Очерк истории изучения памятников русской деловой письменности (XVIII–XX вв.)

Глава первая. XVIII век в истории русской деловой письменности:

Предисловие

Изучение памятников письменной культуры — одно из перспективных направлений отечественной филологии и истории. При разнообразии методов и направлений, взглядов и школ, которые развивались в течение более чем 200-летней традиции научного исследования рукописных источников, есть, однако, то общее звено в цепочке рассуждений и гипотез, которое остается ключевым на протяжении столь длительного времени. Это проблема исторического и шире — этно- и культурологического изучения текста и выбора того оптимального метода, с помощью которого складывается система наших представлений о предмете исследования. На данном поприще значительный вклад внесли крупнейшие русские ученые лингвисты XIX и XX столетий. Они не только открывали и комментировали новые памятники, но и разрабатывали методологию исследований деловой письменности, создавали и впервые в значительном объеме вводили подьяческую культуру в учебные курсы (см. [Соболевский 1981]), определяли теоретические основы истории русского литературного языка, роль и место в его системе деловой письменности (см., напр. [Виноградов 1982, Горшков 1983; 1984] и мн. др.).

Вообще надо сказать, что в традиции отечественной науки постсоветского периода уделяется недостаточно внимания проблемам источниковедения памятников письменности и историографии самой науки, анализу тех ее наиболее важных достижений, которые позволяют объективно оценить ход развития филологии как области гуманитарных знаний в целом. В этой связи мы разделяем следующую мысль: «Разработка принципов метаязыка описания лингвистического текста, разработка понятийного строя и концептуального аппарата, методов, принципов историографического исследования подводят к пониманию историографии языкознания не как простой фиксации истории лингвистических исследований, а как самостоятельной лингвистической дисциплины, ориентированной не на фактическое описание текстов (курсив наш. — О. Н.), а на теорию, способ написания истории изучения языка. Историография языкознания как качественно новое научное направление, находящееся в процессе своего становления, вырабатывает свою собственную сферу исследовательских проблем и разрабатывает методы подхода к анализу изучаемых объектов, а одной из задач этой науки является исследование сущности и характера лингвистических школ и направлений» [Березин 2000: 101–102].

Но если и возникает осознанная потребность «фиксации истории лингвистических исследований», то, как правило, особенно ученые из столичных академических центров часто «забывают» о тех разработках региональных институтов и научных сообществ, которые нередко идут впереди науки. Именно им в нашем приложении уделяется особое внимание.

Все же если говорить об отношении ученых к памятникам отечественной словесности, то два века русской науки в этом смысле оказались весьма продуктивными и рождали немало ярких примеров, стройных концепций, целые школы источниковедов и серии издаваемых текстов, которые и сейчас, несмотря на уже устоявшийся подход к проблеме издания памятников, остаются для нас образцом скрупулезной работы с источниками. Характерно, что общее движение филологической мысли было более или менее последовательным и критически осмысляло пройденные этапы.

XVIII век стал отправной точкой изучения памятников русской старины, периодом зарождения лингвистической мысли и научных поисков национальных приоритетов в гуманитарных областях. Вместе с тем это время расцвета новых деловых традиций, берущих свое начало со времени реформ Петра, которые закрепляли иную культуру законотворчества и другие, отличные от традиций Московской Руси, языковые отношения. Однако с лингвистической точки зрения деловая письменность в то время не могла быть в центре внимания и лишь косвенно к концу столетия стала объектом исследования. Для XVIII века более характерно историческое изучение текстов, их фиксациях как памятников культурного наследия России.

Целенаправленное изучение «деловой» старины началось в XIX столетии. Так, почти весь XIX век прошел под знаменем сравнительно-исторического языкознания, поиска «лингвистической индивидуальности», которую можно обрести в живом общении с бытом и культурой носителей языка. Оттого частые экспедиции и походы наших ученых: филологов, историков, этнографов — приносили ощутимые результаты, наполняя кладовую науки неповторимыми сокровищами, поучительными и примечательными эпизодами. В филологическую моду вошли разнообразные «обозрения», куда включали и постоянно дополняли своды имеющихся и вновь найденных памятников [Срезневский 1882].

Время «ходоков в народ» сменилось строгим отбором языковых фактов, извлекаемых из наших рукописей, попытками систематизации отдельных лингвистических открытий и организации целенаправленного изучения языка и культуры прошлых эпох более совершенными методами. В этом смысле XIX–XX вв. явили нам образцы скрупулезного издания и анализа разнообразных текстов — религиозных, литературно-художественных и, конечно же, деловых. Имена А. Х. Востокова, И. И. Срезневского, А. И. Соболевского, А. А. Шахматова, Е. Ф. Карского, А. М. Селищева, Б. А. Ларина, В. В. Виноградова и многих других ученых стали хрестоматийными. Их опыт, знания и идеи плодотворно используются и сейчас, находя последователей в разных отраслях лингвистической науки. Но до сих пор не существует сколько-нибудь стройного очерка о тех эпизодах их деятельности, которые в силу нашей научной моды не были по достоинству оценены современниками. Все эти и другие имена, кроме личных открытий, объединяет и общее стремление к исследованию рукописных текстов, относящихся к приказной (деловой) культуре, к разработке источниковедческой базы и приоритетов изучения бытовых текстов. Поставленные задачи решались учеными XX столетия не в отрыве от прежней лингвистической и историко-культурной традиции, а в продолжение ее, но уже в новых условиях, с других позиций.

Представляемый очерк есть первый опыт систематизации, обобщения, анализа и обзора фактов в области истории лингвистического источниковедения в той его части, которая касается исследования памятников русской деловой письменности. Косвенно мы привлекли также и отдельные достижения современной науки; ее опыт может быть удачно использован при решении ряда проблемных задач истории и теории языка русской деловой письменности.

Наш очерк охватывает довольно объемный период — с XVIII в., когда обнаруживается научный интерес к такого рода проблематике (заметим сразу, что отдельные островки лингвистического источниковедения, конечно же, были и раньше, но не получили системной разработки, не стали научной школой), до начала XXI столетия — периода бурного развития филологической науки и неутихающего внимания к изучению языка памятников приказного творчества. В силу ряда причин отдельные направления и взгляды, имеющие для нас бóльшую ценность, получили более пристальное изучение, другие рассмотрены более фрагментарно (при этом даны отсылки на наиболее значительные труды). Полагаем, что исследование XX в. в предложенном русле еще только начинается, здесь немало спорных моментов и нерешенных проблем. По нашему мнению, более целесообразно было сгруппировать достижения исторической русистики XX в. по школам и наиболее крупным фигурам, повлиявшим на развитие научного изучения приказной культуры прошлого. Конечно же, мы полностью осознаем, что описать и проанализировать все имеющиеся в настоящее время работы по избранной проблематике очень сложно: остаются недоступными труды, выпущенные в последние годы региональными институтами, отсутствует системный сбор «деловой» информации и прервались связи с учеными на местах — все это несколько затрудняет нашу работу, но не останавливает ее.

Свою главную задачу мы видим в анализе и систематизации достижений отечественной (и отчасти зарубежной) лингвистики, выделению наиболее ценных, перспективных идей, в обозначени основных вех развития в изучении национальной приказной (деловой) письменности, наконец, в привлечении внимания широкого круга исследователей к «деловой» проблематике как к особому государственному механизму языкового законотворчества.

XVIII век в истории русской деловой письменности:

зарождение научной базы и поиск объектов исследования

XVIII век явился переломной вехой в развитии научных знаний в разных отраслях. В филологии впервые был четко обозначен и поставлен вопрос о значении национального языка для просвещения и историко-культурного развития. Толчком к преобразованию системы научных представлений стала реформаторская деятельность Петра Великого. Для нашего вопроса имеет особое значение несколько фактов из «деловой» биографии России того периода:

1). Петр I был законотворцем нового времени, требовавшего от него других общественных и языковых установок. Поэтому его деятельность в этой области во многом отличалась от прежних нормативов.

2). Введение гражданской азбуки активизировало процесс перехода языковых отношений от славянской культурной парадигмы к гражданской, нацеленной на другой вектор развития. Соответственно этому менялось представление о норме, и деловые тексты заняли ведущую позицию в государственной сфере, в публицистике, получили широкое отражение в литературных памятниках и ученых сочинениях того времени.

3). Интерес к российской истории вызвал всплеск научных исследований ориентированных на изучение коренных основ национальной культуры — ее памятников (как письменных, так и природных, и т. п.).

Однако, несмотря на большую реформаторскую деятельность в области государственного делопроизводства, филологического изучения такого феномена как деловая письменность практически не проводилось за исключением отдельных трудов, связанных с открытием и комментированием текстов приказного содержания (В. Н. Татищев). Но это послужило основой для организации работы по регистрации словарного запаса (именно тогда возникают многочисленные «разговорники», «словотолкователи» и «лексиконы», уже вобравшие в свой состав элементы деловой культуры XVIII в., а в Академии наук работала целая группа переводчиков-лексикографов: Богданов, Кондратович и др.).

Так, выдающийся русский историк В. Н. Татищев издал «Правду Русскую» и «Судебник царя и великого князя Ивана Васильевича», снабдив их собственноручными примечаниями. Это были не только пояснения историко-культурных и юридических реалий, но и лингвистические комментарии. После каждого пункта Закона великого князя Ярослава Владимировича В. Н. Татищев делал надлежащие разъяснения. В п. 2 написано*: «Аще не будеть кто мьстя: то 40 гривенъ за голову, аще боудеть Роусинъ, любо гридинъ, любо коупчина, любо ябетникъ, любо мечникъ, аще изъгои боудетъ, любо Словенинъ: то 40 гривенъ положити зань» [Татищев 1899: 1]. За текстом следовал комментарий В. Н. Татищева: «ЗдЪсь различаетъ ово по народамъ, ово по чинамъ. По народамъ Руссы отъ Славянъ, по чинамъ дворянина, купца и холопа.

Гривна, взятое от гривы значило цЪна лошади <…>.

Гридня имяновалось покой господскiй или княжескiй, какъ ниже судебную избу или канцелярiю гридня имяновалъ, и отъ того дворянинъ или шляхтичь гридiнь имянованъ» [там же].

Очень обстоятельно рассмотрены бытовая и юридическая терминология, чины: В. Н. Татищев разбирал происхождение слова, указывал на развитие и изменение его семантики, социолингвистического статуса, т. е. по сути дела осуществлял историко-языковедческое исследование приказной лексики. В «Изъяснении», приложенном к «Судебнику царя и великого князя Ивана Васильевича», содержатся статьи о таких знаковых для древнерусского юридического обихода понятиях, как бояринъ, окольничей, дворецкiй, казначей, дiакъ, приказные люди, намЪстники, волостели, тiунъ, правая грамота, судъ съ головы, истцы и мн. др.

Вот какой комментарий В. Н. Татищев дает к первой статье «Судебника»:

Бояринъ слово сарматское испорченное, прямо бояринъ или поярикъ значитъ умная голова или мудрый человЪкъ: ибо въ Сарматскомъ языкЪ поо и ярикъ значитъ умная голова или остроумной человЪкъ, и здЪшнiе Сарматы всегда вмЪсто б выговариваютъ п какъ то еще у Финовъ примЪчаемъ; Черемисаже (так! — О. Н.) выговаривая б какъ надлежитъ, называютъ голову боо. Чинъ сей былъ перьвый въ государственномъ правленiи изъ самой древности: они всЪ обще называны ближнiе бояре и преимуществовали по старшинствамъ. По избранiи Царя Михайла Θеодоровича для его юности опредЪлили къ нему для нужныхъ и тайныхъ разсужденiй комнатные бояре, что непрерывно продолжалось до возраста ПЕТРА Великаго, которой ту разность учинилъ дЪйствительными и просто тайными СовЪтниками. При ИмператрицЪ ЕКАТЕРИНЪ АЛЕКСЪЕВНЪ учиненъ верховный тайный совЪтъ въ восьми персонахъ, которой до вступленiя на Престолъ Императрицы АННЫ IОАННОВНЫ продолжался, а Ею оной отставленъ и учиненъ Кабинетъ, состоящiй въ пяти или четырехъ министрахъ и одномъ или двухъ секретаряхъ. Число бояръ ближнихъ неопредЪленное было; кромЪ что у всЪхъ удЪльныхъ Князей были собственные, въ полатЪ при ГосударЪ, при войскахъ и при городахъ знатными воеводами было до тритцати и болЪе.

Окольничей имя отъ околичности; они имЪли въ смотренiи границы и судъ пограничный, какъ то въ наказЪ губныхъ старостъ написано, что имъ въ пограничныя суды не вступать, а отсылать къ окольничимъ, и они имЪли власть съ заграничными имЪть переписку. Ониже присудствовали при полевомъ бою или поединкахъ, какъ ниже показано: по томъ введены въ Полату или Сенатъ, и имЪли мЪсто по боярехъ выше думныхъ дьяковъ» [Татищев 1899: 111–112].

Примечательно, что историк делал подробный разбор не только статей «Судебника», но и предпринимал градацию терминов, включенных в его состав. При этом комментарии В. Н. Татищева выходили далеко за пределы XVI в. и «приспосабливались» к событиям «деловой» истории России современного ему времени. Так, по его мнению, «стряпч были разныхъ качеств [:] 1) придворныя подобны Камеръ-Юнкерамъ, которыя стрепню за Государемъ носили, а въ церьквЪ или въ СенатЪ держали. Стрепня оная шапка, рукавицы, платокъ и посохъ для котораго каждой имЪлъ сукна краснаго аршинъ, на оное принималъ, а не голыми руками: по сихъ напослЪди было болЪе тысячи, и ровно съ протчимъ дворянствомъ особыми ротами служили, а при дворЪ было дЪйствительныхъ малое число, и то когда спросятъ. 2) Дворцовыя стряпчiе ниже подклюшниковъ, опредЪлялись къ запасомъ и погребомъ къ смотренiю и посылались по волостямъ для дЪлъ: они иногда носили кушанье, у которыхъ принимая стольники предъ Государя носили. 3) То самое, что Юристы или Адвокаты называются; ходили какъ въ приказЪхъ за дЪлы господъ своихъ, такъ и постороннихъ изъ найму. ЗдЪсь же мню секундантовъ или охранителей разумЪетъ» [Татищев 1899: 117].

Особо следует сказать о деятельности Ломоносова как проповедника русского языка и его нормализатора. Это последнее качество очень важно, так как письменная культура (в том числе и деловая) в течение многих веков развивалась по традиции, по закону. Он указывает на ценность древнерусской книжности (прежде всего церковной) [Ломоносов 1952г: 587], а, значит, хорошо чувствует коренные основы родного языка. По справедливому замечанию А. И. Ефимова, «ломоносовская теория трех стилей блестяще решала проблему церковнославянизмов, а также исконно русских речевых средств в русском литературном языке» [Ефимов 1954: 177]. Помор по рождению, он впитал и церковные песнопения. И безыскусный народный говор, подлинную красоту отеческой речи, ее мелодику. С другой стороны, он прекрасно владел навыками делового этикета. Так, «Краткому руководству к красноречию» предшествовало следующее посвящение: «Е. и. в. пресветлейшему государю, великому князю Петру Федоровичу, внуку государя императора Петра Великого <…> от искреннего усердия желаю, пресветлейший государь, великий князь, милостивейший государь, в. и. в. всенижайший и всеусерднейший раб Михайло Ломоносов» [Ломоносов 1952а: 91–93]. «Российская грамматика» открывается посвящением, также исполненным в стиле приказного зачина: «Пресветлейшему государю, великому князю Павлу Петровичу, герцогу…» [Ломоносов 1952в: 392].

В его терминологии нет такого обозначения, как деловой слог, но он, несомнено, учитывал его свойства при выделении трех стилей литературного языка. Сам же ученый владел им искусно и охотно вводил в свои грамматические «штудии» типичные «деловые» обороты: «Того ради надлежит, чтобы учащиеся красноречию старались…» («Краткое руководство к красноречию») [Ломоносов 1952а: 96]; «Грамматика: <…> Буде же за благо рассудите, чтобы они пришли к окнам на ходулях, явятся так, [как] их в старинных книгах под заставками писали или как и ныне в вязьме на пряниках печатают. <…> Буде же хотите, чтобы они явились как челобитчики в плачевном виде, то упадут перед вами, растрепав волосы, как их пьяные подьячие в челобитных пишут; наконец, если видеть желаете, как они недавно между собою подрались, то вступят к вам сцепившись, как судьи однем почерком крепят указы» («Суд российских письмен») [Ломоносов 1952б: 383, 386–387].

Кроме указанного, деловой слог выступал и в качестве языкового образца для обозначения парадигмы. В «Материалах к Российской грамматике» мы обнаружили следующую грамматическую цепочку:

Бьючеломъ.

Бьешчеломъ.

Бьетчеломъ.

etc.

Битчеломъ.

Билчеломъ. [Ломоносов 1952д: 623].

Любопытно и такое наблюдение, показывающее, как Ломоносов работал над своим текстом. «Краткое руководство к красноречию» завершается «деловым» примером: «Бьют челом те, которые в его пожитки нахально вступили <…>. Бьют челом те, которые его самого умертвить весьма желали <…>. Наконец, бьют челом те, которым весь народ казни желает <…>» [Ломоносов 1952а: 377–378]. Начальное слово абзаца бьют по рукописи написано вместо зачеркнутого обвиняют [Ломоносов 1952а: 377].

К концу столетия деятельность Екатерины II, ее особый интерес к филологии приводят к созданию научной лексикографической школы и разнообразных лингвистических разработок в области философской грамматики и т. п. (см. подробнее об этом периоде [Булич 1904]), где определенное место отводится «подьяческому слогу». Тогда же, на рубеже XIX и XX вв., усиливается интерес ученых к проблеме происхождения русского языка, возникают первые опыты его периодизации, основанные на памятниках отечественной книжной культуры.

Небезынтересны и во многом показательны наблюдения над эволюцией родного языка И. Ф. Тимковского, изложенные им в «Опытном способе к философическому познанию российского языка, сочиненный Ильею Тимковским». На фоне интереса к «всеобщей грамматике» ученый одним из первых говорит об этапах развития русского языка, его «древностях» и связи с другими языками, опираясь при этом уже не на западную традицию, а на те еще малочисленные попытки научного изучения проблемы, которые под влиянием Ломоносова, лингвистических трудов А. А. Барсова, А. С. Шишкова и позднее А. Х. Востокова обретут целенаправленное русло. Этому посвящена отдельная глава (VIII) «Опытного способа…», разнящаяся с тем, что представлено в других книгах. И хотя рассуждения И. Ф. Тимковского очень отрывочны, и их нельзя назвать состоятельными (с точки зрения современной науки), все же они содержат начатки сравнительно-исторического изучения отечественного языка и весьма оригинальны по форме, потому и заслуживают нашего внимания. «Язык, — пишет он, — есть одно из племенных отличий всякого народа. В свойстве и переменах того и другого действующие причины так совокупны, что история народа содержит в себе и историю языка его» [Тимковский 1811: 43]. Вот как определяет ученый место родного языка в кругу других: «В глубочайшей древности языка славенского обретается некоторое сходство его с ученым, народу неведомым языком в Индии, самскрет, или самскрыт, которым одни брамины говорят и пишут. Большее сходство явствует с кельтским, а потому и с языками ближайших народов кельтского поколения. Судя же по произведению славян, как и однородных им венетов, или вендов, от сарматов, или савро-мидов, корнем языка их мидский принимаем» [Тимковский 1811: 43]. Можно согласиться с мнением Ф. М. Березина, что «автор впервые русском языкознании говорит о тесной связи истории языка и истории народа» [Березин 1984: 32]. Обоснованно выглядят (теперь уже с точки зрения современных этимологических исследований) взгляды И. Ф. Тимковского и на родство славянского языка с санскритом и кельтскими языками, на различие русского и старославянского языков и др.

Существенным представляется схема эволюции письменно-литературного языка, в которой И. Ф. Тимковский выделяет пять периодов (заметим, что это одна из первых научных классификаций исторического развития русского языка по его памятникам):

«а. К первому (здесь и далее подчеркнуто нами.— О. Н.) относятся начальные переводы книг церковных и составляют древнейшие памятники в словесности. <…> Правда, первые оных книг переводы не таковы были, как теперь их имеем, но по векам несколько переменены в словах, как то судить можем и по дошедшим до нас старинных тех книг рукописям и печатным изданиям. Приметны вышедшие в них при самом переводе многие выражения по свойству восточных и греческого языков. <…>

б. Ко второму 1) Русская правда <…>. 2) Повести временных лет <…>. 3) Слово о полку Игореве <…>. 4) Поучение, или духовная, Владимира Мономаха детям своим.

в. К третьему 1) продолжатели Несторовой летописи <…> Симон Суздальский, Иоанн Новгородский и другие, полагаемые в XIII и трех следующих веках. 2) Договорные и другие грамоты князей с XIII века <…>. 3) Судебник царя Ивана Васильевича. 4) Уложение царя Алексия Михайловича. 5) Приказные и другие сочинения тех времен.

г. Четвертый период составляют последняя половина XVII века и начало XVIII. Сюда принадлежат: 1) Уставы, указы и слог судебных дел. 2) Разные богословские, философские, риторские и пиитические сочинения духовных, как то особенно Симеона Полоцкого и Феофана Прокоповича. <…> 4) Другие к наукам относящиеся сочинения и переводы. 5) Избранные исторические и другие народные песни того времени.

д) Пятый период поставляет Тредиаковского, Ломоносова, Сумарокова основателями нынешнего чистого слога, филологией и критикою обработанного» [Тимковский 1811: 48–49].

И. Ф. Тимковский подмечает и такие свойства родного («славенского») языка, как незамкнутость, открытость, способствовавшие его распространению на большой территории. «Рассуждая все изменения российского языка по месту и времени, видим, — пишет ученый, — что он при всех приращениях и изворотах не только удержал силу славенского (языка. — О. Н.) в существе и высшем употреблении своем; но и тем племенам в сем виде сообщился, которые с славянами смешались» [там же: 50]. Автор подчеркивает и тот факт, что языки «славенский» и русский суть одного происхождения, но, «кроме введения чужих слов», имеют ряд существенных отличий друг от друга:

«а. В выговоре букв, а паче гласных, и в ударении.

б. В прибавке или выпущении некоторых букв и слогов и в грамматических переменах слов; <…> Наприм<ер>: град, город; древа, древеса, дерева, деревья; нощию, ночью; князи, князья; врази, враги; чту, читаю <…> (здесь и далее курсив наш. — О. Н.).

в. В произведении, сложении и значении слов. Многие слова прежние оставлены, новые окончания в словопроизведении приняты, иных слов значение переменилось.

г. В словосопряжении и управлении, напр<имер>: солнце сияет свет мой; радоватися о Господе; идущим им, очистишася; оже ся буду где описал.

д. В слоге. Речь возвышенная, а наипаче письменный высокий слог придерживаются более слов, словопроизведения, словосопряжения и выговора славенского, не удаляясь впрочем к обветшалому употреблению. Речь и письмо простые следуют общенародному изяществу своего времени» [там же: 50].

И. Ф. Тимковский определяет в составе русского языка разные пласты лексики: заимствования, устаревшие слова и др., причем первые распределяет на «слова татарские», к которым он относит алтын, аршин, баран, барыш, лошадь, кушак, хозяин, шалаш [там же: 51, 269]; «слова обыкновенные греческие и латинские»; «слова, взятые из нынешних европейских языков»; «слова еврейские и греческие, принятые церковью», такие как Апокалипсис, Апостол, епископ, Иоанн и др. [там же: 51, 270]; «слова иностранные, которых употребление определено правительством», например: адмирал, академия, ассигнация, экспедиция, империя, офицер, генерал, герб и др. [там же]. Интересен представленный ученым подбор «древних российских слов», вышедших их употребления или получивших другое «знаменование». Это — головник (убийца), губный (уголовный), куна, резань (деньги), продажа (штрафная пошлина и понаровка виноватому), комонь (конь), рокотать и некоторые другие [там же: 270].

Как видно из данного обзора идей И. Ф. Тимковского, деловая письменность занимает важное место в эволюционной системе национального языка, пронизывая все его этапы. И хотя автор еще очень осторожно говорит об этом, но фактом явилось то обстоятельство, что «философические» труды, имевшие западных прототипов и создававшиеся по их моделям, все активнее и смелее используют наблюдения и научные гипотезы, полученные опытным путем на ниве отечественной лингвистики. Он убедительно показал, что памятники приказной культуры имеют свой терминологический аппарат, причем весьма древний и русский по происхождению, и воздействовали в целом на формирование лексического фонда русского языка.

Итак, в XVIII – начале XIX в. наблюдался, повышенный интерес к проблеме изучения русского языка, его нормализации путем составления грамматик и лексиконов. Вершиной научной работы в этой сфере можно признать издание «Словаря Академии Российской», вобравшего лучшие традиции академических исследований и опыт предшествовавших рукописных словарей. При этом их авторы все более полагались на отечественный языковедческий опыт и нередко избирали объектами своего исследования «подьяческий слог» и юридические, документальные материалы прошлых веков. Заметим попутно, что многие из них были не только искусными и яркими филологами, но и профессиональными юристами, правоведами, как, например, И. Ф. Тимковский, А. С. Шишков и нек. др. Они принимали активное участие в законодательной деятельности страны, лично вырабатывали и составляли документы и приказы, которые со временем становились для их современников образцами «деловой словесности».


* По техническим причинам буква «ять» при цитировании текстов заменена на «Ъ».


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру