Иван Шмелев. Жизнеописание. XVI.

«Однажды ночью». Кончина Ольги Александровны. Из Латвии в Берлин. Чудесная помощь. Пушкин – «сущность наша». Триумф в Праге. Обитель преподобного Иова Почаевского. О назначении творчества. Скитания. Улица Буало. Бегство И. А. Ильина. «Основы борьбы за национальную Россию». «Куликово Поле». О. А. Бредиус-Субботина

Провидение старца сбылось в Крыму, и крымская трагедия не отпускала Шмелева до самой его смерти. В 1936 году он написал рассказ «Виноград»: герой живет в приморском городке при новой власти,  считает, в мире воцарилось зло. В апреле того же года был написан рассказ «Однажды ночью». Тоже о крымских событиях, но в нем, напротив, сама жизнь, ужасная и унизительная, заставляет героя поверить в добро. Герой этого произведения, доктор, рассказывает случай из практики, в котором есть ответ на вопрос о «русском зверстве», о звере в человеке. Этот вопрос возник перед доктором, «в некотором роде почти народником», членом партии кадетов, после его общения с красивым, сильным парнем Стенькой, рыбачьим сыном. В его русских сероватых глазах были ласковость и задумчивость, но когда они загорались, в них появлялось «татарско-генуэзское, разбойное». Сюжетная ситуация непростая. Стенька влюблен в дочь доктора, доктор отказал ему от дома («уши ему нарвал, сгоряча»), и месть Стеньки отравила жизнь и доктора, и его семьи: он разорял их сад, бил стекла в оранжерее, угрожал поджогом. На революционной волне Стенька стал лидером, страстно выступал на митингах. Далее в Крым вернулись добровольцы, Стенька в это самое время заболел сыпным тифом и попал в лазарет; однако доктор его выходил, нашел для него ласковое слово, тем самым пробудив в нем потребность в добре. Стенька стал покровителем семьи своего бывшего врага, приносил корзины с рыбой, после прихода в Крым большевиков оберегал от репрессий. В описании Крыма при большевиках повторились мотивы и образы «Солнца мертвых». Тюрьмам-подвалам, заблудившемуся народу, дикарям под началом бритых людей в галифе, с чужими лицами, холодными глазами Шмелев противопоставил простую человечность, которая была и в Стенькином естестве, и в матросах, защищавших доктора от чека.

Шмелев создал целый цикл рассказов крымской тематики, и судьба дала ему возможность публиковать «Крымские рассказы» в парижском журнале «Иллюстрированная Россия»: 1 марта он согласился стать членом его редакции. В составе редакции были также И. Бунин, Б. Зайцев, Д. Мережковский, З. Гиппиус, что говорило о внепартийности позиций журнала. Их появление в редакции означало новый этап существования журнала: в каждом номере отныне должны были публиковаться их произведения. Впрочем, это обещание не было осуществлено в силу ряда причин.

Таким образом, Шмелев по-прежнему не отказывался от литературно-общественной деятельности и он по-прежнему хлопотал за страждущих. В январе 1936-го появилась его маленькая статья «Срок платежа», суть которой сводилась к следующему: в Союзе литераторов и журналистов 460 человек, и они в большой нужде. Он приглашал читателей на благоворительный бал-концерт. Он читал на благотворительных вечерах для обездоленных – для трудового народа. Росла его популярность среди неимущей эмиграции. Его тронул визит одного из таких читателей, который принес ему для памятной надписи двенадцать его книг. Он читал для бездомных в Аньере – и все билеты были проданы.

24 апреля он участвовал в юбилейном вечере Бальмонта, посвященном пятидесятилетию литературной деятельности поэта. Вечер был организован Союзом русских литераторов и журналистов в Париже, в частности Шмелевым, Зайцевым, Цветаевой и другими, с целью собрать Бальмонту денег на лечебницу. Весной 1935-го его депрессия обернулась тяжелой болезнью, он впадал в бредовые состояния, ему являлись фантастические видения. Добывая деньги на лечение, жена распродала все, что покупалось, в том числе самое ценное для поэта – книги: у Бальмонта, талантливого полиглота, была собрана библиотека на двенадцати языках. Е. К. Цветковская писала 6 апреля 1935-го Владимиру Феофиловичу Зеелеру: «Мы в беде великой и нищете полной <…>. У К. Д. нет ни одной рубашки приличной, ни новых туфель, ни пижамы – таким он попал в госпиталь»[1]. Бальмонта удалось поместить в частную лечебницу для психических больных, профессор-эмигрант больше года лечил его бесплатно, но само содержание надо было оплачивать. Сбор от вечера поступил в фонд Бальмонта. . Бальмонта удалось поместить в частную лечебницу для психических больных, профессор-эмигрант больше года лечил его бесплатно, но само содержание надо было оплачивать. Сбор от вечера поступил в фонд Бальмонта.

В приветственном слове Шмелев говорил об общем у символиста Бальмонта и «бытовика-прозаика» Шмелева – о родине. Звучали его слова: «И мы беседуем, читаем. Он – сонеты, песни… все та же полнозвучность, яркость, но… звуки грустны, вдохновенно грустны, тихость в них, молитва. Я – “Богомолье”: приоткрываю детство, вызываю… Мы забывались, вместе шли в далекое Святой дорогой <…> Мы познали, что мы едины, как ни разнозвучны искания и нахождения наши»[2]. .

Кроме Шмелева, выступили Б. Зайцев, А. Ремизов, читавший любимые Бальмонтом фрагменты из Гоголя, Н. Тэффи, М. Цветаева, журналист С. Поляков-Литовцев. Как вспоминала Тэффи: «На вечере в последнем ряду, забившись в угол, сидела Елена и плакала»[3]..

Когда появлялись силы, Шмелев готов был ехать с чтениями и выступлениями не только в Аньер, но и за пределы Франции. В 1935 году Ильин был в Латвии, Эстонии, заезжал в Изборск, в Печорский монастырь. Часть его выступлений была посвящена творчеству Шмелева. Шмелева желали там видеть. Вняв доводам Ильина, он весной 1936 года принял решение отправиться в Ригу, а также остановиться в Берлине, чтобы встретиться с Ильиным. Он думал об этой встрече, мечтал посидеть со своим другом в парке, он хотел говорить с ним, говорить… Ильин начал хлопоты, связанные с предстоящим путешествием.

Однако поездку пришлось отложить. Шмелева тревожило здоровье Ольги Александровны, его ставили в тупик разногласия между врачами – Владимиров Давидовичем Аитовым и Сергеем Михеевичем Серовым. Серов нашел склероз аорты либо сосуда около аорты и прописал йод, однако лечение прерывал бронхит. Аитов полагал, что сердце Ольги Александровны совершенно здорово, он отвел подозрения Серова и отменил йодистое лечение. Два дня Ольга Александровна принимала прописанное им средство от спазм, почувствовала ухудшение, и Шмелев вновь обратился к Серову, который решительно отменил рекомендации Аитова. 18 июня доктор Серов был в гостях у Шмелевых, просидели до двенадцати ночи, 19 июня у Ольги Александровны были боли, 21 июня ей стало значительно хуже. Она не смогла дойти до рынка из-за болей в груди. Был вызван еще один доктор, И. С. Чекунов, который обнаружил признаки грудной жабы, дал особый, германский, йод и прописал от болей тринитрин.

В такой тревожной ситуации Шмелевы решили все-таки ехать. Доводы такие: в Берлине Ольга Александровна проконсультируется у настоящего доктора, да и отдохнет от домашней работы. Однако 22 июня ей стало значительно хуже,   дважды ввели пантонон, позже сестра милосердия впрыснула больной камфару. Скончалась Ольга Александровна 22 июня 1936 после приступа грудной жабы. За полчаса до смерти она просила племянницу покормить Ивана Сергеевича. Ее похоронили на Сен-Женевьев-де-Буа.

Шмелев погрузился в страшную рефлексию, его мучило чувство вины перед Ольгой Александровной. Надо было освободить ее от хозяйства, надо было проконсультировать у профессора… Он поддался самоуничижение, в нем нарастала потребность осознать и прочувствовать свою ничтожность: «Мне, скоту, надо было сдохнуть, а не ей умереть так нежданно, так непонятно отойти! Она вся Святая! Вся, вся. А вот я, проклятый, еще влачусь, для чего-то… никчемный, гад ползучий, противно смотреть на себя. Сколько годов провел – в себе – за столом, – а она, тихая, работала, сидела где-то там – если бы все вернуть! Все отдал бы, сжег бы свои лоскутки, маранья – за один бы день, только бы молча сидеть у ее ног и смотреть, смотреть в глаза ее!»[4]

 Одно утешение – могила для двоих. Ему хотелось умереть, и мысли о смерти были навязчивы – он утратил волю жить: «Полное опустошение, тупость, отчаяние. Вчера – выл, зверем выл в пустой квартире. Молитва облегчает, как-то отупляет. Вера – я силой ее тяну, – не поднимает душу. Все – рухнуло»[5], – писал он Ильину. Душа была мрачна, а вера не давала душе утешения. Как и после смерти сына, он не только почувствовал свою богооставленность, но и сам утрачивал веру в Бога. Ильину он признался 13 августа: «Я теряю Бога»[6]., – писал он Ильину. Душа была мрачна, а вера не давала душе утешения. Как и после смерти сына, он не только почувствовал свою богооставленность, но и сам утрачивал веру в Бога. Ильину он признался 13 августа: «Я теряю Бога».

Полное жалости и мистических прозрений письмо прислал Бальмонт, который не был на отпевании – он находился в больнице. Его послание начиналось так: «Мой милый! Родной! Иван Сергеевич! Ваничка! Брат! Лучший мой русский брат! Все сердце к Вам рвется и тоскует!»; и далее Бальмонт описал свой вещий сон – о кончине Ольги Александровны, который он увидел за четыре дня до трагедии и из которого понял все; он принялся молиться: «Мне почудилось в ту ночь – не во сне, наяву – что, когда я с отчаянием молился и стонал, и пел, и вопиял к Богу и Пресвятой Деве Марии, – не прося, а требуя, чтобы ценою каких угодно моих жертв, Ваша избранница воскресла, – мне не почудилось, а я слышал улетающий ее голос: “Я – живу… Я живая… Я воскресла… Благодарю Вас, родной!.. Скажите Ваничке…”»[7]. Искренним горем было пронизано письмо Бориса Зайцева: «Поражен, потрясен, дорогой Иван Сергеевич… и слов у меня никаких даже нет. Просто – плачу над газетой: Боже мой, Боже мой, поддержи вас. Братски обнимаю и молюсь»[8]. Ему сочувствовали, его искренне жалели, и он, возможно, находил каплю утешения в своей благодарности людям. Даже обычные и естественные в такой ситуации слова сочувствия Марка Вишняка были для него, совсем осиротевшего, помощью: «Вы истинно пожалели меня, прониклись мое болью, я это так почувствовал сердцем, – Вы как бы разделили эту боль, приняли на себя, и мне, в слезах, стало легче от этого. Вы мне дали почувствовать, понять сердцем, как человек м ожжет светить человеку, освятить человека. Ну, кто я Вам? По обыденным, привычным меркам, – вовсе как бы чужак: и разноверы мы всяческие, и истоки наши – разные, и общением житейским связаны не были… а вот есть у нас общее, – и какое это благо, что есть, есть!.. Все мы – одно. Ваша светлая, говорю, Ваша святая, ласка особенно укрепила во мне сознание ужаса раздробленности и одиночества людского. Отсюда – сколько же всяческих уроков и поучений!»[9] Иван Сергеевич мучился тем, что Ольга Александровна не приходила к нему во сне – и Илья Иосифович Фондаминский (тоже из редакции «Современных записок»), в 1935 году переживший смерть жены, успокаивал его, рассказывал о том, как полгода жена не являлась ему во сне, но теперь он видит ее почти каждую ночь. 24 июля в «Последних новостях» появилась посвященная Ольге Александровне статья Веры Николаевны Буниной «Умное сердце».. Искренним горем было пронизано письмо Бориса Зайцева: «Поражен, потрясен, дорогой Иван Сергеевич… и слов у меня никаких даже нет. Просто – плачу над газетой: Боже мой, Боже мой, поддержи вас. Братски обнимаю и молюсь». Ему сочувствовали, его искренне жалели, и он, возможно, находил каплю утешения в своей благодарности людям. Даже обычные и естественные в такой ситуации слова сочувствия Марка Вишняка были для него, совсем осиротевшего, помощью: «Вы истинно пожалели меня, прониклись мое болью, я это так почувствовал сердцем, – Вы как бы разделили эту боль, приняли на себя, и мне, в слезах, стало легче от этого. Вы мне дали почувствовать, понять сердцем, как человек м ожжет светить человеку, освятить человека. Ну, кто я Вам? По обыденным, привычным меркам, – вовсе как бы чужак: и разноверы мы всяческие, и истоки наши – разные, и общением житейским связаны не были… а вот есть у нас общее, – и какое это благо, что есть, есть!.. Все мы – одно. Ваша светлая, говорю, Ваша , ласка особенно укрепила во мне сознание ужаса раздробленности и одиночества людского. Отсюда – сколько же всяческих уроков и поучений!» Иван Сергеевич мучился тем, что Ольга Александровна не приходила к нему во сне – и Илья Иосифович Фондаминский (тоже из редакции «Современных записок»), в 1935 году переживший смерть жены, успокаивал его, рассказывал о том, как полгода жена не являлась ему во сне, но теперь он видит ее почти каждую ночь. 24 июля в «Последних новостях» появилась посвященная Ольге Александровне статья Веры Николаевны Буниной «Умное сердце».

Поездка в Латвию и встреча с Ильиным были необходимы Шмелеву – сам он не мог и даже не хотел преодолеть свое отчаяние. С Ильиным он свиделся в Берлине в начале октября, по дороге из Латвии во Францию. Можно лишь предположить, что внушал Ильин Шмелеву. Еще до их встречи он писал ему: «Не кончается наша жизнь здесь. Уходит туда. И “там” реальнее здешнего. Это “там” – земному глазу не видно. Есть особое внутреннее, нечувственное вúдение сердца; то самое, которым мы воспринимаем и постигаем все лучи Божии и все Его веяния. Нам не следует хотеть видеть эти лучи и веяния – земными чувствами; это неверно, это была бы галлюцинация. Но мы должны учиться видеть сердцем, – уже здесь, и Господа, и тех светлых, которых Он отозвал к себе»[10]. .

В первых числах октября Шмелев известил своих знакомых о том, что будет в Берлине по дороге из Прибалтики. Он остановился в дешевом русском пансионе, который ему подыскал Ильин; хозяйка была почитательницей писателя. В середине октября по инициативе Правления Союза писателей состоялось его выступление в русско-немецкой гимназии на Гогенштауфенштрассе. Встреча с писателем происходила в политически сложное время, вечером берлинцы предпочитали не выходить на улицу. Не исключали, что Шмелев будет читать произведения в пустом зале, но большой зал был переполнен. По воспоминаниям очевидца, на вечер, несмотря на то, что нацисты избивали евреев и похожих на них, пришел, рискуя жизнью, автор книги «Сумерки Европы» Григорий Адольфович Ландау. Шмелев читал фрагменты из «Няни из Москвы», выступление завершилось долгими аплодисментами. За вечером последовал затянувшийся до утра ужин для маленькой компании в небольшом ресторане. Шмелев рассказывал, как с колокольни изборской церкви в бинокль глядел на пушкинские места[11]. Был, конечно, Ильин. Его подарок – розовый куст – Шмелев увез с собой, он посадил этот куст на могилке Ольги Александровны. . Был, конечно, Ильин. Его подарок – розовый куст – Шмелев увез с собой, он посадил этот куст на могилке Ольги Александровны.

С одной стороны, поездка в Латвию обострила тоску Ивана Сергеевича. Латвийские пейзажи напомнили ему природу под Серпуховом – тридцать восемь лет назад он и Ольга Александровна жили там на даче, сыну было два с половиной года. С другой стороны, Латвия дала утешение, в Латвии он был одарен вниманием местных писателей и официальных лиц. Ему устраивали бесплатные визы, поездки. Его радовало трудолюбие и культурность латышей, ему нравилась рижская молодежь, в которой он видел учеников Ильина – о нем они говорили, как о пророке. Он познакомился со старообрядцами и нашел их удивительными. Он провел много встреч, чтений, он увидел своих читателей, завел новых друзей.

 В Риге Шмелев познакомился с матерью и дочерью – Раисой Гавриловной и Людмилой Земмеринг. Еще в 1935 году, получая от Р. Земмеринг письма, он почувствовал в ней родственную душу. Ее послания он называл трогательными и светлыми. Дальнейшая судьба Латвии заставила Шмелева беспокоиться о судьбе Людмилы, как он называл ее – Милочки. 

Поездка в Латвию оказалась благотворной и потому, что Шмелев словно оказался в родной обстановке. Он слушал русские песни сапожников-балалаечников, был на панихиде в древнем соборе, заехал в Изборск, три дня провел в Печорах. По сути он был на русской земле, включенной в пределы Эстонии, на Псковщине, на побережье Чудского и Псковского озер. Почувствовать подлинную Россию помогли стены Изборска, часовенки, деревеньки, русские песни, глаза детей, о которых Шмелев писал еще в «Солнце мертвых» и о которых написал в небольшом очерке о своей поездке «Рубеж» (1940): «<…>о, эти глаза узнаешь из тысячи глаз!»  В Печорах он сошел с поезда и столкнулся о булыжник, которым замостили площадь, и эта случайность воскресила в нем образ русского захолустья. Тут он испытал чувство рубежа, неестественного между двумя русскими территориями. Ильину он писал оттуда о том, что внял России, как никогда: «Господи, я осязаю Русь. И как же она вошла в меня!»[12]..

Но о преодолении духовного кризиса после поездки в Латвию, Эстонию, после встреч в Берлине все-таки говорить не приходится. Работа над «Путями небесными» была прервана. К тому же после возвращения в Булонь на него навалился недуг. Доктор Серов тут же приехал к нему, не застал (Иван Сергеевич был в гостях у князей Волконских в том же доме), навестил его наутро и занялся лечением. Из-за старых хворей Шмелеву пришлось жить по строгой диете. Он мог позволить себе немногое. Свежее яйцо всмятку, кипяченое молоко, мясо, творог, сметана, овсянка на молоке, картофельное пюре, ничего жареного и копченого, нельзя ни вина, ни кофе.

 Так складывалась его жизнь, что он чуть ли не каждый год переживал либо духовный кризис, либо физическую немощь, либо глубокие сомнения. И всякий раз он надеялся успокоиться, уходя в книги, обращаясь к чужим мыслям. В 1936-м, после смерти жены, он попытался преодолеть сомнения точно таким же образом, как и прежде, но выбор имен был все-таки иным. По наитию искал он утешение в «Явлении Христа» Г. Чемберлена, в трудах протестантского теолога Э. Пресансэ, в «Основании веры» А. Бальфура, британского философа и политика; он обращался к трудам православного богослова, протоиерея Т. И. Буткевича, прочитал книгу архиепископа херсонского Иннокентия (И. А. Борисова) «Последние дни Христа». Наконец,  решил еще раз прочитать Писание.

Душевные терзания не оставили его и в 1937-м. 10 января написал: «<…>шатается во мне все, ищу Бога, хочу укрепиться, зацепиться»[13]. Ему страшно трудно, в нем нет прочного м. Ему страшно трудно, в нем нет прочного мiра, и он называет себя неучем.

А 21 января, днем, ему приснилась – явилась? – Ольга Александровна, она посмотрела ему в глаза и рассказала, как монахини поведали ей о том, что ему определяется тяжелое, трудное. Зачем она сказала ему об этом? Лучше бы умереть… И Ольга Александровна сказала: да, лучше…

Мрачные предчувствия усугубились болезнью. Иван Сергеевич проболел с 23 февраля по 7 марта. Он боролся с недугом один, в большой квартире, сам себя кормил, сам ставил себе горчичники, сам менял ночью белье. Его, конечно, навещали друзья. Каждый день заходил доктор Серов, опасавшийся воспаления легких.  Он был окружен заботой, но в дни болезни в который раз  остро пережил свое одиночество. Страшное одиночество. Ему жаль, что рядом нет кровной родни… если бы от сына остался внучек… Ив напоминает сына, правда, в нем наполовину французского... но его любила Ольга Александровна, и Шмелев видел в нем своего наследника.

Еще он понял, что Ольга Александровна по-неземному мудра. Та Ольга Александровна, которая являлась ему. Вот он в апреле ясно ее увидел и, уже проснувшись, легко ощутил, что она и все ушедшие – там, что она о нем помнит и заботится. Вот ему опять снится: где-то он ходит, что-то ищет, выходит на луг и видит Ольгу Александровну в сопровождении двух пожилых дам – знакомых голландок рубенсовского склада, в руках Ольги Александровны его плюшевая шляпа; Иван Сергеевич понимает, что шляпу-то эту он как раз и искал. Уже во сне ему стало легко, а проснувшись, подумал: шляпа – все равно что символ заступничества, шляпа покрывает человека сверху. Это был второй сон, вымоленный Шмелевым: он желал увидеть Ольгу Александровну, хотел получить от нее некий знак – и увидел, и получил. Ильин внушал своему другу мысль о том, что в смерти – в уходе – Ольги Александровны есть определенный смысл, что она поможет Шмелеву открыть в себе особое созерцание – и не только для духовного общения с ней, не только для молитвы, но и для творчества.

Шмелев   видел помощь от Ольги Александровны не только во сне, но и в яви. 20 марта 1937 года он приехал на ее могилку и встретил на кладбище проживавшего в Русском Доме старика Павла Александровича Васильчикова, который недавно похоронил тридцатисемилетнего сына. Васильчиков рассказал Шмелеву случай, который его захватил. Никогда не бравший в основу произведений рассказанные кем-то истории, он не удержался, и в двух словах описанный Васильчиковым случай стал основой «Гласа в нощи» – рассказа, раскрывшего нам Шмелева, который страстно желает верить в чудо. Он и эту встречу на кладбище понял как чудесное водительство жены.

Житейским страстям человека, собственному отчаянию Шмелев противопоставил чудесного спасения. Рассказ был опубликован в «Возрождении». В нем говорится о взаимосвязи всего сущего и о таинственном, которое происходит с человеком и которое нельзя объяснить. Естественник по образованию, Петр Иваныч вынужден был все-таки поверить в то, что «т а м бухгалтерия особая». Петр Иваныч, чревоугодник-эстет, и его знакомый Спирток отправляются в соседнюю Копылевку на кулебяку. Неожиданно из-за взлобка навстречу саночкам высыпает стая зайцев, что было недобрым предзнаменованием: «И что-то в ихнем гоне показалось мне жуткое, зловещее…   ч т о - т о их пугануло где-то». Далее события развивались вдруг: путников накрывает степной буран, тьма, заметалась поземка, побежали снежные вьюнки, сечет ветер, и героя охватывает мистическое чувство и недоумение, оттого что так и не успел все обдумать и разрешить – о Боге, о бытии, о будущем. Герой потерял не только дорогу, но и чувство времени, его отхватывает жуть при мысли о том, что за пределами земного существования – ничто.  Он засыпает и во сне слышит благовест, просыпается и уже наяву слышит колокольный звон. Продрогший возница выволакивает лошадей на край оврага, путники бредут на звуки и оказываются у церкви села Воздвиженки, видят огонек свечи в окне поджидающего их попика Семена. С батюшкой также происходит чудесное: во сне трижды он слышит глас в нощи, который велит звонить в колокол сбившимся с дороги путникам. Петр Иваныч после произошедшего понимает неопровержимую истину: «<…> нет никаких этих т а м   и з д е с ь,  а   в с е – едино все связано, в с е   в   О д н о м».

Вслед за этим рассказом в «Возрождении» 1 мая был опубликован «Свет вечный. Рассказ землемера», который Шмелев посвятил Ильину. 31.05.1937 Ильин написал автору: «Сколь прекрасен Ваш “Свет Вечный”, помещенный в Вырождении! Спасибо за посвящение. Какие слова там, какая собранность! Очень хорошо”»[14]. Размышляя о неведомых людям и объединяющих их связях, рассказчик поведал о трагедии, вознесенной над земными страданиями. Герой рассказа – волевой, правильный, религиозно строгий мужик Упоров: «Мужик серьезный, богатырь, глаза воловьи, с голубинкой. Напомнил Александра . Размышляя о неведомых людям и объединяющих их связях, рассказчик поведал о трагедии, вознесенной над земными страданиями. Герой рассказа – волевой, правильный, религиозно строгий мужик Упоров: «Мужик серьезный, богатырь, глаза воловьи, с голубинкой. Напомнил Александра III – русой бородой, залысиной, всем обликом, спокойствием солидным. Проседь в бороде». Рассказчик – землемер, с астролябией объехавший всю Россию, но узнавший ее только после знаменательной встречи с Упоровым. Знакомство состоялось до войны: землемеру пришлось заночевать в доме Упорова. Следующая встреча произошла весной 1922 года. Оба они, а также сын Упорова Андрей, оказались арестантами. Вина Упорова состояла в том, что он препятствовал изъятию церковных ценностей, поднял мужиков на бунт. Находясь в заключении, герой втолковывал землемеру мысль о том, что всех мужиков все равно не извести: «Котел наш крепкий, всех не изведешь, з а в а р и м. Смоем грех». Тогда землемер и увидел свет в его глазах – это был свет вечный, хотя земная жизнь Упорова и его сына закончилась – «их взяли ночью». Свет вечный в обреченном на гибель человеке – чудо, побеждающее смерть, и эт мысль, несомненно, была внушена ему и не оставлявшей его Ольгой Александровной, и Ильиным, по мнению которого этот рассказ, опубликованный в пасхальном номере, превзошел все другие материалы, составившие выпуск.

Неземная мудрость Ольги Александровны была сродни пушкинской. Так думал Шмелев. Он обратился к Пушкину и нашел путь к спасению в Пушкине. Он крайне нуждался в мощных духовных толчках, и их он тоже нашел в Пушкине. Юбилейные пушкинские чествования для Шмелева стали событием личной судьбы, этапом собственного духовного поиска и возрождения.

В январе 1937 года в «Добровольце» появилась его статья «Сынам России», посвященная столетию кончины Пушкина – выразителя «русской духовной сущности». Пушкин в условиях эмиграции оказался моральной и этической мерой: он бы, полагал Шмелев, благословил подвиг добровольчества. 11 февраля он вместе с Карташевым и Мережковским выступил на торжественном заседании Пушкинского комитета, и из его речи видно, что пророческая суть Пушкина для него – аксиома, что подлинную свободу он полагал высшей ценностью в мировоззренческих позициях поэта. Вслед за Достоевским он говорил о всемирности Пушкина. Он утверждал: Пушкин воспел имперскую Россию и в то же время Пушкин спаян с родным народом. Через десять лет, в 1947-м, писатель оценил иллюстрации Александра Николаеича Бенуа к «Медному всаднику» и сказал художнику о своих ощущениях от его работы: тут Пушкин, певец Петра, предъявляет иск Петру от имени народа, потому он национален. Его впечатлила творческая интуиция Бенуа. В речи Шмелева особый, сущностный, смысл обрела мысль о том, что Пушкин – мерило русского языка, раскрывающего духовные богатства народа, а у духовно бедного народа и язык бедный. Эта речь была доработана для польских казаков и опубликована в варшавском «Русском слове» 22 февраля.

Вчитываясь в Пушкина, он в хрестоматийных, с детства знакомых стихах находил ответы на свои проклятые вопросы. Например, 14.03.1937он пишет Ильину о Пушкине и в процессе написания бьется в поисках истины: «Он – сложный. Но он – сущность наша. Но… не могу установить, – что это – и в чем главное, у него: “и милость к падшим призывал”? Ведь тут  к л ю ч к сущности нашей культуры: милосердие, сострадание к ч е л о в е к у, к душе человека, – ведь это в гл[авном] русле нашей духовности и душевности, это основа н а ш е й культуры, святая  свят[ых], от истоков, от Слова Божия. Э т о, несомн[енно], у П[ушкина] есть, но я не могу нащупать. Есть в Медн[ом] Вс[аднике]… – вижу. Но где еще? Боюсь, что я не осилю»[15]. Он просил переслать для него речь Ильина о Пушкине, произнесенную в Риге, и через Ильина надеялся «осилить» философский и пророческий потенциал Пушкина. Но и Ильин не может Пушкина воспринять как свод ясных пророчеств, а речь его о Пушкине – лишь начало, все равно что дверь открыть... И он тоже размышляет, угадывает. Ему, например, думается, что мотив милости к падшим не есть естество Пушкина. Ильин сам ищет помощи в понимании Пушкина, и ему кажется, что проницательней всех поэта чувствовал Гоголь.. Он просил переслать для него речь Ильина о Пушкине, произнесенную в Риге, и через Ильина надеялся «осилить» философский и пророческий потенциал Пушкина. Но и Ильин не может Пушкина воспринять как свод ясных пророчеств, а речь его о Пушкине – лишь начало, все равно что дверь открыть... И он тоже размышляет, угадывает. Ему, например, думается, что мотив милости к падшим не есть естество Пушкина. Ильин сам ищет помощи в понимании Пушкина, и ему кажется, что проницательней всех поэта чувствовал Гоголь.

В жизни Шмелева наступил такой период, когда многое, им прочитанное, продуманное, пережитое, соизмерялось с Пушкиным. В Прощеное Воскресенье, в самом начале Великого Поста, когда без десяти полночь и за окном буря, он читал покаянный тропарь «Покаяния отверзи ми двери…», он восхищался высотой и выразительностью образов, ощущал ничтожность, бессилие человека, неспособного сотворить, высказать подобное… и опять вспоминал Пушкина. А он мог, а он глубок. Шмелева поражает «Монастырь на Казбеке» (1829):

                                      Высоко над семьею гор,

                                      Казбек, твой царственный шатер

                                      Сияет вечными лучами.

                                      Твой монастырь за облаками,

                                      Как в небе реющий ковчег,

                                      Парит, чуть видный, над горами.

 

                                      Далекий, вожделенный брег!

                                      Туда б, сказав прости ущелью,

                                      Подняться к вольной вышине!

                                      Туда б, в заоблачную келью,

                                      В соседство Бога скрыться мне!..  

Это близко Шмелеву, почти старику, много пережившему. Но как Пушкин уже в тридцать лет назвал свою жизнь ущельем?.. и как стремился к небу… Шмелев потрясен.

И вдохновленный Пушкиным, он силился молиться и просил Господа показать ему хотя бы слабейший отсвет Неба. Даже возникла мысль уйти в монастырь, но он ее отверг: невозможно искать покоя в монастыре с таким грузом в душе. Думал, что не был подготовлен к монастырской жизни.

В Пушкине он оценил доверие небесам. В 1941-м он противопоставил Пушкина Толстому, опирался на слова В. О. Ключевского о том, что Толстой «вечно искал своего ума и не мог найти его»[16]. Прежде увлеченный Толстым, он писал в 1942-м Бредиус-Субботиной: «А знаешь, Л. Толстой, при всей гениальности художника-скульптора, был очень  г л у п? Да. Так говорил В.О. Ключевский. Они не терпели друг друга. И Толстой понимал это, и злился. Отсюда – его философско-моральная отсебятина. Это – не Пушкин-умница!»[17]. Прежде увлеченный Толстым, он писал в 1942-м Бредиус-Субботиной: «А знаешь, Л. Толстой, при всей гениальности художника-скульптора, был  г л у п? Да. Так говорил В.О. Ключевский. Они не терпели друг друга. И Толстой понимал это, и злился. Отсюда – его философско-моральная отсебятина. Это – не Пушкин-умница!»

 Во время болезни в конце февраля – начале марта Шмелев получил приглашения, во-первых, от Национальной организации из Праги, не удовлетворенной официальными чествованиями Пушкина, и, во-вторых, от Комитета Дня Русской Культуры из Праги. Если первое предложение смутило – не хотел давать повода для раскола, то второе он решил принять. 13 мая он выступал в Праге на Дне русской культуры. В семь вечера в Соборе начался молебен в честь русской культуры. Служили епископ Пражский Сергий, игумен Исаакий – проповедник при владыке Сергии, архиепископ отец Михаил – сын художника Виктора Михайловича Васнецова.  В проповеди отца Исаакия прозвучали слова о Шмелеве, русском писателе и преемнике культурных традиций. Шмелев отнесся к сказанному как к своего рода кредиту. В действительности же отец Исаакий отдал дань уважения писателю и свидетельствовал о его авторитете среди общественности. Примечательно, что в том же году вышла книга Михаила Ашенбреннера «Иван Шмелев» (Aschenbrenner M. Iwan Schmeljow: Leben und Schaffen des grossen russischen Schriftstellers. Konigsberg. Pr. und Berlin, 1937); произведения Шмелева были известны зарубежному читателю, о нем читали лекции, например Ильин в Германии, Г. Струве в Лондоне.   Далее торжества переместились в зал, собравший 900 человек.

Шмелева встретили громом рукоплесканий. Он говорил не только о Пушкине, но и о Петре, который поднял Россию на дыбы и на дыбу. Антипетровское содержание шмелевского слова было направлено против левых сил. Речь Шмелева о Пушкине длилась более часа и закончилась опять же под гром рукоплесканий.  Поднявшиеся благодарные слушатели были едины – от Владыки до старых эсеров. Речь отметили и монархисты, и демократы, комплиментарно о ней отозвались даже «Последние новости». Иван Сергеевич, вспоминая и анализируя пережитое им тогда, констатировал: «Я был страстен – и в з я л   в с ю аудиторию»[18].

14 мая состоялись двухчасовые публичные чтения из «Богомолья», «Няни из Москвы», «Лета Господня», 15 мая – публичные чтения для гимназистов, педагогов, публики. Всего за три вечера его слушали 1800 человек. В те дни Шмелев испытал к себе и внимание совершенно для него неожиданное и крайне его удивившее – у него появились поклонницы: от зрелой женщины – она, сильная, стройная, спортивная, мчала его на автомобиле со скоростью 130 километров в час и объяснялась ему в своих чувствах – до четырнадцатилетней девочки, племянницы казачьего генерала, написавшей ему письмо-признание.

Во время болезни Шмелев получил приглашение и от монахов из Подкарпатской Руси погостить у них. В семь часов вечера 17 мая, после пушкинских торжеств в Праге, он на дрогах какого-то случайно встреченного мужика, преодолев таким образом шесть верст, въехал под пение соловья в обитель преподобного Иова Почаевского. Первая представшая его взору картина – сидевшие на длинной скамье перед отходом ко сну иноки. В обители он нашел семнадцатидневное пристанище, жил в покоях настоятеля – отца Серафима, впоследствии известного как архиепископ Чекагский и Детройтский: после войны монастырь переехал из Чехословакии в Джорданвилль (США). Русь была узнаваема, но и незнакомая. Говорили там по-русски, но и не вполне по-русски, а бабы ходили голоногими, одетыми в сотни юбок. Да и в обители пробивался стиль модерн. Тридцать лет назад тут было пустое поле, потому жизнь монашеского братства Шмелев воспринял как подвиг. Ему, писавшему о Валааме, были чрезвычайно интересны монашеские судьбы. Там был монах Иов, в прошлом кавалерист, офицер лейб-гвардии, он принял послушание обойти русское зарубежье и поведать православным о подвижнической деятельности обители. Там был смиренный отец Савва, был тридцатилетний Григорий – инок и искатель, он приносил в келью гостя трапезу. Шмелев подарил обители свой «Старый Валаам», проводил время в беседах с иноками, читал им свои произведения, писал очерки для газеты обители. За время его пребывания там было достаточно много разъездов, он подсчитал – до тысячи километров на автомобилях. Ездил и в Карпатскую Русь, к Румынии – в женскую обитель.

В Париж, после Праги и обители, Шмелев вернулся 12 июня. Активная жизнь (помимо пражских выступлений были три выступления в Ужгороде, выступление по радио, чтение в Мукачеве, он принимал многочисленные делегации), вдохновенное отношения к событиям, восхищение жизнью сменились скорбями, вновь навалилась тоска. С годовщиной смерти Ольги Александровны он, тяжело переживавший свое одиночество, испытал физическую и духовную немощь. Не выдержало сердце, определили расширение его верхней части и нервное истощение. 29 июля 1937 года Иван Сергеевич пережил кризис, был близок к смерти, у него остановилось сердце. Ильину он написал потом, что готовился отойти. Ему не было страшно умирать, но горько было сознавать, что не готов умереть – не все осуществил, не закончил «Пути Небесные», «Лето Господне». Кровяное давление упало до семи, двенадцать раз вливали камфару. В тот же день его посетил отец Иоанн Шаховской, и этот визит был принят Шмелевым как чудесное, как провидение: отец Иоанн, стоя на коленях, молился у его постели.

Пытаясь объяснить причины столь тяжкого состояния здоровья, он впал в крайнюю подозрительность и винил «руку Москвы»: накануне, 25 июля, ему из Москвы некто привез письмо от сестры, Софьи Сергеевны Любимовой. Что если его отравили? Если это расправа за «Солнце мертвых»? Если посланец этот подсыпал в чай снадобье и спровоцировал сердечный приступ? Своими подозрениями он поделился и с Ильиным (письмо от 17.09.1937), и много позже – с О. А. Бредиус-Субботиной (письмо от 3.9.1941).

В подозрениях Шмелева нет ничего удивительного – в эмиграции говорили о расправах НКВД. 1937 год в жизни русского Парижа особый. 22 сентября генерал Н. Скоблин, как полагали в эмиграции, советский агент и не только советский, сдал в руки большевиков генерала Е. Миллера, заменившего Кутепова на посту председателя РОВС. И Скоблин, и Миллер исчезли, и найдены не были. Следующей жертвой должен был стать Деникин. Полиции не удалось задержать Скоблина, но была арестована его супруга, известная певица Надежда Плевицкая, впоследствии обвиненная за соучастие в похищении и приговоренная к двадцати годам катаржных работ. На суде она не признала своей вины. Возможно, Плевицкая – просто жертва обстоятельств. В воспоминаниях Ю. Иваска о М. Цветаевой есть слова: «Марина Ивановна заговорила о деле Плевицкой: защищала ее за верность мужу во всем»[19]. Плевицкая умерла при непонятных обстоятельствах в тюрьме в 1940 году.. Плевицкая умерла при непонятных обстоятельствах в тюрьме в 1940 году.

Больного Ивана Сергеевича мучила предельная слабость, он не мог поднять связку книг. К тому же он бедствовал. Настолько, что решил продать золотые часы – память о матери.

В то же время Шмелев все более воспринимал свое литературное поприще как духовную миссию. Определенную роль в этом сыграло не только пушкинское творчество, но и влияние Ильина, много писавшего о назначении эмигранта, о миссии искусства, о роли русского писателя. В Риге в 1937-м вышла его книга «Основы художества», на которую Шмелев отозвался рецензией. Были намерения закончить ее в обители преподобного Иова, однако всерьез он взялся за работу только после возвращения во Францию. Рецензия  вышла 23 июля в «Возрождении» под заголовком «Книга о вечном. Основы художественного творчества проф. И. А. Ильина». Главную тему книги он определил как вопрос о способности художника услышать божественный глагол.

Ильин писал о духовной смуте в литературе ХХ века, о религиозных соблазнах в творчестве А. Блока, А. Белого, Вяч. Иванова, В. Маяковского, В. Шершеневича… По сути, Ильин развивал мысли, изложенные им еще в статье 1927 года «Кризис современного искусства». По его мнению, только религия может вывести современное искусство из кризиса. Далеко не все были согласны с жесткими оценками Ильина. Например, Бальмонт, прочитав еще его статью, писал Шмелеву: «Он, явно, мало что разумеет в поэзии и музыке, если он говорит такие недопустимые слова о превосходном творчестве гениального и просветленного Скрябина, чисто-русского и высоко-озаренного Вячеслава Иванова, лучезарного Стравинского, классически-чистого Прокофьева. Кстати, со всеми ними я был близок. Видел их так же близко, как Вас. И ближе еще. И лично я очень огорчен этой статьей. Потом, валить в одну кучу Блока, Белого, Маяковского и Шершеневича, это – просто малограмотно. И желать создать средоточие, а начинать разгоном – нечутко. Пусть он даст сам что-нибудь положительное, а потом уже махает и мечом, и дубиной. Не раньше. Выходит похвальба преждевременная»[20]. К слову, Бальмонтом о Скрябине были написаны «Светозвук в природе и световая симфония Скрябина» (1917), «Звуковой зазыв (А.Н. Скрябин)» (1925), о Прокофьеве – «Третий концерт С.С. Прокофьева» (1921). Шмелев же в «Основах художества», как и в «Кризисе современного искусства», видел истину о творчестве и воспринял идеи Ильина как свою собственную творческую программу. . К слову, Бальмонтом о Скрябине были написаны «Светозвук в природе и световая симфония Скрябина» (1917), «Звуковой зазыв (А.Н. Скрябин)» (1925), о Прокофьеве – «Третий концерт С.С. Прокофьева» (1921). Шмелев же в «Основах художества», как и в «Кризисе современного искусства», видел истину о творчестве и воспринял идеи Ильина как свою собственную творческую программу.

При страстности натуры, при осознании высокой миссии писателя-эмигранта тяжелое физическое состояние еще более угнетало Шмелева, сковывало его искреннее желание «отчизне посвтить души прекрасные порывы». Хвори отныне сопровождали его до смерти, принять это бремя со смирением он не мог.

После возвращения из обители преподобного Иова Шмелев почувствовал, что большая квартира, в которой они жили вместе с Ольгой Александровной, – невыносима. На нее не хватало сил и средств. Тяжела была и жизнь в одиночестве. Появились мысли переселиться в обитель. Там он получил бы уход, там – ему так казалось – можно писать крупные вещи, продолжить «Пути Небесные». Да, там нет электричества, ванны, прочих удобств… но есть баня, есть воздух особый… главное – свет есть… Страшно уезжать далеко от могилки… но будет навещать два раза в год. В Париже он может писать лишь рассказы и то урывками – за месяц не написал ни одной строчки! Быт забирал у него массу времени: «Здесь я сам себе покупал провизию, сам стряпал, сам убирал квартиру, все сам… Этого никто не чтет, ско-лько я сил клал. Часто, возвращаясь домой, вспоминал, – а, ведь, я голодный, и ни-чего у меня нет, надо что-то купить, варить… – нет сил дальше так. Я изорвался. Иногда и стирал, наспех, забыв вовремя отдать прачке»[21], – писал он Ильину. В обители весь день будет – его. Там ему построят домик, будут помогать по хозяйству, там он будет вставать в шесть и ложиться в десять. Там он ни разу не почувствовал себя плохо, и там рядом есть русский доктор. Недалеко от монастыря есть почта, телеграф и телефон. Там прохожие друг другу говорят: «Слава Иисусу Христу». Там девки, парни поют песни!.. И существенное – здесь ему надо на всё полторы тысячи франков в месяц, а там лишь шестьсот – семьсот. Так он уговаривал себя порвать с Францией. Он решил изменить свою жизнь. Уехать в обитель ему советовали и Карташев, и Ильин. , – писал он Ильину. В обители весь день будет – его. Там ему построят домик, будут помогать по хозяйству, там он будет вставать в шесть и ложиться в десять. Там он ни разу не почувствовал себя плохо, и там рядом есть русский доктор. Недалеко от монастыря есть почта, телеграф и телефон. Там прохожие друг другу говорят: «Слава Иисусу Христу». Там девки, парни поют песни!.. И существенное – здесь ему надо на всё полторы тысячи франков в месяц, а там лишь шестьсот – семьсот. Так он уговаривал себя порвать с Францией. Он решил изменить свою жизнь. Уехать в обитель ему советовали и Карташев, и Ильин.

Шмелев отказался от квартиры и 31 августа 1937 года, до предполагаемого отъезда в Подкарпатскую Русь, переехал к Карташевым, которые через два дня уехали, и Шмелев, никем не стесняемый, остался один в их квартире. Привыкнуть к новому жилью, однако, не смог, как не смог избежать бытовых проблем («<…>я лежал один, в пыли и неприбранности, двигаясь слабой мушкой за молоком, что-то себе готовя»[22]). 11 сентября 1937 года он в сопровождении Ива и вместе с доктором Серовым отправился на автокаре на юг – в Ментону, однако жизнь и там сложилась неудачно: шли дожди, два раза он переболел гриппом, мучило стеснение в сердце. Ривьера определенно уступала Крыму. Он переехал в Париж, и там его начали мучить головокружения, а в декабре он снова перенес грипп. Сил писать не было.). 11 сентября 1937 года он в сопровождении Ива и вместе с доктором Серовым отправился на автокаре на юг – в Ментону, однако жизнь и там сложилась неудачно: шли дожди, два раза он переболел гриппом, мучило стеснение в сердце. Ривьера определенно уступала Крыму. Он переехал в Париж, и там его начали мучить головокружения, а в декабре он снова перенес грипп. Сил писать не было.

Шмелев стал скитальцем, нигде не находившим покоя. Вот уж действительно, жизнь в мире печали и слез. Он перебирался с места на место, спасаясь от невзгод. Он написал в Прагу, прося о визе для поездки в монастырь, куда все-таки намеревался отправиться с наступлением тепла. Пока же, в начале 1938 года, по приглашению переводчицы его произведений Руфи Кандрейя переехал в Швейцарию, где  жил в замке-пансионе Haldenstein и где ему был обеспечен полный пансион. Зима была метельной. Привычными стали сытые домики, окорочка в чердачных окошках, готика – учительская, по его ощущениям. Хоть он и ворчал («Не ндравится мне здеся. Церкви нет. Хочу в Обитель на Карп[атскую] Р[усь]»[23]), и горы были чужие, и не молилось ему там, и счастья не обрел, но был доволен своей работой. Покинул замок Шмелев 20 апреля. Ему много удалось написать – свыше семи печатных листов, в том числе достаточно большую часть «Иностранца» – нового романа, который, увы, как и «Солдаты», так и не был завершен. ), и горы были чужие, и не молилось ему там, и счастья не обрел, но был доволен своей работой. Покинул замок Шмелев 20 апреля. Ему много удалось написать – свыше семи печатных листов, в том числе достаточно большую часть «Иностранца» – нового романа, который, увы, как и «Солдаты», так и не был завершен.

Этот роман Шмелев задумал еще в 1925 году, работал над ним и в 1927-м. Писал и сомневался, сможет ли одолеть произведение, которое предназначалось не только для русского читателя. Не раз он думал, что роман этот им брошенный. Милюков предлагал ему дать что-нибудь, рассказ или роман, в издававшийся с 1937 года на средства шанхайской русской эмиграции журнал «Русские Записки». Милюков был читателем Шмелева и, несмотря на политические разногласия, хлопотал о появлении его произведений на страницах эмигрантской печати! Сам он издавал в «Русских Записках» свои мемуары «Роковые годы», издателями журнала были члены редколлегии «Современных записок». И вот в 1938 году часть «Иностранца» была напечатана в четвертом и пятом номерах «Русских Записок».

Предполагалось, что в романе разовьется тема русской культуры, ее укоренения в Америке и Европе. Герои – солистка русского хора Ирина Хатунцева и ее муж шофер Виктор, бывший филолог, который, тяготясь своей работой, писал труд о Чехове. Это человек с героическим прошлым, в Галиции он был ранен в грудь. Есть в романе портье – бывший лейб-гвардии полковник, с Георгиевским крестом. Есть бывший дипломат, теперь метрдотель в черкеске. Есть полковник Одинецкий, который в Константинополе продавал пирожки, а сейчас выращивал в теплицах землянику, завел тысячу кур.  

Наконец, Шмелев приехал в Прагу. Он был приглашен туда на русскую Пасху для чтения своих произведений. Но и там он не обрел покоя, как это видно из его письма к Ксении Васильевне Деникиной, которое он ей отправил из обители 17.06.1938:

                              «Дорогая Ксения Васильевна,

Рад был письму Вашему, сколько раз собирался писать Вам, да недуги отнимали волю. Да и что писать, когда у меня все – развал. Ну, вот мои странствия. Из Haldenstein'a выехал (с грустью) 20 апреля. В Цюрихе – колебания:   в Париж? в Обитель? Пугала дальняя дорога. Лучше бы в Париж поехал! Замучили консулы в Цюрихе: нансеновский паспорт кончился, чехи требовали паспорт силы не менее как на 6 месяцев. После мытарств (!!) добился “продления”. В Прагу приехал в 9½ вечера в Великую Субботу, и не было сил – к Святой Заутрене. Перемогался. Чтение было назначено на 29-е. Заболел за 2 дня гриппом. Доктор в конце концов разрешил, “если уж нельзя иначе”. Конечно, нельзя. Поздно отменять (русской газеты нет). Читал (2½ ч.) в t˚ = 38˚. Провалялся в отеле дней 10. Через два дня после того, как  t˚ –   стала нормальной, начались головокружения, как было со мной в Париже в ноябре, когда вернулся после гриппов в Ментоне: тоже головокружения через 2 – 3 дня после выздоровления, но тогда головокружения продолжались 3 недели, а ныне уже – 1½ месяца. С головокружениями двинулся в Обитель. Что только это было! Приехал разбитый, слег. И вот, 41-й день уже я здесь – полный инвалид. Не могу писать, аппетита нет, лекарств парижских нет. Доктор думает – мало! – прописал – от сердца, укрепляющее, и бром. Нет, плохо. Был припадок сердечной слабости (4 – 5 июня), причащали, заботились. Доктор измерял давление – 16, 5 (165). Привез лекарства – витаминное, печеночное. Как будто стало лучше. Но сегодня опять головокружения. 28-го решаюсь возвращаться в Париж. Серов нашел мне хорошую комнату. Шоссе de la Muette, близ Булонского леса, около него. А то ведь у меня теперь нет угла.

Что будет дальше – Бог весть. А как я славно работал в Швейцарии! Должно быть, переутомился. Ведь за 2½ месяца написано: свыше 200 писем, 2 статьи, 3 рассказа, да 70 страниц романа! И в молодости так много не писалось. Вот – следствие, расплата. Видно, б л и з и т с я. Ну, что же, – скучно, тяжко мне одному.

А 12 – 15 был А. В. Карташев. Читал. Отбыл в Братиславу. Погода – после нескольких дней тепла – опять дожди, холодина. Я все время валяюсь. А монахи, навещая, толкуют о приближающемся смертном часе (!!). Вздыхают. Вот это – кли-мат!.. А я… томлюсь… полуверием. Не готов. Ку-да! Так, должно быть, и сникну в полуверах. А когда пишу – в е р ю! верую!! Вот подите… Рвусь к дорогой могилке, жду – увидеть, поклониться, подумать. Вся воля к жизни пропала. Чего мне ждать, одинокому?!

А Вы, дорогие, как же так рискнули на…высоте! 1400! Это же ка-кое испытание сердцу?! <нрзб.> Напрасно. Ни один доктор не послал бы. Напрасно. Не заживайтесь так высоко, спуститесь до 500 м. После 1400 – как же трудно снова привыкать к норме! Для А. И. – очень неполезно.

Ну, Бог да будет с Вами, милые. Желаю Вам здоровья и душевного мира. Сердечный привет Вам и Антону Ивановичу. А в мире-то что делается! И ни проблеска света – для нас.

                                                                        Ваш всегда Ив. Шмелев.

Нет воли писать. Прилягу. Только бы добраться до Парижа, съездить в St.-Geneviève.

От Ивика только редкие открытки»[24]..

2 июля Шмелев вернулся в Париж и поселился в комнате, которую подобрал ему Сергей Михеевич Серов. Новое жилище располагалось перед магистралью, по которой мчалось множество машин. Город тут явно имел легкие астматика. Под комнатой был большой кабак. Шмелев жаловался Ильину: «Здесь сейчас пляс (в Пар[иже] много ведь “пляс’ов”), к[а]к с 14-го (память!) пустились – так вот 7 дней и пляшут, – прот[ив] окон “Эстрада”, сидят 4 паршив[ых] дудочника и… с 5 веч[ера] до 5 утра. А кабатчик поит пивом сифилит[ическую] молодежь (госпитали знают итоги “плясов”)»[25]. Он решил, что последнее отдаст, но  найдет себе квартиру. На ночь Шмелев уходил к Серову. Благодаря ему, Иван Сергеевич смог преодолеть затяжную хворь за две с половиной недели. В его сопровождении он вновь уехал в Ментону, где провел месяц, переживая пустоту и полуверие – после обители он еще не был в церкви.. Он решил, что последнее отдаст, но  найдет себе квартиру. На ночь Шмелев уходил к Серову. Благодаря ему, Иван Сергеевич смог преодолеть затяжную хворь за две с половиной недели. В его сопровождении он вновь уехал в Ментону, где провел месяц, переживая пустоту и  – после обители он еще не был в церкви.

 Из Ментоны возвратился 27 сентября, но перемена мест не умалила его отчаяния. Все чаще он мысленно обращается к пушкинскому «Дар напрасный, дар случайный, // Жизнь, зачем ты мне дана?..» (1828) Вспоминал, как писал «Богомолье», – будто ребенком стал, но нет… это он себе перехитрил, оборотень… Шмелев ругал себя за то, что не осталось в нем детской веры. Есть сто четырнадцатый псалом, там сказано: «Хранит Господь простодушных». Ему хотелось верить простодушно. И жить хотелось простодушно, как в раю, как в детстве.

С 15 октября у него появился новый адрес, он переселился на улицу Буало. Наконец-то.

Ни о каком простодушном существовании речи быть не могло. У его друга Ильина обострились проблемы с нацистами, он покинул Германию и отправился в Швейцарию. Чтобы положить конец своим отношениям с германскими властями, Ильину пришлось приложить немало усилий. Политическая полиция притисняла его с 1933 года; в том же году он пережил обыск, арест и запрет заниматься политической деятельностью; в 1934-м ему ему отказали в праве на работу, в 1937-м последовал арест и вызов в политическую полицию, затем было два допроса в гестапо; в следующем году – вновь вызов в гестапо и запрет на всякие выступления по-русски и по-немецки. На Ильина накапливались доносы со стороны русского национал-социалистического движения – он располагал этими сведениями. В июне 1938-го  он получил ряд уведомлений, в одном из которых о нем говорилось как о разоблаченном масоне. Надо было действовать, в июле и августе ему удалось вывезти из Германии все рукописи. Около 20 сентабря 1938года  была арестована его направленная против большевиков и отстаивающая христианскую мысль брошюра «Der Angrift auf die Ostkirche» («Наступление на Восточную церковь»). Вырваться из Германии Ильину удалось во многом благодаря вмешательству Сергея Рахманинова, который по собственной инициативев внес за него денежный залог в четыре тысячи франков.

12 октября 1938 года Шмелев получил от Ильина книжечку «Основы борьбы за национальную Россию», изданную в Нарве. В ней содержались близкие Шмелеву идей. Ильин писал о своей надежде на духовные силы национальной России, о необходимости учиться русскому национальному самостоянию, поскольку революция есть следствие ослабления инстинкта национального самосохранения. Среди внешних причин русской революции назывались: мировой кризис и навязанная России Европой война; принесенная с Запада «зараза антихристианства»[26]; Россия стала опытным полем для «западноеропейской программы экономического материализма и интернационального коммунизма»[27] и проч. Эта же мысль встречается в письмах Шмелева к Ильину. Высший промысел российского пропятия Шмелев видел в том, что Россия как страна сильная, с великим потенциалом, была выбрана для перевоспитания «мировой беспризорщины»[28]; для мира российский опыт стал бы убийственным. Итак, Россия пропята для апостольства, для школы. Среди внутренних причин революции Ильин называл следующие: недостаточный уровень всенародного правосознания, слабая укорененность русского характера в религиозности, волевой самодисциплине, чувстве собственного достоинства; утрата Церковью своей независимости от государства и его великодержавного аппарата; неустоявшееся чувство частной собственности в крестьянстве. Ильин указывал и на «предрассудки» интеллигенции: интеллигенция относилась к народу с состраданием, с чувством вины, но она не знала народа, не знала его творческой силы; распространение безбожия; маниловская мечтательность, социальный утопизм, политический максимализм; «сентиментальный либерализм и тяга к анархии»[29], готовность поддерживать всякое противогосударственное начинание; неумение уважать частную собственность и проч. ; Россия стала опытным полем для «западноеропейской программы экономического материализма и интернационального коммунизма» и проч. Эта же мысль встречается в письмах Шмелева к Ильину. Высший промысел российского пропятия Шмелев видел в том, что Россия как страна сильная, с великим потенциалом, была выбрана для перевоспитания «мировой беспризорщины»; для мира российский опыт стал бы убийственным. Итак, Россия пропята для апостольства, для школы. Среди внутренних причин революции Ильин называл следующие: недостаточный уровень всенародного правосознания, слабая укорененность русского характера в религиозности, волевой самодисциплине, чувстве собственного достоинства; утрата Церковью своей независимости от государства и его великодержавного аппарата; неустоявшееся чувство частной собственности в крестьянстве. Ильин указывал и на «предрассудки» интеллигенции: интеллигенция относилась к народу с состраданием, с чувством вины, но она не знала народа, не знала его творческой силы; распространение безбожия; маниловская мечтательность, социальный утопизм, политический максимализм; «сентиментальный либерализм и тяга к анархии», готовность поддерживать всякое противогосударственное начинание; неумение уважать частную собственность и проч.

В «Основах борьбы» говорилось о духовном и историческом единстве России, выраженном в культуре. Ильин размышлял о том, что дало православие России: оно положило в основу существования жизнь сердца, чувство, любовь, в то время как католичество ведет веру от воли к рассудку, протестантизм – от разума к воле; православие дало человеку чувство совести, дух милосердия, братства, жертвенности, служения, терпения, верности, дар молитвы; оно положило в основу веры свободу и искренность, оно дало народу христианское правосознание, то есть волю к миру, справедливости, лояльности, дало чувства достоинства и ответственности; православие положило начало национальному самосознанию, историографии, искусству.

В которы раз все, что выходило из-под пера Ильина, дузовно укрепляло Шмелева и возвращало ему волю к жизни. Иван Сергеевич решил, что «Основы борьбы» нужны каждому русскому человеку, что в ней развита философия национального сознания, как бы евангелие, как бы катехизис. Он убеждал Ильина в том, что книгу надо перевести для западного читателя, что она по значимости – как «Мейн Кампф», но с иным смыслом, просветлена русским гуманизмом. Например, как и Ильин, Шмелев отвергал шовинизм, черносотенство. Примечательно, что Ильин не поехал в 1938 году на Карловацкий Собор не только потому, что болел, но и потому, что в составе Собора заподозрил и черносотенцев, и агентов Германии. В «Основах борьбы» речь шла о народах России. Шмелев – и это видно в «Солнце мертвых», «Няне из Морсквы» и других его произведениях – был христианином, в котором укоренился дух солидарности и милосердия по отношению к другим народам.

Книги Ильина возврщали его и к мыслям об утраченном, о пережитом, о том, как смерть подстерегала человека на его взлете, на пике счастья, о зыбкоти земного бытия. В декабре 1938 года он написал «Трапезондский коньяк. Рассказ офицера». Осенью 1916 года на подступах к Анатолии расположилась русская полубатарея, с одним из офицеров которой произошел необычный случай. Отогревая душу и заглушая боль от измены  некой девицы трапезондским коньяком, командир Грач решает жениться на девушке чистой, как родник, и приказывает вестовому найти ему такую – чтобы была «само естество», чтобы была прелестна, как красивица с этикетки трапезондского коньяка. Такую вестовой находит в деревне, что была в семи верстах, и в невменяемом состоянии Грач женится на деревенской девочке-турчанке, в которой, протрезвев, видит, действительно, совершенство и воплощение женственности. Со временем она превращается в изящную европеянку. В финале рассказа сообщалось о том, что супруги оставались в Тифлисе до захвата города большевиками, не исключалась смерть Грача и его супруги.

Фашистский режим в Германии Ильин характеризовал как антихристианский шовинизм. И хотя в конце июня ранее запрещенная «Няня из Москвы» была разрешена в Германии и Геббельс, как сообщал Шмелев Ильину, предписал не чинить препятствий ее распространению, преследования Ильина со стороны германских властей привели Шмелева к мысли о неизбежности краха цивилизации. Он решил, что из цивилизации ушла душа, а Гитлер – антихрист.

Все пристальней он прислушивался к политикам и все более размышлял о моральной ответственности политиков перед человечеством. В сентябре 1938 года Мюнхенским соглашением было закреплено отторжение Судетской области от Чехословакии и передача ее Германии. Шмелев во всем винить само чехословацкое правительство. В же он считал, что в основе гитлеризма лежит большевизм, что победа над гитлеризмом приведет к победе над большевизмом. Он утверждал, что Гитлер и Сталин – это два идола, друг друга подпирающие и друг друга стремящиеся перехитрить. Шмелев осуждает Германию, он не мог бы жить там, и вину за казарменный уклад в нацистской Германии он возлагал на демократов, которые допустили такой порядок, «развели миазмы за эти 20 лет, терпя и лаская “нужник и бойни”»[30]. Гитлеризм расцвел при попустительстве, и последствия такой политики обрекли мир на катаклизмы!. Гитлеризм расцвел при попустительстве, и последствия такой политики обрекли мир на катаклизмы!

 События 1939 года лишь убедили его в правильности своих размышлений. Конец Чехословакии, вторжение германских войск в Польшу и события двадцатилетней давности в понимании Шмелева связаны и родственны. Он писал Ильину 15.10.1939: «Помните, как в 19-м ген. Деникин пытался договориться с Пилсудским, ударить вместе на большевиков? Испугались национальной, истинной России… – а мы тогда подходили к Орлу, еще бы одно усилие… – и вот, договорились поляки с красными, – и где теперь Польша?! Белая армия, добровольцы русские не договаривались с немцами, остались верными долгу и чести, союзникам… – все испили, все потеряли, кроме чести, всеми оставленные… и вот, продолжается, они снова, их дети и меньшие братья бьются во франц[узских] рядах с теми же врагами – немцами и большевиками. Неужели и теперь миру не ясно, где была Правда?!»[31] В октябрьском письме Шмелева к Деникину звучали те же мотивы: «Грозное время… застает нас вне Родины. Но для нас, в затерянной чужбине, это – как бы проснувшееся продолжение событий 1914 – 1918 г. Те же союзники и те же враги. Многие из нас не приняли ни Брест-Литовска, ни немецкой опоры, ни рабства – поныне и до конца. Русская эмиграция может гордо, достойно и прямо – смотреть в глаза целому миру. Ныне, как и с 14 года, – свободный русский человек стоит на той же позиции, на првде. Будем верить, что истинная Россия себя найдет… Пора бы уже научиться различать – не с Россией свастика, а с ее насильниками»[32]. В октябрьском письме Шмелева к Деникину звучали те же мотивы: «Грозное время… застает нас вне Родины. Но для нас, в затерянной чужбине, это – как бы проснувшееся продолжение событий 1914 – 1918 г. Те же союзники и те же враги. Многие из нас не приняли ни Брест-Литовска, ни немецкой опоры, ни рабства – поныне и до конца. Русская эмиграция может гордо, достойно и прямо – смотреть в глаза целому миру. Ныне, как и с 14 года, – свободный русский человек стоит на той же позиции, на првде. Будем верить, что истинная Россия себя найдет… Пора бы уже научиться различать – не с Россией свастика, а с ее насильниками».

Ильин вторжение в Польшу называл гнусной сделкой. С вступлением Советской армии на территорию Прибалтики в 1939 году у Ильина даже появилась надежда на поражение Гитлера. Он уверял Шмелева в том, что Сталин переиграет Гитлера. Вместе с тем в национальную политику Сталина не верил: он может также вести и японскую, и малайскую национальную политику, и католиком может сделаться…

Впрочем, недоверчив он был и к патриотизму новых эмигрантов. Раз человек из СССР, он непременно по своему сознанию или методам борьбы большевик!.. И Шмелев с ним соглашался. Например, отрицательным было отношение к Ивану Солоневичу, яркому публицисту. В письмах к Шмелеву Ильин называл его «продажным агентом», «наемным агентом Геббельса», который живет под Берлином в отнятой у евреев вилле[33]. Шмелев отвечал ему 15.10.1939: приемы Солоневича «грязны», а сам он «какой-то вывихнутый большевик, не без русской (грязной только) соли»[34]. . Шмелев отвечал ему 15.10.1939: приемы Солоневича «грязны», а сам он «какой-то вывихнутый большевик, не без русской (грязной только) соли». 

Иван Лукьянович Солоневич вместе со своим братом в 1934 году совершили невероятное – побег из лагеря Беломоро-Балтийского канала. В публицистике он выступил с достаточно незнакомой для эмиграции темой лагерной России, опубликовав в Софии семнадцать статей под общим названием «Россия в концлагере» (1936). Среди названий глав этой книги – «Концентрационные лагеря», «Империя Гулага», «Допросы». Он писал о государстве как внешней силе по отношению к рабочему, к крестьянину, которому в лагере было особенно тяжело: крестьянин был там на положении еще худшем, чем в самые мрачные времена крепостного права. С 1936 года Солоневич издавал в Болгарии газету «Голос России», в которой появлялись критические пассажи в адрес РОВСа, а с 1938 года пропагандировал созданное им и братом движение штабс-капитанов, задуманное в противовес военной организации РОВС: генералам он противопоставил молодых и активных штабс-капитанов. Таким образом, Солоневич по собственной инициативе стал раздражителем для старшего поколения. В его действиях, вернее противодействиях, могли усмотреть цели отнюдь не патриотического характера. Или не только патриотического. В который раз закрадывалась мысль: не провокация ли?

 3 февраля 1938 года с Солоневичем случилась трагедия – в редакции «Голос России» в результате совершенного на него покушения погибла его жена. Но даже это не смягчило его противников. Ильин высказывался в его адрес крайне резко, полагая братьев «советскими ловчилами», которыми движет лишь личная месть по отношению к коммунистам. Отказывая им в истинном патриотизме, он подозревал в них людей, растленных советской службой. Мотивы статей братьев эпатировали Ильина эксцентричностью. Например, призыв к русским девушкам-эмигранткам ходить на бойню и окунать руки в теплую кровь быка, дабы воспитать в себе воинственность по отношению к большевикам. В найденной в мичиганском архиве Ильина записке говорилось: «<…>в наше слепое время люди думают: все, что против коммунистов, все хорошо. Но вот поднимается черное на красное, растление справа на растление слева – и мы опять будем задыхаться»[35]. Сопротивление злу силою предполагало разборчивость в средствах. Само противостояние большевизму – это понимал и Шмелев – в 1930-х годах утратило свою прозрачность и однозначность, оно   требовало избирательности и осторожности, среди врагов Советов появились новые силы, которым не было доверия.. Сопротивление злу силою предполагало разборчивость в средствах. Само противостояние большевизму – это понимал и Шмелев – в 1930-х годах утратило свою прозрачность и однозначность, оно   требовало избирательности и осторожности, среди врагов Советов появились новые силы, которым не было доверия.

20 марта 1937 года у могилки Ольги Александровны Шмелев услышал от Васильчикова не только историю, которая легла в основу рассказа «Глас в нощи». Старик рассказал еще об одном событии, Шмелевым также воспринятом как знамение, как дар, «дарок», умершей супруги.

Услышанный от Васильчикова случай подсказал Шмелеву сюжетную линию для его рассказа «Куликово Поле». Однако писал он это произведение очень долго, с1939-го по 1947 год, все время исправляя, дополняя, казалось бы, завершенные варианты. Писал, чтобы показать очень для себя личное и утешительное: нет границ между з д е с ь и т а м.

Главный герой услышанной от Васильчикова истории – Святой, который вскоре после революции в имении Юрия Олсуфьева, собирателя древностей, встретил лесного объездчика имения, а теперь совхоза; объездчик передал ему для Олсуфьева найденный старинный крест, и Святой, действительно, передал крест Олсуфьеву, который тихо жил в Сергиевом Посаде, работал там хранителем музея. Он жил с женой, в девичестве Глебовой, и с их родственницей – племянницей Васильчикова. Наутро старичок-святой исчез бесследно, при этом все двери и окна были заперты изнутри. Васильчикову эту историю рассказали родные. И тут кроется еще одна причина столь длительной работы Шмелева над текстом: он опасался репрессий над участниками событий, потому не торопился писать и тем более публиковать рассказ.

Примечательно, что как раз в 1939 году Шмелев, не будучи математиком, интересовался материалами по теории вероятности. Потому и прибегал к помощи математически одаренного Ивика. Шмелеву была интересна проблема времени как такового, повторяемости явлений, их возвращения. Это было не праздное любопытство, оно имело самое непосредственное отношение к вопросу о смерти: ничто не пропадает… тогда где же тело? отсвет его – в нас… От математики – к Писанию. Он вспомнил из Апокалипсиса: «И времени уже не будет…» (10 : 36). Значит, время там, где материя, для внематериального состояния времени не существует… Не получалось принять чудо на веру, необходимо было объяснение. Размышления о теории вероятности тоже подтолкнули его к «Куликову Полю».

Детали в рассказе Васильчикова и в рассказе Шмелева совпадают. Но в «Куликовом Поле» услышанная на кладбище короткая история дополнена множеством обстоятельств. 7.01.1942 Шмелев написал Бредиус-Субботиной о том, что, узнав от Васильчикова о случившемся, он долго вынашивал замысел: «Я два года таил этот “случай”, – он был мне дан в 2 –3 словах, – я в с е наполнил сам, т.е. сам как бы “повел следствие”, внес, конечно, много из своего личного опыта, – разговор с профессором, “абсурд”, и – самое трудное! – я з ы к Преподобного. Сколько я тут положил души – это только я знаю: без п о м о щ и свыше я не мог бы одолеть трудностей»[36]..

Примечательно, что произведение Шмелев начал с публицистического вступление об особой истории русского народа. Герой, следователь, рассказывает о том, что читал письмо «умнейшего, глубоко русского мыслителя, национального зиждителя душ», автора направленной против толстовского непротивления книги «о борьбе со злом». Конечно, речь идет об Ильине. Шмелев даже привел выдержку из письма Ильина, в которой говорится об исключительности исторического бремени и духовной мощи русских, зримо умирающих и незримо возрождающихся. Неназванный в рассказе Ильин поставлен Шмелевым в один ряд с  такими мыслителями, как Пушкин и Достоевский.

В центре событий – крест, найденный объездчиком Василием Суховым на Куликовом Поле и переданный чудесным старцем бывшему помещику этих мест Средневу, потомку дружинника Дмитрия Донского, его супруге и дочери Олечке, проживавшим в Сергиевом Посаде, по-новому – в Загорске, где искали приюта многие из «бывших». Шмелев помнил, что с городом была в ту пору связана судьба В. Розанова, Л. Тихомирова С. Булгакова, П. Флоренского, М. Нестерова… Как в пасхальных и рождественских текстах, в шмелевском рассказе важными стали и мотив знамений, и символические совпадения. Старец пришел к Средневым в день празднования восьмой годовщины Октября, когда местные власти призывали граждан проявить революционную сознательность. Революционному настоящему Шмелев противопоставил многовековую историю: старец – это Сергий Радонежский. Знаком нетленности стал не только средневековый крест, но и иконы Рождества Богородицы и Спаса Нерукотворного, на которые помолился Сергий в доме Средневых.

С Сергием в повседневной жизни «бывших» появляется нездешний смысл. Так, при свете лампадки Оля увидела его лик, и «ее потрясло священным ужасом» (2, 156); во время пребывания старца в доме Средневых все они испытали чувство безмятежного покоя. Старец назвал крест Господним знамением Спасения. Шмелев подразумевал под этим спасением страданием.

Но не только. По мысли Шмелева, крест должен дать Средневым духовную силу: крест суть наследие предков, а предок Среднева пал на Куликовом Поле. Рассказчик, пораженный случившимся, принял явление старца как знамение обетования, благовестие – «то, давнее, благовестие Пореподобного Сергия Великому Князю Московскому Димитрию Ивановичу – и через него всей Руси Православной – “ты одо-леешь!” – вернулось и – подтверждается». Шмелев словно еще раз, создавая рассказ, укрепился в мысли о преодолении зла через небесную помощь и тем самым нашел себе утешение – рассказчик произносит: «И теперь – ничего не страшно». Шмелев выразил в этом сюжете и частую в своем творчестве тему – человек Богом не оставлен, человек не одинок.

Шмелев убеждал себя и читателя в сверхматериальном смысле мощей, в реальности и даже видимости духовного бытия Сергия. Во время работы над текстом  – позже, в марте 1947 года,– к Шмелеву зашел племянник князя А. Н. Волконского по фамилии Расловлев, переводчик на французский язык «Конька-Горбунка». Его сын, офицер, погиб под Бельфором, оставив деду в утешение двух внуков. Шмелева поразило сходство этой истории с описанной им в «Куликовом Поле» историей объездчика: у его героя тоже было двое внучат, их отцов, сыновей объездчика, убили – одного на войне, а другого «комитет бедноты замотал за горячее слово». Вдохновленный замыслом Шмелева, прочитав двенадцатую, последнюю, главу рассказа, Расловлев написал автору письмо, в котором выразил такую мысль: повесть написана в посрамление тем, кто полагает, что лампаду над ракой Преподобного можно тушить или зажигать по заказу. Шмелев, действительно, писал о том, что неподвластно человеку и что сверх его разумения.

В 1949 году княжна Софья Евгеньевна Трубецкая рассказала Шмелеву о том, что тех, кому старец принес крест, уже нет в живых: прототипов Оли и Среднева арестовали,   Оля умерла в ссылке, Среднев пропал. Крест видела и целовала ее родственница А. М. Осоргина, сестра М. М. Осоргина – регента Сергиева Подворья. Таким образом, Трубецкая подтвердила реальность присшедшего. Примечательно, что еще не зная об этом, Шмелев адресовал произведение читателям из СССР.

У текста «Куликова Поля» не простая история. Шмелев закончил рассказ в феврале 1939 года и переслал его Ильину. Ильин, узнав от Шмелева рассказ Васильчикова о чудесном кресте, признался ему, что чудо это принимает с легкостью. Однако прочитав присланный машинописный вариант рассказа, он почувствовал, что сам автор как бы не поверил в чудо. Он так и написал Шмелеву: вера в чудо есть только в Оле, но не в авторе, не в следователе, не в Олином отце, а надо принимать приходящее к нам из того мира, не требуя объяснений. Шмелев ответил: «<…> конечно, Вы правы, да я же и предупреждал Вас, какое во мне томление и сомнение. <…> Бьюсь в сомнениях, не найду простой веры, детской, горкинской»[37]. Ильин советовал ему читать Феофана Затворника, он убеждал Шмелева в том, что Господь к человеку ближе, чем его сонная артерия. . Ильин советовал ему читать Феофана Затворника, он убеждал Шмелева в том, что Господь к человеку ближе, чем его сонная артерия.

Шмелев признавался, что в «Куликовом Поле» он тщился найти себя. Думал, что понять рассказ сможет только простая душа или очень тонкая в религиозно-философском смысле. Писал и плакал: он – муха ослабевшая, а в мире   в это время нечто совершается…

Первый вариант публиковался в трех номерах «Возрождения» в 1939 году, с января по март. После замечаний Ильина он возобновил работу, и только в январе 1947 года был готов второй, расширенный, вариант текста. Например, уже при работе над этим вариантом он решил ввести в текст слова Ильина из его письма о «Солнце мертвых» от 18.03.1927. Так он хотел не только художественно связать себя с личностью Ильина, но и утвердить в рассказе «русский триптих»: Достоевский, Ключевский, Ильин. Он передал он цитату из письма своему герою-следователю. Шмелеве был склонен применять «шаткую и невкусную манеру Рем[изова] – называть живых лиц, здешних, – в худож[ественном] тексте»[38]. В основном авторская правка отвечала ильинским указаниям.. В основном авторская правка отвечала ильинским указаниям.

Новый текст Ильин увидел в начале   1947 года. В нем, по его мнению, уже была простота, сердечность веры и убедительность. Но все же до апреля Шмелев дважды переработал и переписал рассказ. Апрельский список рассказа был по счету пятым, а в мае автор сообщил Ильину: «В 10-й раз – ! – и окончательно! – продрал “Кул[иково] Поле”»[39].

Шмелев считал, что работа над «Куликовым Полем» была одной из самых светлых в его жизни. Не без удовлетворения он говорил о том, что в рассказе посмел веру жизнью доказать. Он мечтал издать «Куликово Поле» маленькой книжечкой с заставками, в рамочках.

Вернемся в 1939 год. Вера Николаевна Бунина записала 13 сентября о сообщении Л. Зурова: Шмелев «в подавленном состоянии, ночные тревоги действуют на него угнетающе»[40]. Возможно, это состояние мучило бы его до конца дней. Возможно, еще долго он переживал бы пустоту жизни, а жизнь так бы и утекла без радости. Если бы не одно обстоятельство. . Возможно, это состояние мучило бы его до конца дней. Возможно, еще долго он переживал бы пустоту жизни, а жизнь так бы и утекла без радости. Если бы не одно обстоятельство.

7 или 8 июня 1939 года он проснулся с мольбой, обращенной к Ольге Александровне: он просил ее забрать его к себе. Утром 12 июня он получил письмо из Голландии. От незнакомки. В нем говорилось о том, что Шмелев ведет людей, как вифлеемская звезда, к ногам Христа, что «Лето Господне» и «Богомолье» подготовляют автора письма и к Посту, и к Пасхе. Его благодарили за духовную помощь и «почву». Письмо было отправлено через «Возрождение». Написала его Ольга Александровна Бредиус-Субботина.

Шмелев был потрясен. Он сразу придал мистический смысл имени и фамилии незнакомки: ее звали, как умершую супругу. Это было чудо. Он одинок, ему шестьдесят шесть лет, Ив уехал на математические спецкурсы, вообще так много пережито и ничего нет сил менять в своей жизни – и вдруг после мольбы к Ольге Александровне он получил послание от Ольги Александровны…

 О. А. Бредиус-Субботина была намного моложе его. Она родилась в 1904 году. Значит, в 1939-м ей было тридцать пять лет. Она, как и Шмелев, из семьи православной, почвенной. Ее отец – рыбинский священник, и к нему она относилась благоговейно – как Шмелев к своему отцу. Он служил в Рыбинске восемь лет, умер в Казани, пробыв там полгода, однако хоронила его рыбинская паства – несколько тысяч людей передавали гроб через головы. Радость жизни ушла из семьи вместе со смертью отца – и в этом тоже было сходство ее жизни с жизнью Шмелева.

После окончания гимназии она училась в художественном училище. Содержание ее живописи было религиозным, что не соответствовало времени художественных исканий, «безумному веку безмерного хотенья», как писал Бальмонт («Марло». 1916). Из училища она ушла. В 1922 году ее отчим А. А. Овчинников, ректор Казанского университета, был выслан из России, а в 1923 году вслед за ним в Германию отправилась и его семья. В Германии О.А. закончила медицинские курсы, работала в госпитале. В 1937 году по любви вышла замуж за голландца А. Бредиуса ван Ретвельда, своего ровесника: он родился в 1903 году. Потом она вместе с мужем уехала в Нидерланды.

О.А. – посаженная дочь Ильина, с которым она познакомилась в начале 1930-х и который духовно направлял ее. В Берлине она училась в Русском научном институте, слушала лекции русских философов. В 1936-м была на лекции Шмелева. Ее брат – ученик Ильина и его издатель.

Шмелев ответил ей, и завязались эпистолярные отношения. Он почувствовал в ней родную. Посылал ей главы из «Лета Господня», «Путей небесных», «Богомолья». «Михайлов день» из «Лета Господня» был посвящен ей. Их письма друг к другу – более тысячи – исповедальны, интеллектуальны, художественны.

Как-то, в 1941 году, она призналась ему, что при жизни не смогла бы сделалать его письма к ней достоянием читателей. Ее возмутило то, что в 1924 году О. Л. Книппер-Чехова опубликовала письма А. П. Чехова. Но Шмелев не исключал того, что их переписка будет со временем опубликована и станет достоянием истории русской литератры, своеобразным лирическим романом об одухотворенности человека, и даже «Пути небесные» и «Неупиваемая Чаша» покажутся по сравнению с ним пресными. 

Письма О.А. вызвали в нем потребность в идеале. Он все более восхищался ею: она художественно умна, она вообще умна, она светлая, богатая духовно и душевно, простая, близкая…

Шмелев по-прежнему тосковал по умершей Ольге Александровне, осенью шестнадцать дней он прожил в Русском Доме в Сен-Женевьев де Буа, каждый день ходил на ее могилку. Появление в его жизни О.А. он понял как выбор Ольги Александровны, как ее волю. И обе религиозны… И письмо он от О.А. получил тогда, когда ему необъходимо было укрепиться в вере. И ведь письмо она это написала в день своего рождения – 9 июня… И в письмах ее – отзвуки шмелевской прозы. И в языке, и в содержании. Как фрагмент из «Лета Господня» звучат строки одного из ее первых писем Шмелеву: «Мы постились, а в сочельник говели “до Звезды”. Мы “славили Христа” в Рождество и Пасху, и для смеха “получали” от папы по рублю “в ручку”. Я никогда, до моей смерти, не забуду первого говения и исповеди, этого звона “по-мни” и чмокающей грязи под ногами, – смеси талого снега и навоза на почерневшей мостовой. И шары на углу улицы и главное капели. Почему-то Пост, звон, капели и крик галок, – все это – одно. И как-то трепетно и грустно, и чего-то как будто ждешь, и на душе чудесно. И где это все еще повторится на Божьем свете? А как пахнет в церкви у Плащаницы… Гиацинты, нарциссы, тюльпаны и много азалий, и свечи, и женщины в платочках черных»[41]. .

Он писал ей о созвучности их душ и видел в этом назначенность. Называл ее дружкой, сестрой. У них было единое отношение к России. Он укреплял ее духовно. Он поучал ее светло принимать все, что дается в жизни, хотя сам нуждаясь в этом. Он был мнителен, не мог побороть собственных тревог, но ее наставлял побеждать и мнительность и тревоги. Как она, он любил лириков в музыке – Шопена, Шуберта и Чайковского, любил классику в Римском-Корсакове, степную тоску в Бородине, народное в Мусоргском, простоту и прозрачность Моцарта.

В начале их эпистолярных отношений он спрашивал Ильина, есть ли в ней что-нибудь общее с Даринькой из «Путей небесных». Он видел в ней лучших из персонажей Достоевского, угадывал в ней сочетание обаяния, одаренности, мягкости и неистовства. Ильин, стараясь утишить чувства Шмелева, на возвышенность своего друга отвечал прозаизмами: от Достоевского нет ничего, а от женского тщеславия – достаточно. Много позже, в 1947-м, Ильин даже обмолвится: единая и истинная в жизни Шмелева – Ольга Александровна, умершая супруга.

Шмелев сделал О.А. своей наследницей, как свою племянницу, Ю.А. Кутырину и ее сына И. Жантийома. Она умерла 19 август 1959 года и была похоронена на гаагском кладбище.

 

 

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru