), были зародышем того колоссального труда, который ученому миру известен под названием Толкового словаря живого великорусского языка.

С тех пор с каждым днем книжка пополнялась. Записывались областные слова, особенные обороты народной речи, пословицы, поговорки, прибаутки. Лет через десять книжка превратилась в несколько толстых увесистых тетрадей, исписанных мелким, бисерным почерком Даля. <…>

Дальне кончил еще полного курса врачебных наук, как в 1828 году вспыхнула Турецкая война. В полковых врачах тогда крайне нуждались, ибо за Дунаем наши войска встречены были двумя врагами — турками и чумою. <…>

Чтобы показать, до какой степени Даль изучил местные говоры, достаточно рассказать следующее: Владимир Иванович не любил бывать в больших обществах, на балах, вечерах и обедах, но, находясь на службе, иногда должен был являться на официальных обедах и т. п. Однажды он был на таком обеде в загородном доме. Приехав по некоторому недоразумению на дачу рано, он застал хозяев еще в суете и хлопотах. Дело было летом. Чтобы не мешать хозяевам, он вышел в палисадник, а тут за решетчатым забором собралось несколько нищих и сборщиков на церковное строение. Впереди всех стоял белокурый, чистотелый монах с книжкою в черном чехле с нашитым желтым крестом. К нему обратился Даль

— Какого, батюшка, монастыря?

— Соловецкого, родненький, — отвечал монах.

— Из Ярославской губернии? — сказал Даль, зная, что «родимый», «родненький» одно из любимых слов ярославского простолюдина.

Монах смутился и поникшим голосом ответил:

— Нету-ти, родненький, тамо-ди в Соловецком живу.

— Да еще из Ростовского уезда, — сказал Владимир Иванович.

Монах повалился на ноги…

— Не погубите!…

Оказалось, что это был беглый солдат, отданный в рекруты из Ростовского уезда и скрывавшийся под видом соловецкого монаха. <…>

По окончании польской кампании Владимир Иванович поступил ординатором в Петербургский военно-сухопутный госпиталь. Здесь он трудился неутомимо и вскоре приобрел известность замечательного хирурга, особенно же окулиста. <…> Замечательно, что у него левая рука была развита настолько же, как и правая. Он мог левою рукой и писать, и делать, все. Чтò угодно, как правою. Такая счастливая способность особенно пригодна был для него как оператора. Самые знаменитые в Петербурге операторы приглашали Даля в тех случаях, когда операцию можно было сделать ловчее и удобнее левою рукой.

В это время В. И. Даль вступил уже в дружеские отношения ко многим из лучших писателей того времени; в том числе к Алексею Алексеевичу Перовскому, попечителю Харьковского учебного округа, автору романа Монастырка, повестей Черная курица, Двойник и др., известному в литературе под псевдонимом Антона Погорельского. Перовский был поклонник гомеопатии и сказал однажды Далю: «Чем спорить теоретически, отчего не испытать вам гомеопатического способа лечения на практике?» Даль последовал его совету, и, вскоре сделавшись горячим приверженцем гомеопатии, выступил с новыми статьями в ее защиту. Необычайная тревога поднялась в медицинском лагере. Далю невозможно стало оставаться на службе, тем более, что совесть уже не дозволяла ему заниматься делом, в которое он больше не верил, — и притом каким еще делом? От которого зависит жизнь многих людей. Несмотря на то, что не было у него никакого состояния, он вышел в отставку и совершенно оставил медицинскую практику, кроме хирургической. <…>

Еще в Дерпте Даль познакомился с Жуковским[16]. В Петербурге это знакомство перешло в тесную дружбу. Дружба с Жуковским сделала Даля другом Пушкина, сблизила его с Воейковым, Языковым, Анною Зонтаг (рожденная Юшкова), Дельвигом, Крыловым, Гоголем, кн. Одоевским, с братьями Перовскими. В 1830 году, вскоре по возвращении из Турецкого похода, В. И. Даль напечатал первую свою литературную «попытку» в Московском Телеграфе Полевого[17]. Возвратясь из Польши и распростясь с медициной, он совершенно выступил на литературное поприще. Начал он русскими сказками. «Не сказки сами по себе были мне важны, — писал он впоследствии, — а русское слово, которое у нас в таком загоне, что ему нельзя было показаться в люди без особого предлога и повода — сказка послужила предлогом. Я задал себе задачу познакомить земляков своих сколько-нибудь с народным языком и говором, которому открывался такой вольный разгул и широкий простор в народной сказке». Предупреждая мысль, будто бы он ставит свои сказки в пример слога и языка, даль прибавляет: Сказочник хотел только на первый случай показать небольшой образчик — и право не с казового конца — образчик запасов, о которых мы мало или вовсе не заботимся, между тем как рано или поздно без них не обойтись»[18].

Таков же был взгляд Даля и на все его повести и рассказы. В них имел он вдобавок целью изобразить черты народного быта в неподдельном его виде. Не забудем, что до рассказов Даля русский простолюдин выводился или в виде пейзана чуть не с розовым веночком на голове, как у Карамзина и его подражателей, или в грязном карикатурном виде, как у Булгарина. В то время не было еще ни Мертвых душ Гоголя, ни Записок охотника Тургенева. <…>

Первые сказки в числе пяти Даль издал в 1833 году, назвав себя Казаком Луганским, потому что родился в казачьей земле, в местечке Лугань <…>. Они встречены были с восторгом всеми лучшими писателями того времени; особенно Пушкин был от них в восхищении. Под влиянием первого пятка сказок Казака Луганского он написал лучшую свою сказку О рыбаке и золотой рыбке и подарил Владимиру Ивановичу ее в рукописи с надписью: «Твоя от твоих! Сказочнику Казаку Луганскому, сказочник Александр Пушкин». <…>

В 1833 году Даль оставил медицинскую практику и службу в военно-медицинском ведомстве. Брат его друга, Антона Погорельского, главный начальник оренбургского края, В. А. Перовский, пригласил его к себе на службу, и Владимир Иванович, оставив Петербург, отправился на берега Урала.

Самыми близкими людьми к Далю, до отъезда его в Оренбург и после того, были Жуковский, Пушкин и князь Одоевский. В конце 1836 года он с В. А. Перовским приехал в Петербург, и через месяц схоронил одного из этих друзей.

В то время, когда все было поражено преждевременною и столь печальною гибелью Пушкина, когда все, знавшие и не знавшие его лично, самые даже иностранцы толпились в передней умиравшего и по набережной Мойки узнавать о ходе болезни, Даль все трое суток мучений Пушкина ни на минуту не оставлял его страдальческого ложа. Последние слова князя русских писателей были обращены к Далю… Даль принял последний вздох дорогого всей России человека… Даль закрыл померкшие очи закатившегося солнца русской поэзии.

Известно, что Пушкин был несколько суеверен. Он носил на большом пальце перстень с изумрудом, называя его своим талисманом, и никогда не скидал его, говоря друзьям, что если он снимет этот перстень хоть на минуту, божественный дар поэзии его покинет… Когда Пушкин узнал, что нет надежды, что должно ему умереть, он скинул перстень и надел его на руку Даля. Этот перстень Владимир Иванович носил до смерти на той руке, которая написала Словарь живого великорусского языка… Незадолго до смерти Пушкин услыхал от Даля, что шкурка, которую ежегодно сбрасывают с себя змеи, называется по-русски вы́ползина. Ему очень понравилось это слово, и наш великий поэт среди шуток, с грустью сказал Далю: «Да, вот мы пишем, зовемся тоже писателями, а половины русских слов не знаем!… Какие мы писатели? Горе, а не писатели! Зато по-французски так нас взять — мастерá». На другой день Пушкин пришел к Далю в новом сюртуке. «Какова выползина!» — сказал он, смеясь своим веселым, звонким, искренним смехом. «Ну из этой выползины я не скоро выползу. В этой выползине я такое напишу, что и ты не охáешь, не отыщешь ни одной французятины»[19]. Чтò в эти минуты занимало мысли великого поэта, это скрыла от нас тайна смерти: через несколько дней Пушкина не стало. Случилось же так, что Пушкин был ранен в этом самом сюртуке. И когда в предсмертной борьбе отдал он Далю свой талисман, дрожащим, прерывающимся голосом примолвил*: «Выползину тоже возьми себе». Этот сюртук с дырою от пули на правой поле долго хранился у Даля. Он передал его М. П. Погодину, у которого он хранится теперь под бюстом Пушкина[20]. <…>

К восьми годам (с 1833 по 1841) пребывания Владимира Ивановича в Оренбургском крае относится бóльшая часть его повестей и рассказов. К этому же периоду времени должно отнести и главнейшее пополнение запасов его для словаря, и собрание народных сказок, пословиц и песен. После Первого пятка Казак Луганский продолжал свои сказки. Лучшие того времени журналы дорожили честью украшать свои страницы произведениями Даля. <…> Наряду со сказками, начал он писать и повести из русского быта. Лучшими из них были: Бедовик, Колбасники и Бородачи и Павел Алексеевич Игривый, напечатанные в Отечественных записках <…>.

Разнообразная деятельность Казака Луганского этим не ограничилась. Возник в тридцатых годах вопрос о том, чтò читать грамотному русскому человеку низших слоев общества. Даль написал Солдатские досуги (пятьдесят два рассказа и несколько загадок). Эти Досуги не были похожи на искусственные в высшей степени, на каждом слове звучавшие фальшивою нотой тогдашние рассказы генерала Скобелева, знавшего фронтового солдата, но не ведавшего русского человека и притом не имевшего ни малейшего образования <…>. Впоследствии, уже в пятидесятых годах, когда Владимир Иванович Даль находился на полупокое в Нижнем Новгороде, великий князь генерал-адмирал Константин Николаевич обратился к Далю с приглашением написать книжку для чтения матросов. Бывший мичман Черноморского флота в 1851 году написал Матросские досуги, состоящие из ста одиннадцати статей. И доселе нет в нашей литературе ничего лучше, ничего пригоднее для народного чтения, как Солдатские и Матросские досуги и статьи Сельского чтения, написанные первейшим знатоком русского простонародного быта, Казаком Луганским. А между тем о них и помину нет.

На все был мастер Казак Луганский. Приятель его художник Сапожников около 1840 года нарисовал десятка три карикатур из быта петербургских немцев. Даль написал к ним текст под названием: Похождения Виоль д’Амура, напечатанный вместе с альбомом рисунков в Библиотеке для чтения[21] Казалось бы, чтò тут писать, чем себя выставить? Но Казак Луганский, говорим, на все был мастер. Конечно, его Виоль д’Амур не художественное произведение; но сколько и в нем веселого юмора, так свойственного всем Далевым рассказам, сколько подмечено характерных черт, сколько задушевности, правды!

Написал Казак Луганский и драматическое произведение Ночь на распутии или утро вечера мудренее. Эта «старая бывальщица в лицах» написана В. И. Далем по настояниям Пушкина. Содержание ее фантастическое. Тут кроме удельного князя Вышеслава, его дочери Зори и ее женихов, действуют Домовой, Водяной, Леший, Оборотень, Русалки, и все они действуют вполне по-русски, то есть вполне сообразно с представлениями о них, созданными русским народом. В художественном отношении Ночь на распутии слаба, но она замечательна как опыт выставить на сцену русский сказочный мир. Даль рассказывал, что Глинка не раз ему говаривал, что после Руслана и Людмилы он непременно примется за Ночь на распутии. И какое бы в самом деле прекрасное либретто для русской оперы можно было сделать из этой «старой бывальщицы»!

В восемь лет жизни в Оренбургском крае Владимир Иванович изъездил его весь из конца в конец, вдоль и поперек. Он не раз езжал с В. А. Перовским по обеим сторонам Урала. Он сопровождал царствующего Государя Императора, обозревавшего в 1837 году Оренбургский край. Он сделал известный Хивинский поход 1839—1840 годов и оставил верное изображение его в любопытных письмах к родным и знакомым, напечатанных лет шесть тому назад в Русском архиве. Даль был всегда скромен и до крайности осторожен. Ни одним словом не упомянул он в этих письмах, ничем не выдал настоящего виновника неудачи тогдашнего похода в Хиву, но всегда и всем говаривал впоследствии, что виновником неудачи был командир кавалерии, злобный на Россию поляк, генерал Циолковский. Воспользовавшись прямодушием Перовского, он своими распоряжениями умышленно погубил в снежной степи всех до единого 12000 верблюдов.

После Хивинского похода В. А. Перовский решился оставить Оренбургское генерал-губернаторство, но заботясь о драгоценном для себя и для службы человеке, как называл он Владимира Ивановича, заблаговременно постарался его пристроить в Петербурге. Брат его Лев Алексеевич Перовский был тогда товарищем министра уделов, и Василий Алексеевич просил его взять к себе Даля. Вскоре по переводе Даля в Министерство уделов, Лев Алексеевич Перовский назначен был министром внутренних дел, с оставлением за ним и должности товарища министра уделов. Владимир Иванович, считаясь на службе по удельному ведомству, с сентября 1841 года сделался ближайшим сотрудником и правою рукою нового министра внутренних дел, то есть с самого вступления его в управление этим министерством <…>. Когда Перовский получил графское достоинство, на гербе нового графа был написан девиз, придуманный Далем: Не слыть, а быть. <…>

В. И. Даль, служа при графе Л. А. Перовском, имел казенную квартиру в том же доме у Александринского театра, где жил и сам министр. Все знали, чтò значит Даль для министра, и потому было неудивительно, что губернаторы и другие важные лица, служившие по ведомству Министерства внутренних дел, все искатели мест и наград взбирались по девяноста ступеням в квартиру Владимира Ивановича; но он всегда был для них невидимкой. Зато всякий знатный ли, незнатный ли, всякий, совершенно даже безвестный человек, если приносил Казаку Луганскому несколько областных слов или несколько пословиц или поговорок, с самым теплым участием был принимаем в его семействе. Но ему там и заикнуться не давали о службе или делах. По четвергам собирался у Владимира Ивановича кружок близких людей: тут бывали академики, профессоры, литературы, художники, музыканты, моряки, артиллеристы, военные инженеры, офицеры генерального штаба, все люди мысли, слòва и искусства. Здесь-то, на этих четвергах, зародилась и выработалась мысль об учреждении Русского географического общества, которое бы находилось в ведении министра внутренних дел. В 1845 году граф Перовский исходатайствовал высочайшее соизволение на учреждение этого общества, самого деятельного из всех русских ученых обществ, сделавшего так много в 27 лет своего существования. Имя Владимира Ивановича значится в числе имен его учредителей.

<…> утомленный служебными трудами и частыми бессонными ночами, В. И. Даль стал просить графа Перовского дать ему место управляющего одной из удельных контор. Перовский и слышать не хотел об удалении из Петербурга неутомимого своего сотрудника и самого преданного друга. <…> Неотступные просьбы Даля и ходатайство В. А. Перовского склонили наконец министра на самую тяжелую, как выражался он, жертву: в 1849 году Владимир Иванович получил место удельного управляющего в Нижнем Новгороде. <…>

Частые объезды удельных имений, разбросанных по всей губернии, поправили несколько расстроенное долговременною сидячею жизнью здоровье Владимира Ивановича и значительно увеличили его запасы для Словаря.Мне нередко доводилось бывать в разных селениях при разговорах его с крестьянами об их быте, хозяйстве и т. п. Было чему и было у кого поучиться, как надо говорить с русским простолюдином! И как любил народ ласкового, всегда справедливого, а в случае надобности и строгого управляющего! Его слова для крестьян были законом не ради страха, но ради любви и доверия. Крестьяне верить не хотели, чтобы Даль был не природный русский человек. «Он ровно в деревне вырос, на палатях вскормлён, на печи вспоён», — говаривали они про него. И как он хорошо себя чувствовал, как доволен был, когда находился среди доброго и толкового нашего народа! <…> Будучи ревностным поборником гомеопатии, он исходатайствовал у графа Перовского разрешение устроить в Нижнем Новгороде удельную гомеопатическую больницу и построить для нее обширный каменный дом. Она существовала до оставления Далем должности нижегородского удельного управляющего в 1859 году. <…>

С самого приезда в Нижний, В. И. Даль стал приводить в порядок собранные им в количестве 37 тысяч русские пословицы. До тех пор все выходившие в свет русские пословицы (каждое собрание в пять или шесть раз меньше Далевского) были располагаемы по алфавиту. <…> В. И. Даль признал необходимость расположить свой запас пословиц по их смыслу. Он работал так: все собранные пословицы были у него переписаны в двух экземплярах ни одной стороне листа, другая оставалась чистою. Разрезав их на «ремешки», он один экземпляр этих ремешков подклеивал в одну из ста восьмидесяти тетрадей, озаглавленных названием не предположенных, а явившихся сами собой во время работы разрядов: Бог. Вера. Грех. Изуверство. Раскол. Ханжество. Судьба. Терпение и т. д. Затем разбирался каждый разряд. Пословицы подбирались по их последовательности и связи, по их значению. Другой экземпляр ремешков подклеивался в другую тетрадь, алфавитную по первым буквам не первого, а главного слова. Таким образом составились примеры, столь обильно разбросанные по страницам Толкового словаря. За этою работой, которую мы шутя прозвали работою по «ремешковой системе», Даль просиживал каждый вечер часа по три, по четыре. Для него это было работой механическою. Бывало, режет и подклеивает ремешки, а сам рассказывает бывальщину, да так рассказывает, что только слушая и записывай. <…>

У Сборника пословиц до напечатания их в 1862 году была своя история, история мытарств и похождений. В предисловии к Сборнику даль говорит:

«Сборнику моему суждено было пройти много мытарств задолго до печати и притом без малейшего искательства с моей стороны, а по просвещенному участию и настоянию особы, на которую не смею намекнуть, не зная, будет ли это угодно. Но люди, и притом люди ученые по званию, признали издание Сборника вредным, даже опасным… Нашли, что Сборник этот небезопасен, посягая на развращение нравов… Это куль муки и щепоть мышьяку[22], — сказали они. Домогаясь напечатать памятники народных глупостей, г. даль домогался дать им печатный авторитет. К опасным для нравственности отнесены пословицы: «Благословясь не грех», «Середа да пятница хозяину в доме не укащица». Находили непозволительным сближение сподряд пословиц или поговорок: «У него руки долги» (то есть власти много) и «У него руки длинны» (то есть вор).

Дополню неясные слова Даля. Дело было на моих глазах.

Одна из Высочайших особ пожелала видеть Сборник пословиц, и, получив его в рукописи, признала полезным его напечатать, но предварительно препроводила его в Академию наук, в которой В. И. Даль был членом-корреспондентом[23]. В Академии поручили разбор Сборника академику протоиерею Кочетову; он-то и нашел щепоть мышьяку в Далевых Пословицах. Даль отказался от печатания пословиц. Он писал в Академию: «Не знаю, в какой мере Сборник мой мог бы быть вреден или опасен для других, но убеждаюсь, что он бы мог сделаться небезопасным для меня. Если же, впрочем, он мог побудить столь почтенное лицо, члена высшего ученого братства, к сочинению уголовной пословицы, то очевидно развращает нравы. Остается положить его на костер и сжечь. Я же прошу позабыть, что Сборник был представлен, тем более, что это сделано не мною».

Лишь через девять лет после того Пословицы Даля нашли место в Чтениях Императорского Общества истории и древностей российских. Лишь в 1862 году появилась эта книга, столь необходимая и для филолога, и для этнографа, и для всякого литератора, который желает писать не по-французски, а по-русски. <…>

После десятилетнего пребывания в Нижнем Новгороде, в самом конце 1859 года, Владимир Иванович, переехав в Москву, поселился на Пресне, в доме им купленном у г. Иваненка, а построенном историографом князем Щербатовым. В этом доме написана была история Российского государства, в этом доме (в нашествие Наполеона поплатившемся паркетом гостиной, где какой-то французский генерал, не умея топить наши печи, разводил костры) кончены были работы по Толковому словарю. Из Нижнего В. И. Даль привез Словарь окончательно обработанный до буквы П. В Москве недуги Даля усилились, а он работал, работал неутомимо, иногда до обмороков. Он часто, бывало, говаривал: «Ах, дожить бы до конца Словаря! Спустить бы корабль на воду, отдать бы Богу на руки!»

Желание его исполнилось, он дожил до свершения своего великого труда. <…>

Четыре огромные тома <…> в 330 листов, плод неустанных 47-летних трудов, в 1867 году явились пред русскою публикой. Как бы загремело имя Даля, если б это был словарь французский, немецкий, английский! А у нас хоть бы одно слово в каком-нибудь журнале[24]. Ни один университет не выразил своего уважения к монументальному труду Даля возведением его на степень доктора русской словесности, между тем как дипломы на докторскую степень раздавались зря. Ни один университет не почтил составителя Толкового словаря званием почетного члена или хотя простым приветом неутомимому труженику, окончившему столь великое дело!… Я не знал человека скромнее и нечестолюбивее Даля, но и его удивило такое равнодушие. Впрочем, я ошибся: один университет, в России находящийся, с должным уважением отнесся к труду Даля. Это университет немецкий, существующий в псковском русском городе Юрьеве, ныне Дерптом именуемом. Оттуда прислали Далю за русский Словарь латинский диплом и немецкую премию[25]. <…>

Когда Толковый словарь был кончен печатанием, ординарный академик М. П. Погодин писал в Академию:

«Словарь Даля кончен. Теперь русская Академия наук без Даля немыслима. Но вакантных мест ординарного академика нет. Предлагаю: всем нам, академикам, бросить жребий, кому выйти из Академии вон, и упразднившееся место предоставить Далю. Выбывший займет первую, какая откроется, вакансию».

Академия наук единогласно избрала Владимира Ивановича в свои почетные члены. Затем она присудила Толковому словарю Ломоносовскую премию. <…>

Кончив печатание Словаря, Владимир Иванович отдохнул от трудов. Он сделал все: Словарь и Пословицы изданы, песни переданы в Общество любителей российской словесности для печатания их вместе с песнями Киреевского, сказки отданы для напечатания покойному А. Н. Афанасьеву. Разные записки и служебные бумаги О. М. Бодянскому, который помещает их в Чтениях Общества истории и древностей, и П. Н. Бартеневу для Русского архива, некоторые бумаги — М. П. Погодину; большое собрание записок, относящихся до раскола — мне. Раздав таким образом свои запасы, В. И. Даль говаривал, что он теперь спокоен, будучи уверен, что все собранное им в течение полустолетия рано или поздно увидит свет Божий.

Казалось бы, с окончанием долговременных и тяжелых трудов, здоровье Владимира Ивановича должно было если не восстановиться, то хоть поправиться. Вышло наоборот. Ему некуда было девать часов, отведенных для занятий Словарем. <…> Долговременная привычка к постоянному труду, вдруг прекратившемуся, вредно повлияла на здоровье великого трудолюбца. Сам он сознавал это, и, сознавая, стал опять писать Картины русского быта для Русского вестника[26] и Бытописание для народного чтения.

Бытописание — это Моисеево Пятикнижие, изложенное применительно к понятиям русского простонародья. Труд замечательный по своей ясности, простоте и доступности пониманию малосведущих людей[27]. Особенно замечательны в нем нравственные толкования разных мест Св. Писания, примененные к быту и обычаям нашей сельщины-деревенщины. Некоторые из них отличаются не только чрезвычайною ясностью, но и такими применениями к жизни, которые ускользали от внимания современных церковных учителей. Для примера приведу следующее. Говоря о Синайском законодательстве, Даль объясняет каждую из десяти заповедей. Объясняя четвертую, он говорит, что святить установленные праздники должно не гульбой, не пьянством и обжорством, а добрыми делами и помышлениями о Боге и будущей жизни. «Но если, — прибавляет он, — ты все это исполнишь, то исполнил ты только половину Божией заповеди, другая за тобой. В ней сказано: «Шесть дней делай и сотвориши в них вся дела твоя». Значит, каждый день трудясь, опохмеляться в понедельник и думать не смей, все шесть работай, сотвори все свои дела до единого, никакой работы не смей оставлять до другой недели. Так Бог велел. Он сказал не просто «сотвори дела», а «сотвори вся дела».

Бытописание Даля прошло много мытарств по цензурам. Иных смущало то, что вместо непонятной народу «скинии» у него стоит палатка, шатер; вместо «Брада Аароня» — Ааронова борода; вместо «стана израильского» (в пустыне) — еврейский табор. Другие недоумевали, можно ли допустить лютеранину поучать православный народ. <…> В московской духовной цензуре рукопись пролежала около двух лет, над нею все думали и возвратили автору, что называется, без отказу без приказу. В 1869 году я отвез рукопись Бытописания в Петербург. Тамошняя духовная цензура одобрила ее к напечатанию, но Бытописание все-таки осталось ненапечатанным, хотя одна особа и бралась его напечатать с картинками. А как бы хорошо было бы теперь дать пробуждающемуся от тьмы невежества нашему народу эту книгу, доступную пониманию! Как бы это было полезно! Теперь даже и того препятствия нет, что написал эту книгу иноверец. За год до смерти он вступил в лоно православной церкви, которую всегда признавал из всех исповеданий ближайшею к учению Христа Спасителя. А между тем как явные и тайные препятствия воздвигаемы были против распространения Далева Бытописания в народе, в детской даже литературе то и дело появлялись рассказы из Библии с суждениями далеко не православными, а в некоторых народных школах преподавалось, что источник всякой жизни не Бог, а кислород, что мир не сотворен, а сам собой сделался… Но эти писатели и учителя по всем актам значатся православными, а Даль — лютеранин. Из сего явствует, что их наставления народу полезны, а Далево Бытописание вредно. <…>

В. И. Даль всегда, как сказано было прежде, признавал ближайшею ко Христову учению церковь православную. Значительная часть наших бесед с Далем, в продолжение тридцатилетней приязни, посвящаема была историческим вопросам об исповеданиях и различных церковных расколах. Еще лет двадцать пять тому назад <…> он в первый раз высказал мне следующее: «<…> Православие — великое благо для России, несмотря на множество суеверий русского народа. Но ведь все эти суеверия ничто иное как простодушный лепет младенца, еще неразумного, но имеющего в себе ангельскую душу. Сколько я ни знаю, нет добрее нашего русского народа и нет его правдивее, если только обращаться с ним правдиво… А отчего это? Оттого, что он православный… Поверьте мне, что Россия погибнет только тогда, когда иссякнет в ней православие… Расколы — вздор, пустяки; с распространением образования они, как пыль, свеются с русского народа. Раскол недолговечен, устоять ему нельзя; чтòбы о нем ни говорили, а он все-таки ничто иное как порождение невежества… Пред светом образования не устоять ни темному невежеству, ни любящему потемки расколу. Суеверия тоже пройдут со временем. Да где же нет суеверий? У католиков их несравненно больше, а разве протестанство может похвалиться, что оно совершенно свободно от суеверий? Но суеверие суеверию — рознь. Наши русские суеверия имеют характер добродушия и простодушия, на Западе не то; тамошние суеверия дышат злом, пахнут кровью. У нас непомерное, превышающее церковный закон почитание икон, благовещенская просфира, рассеянная вместе с хлебными зернами по полю ради урожая, скраденная частица Св. Даров, положенная в пчелиный улей, чтобы меду было побольше, а там — испанская инквизиция, Варфоломеевские ночи, поголовное истребление евреев, мавров, казни протестантов!»

Так говаривал он много раз и впоследствии, и чем более склонялись дни его, тем чаще. Помню раз, года четыре тому назад [имеется в виду конец 1860-х гг. — О.Н.], прогуливались мы с ним по полю около Ваганькова кладбища. Оно недалеко от Пресни, где жил и умер Владимир Иванович.

— Вот и я здесь лягу, — сказал он, указывая на кладбище.

— Да Вас туда не пустят, — заметил я.

— Пустят, — отвечал он, — я умру православным по форме, хоть с юности православен по верованиям.

— Чтò же мешает вам, Владимир Иванович? — сказал я. — Вот церковь…

— Не время еще, — сказал он, — много молвы и говора будет, а я этого не хочу; придет время, как подойдет безглавая, тогда… И тут же поворотил на шутку: — Не то, каково будет моим тащить труп мой черезо всю Москву на Введенские горы[28], а здесь любезное дело — близехонько.

Выше было сказано*, что В. И. Даль увлекался учением Сведенборга. Когда я сблизился с ним, а это было еще в сороковых годах, он уже был увлечен сочинениями шведского духовидца. Нравственное учение Сведенборга ничем не противно нравственности христианской; это одно из самых возвышенных нравственных учений. Но Даль увлекался видениями Сведенборга о состоянии человеческих душ в вечной жизни и его истолкованиями Св. Писания. В Нижнем, в 1852 году, он даже переложил Апокалипсис по словарю таинственных слов, указанных Сведенборгом. Вышла история христианской церкви после апостолов[29]. Пытливый и несколько мечтательный дух Владимира Ивановича занят был на некоторое время и спиритизмом, но это продолжалось недолго. Приняв православие, от отверг Сведенборга и успокоил пытливость своего духа в учении и преданиях восточной Церкви. «Я всю жизнь искал истины и теперь нашел ее, — говорил он, вступив в ограду православия.

Осенью 1871 года с Владимиром Ивановичем случился первый легкий удар, и первым его делом было пригласить глубоко уважаемого им священника, отца Преображенского, для присоединения к нашей церкви и дарования таинства св. причащения по православному обряду. Удары повторялись один за другим и после каждого он прибегал к божественному таинству. Сентября 22-го 1872 года он скончался.

Итак, скончал он жизнь свою в русской церкви. А был ли Даль русским по духу, он — датчанин по племени? Всегда, с ранней молодости.

Лет пять тому назад, в каком-то, не упомню, журнале, напечатано было о славянах в Дании. Там было упомянуто о славянах Далях. Надо было видеть восторг Владимира Ивановича при этом известии!

Около того же времени поднялся в печати вопрос о немцах прибалтийского края. В это время дерптские друзья Даля требовали от него категорического ответа, кто он — русский или немец.

Вот чтò писал он им: «Ни прозвание, ни вероисповедание, ни самая кровь не делают человека принадлежностью той или другой народности. Дух, душа человека — вот, где надо искать принадлежности его к тому или другому народу. Чем же можно определить принадлежность духа? Конечно, проявлением духа — мыслью. Кто на каком языке думает, тот к тому народу и принадлежит. Я думаю по-русски».

Этим от души высказанным признанием кончу воспоминания о дорогом моем учителе и руководителе на поприще русской словесности, о русском великом трудолюбце, о русском православном человеке, Владимире Ивановиче Дале.

Вечная да будет ему память!

Литература

1. Грот Я. К. Дополнения и заметки к «Толковому словарю» В. И. Даля // Грот Я. К. Филологические разыскания. Т. 1. СПб., 1876. С. 431—456.

2. Грот Я. К. Толковый словарь живого великорусского языка В. И. Даля // Грот Я. К. Филологические разыскания. Т. 1. СПб., 1876. С. 19—20.

3. Грот Я. К. Воспоминание о В. И. Дале. (С извлечениями из его писем) // Записки Императорской АН, 1873, т. XXII, № 2. С. 257—266.

Предисловие и подготовка текстов О. В. Никитина

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru