Творчество И.А.Новикова в дореволюционной критике

Иван Алексеевич Новиков не принадлежал к числу писателей, пользовавшихся постоянным вниманием критики. Он как раз из тех, кого критика и читатели «проглядели», как они в свое время «проглядели» Тютчева, Баратынского, Чехова, почти не заметили Бунина. Так определенно сформулировал свой взгляд на проблему «Новиков и критика» сибирский поэт и критик Г.Вяткин в статье «Из новинок беллетристики»[i], которую можно назвать едва ли не первой попыткой создания литературного портрета писателя. «Кто его знает, кто про него слыхал?», - раздраженно вопрошал критик «Русского богатства» и сам же себе отвечал: «Трудно представить читателя, которому рассказы г.Новикова … были бы нужны»[ii] . Однако они не задались вопросом, почему возникло такое невнимание и непонимание. З.Гиппиус же равнодушие к писателю объяснила серьезностью затрагиваемых им вопросов, от которых отвернулись уставшие от прежней тенденциозности читатели. Они, констатировала критик, «обжегшись на молоке, дуют теперь на Ивана Новикова» [iii] «Тенденциозным мистиком» назвал его В.Львов-Рогачевский[iv]. По справедливому замечанию А.Чеботаревской, действительно, «из каждой его строки» обычно «выглядывает» «моральная личность автора», отчетливо прочитываются его симпатии к «хрупким, мечтательным», живущим «духовной напряженностью и чуткостью» людям, и холодность по отношению к активно действующим героям. А такая обнаженная моральная требовательность уже непривычна для эпохи, когда литература перестала быть учительской кафедрой, а наступило время безответственности, «скептицизма и эстетства»[v].

Казалось бы, призваны были опровергнуть утверждения о безразличии публики к произведениям Новикова слова В.Малахиевой-Мирович, писавшей о существовании пусть немногочисленной, но определенной читательской аудитории, любящей и ценящей его как поэта[vi], и наблюдения критика «Утра России» над реакцией тех, кто талант писателя ценит [vii]. Но они тонули в потоке отзывов и рецензий, в которых Новиков объявлялся (и это спустя почти 15 лет работы в литературе!) то начинающим писателем, то писателем, пишущим «от случая к случаю».[viii] И почти за все годы дореволюционного творчества не появилось ни одной статьи, анализирующей творческий путь писателя в целом. И это при том, что за предреволюционные годы им было написано 3 романа, выпущено 2 книги стихов, создано более двух десятков рассказов. Однако именно его литературное «одиночество» и «малая посещаемость» его текстов, послужили, по мнению, критика «Утра России» (подпись М.З. – возможно, М.Б.Зайдаман –М.М.), причиной того, что Новиков – в отличие от многих других литераторов – успел «совершить большую и трудную работу» по совершенствованию себя как мыслителя и художника[ix].

По-настоящему «открыли» Новикова только в 1916 г., когда критики буквально переполошились, спохватившись, что прошли мимо «интересного писателя», создавшего едва ли не лучший роман десятилетия – «Между двух зорь (Дом Орембовских)». Именно слово «открыли» употребил критик Ю.Соболь, поставивший Новикова в один ряд с Буниным и Зайцевым. С Буниным «по густоте и отчетливости узора» сопоставила этого художника и Е.Колтоновская в статье «Возрождение романа»[x]. И теперь слова о том, что это «вдумчивый» писатель «с литературным вкусом и художественными традициями[xi] все чаще начали звучать со страниц периодических изданий. Сделанное открытие настолько ошеломило самого Ю.Соболева, что он не побоялся в своей новой статье полностью привести текст своей же рецензии, напечатанной ранее в журнале «Путь», дабы самооправдаться и убедить читателя, что он все же не выделил писателя еще несколько лет тому назад.

Но сделанное «открытие» не могло быть осмыслено в полной мере критикой тех лет, поскольку наступившие исторические катаклизмы резко изменили критическое сознание. И критики советской эпохи предъявили писателю уже новые претензии. Их не удовлетворяло то, как медленно «встраивался» Новиков в современную действительность. Он «решительно несовременен», «отчужден от настоящего», – писали «Известия»[xii]. Его упрекали в сгущении красок, желании «подчеркнуть … гибель всего честного и хорошего» в революции (а это происходит потому, что у писателя «душа интеллигента и мещанина»[xiii]). И естественно, что после того, как в книгах писателя услышали «жуткое старческое шамканье обывателя, вглядывающегося в будущее»[xiv], приговор мог быть только таким: «читателю из рабочей массы» такие книги «не нужны». И советская критика добилась своего: писатель почти полностью переключился на создание историко-биографический произведений, посвященных Пушкину, и литературоведческо-исследовательскую деятельность, связанную с переводом «Словом о полку Игореве». К сожалению, литература 30-х годов знает немало таких искалеченных писательских судеб.

Однако то, каким уникальным писателем был Новиков и в каком направлении могло бы развиваться его дарование, мы можем понять даже из порой несправедливых и поверхностных отзывов критиков. Так, одном из откликов нам встретилось одно из прозорливейших наблюдений: критик с удовлетворением констатировал, что наконец-то под одной обложкой (это был сборник «Слово») «встретились» Шмелев, Новиков и Бунин – писатели, создающие в своих произведениях образ России и размышляющие над ее судьбой. И это сопоставление Новикова с выдающимися современниками было далеко не случайным.

Однако, как уже было замечено, своеобразие Новикова-писателя осознавалось критикой не сразу. Первым откликом на его дебют – сборник рассказов и пьес «Искания – была рецензия в «Русском богатстве» (1904. № 7). Естественно, что психологический настрой писателя, его мятежное и сумбурное вопрошание, смятенность духа, бьющегося над неразрешимыми вопросами, особенно терзающими человека в молодости, оставили равнодушным и даже раздражили рецензента народнического органа, человека, очевидно, не склонного к тревогам и сомнениям. Ему осталось непонятно, чего же на самом деле ищет и хочет автор – то ли приобрести «прочный взгляд на жизнь», то ли «просто целительную веру в какую-нибудь положительную истину»[xv]. Иной, собственно, и не могла быть оценка народника, имеющего стройное мировоззрение и четкую политическую программу. И он вслед за другими представителями народнической критики, которые, как, например, А.М.Скабичевский, уже 10 лет писали о «больных героях больной литературы», тоже назвал героев писателя «безвольными психопатами».На его взгляд, настроение недовольства присуще только «психически ненормальным людям»[xvi], а к 30 годам уже пора определиться и твердо знать, к какому лагерю - борцов или обывателей – ты принадлежишь.

Однако недовольство идейным содержанием не помешало рецензенту отметить и сильные стороны дарования писателя: «задушевную искренность», «чуткость к чистому … чувству между мужчиной и женщиной»[xvii]. К числу удачных рассказов рецензент отнес «Ландыши», «К возрождению», отдельные картины природы.

Однако некоторые недостатки мастерства молодого писателя (которые, впрочем, сопровождали почти весь путь становления Новикова-художника: известный схематизм сюжетных решений – положительный герой обычно отправляется или на борьбу с эпидемией или на помощь голодающим, а разочаровывается после столкновений с либеральными фразерами, – бледность и нечеткость характеров героев) были зафиксированы точно. О них написал и рецензент «Образования» О.Миртов, причем еще более критично было сказано о языке писателя, бедном словарном запасе, о произвольности авторского диктата при распутывании сюжетных линий. На взгляд О. Миртова, глобальность затронутых писателем вопросов не может быть разрешена простейшим способом, которые им предложены. Как остроумно было замечено, невозможно представить себе Гамлета, «раздающего фунтики хлеба»[xviii]. Философские размышления вообще не являются сильной стороной художника, утверждал он же. Лучше, когда он «не философствует …, а сжато и бегло передает драму двух любящих людей, яркое чувство которых настолько затуманивается от столкновения с нищетой, что они перестают понимать друг друга»[xix], – утверждал он же. Только как о «слабом» отозвался об этом сборнике рецензент «Весов», отметивший, однако, ценность самих поисков писателя путей «к свободному духу»[xx].

Но «весовскую» критику в первую очередь, конечно, интересовал не Новиков-прозаик, Новиков-поэт. Этот символистский журнал ревниво относился к истолкователям и последователям символизма (Новиков заявил о себе как поэте символистского направления), поэтому мало кто удостаивался его положительного отклика. Печатавшимся же в «Грифе» (а книга Новикова «Духу святому» вышла именно в этом издательстве) вообще нечего было рассчитывать на благожелательный анализ, поскольку они, по мнению проводников линии Брюсова в литературе, искажая истинный символизм, источают опасность для будущего русской литературы. В Новикове увидели «бледную копию» Блока и Белого, но особенно жесток и несправедлив оказался приговор, вынесенный по поводу детских стихов поэта. Их назвали «наивно-сюсюкающими», «сладкими», «придуманными для вящей простоты»[xxi]. И это произносил талантливый поэт Б.Садовской. Его определение показало неспособность уловить определенно вырисовывающуюся в поэзии тенденцию к «опрощению», к возникновению интереса к детскому языку, о чем с удивительной проницательностью сказала В.Малахиева-Мирович, подчеркнувшая главные достоинства «примитивов» Новикова: «свежий, младенчески искренний, наивный строй чувствований и дум», их «милую непретенциозность»[xxii].

Однако такая точка зрения была скорее исключением. К мнению Б.Садовского присоединился Н.Абрамович, также посчитавший, что Новиков лишь копирует Блока, Бальмонта, Тютчева и дает читателю то, «что у него уже есть»[xxiii]. Впрочем, и Малахиева-Мирович высказала некоторые претензии к поэтическим опытам Новикова: его образы «дают неполное, сбивчивое изображение того, что свершается в душе автора», они «не заражают авторским настроением». Она же предложила ему избавиться от «искусственности и риторики», приверженности к «аффектации», склонности к ложной многозначительности. И книге вместо названия «Духу Святому», настраивающего «почтительно и торжественно», лучше было бы дать заголовок «Про разное», тогда очень гармонично сочетались бы и «беглые эскизы природы и души»[xxiv], и сквозящая в строках печаль. Но и Абрамович, и Малахиева-Мирович определенно заявили, что красивые, свежие, певучие стихи в копилке Новикова-поэта есть.

Со времени появления первого сборника Малахиева-Мирович не выпускала из своего поля зрения поэтического творчества Новикова и живо откликнулась на его второй сборник 1910 г., найдя в нем подтверждение своего вывода о наличии у поэта подлинно «свежих» и «правдивых» стихотворений. Как бы продолжая свои предыдущие размышления о названиях сборников, она название «Дыхание земли» охарактеризовала как удачное и подробно остановилась на тех стихах, где «действительность расцветает … сказкой, ничуть не уносящей нас от жизни, напротив – слитою с ней, превращающей и самую жизнь в детскую сказку"[xxv]. Перед взором читающего, писала она, возникают "кусочки жизни, взятые из действительности со всем ароматом текущего мига и отразившиеся как бы в зеркале детского сознания», в этих стихах «зеленеет листва», «пьют влагу травы», «цветет рожь». С удовлетворением отметила критик появление у поэта новых тем («мечтательно чистое чувство разлитой … любви … пленительно») и новой манеры (возникшая «внутренняя скованность»[xxvi] лучше, чем прежняя лирическая безбрежность).

Однако приведенные отзывы были единственными, в которых получило оценку творчество Новикова-поэта. Вся остальная критика обсуждала его прозу. Критик «Весов»[xxvii] одну из причин неудачи романа «Из жизни духа» (1906) увидел в излишнем драматизме сюжета (герои или умирают от чахотки, или стреляются, или топятся или покушаются на самоубийство). Однако он не мог не признать, что в произведении содержатся и крупицы «золота», правда, с трудом обнаруживаемые, т.к. они, по его словам, перемешаны с «пылью». Пристрастие писателя к роковым исходам будет отмечаться в критике и в дальнейшем, в частности, когда речь будет идти о романе «Между двух зорь». Тогда рецензенты с дотошностью подсчитают, сколько героев лишат себя жизни, сколько совершат попытки самоубийства, а сколько сойдут с ума. Как «Нездоровое… любование мучительным душевным состоянием», «поэтизацию самоуничтожения» проинтерпретировал это явление критик А.Гвоздев[xxviii], связавший эту особенность с личной психологией автора, склонного, по-видимому, к скорбным переживаниям. Поэтому и герои-«скорбники» ему удаются лучше, чем «бодрые лица» переродившихся и вернувшихся к жизни героев.

Вообще «произвольность» концовки романа, «идеологическую постулативность»[29][xxix] в разрешения конфликта отмечали многие. Неожиданное и убедительное обоснование найдет всем этим выстрелам, ядам и сумасшествиям З.Гиппиус. Она объяснит это не неумелостью автора, а тем, что на «проклятые вопросы», которые с завидным упорством ставит Новиков в своих произведениях, и не может быть ответов, если … оставаться в пределах единоличной трагедии человека. Художественные срывы и провалы писателя (то, что автор оканчивает все свои произведения смертью большинства героев) возникают потому, что он «невнимателен», не видит «трагедии человечества», которая только и может быть разрешена через воплощение «религиозно-общественного» сознания. Собственно, в этих словах и кроется весь пафос статьи Гиппиус, которой очень хотелось «переманить» Новикова в свою и Мережковского веру – «религиозную общественность». Конечно, Гиппиус не случайно обратила свой взор на Новикова. Она почувствовала, что писатель осваивает тот же плацдарм, что и Мережковский, его тоже занимает проблема поиска «третьего пути». Возможно, что она увидела, что в чем-то он становится соперником ее мужа. И поэтому постаралась убедить читателя, что он еще не созрел до полноценного понимания всей сложности затрагиваемой проблематики.

И все же она сумела высоко оценить серьезность, с какою он трактует, «оставаясь на чистых высотах», «вопросы пола», которые у него всегда «сплетаются с вопросами о Боге», о любви, о смерти, что уже само по себе «толкает, будит, волнует так, как не волнуют никого самые искусные представители «чистого» искусства»[xxx]. Он, по выражению Гиппиус, «огненно спрашивает», и поэтому он – писатель – в отличие от «описателей», впавших в «соблазн чистой эстетики», «ярко, картинно» описывающих происходящее. И это важнее, чем случайное «нагромождение смертей», к которым он прибегает для распутывания сюжетных узлов. Противопоставление, к которому прибегла Гиппиус, само по себе спорно, однако нельзя не разделить пафос критика, ценящего литературу за духовную напряженность и этическую значимость. Однако высказанный тезис не означал, что она отрицала писательское мастерство Новикова. Гиппиус даже специально подчеркнула, что в художественном отношении он не «уступает» даже таким признанным прозаикам, как А.Н.Толстой. И в этом плане она особо выделила «остро талантливую, цельную» «Повесть о коричневом яблоке», которая «ярка и выдержана» вся, кроме нескольких последних «сухих» фраз, которые, тем не менее, все равно «дорисовывают своеобразный лик писателя». Таким же ярким достижением сочла она и роман «Между двух зорь».

Однако «Между двух зорь» явились своеобразным итогом духовных исканий писателя, которые были начаты раньше – в романах «Из жизни духа», «Золотые кресты», пьесе «Любовь на земле». Значительность поднимаемых Новиковым вопросов отмечал еще в 1907 г. Ю.Айхенвальд, внимательно изучивший роман «Из жизни духа». Критик признал, что столкновение инстинкта и разума, плоти и духа, идеал святости, к которому устремлены герои и который они реализуют иногда самым жестоким образом, желая «ликвидировать мир» (напомним, что в «Повести о коричневом яблоке» герой, желая «убить похоть», убивает красивую и невинную Аграфену, которая возбуждает в нем желание) и бездна греха действительно представляют собой вечную дилемму. Но Новикову, как считал критик, не удалось «примирить двух путей в единой «Сияющей Правде», приобщить читателя к «великой тайне преображения» по причине «суммарности психологического анализа», «бледности героев» и «бескровности» [xxxi] их уст, произносящих правильные слова. Тщательно, взвешенно, продуманно подошла к попытке Новикова создать религиозно-мистический роман Н.Петровская. Она не стала отрицать, что в романе «Золотые кресты» (1908) содержатся «проблески религиозной вдохновенности»[xxxii], но «идея будущего идеального христианства», которая мыслится автором как «разрешение борьбы христианства и язычества» не получила в романе должного воплощения: «в нем нет того простого цельного искусства, которое утверждало бы живую связь человека с религиозно-мистической тайной жизни»[33][xxxiii]. И рецепты, которые дает писатель, – «добровольная смерть» влюбленных, пришедших к новой христианской религии «для окончательного соединения на «новом небе», вряд ли может удовлетворить жаждущих правды. Кроме того, Петровская отметила сомнительность идей нового христианства. Появляющийся на страницах произведения образ Христа ей показался «не всеобъемлющим … принципом жизни», каким он выступает в христианском учении, а только «дразнящим, экзотическим, почти сладострастным образом исступленных мистических снов». И принципы «христовой любви», которую проповедуют герой и героиня романа – Глеб и Анна, – выступают не чем иным, «как тончайшим напряженным сладострастием под кощунственным знаком «золотых крестов», которыми обмениваются влюбленные»[xxxiv]. Петровская, несомненно, затронула очень тонкую и важную материю – возможность развития христианского вероучения на новых этапах существования культуры, и ее соображения надо принять во внимание при размышлении о художественном воплощении религиозных исканий начала ХХ века. Немаловажны и ее наблюдения над вариациями «идеи Эроса» в русской религиозном сознании. Впоследствии критики обратят внимание на «странную эротическую игру и кокетничанье» с идеей целомудрия, в которую превращаются на деле «аскетические мечты» героев произведений некоторых авторов, например, Н.Крашенинникова (имеются в виду его романы «Девственность» и «Осень»).

Иной взгляд на проблему соотношения целомудренности и страстности в характерах новиковских героев высказала А.Чеботаревская. Именно умение писателя раскрывать эту «страстное напряжение» и «великую нежность»[xxxv] Васи и Кати, героев «Дома Орембовских», подчеркнула она. Насколько важны были эти идеи для самого Новикова, свидетельствует его драма «Горсть пепла», напечатанная накануне революции и поэтому не получившая сколько-нибудь широкого резонанса, хотя и была поставлена на сцене. На нее обратила внимание Колтоновская[xxxvi], уже регулярно следившая за выступлениями Новикова в печати, и Ю.Соболев, расценивший ее как великолепную[xxxvii]. Колтоновская отметила, что писателя по-прежнему волнует мысль о «победе над смертью через целомудрие», которую он высказал в «Повести о коричневом яблоке». Но в пьесе «идея целомудрия» становится лишь этапом духовного развития человека. И на примере жизни Григория Ивановича, отвернувшегося от красоты окружающего мира для того, чтобы писать философское сочинение «Путь жизни», превратившего, по сути, душу своей жены в пепел, писатель показывает, как опасно «преодоление земного» ради получения «вечной жизни», которая превращается таким образом всего-навсего лишь в «бессмертный гербарий».

Но все же в центре критических дискуссий о Новикове оказался его роман «Между двух зорь», над которым он работал почти 5 лет и который писался в различных городах России и Европы (Москва, Париж, Гранвиль, Орел, Киев, Тула, Ильково). Последнее обстоятельство показалось очень примечательным Колтоновской, которая связала с ним способность писателя видеть происходящее под разными углами зрения, варьируя «оптику», меняя масштаб изображения. И вообще в появлении столь объемного произведения она уловила тенденцию к «возрождению романа» (так была названа ее статья), сочетающего эпический размах с проникновением в тайны психологии. Среди горячих поклонников «Дома Орембовских» оказался и критик «Утра России», который избрал интересный (а в чем-то и очень плодотворный) ракурс рассмотрения этого произведения: сквозь призму всего написанного ранее. И появившиеся вторым изданием «Золотые кресты» он расценил как этап в подготовке романа, как творческую лабораторию писателя, в которой осуществлялось «разрешение мучительных и тяжких сомнений»[xxxviii].

Однако, надо заметить, что даже по поводу этого, в целом удавшегося произведения, мнение критики не было единогласным. Полностью и безоговорочно приняли роман те, кто сам жаждал духовного преображения и просветления. Они увидели в нем не только образец «русского высокого монументального искусства», но и симптом «нашего возвращения через страдание и муку в отчий дом – родину, кроткую и милосердную, готовую принять блудных сынов своих»[xxxix]. В искомом «отречении» «таится залог того, что над буйством страстей вместо своеволия воцарится строгая воля», – так высказался об идейной стороне романа А.Тиняков на страницах «Речи»[xl]. Столь же восторженно писал о символе «молодой России», способной «творить чудеса», который воплощен в молодых обитателях дома Орембовских Ю.Соболев, считавший, что все последние вещи Новикова посвящены «Богу, воскрешающему мертвую страну»[xli]. Не вдаваясь в подробности определения «составляющих» миросозерцания автора, отметила оптимистический пафос произведения Колтоновская: «Торжественное славословие жизни в нем доминирует над всеми другими настроениями. … спокойное, сознательное утверждение жизни …», удивительное благородство героев «создают особенную светлую атмосферу, способствующую тому общему оптимистическому впечатлению, которое он (роман – М.М.) оставляет в душе читателя, несмотря на свой скорбный патологический материал»[xlii]. Несомненно, что совпадение в религиозном настрое с автором, разделяемая философия непротивления, душевно близкий призыв к покорности и смирению позволили указанным критикам выявить философскую основу произведения (ее можно определить как мистическое народничество), но в то же время идейная общность обусловила несколько завышенную оценку этого создания писателя.

Среди редких отрицательных отзывов на этот роман может быть назван отзыв критика «Современного мира»[xliii], в котором повторялись общие места из предшествующих рецензий на произведения Новикова: герои и героини «на одно лицо», их психология – отражение психологии автора с его «глубокомысленной наивностью». Его «обывательская» (!?- М.М.) идеология выражается в том, что те, кто не погибает, становится на путь добродетели. Муза Новикова предстала воображению критика в образе «маленькой, наивно-морализующей мышки», а само произведение - скучным. Создается впечатление, что критик просто не захотел вдуматься в эволюцию писателя, разобраться в идейной проблематике произведения, увидев в романе разве лишь «историю любовных интрижек и психологических эксцессов» молодежи 10-х годов. И это в то время, как другие критики пытались рассмотреть этот роман на историческом фоне совершающейся в литературе работе по осмыслению последствий революции 1905 года.

Многозначительно, но очень верно - «Романы пореволюционного краха» - назвал свою статью в «Современном мире» (1916. № 3) Ал.Ожигов, причисливший «Между двух зорь» наряду с «Пылью» А.Соболя, «Недавним» Р.Григорьева и «Сережей Нестроевым» Г.Чулкова к «субъективным документам», дающим представления о политических настроениях десятых годов. Как «правдивый документ, материал для изучения … эпохи» восприняла роман и А.Чеботаревская[xliv]. За «отображение целой эпохи», раскрытие «душевного состояния целого поколения» был благодарен автору критик «Северных записок» А.Гвоздев[xlv]. Его также подкупила «поэтичность описаний, сравнений, музыкально-лирическое восприятие предметов внешнего мира»[xlvi]. Но наибольшее впечатление на критика произвел психологический анализ писателя. Он даже связал его с открытиями психоанализа. Имя З.Фрейда на протяжении статьи будет неоднократно всплывать при характеристике психологических открытий Новикова, самым значительным из которых, по мнению Гвоздева, явилось умение в детских впечатлениях, самых ранних фактах, влияющих на формирование человека, увидеть зародыш всего будущего развития личности. Писатель сумел «собрать воедино те невидимые душевные нити, которые связывают … факты … с психическим укладом жизни …»[xlvii]. С воззрениями Фрейда согласуется, по мнению критика, и наблюдение о воздействии на душу «живого прошлого», выражающееся в том, что «страдания и радости» детей оказываются «обусловлены страданиями и радостями их отцов и матерей»[xlviii], поэтому молодые Орембовские «не вольны» в своих поступках и страстях. Гвоздев, помимо Фрейда, близость к которому возникла не из-за знакомства с его теорией, а была обусловлена талантом писателя, самостоятельно совершившего психологические открытия, называет еще несколько имен. Это и Достоевский, и Ибсен, и даже «Буденброки» Т.Манна. Но вот их влияние уже слишком явственно проступает на страницах новиковского произведения, что, на взгляд критика, несколько умаляет его новаторство.

О восприимчивости Новикова к разнообразным литературным влияниям (С.Пшибышевского, например) говорилось и раньше. В романе «Из жизни духа», например, с ним связали приверженность к написанию предложений без подлежащих[xlix]; «рубленный язык» польского писателя проник, как показалось М.Горькому, в сборник рассказов Новикова[l]. По мнению критика журнала «Весы», на слог писателя повлияли Л.Андреев и А.Белый, а в качестве источника идей указывал на Достоевского. Колтоновская, тем не менее, приветствовала Новикова как «законного наследника» Достоевского, который, в отличие от многих прямолинейных подражателей, сумел «глубоко» воспринять идеи своего великого предшественника.

Вообще упреки в «несамостоятельности стиля и приемов» очень часто встречались в критических работах, посвященных Новикову. О тяжелом «книжном наследстве» «декадентства» и – почему-то - «общеинтеллигентности» в сознании писателя писала Колтоновская[li]. По вопросу о подражании совпадали даже мнения критиков, придерживавшихся противоположных методологических установок. И М.Горький, и критик, напечатавший рецензию в «Русском богатстве», поставили писателю один и тот же диагноз: безжизненность написанного. Вдохновляет художника «не жизнь, а книга», утверждал Горький[lii], в его писаниях отсутствует «дыхание жизни», нет подлинных «наблюдений», а есть «дурное питание (не жизнью, а книгами)», вторило ему «Русское богатство»[liii]. Горький рассмотрел новиковские стилизации как проявление «худосочного» литературного течения «неонародничества», в котором имеется только подделка под народность: если изменить русские имена на испанские, то книгу можно было бы назвать «Испанские рассказы».Возможно, это было связано с неприязнью вышеназванных критиков к стилизаторству как явлению поэтики, дань которому отдал Новиков в своих рассказах. И показательно, что совершенно иначе по поводу тех же самых произведений написал Б.Эйхенбаум, как известно, обладавший повышенной чуткостью к вопросам формы: «У автора есть свои оригинальные черты … есть … неподдельное, незаимствованное одушевление, благодаря которому рассказы … имеют между собой внутреннюю связь – связь разных образов одной души»[liv].

Вообще, разноголосица мнений вокруг упомянутого выше сборника рассказов (М., 1913) была просто поразительна. Были высказаны диаметрально противоположные точки зрения. Некоторые критики к числу наиболее слабых рассказов отнесли «Юду-разбойника» и «Наяду в пруду», а в «Жанне д’Арк» и «Кресте на могиле» обнаружили «самостоятельное чувство и самостоятельное наблюдение»[lv]. А Б.Эйхенбаум как раз «Юду-разбойника» выделил как «прекрасно, просто, крепко, с юмором» рассказанную историю. Горький же посчитал, что Новиков «испортил» эту белорусскую легенду, «изложив тем нарочито-наивным языком, который всегда вызывает у читателя ощущение фальши автора»[lvi]. Он же в противовес Эйхебауму отметил как предельно неудачный рассказ «Петух», с чем согласился и Г.Вяткин, обративший, однако, большее внимание на образы и эпитеты художника, несущие «очарование и благодарность» на то, что рассказы написаны «красиво, тепло … овеяны какой-то обаятельной чистотой»[lvii]. И Колтоновская вынуждена была признать, что у Новикова не «стилизация под народ при помощи словаря Даля», а подлинное «чутье к народной психологии и большая любовь к …коренному русскому»[lviii], и вообще, его легенды окутаны «чисто русским идеализмом». Для кого-то из критиков сборник рассказов был лишен авторской индивидуальности (в книге «нет…Новикова, человека, входящего в храм русской литературы со… своей выстраданной молитвой …»[lix]), а для кого-то – шагом вперед, демонстрирующим «вдумчивое, серьезное» отношение автора к литературе, его несомненный «беллетристический талант»[lx].

И все же чаще всего Новикова называли последователем Б.Зайцева. На слишком сильной его «зависимости» от творческой манеры Зайцева настаивала А.Чеботаревская. Встречались даже утверждения, что некоторые строки Новикова звучат как «пародия» на стиль этого писателя[lxi]. Однако Г.Вяткин, например, сумел увидеть различие между этими художникам: Новиков «романтик и мистик», как и Зайцев, но «у него нет» присущего последнему «холода потусторонности»[lxii]. Наибольшую ясность внесла в этот вопрос Колтоновская, которая сумела раскрыть самобытность художника в следующих словах: « …у Зайцева общее доминирует над частным, детали … умышленно затушевываются … Зайцев богаче лиризмом, а Новиков красками»[lxiii].

В целом же творчество Новикова причисляли к тургеневско-зайцевской линии русской литературы. Однако конкретное определение его принадлежности Новикова к какому-либо из существовавших на рубеже Х1Х – ХХ веков литературному течению составило немалую сложность для критиков. Это оказалось трудной задачей еще и потому, что писатель эволюционировал: отказывался от внешнего декадентства, вычурной красивости, усложненности стиля и шел… А вот на вопрос к чему как раз и предстояло ответить критике.

Горький был здесь безапелляционен. «Худосочное» «неонародничество», - таков был его вердикт. На неопределенности писательского облика, промежуточности положения, которое занял художник в современном литературном процессе, настаивал критик «Русского богатства»: «он стар для модернистского вкуса, он модернист для вкуса традиционно-реального»[lxiv]. «Неровность» художественного почерка Новикова обнаруживала и Н.Петровская: «Иногда перед нами настоящий художник, с талантом нежным и тонким, а рядом непростительная банальность образов и необычайная наивность мысли»[lxv]. Однако, по убеждению критика «Утра России», в романе «Дом Орембовских» все составляющие прозу писателя компоненты достигли гармонии. Здесь автор «счастливо соединил … прозрачную ясность и простоту реализма, мировую углубленность и страстную напряженность символизма и художественную формальную завершенность модернизма»[lxvi].

«Великий надрыв» и «подлинный мистицизм», «соседство густо мистического» «с подлинно реалистическим» характеризовали, на взгляд рецензента газеты «День»[lxvii], произведения писателя. Но Колтоновская настаивала на «выпуклом реализме» его рассказов. И все же она была склонна в большей степени относить его творчество к тому литературному течению, которое получило, во многом благодаря ее теоретическим построениям, название «неореализма». Она находила у Новикова и «изысканность приемов» (наследие модернизма), правда, переходящую иногда «в вычурность и манерность письма», и «обстоятельность … психологического анализа и внешней обрисовки лиц»[lxviii], свойственную реализму. А дальнейшую эволюцию писателя она видела в «преодолении рационализма» (так называлась ее статья 1916 года[lxix]) и победе «живого начала» в его творчестве. Именно «живое начало» было тем, что придавало его прозе особую чувственность, осязательность, вбирающую в себя все мироздание, соединяющую в космическом, универсальном целом «и петуха, и щенка, и пчел, и пауков, и ночь, и людей, и всю природу»[lxx], что яснее всего ощутил Б.Эйхенбаум. Но раньше всех «живое начало», питающее творчество Новикова, увидел Г.Вяткин, который еще в 1912 г. написал: Новиков хочет жить так, чтобы «небо было в душе», которая у него самого – «голубая» (не отсюда ли, кстати, и зайцевская «Голубая звезда» запечатлевшая черты Новикова в образе Христофорова? – М.М.). Писатель, констатировал критик, доверчиво всматривается в мир, но понимает больше, чем ребенок, он полон тою «священною серьезностью», которая «обращает жизнь в вечность» и которая позволяет ощутить, что «все в мире дышит жизнью и светится красотою»[lxxi]. И это «всеприятие», явственно обозначившееся в пьесе «Горсть пепла» (1916), не отрицало символического мерцания его образов, а, наоборот, еще более усиливало его. Наиболее подробную и всеохватывающую характеристику творческой манеры писателя дал Ю.Соболев, сказавший о «чувственной стихии», владеющей им, об умении «погружаться в дышащие теплом недра физического бытия человека», о «волнующей …милой телесной … сущности вещей», описываемых автором «Повести о коричневом яблоке», о великой «слиянности с родной землей»[lxxii], которая чувствуется в созданных художником картинах природы. Писателю присуще понимание человека как «звена мировой цепи», он провидит «глубины космического сознания»[lxxiii], которым человек начинает овладевать. На основании приведенных фраз можно себе представить, как интересно и неожиданно могло бы развиться дарование Новикова, если бы не сокрушительные перемены, обусловившие его творческую «переориентацию».

Дореволюционная критика только к середине 1910-х годов начала подступать к осознанию того вклада, который был сделан писателем за полтора десятилетия творчества в русскую литературу. Многое было намечено верно, многое только угадывалось. Но, к сожалению, никто из критиков не вдумался в очень глубокое наблюдение Новикова, раскрывающее его понимание соотношения и взаимоотношений между миром действительным и миром художественного вымысла, хотя оно и цитировалось в одной из статей: «Мир и история только одна из осуществленных возможностей, как роман, когда поставлена точка и подписано слово конец, – один из возможных романов на эту же тему с этими же лицами»[lxxiv]. Думается, что эти слова должны стать отправной точкой для тех исследователей, которые всерьез задумаются над творчеством самобытного мыслителя и художника первой трети ХХ века – Ивана Алексеевича Новикова.


[i] См. Сибирская жизнь. 1912. 14 дек. № 277.С.2.

[ii] Русское богатство. 1913. № 5. С.330.

[iii] Антон Крайний. Предмет десятой необходимости //Утро России. 1916. № 259.

[iv] Львов-Рогачевский В. Великое ожидание (Обзор современной русской литературы) // Ежемесячный журнал» 1916. № 1. С. 159.

[v] Биржевые ведомости. 1916. № 15819. 23 сентября.С.5.

[vi] См. Русская мысль. 1910. № 5. С. 131.

[vii] См. Утро России.1916.№ 190. 9 июля.С.5.

[viii] Русское богатство. 1913. № 5. С. 329.

[ix] Утро России. 1916. № 190. 9 июля.

[x] См. Русская мысль. 1916. № 5.

[xi] Чеботаревская А. И.Новиков Между двух зорь (Дом Орембовских) // Биржевые ведомости. 1916. № 15819. 23 сентября. С.5.

[xii] Известия. 1924. 12 сентября.

[xiii] См. Правда. 1922. 2 апреля. № 75.

[xiv] Труд. 1922. 10 апреля.

[xv] Русское богатство. !904. № 7. С. 123.

[xvi] Там же.

[xvii] Там же. С. 124.

[xviii] Образование. 1904. № 6. С. 92.

[xix] Там же.

[xx] Весы. 1906 № 12. С. 63.

[xxi] Весы. 1908. № 2. С.89.

[xxii] Русская мысль. № 4. С.72, 73.

[xxiii] Образование. 1908. № 3. С. 99.

[xxiv] Русская мысль. № 4. С. 73.

[xxv] Русская мысль. 1910. № 5. С. 130.

[xxvi] Там же.

[xxvii] Григорьев Василий. Из жизни духа // Весы. 1906. № 12. С.63-64.

[xxviii] Гвоздев А. Литературная летопись // Северные записки. 1915. № 11-12. С.233.

[xxix] Там же. С.232.

[xxx] Антон Крайний. Предмет десятой необходимости // Утро России. 1916. № 260. 17 сент.

[xxxi] Русская мысль. 1907. № 9. С. 172,173.

[xxxii] Весы. 1908. № 1. С.99.

[xxxiii] Там же. С.100.

[xxxiv] Там же. С.99.

[xxxv] Биржевые ведомости. 1916. № 15819. 23 сентября.

[xxxvi] Речь. 1917. № 9. 11 янв.

[xxxvii] См. Соболев Ю. Иван Новиков // Сполохи. 1917. Кн. 11. М., 1917.

[xxxviii] Утро России. 1916. № 190. 9 июля (подпись М.З.).

[xxxix] Утро России. 1915. № 292. 24 окт. (подпись М.З).

[xl] Речь. 1915. № 323. 23 ноября.

[xli] Сполохи. 1917. № 11. С. 206.

[xlii] Колтоновская Е. Возрождение романа // Русская мысль. 1916. № 5. С. 32, 34)

[xliii] Современный мир. 1917. № 2-3. С. 397-398. (подпись А.С.)

[xliv] Биржевые ведомости. 1916. № 15819. 23 сентября.

[xlv] Гвоздев А. Литературная летопись // Северные записки. 1915. № 11-12. С. 227.

[xlvi] Там же.

[xlvii] Там же. С 231.

[xlviii] Там же. С. 229.

[xlix] См. Русская мысль. 1907. № 9.

[l] Горький М. О рассказах И.Новикова // Современник. 1912. № 12. С. 398.

[li] Речь. 1917. № 9. 11 янв.

[lii] Там же.

[liii] Русское богатство. 1913. № 5. С. 33.

[liv] Б.Э. Иван Новиков. Рассказы // Запросы жизни. 1912. № 52. С. 3013.

[lv] Русское богатство. 1913. № 5. С.

[lvi] Горький М. Указ соч. С. 398.

[lvii] Вяткин Г. Из новинок беллетристики. Рассказы Ив.Новикова // Сибирская жизнь. 1912. 14 дек. № 277.С.2.

[lviii] Колтоновская Е. Рассказы Ив.Новикова // Речь. 1912. № 358. 31 декабря.

[lix] Горький М. Указ. соч.

[lx] Колтоновская Е. Рассказы Ив.Новикова // Речь. 1912. № 358. 31 декабря.

[lxi] См. Русское богатство. 1913. № 5.

[lxii] Вяткин Г. Указ. соч.

[lxiii] Колтоновская Е. Возрождение романа // Русская мысль. 1916. № 5. С. 30.

[lxiv] Русское богатство. 1913. № 5. С. 330.

[lxv] Петровская Н. Золотые кресты // Весы. 1908. № 1. С.100.

[lxvi] Утро России. 1915. № 292. 24 окт.

[lxvii] Семен Р. Рассказы И.Новикова // День. 1913. № 6. 7 янв.

[lxviii] Колтоновская Е. Возрождение романа // Русская мысль. 1916. № 5. С. 29.

[lxix] Речь. 1916. № 230.

[lxx] Б.Э. Иван Новиков. Рассказы // Запросы жизни. 1912. № 52. С. 3014.

[lxxi] Вяткин Г. Указ. соч.

[lxxii] Сполохи. 1917. № 11. С. 209, 204.

[lxxiii] Майгур. Литература и жизнь // Утро России. 1916. № 281. 8 апр.

[lxxiv] Цит. по: Гвоздев А. Литературная летопись // Северные записки. 1915. № 11-12. С.228.


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру