Дуэль в русской литературе: от Пушкина до Андрея Битова

Дуэль как трагедия: "Евгений Онегин" и "Герой нашего времени"

В 1960 – начале 1970-х гг. писателем Андреем Битовым был создан роман "Пушкинский дом", впервые изданный на Западе в 1978 г. В одной из глав романа изображена пародийная, "шутовская" дуэль между двумя героями-филологами – выходцем из аристократического рода Лёвой Одоевцевым и его антагонистом и злым гением Митишатьевым. Два врага-приятеля - сотрудники ленинградского Института русской литературы (Пушкинского Дома), в помещении которого и происходит поединок: "стреляются" Одоевцев и Митишатьев на музейных пистолетах, конечно, без пуль и пороха. В ствол одного из них для убедительности и правдоподобия Митишатьев вставил дымящуюся папиросу. Оба "поединщика" были пьяны (дело происходило в ноябрьские праздники), "дуэль" завершилась благополучно.

Описанный Битовым лже-поединок – знак разрыва советской эпохи со старым временем, с давно канувшей в небытие дворянской культурой, с временем, когда дуэли происходили всерьёз. Но описанная в битовском романе анекдотическая дуэль – лишь завершающее звено в длинной истории вырождения поединка. Глава "Пушкинского дома", посвященная бутафорскому поединку, открывается длинной чередой эпиграфов – от поэзии Баратынского и "Выстрела" Пушкина до романа Фёдора Сологуба "Мелкий бес" (1902). В первых эпиграфах (Баратынский, Пушкин, "Герой нашего времени" Лермонтова) говорится о настоящих поединках, о кровавом "деле чести". Потом идут дуэли какие-то всё более странные ("Отцы и дети" Тургенева, "Бесы" Достоевского, "Дуэль" Чехова). То герои правил не знают, к поединку с убийственной иронией относятся. Завершается же этот эффектный ряд эпиграфов сварой из романа Сологуба, где вместо ритуала вызова – площадная брань, а "Лепажа стволы роковые" ("Евгений Онегин") заменены метким плевком в физиономию:

"– Плевать я на тебя хочу, - спокойно сказал Передонов.
– Не проплюнешь! – кричала Варвара.
– А вот и проплюну, - сказал Передонов.
– Свинья, сказала Варвара довольно спокойно, словно плевок освежил её… – Право, свинья. Прямо в морду попал…
– Не ори, – сказал Передонов, – гости".

В литературной истории русской дуэли есть три соотнесенные между собою эпизода: поединок Онегина с Ленским, дуэль Печорина с Грушницким и дуэль Павла Петровича Кирсанова с Евгением Базаровым. Два первых "дела" серьёзны, третья дуэль – пародийна. (Не случайно, Битов цитирует описание поединка из "Героя нашего времени" и сразу вслед за тем обращается к сцене из тургеневского романа.)

Дуэль из пушкинского романа в стихах — странная, однако эта странность отнюдь не исключает трагичности происходящего.

На поединок с Ленским Онегин привез как секунданта слугу-француза Гильо. Избирая на роль своего секунданта слугу, Евгений дерзко нарушил неписаный дуэльный кодекс: поединки, как дела чести, происходили только между дворянами (первые дуэли с участием разночинцев относятся только к середине XIX в.), и секунданты должны были тоже принадлежать к благородному сословию. Случалось, кстати, что через некоторое время по завершении одной дуэли сходились на новом поединке уже бывшие секунданты. В такой дуэли довелось участвовать А. С. Грибоедову: в ноябре 1817 г. он был секундантом графа А. П. Завадовского на поединке с В. В. Шереметевым (обмен выстрелами закончился смертельным ранением Шереметева), меньше чем год спустя сам стрелялся с секундантом покойного А. И. Якубовичем и был ранен в руку.

Демонстративное нарушение Онегиным дуэльных правил, очевидно, неслучайно: пушкинский герой не только выказывает неуважение секунданту Ленского дворянину, отставному офицеру Зарецкому, которому открыто заявляет о своем секунданте-слуге: "Я не предвижу возражений / На представление мое: / Хоть человек о неизвестный, / Но, уж конечно, малый честный" (глава VI, строфа XXVII). Зарецкий почувствовал оскорбление в словах Онегина, но замечать это не решился. Евгений, как ранее упомянул автор, нравственные качества секунданта противника не ценил, хотя, "не уважая сердца в нем, / Любил и дух его суждений, / И здравый толк о том, о сем" (глава VI, строфа VIII).

Мотивы онегинского поступка можно истолковать различно. Я. А. Гордин полагает, что Онегин руководствуется теми же соображениями, которым следовал сам создатель романа в стихах: "Судя по тому, что знаем мы о дуэлях Пушкина, он достаточно презрительно относился к ритуальной стороне поединка. Об этом свидетельствует и последняя его дуэль, перед которой он предложил противной стороне самой выбрать ему секунданта — хоть лакея. И это не было плодом особых обстоятельств. Это было принципом, который он провозгласил еще в "Онегине", заставив его, светского человека и опытного поединщика, взять в секунданты именно слугу, и при этом высмеял дуэльного педанта Зарецкого. Идеальный дуэлянт Сильвио в "Выстреле" окончательно решает свой роковой спор с графом, тоже человеком чести, один на один, без свидетелей.

Для Пушкина в дуэли главным были суть и результат, а не обряды. Всматриваясь в бушевавшую вокруг дуэльную стихию, он ориентировался на русскую дуэль в ее типическом, а не ритуально-светском варианте…" (Гордин Я. А. Дуэли и дуэлянты. СПб., 2002. С. 31).

Однако такая трактовка не бесспорна. Зарецкий, в действительности, не столько педант дуэли (в таком случае ему следовало отложить поединок из-за нарушения правил), сколько интриган, любящий "друзей поссорить молодых / И на барьер поставить их" (глава VI, строфа VI); примиряя же поссорившихся, он имел обыкновение их "после тайно обесславить / Веселой шуткою, враньем" (глава VI, строфа VII). Об опытности Онегина как дуэлянта Пушкин не сообщает ни слова, и предположение исследователя остается недоказанным и, главное, оно попросту недоказуемо. Параллель с заявлением Пушкина в письме секунданту Дантеса-Геккерна О. д’Аршиаку тоже сомнительна. Вот что писал поэт: "Я не имею ни малейшего желания посвящать петербургских зевак в мои семейные дела; поэтому и не согласен ни на какие переговоры между секундантами. Я привезу своего лишь на место встречи. Так как вызывает меня и является оскорбленным г-н Геккерн, то он может, если ему угодно, выбрать мне секунданта; я заранее его принимаю, будь то хотя бы его выездной лакей. По нашим, по русским, обычаям этого достаточно" (пер. с франц.). Нужно учитывать, что письмо было составлено между 9 часами 30 минутами и 10 часами утра 27 января, - в самый день дуэли, которой Пушкин в тот момент жаждал, и желал, чтобы она состоялась как можно скорее. Так что особые обстоятельства играли роль решающую. Кроме того, в письме педантизм французской дуэли явно противопоставлен широкому русскому взгляду на правила поединка. И, наконец, автор "Евгения Онегина", заранее предполагая, что Дантес мог выбрать в секунданты выездного лакея, по существу наносил противнику еще одно оскорбление (от "бешенства" ли, желая ли усилить неотвратимость дела чести, - не столь важно). Тем самым как бы предполагалось, что противник заведомо способен на выбор, не достойный дворянина. Однако трудно допустить, что Пушкин действительно допускал такую возможность. Франц фон Боглар, автор переведенного с немецкого дуэльного кодекса, суммирующего опыт европейских поединков и кодексов XIX столетия (в том числе французских) прямо указывал, что "выбор вполне подходящих секундантов чрезвычайно важен", осуждая готовность обратиться "к услугам первого попавшегося, имеющего самые скудные понятия не только о важных обязанностях секунданта, но и о простейших правилах дуэли" (Цит. по прилож. К кн.: Гордин Я.А. Дуэли и дуэлянты. С. 132). Правда, составитель кодекса не оговаривает обязательности дворянской принадлежности секундантов, но он не делает этого и в отношении самих поединщиков, что не случайно: к 1880 г., когда был составлен кодекс, дуэль перестала быть только дворянским ритуалом чести (и в Европе, и в России). Кстати, в ответном письме д’Аршиак, естественно, указал Пушкину: "Вам и следует найти себе секунданта".

Параллель же с Сильвио из повести "Выстрел" не очень удачна: герой этого пушкинского произведения представлен лихим бретером, попадающим из пистолета в муху на обоях; его образ (данный, впрочем, в двойном восприятии – устного рассказчика полковника И. Л. П. и мнимого автора Ивана Петровича Белкина) наделен ультраромантическими чертами: "какая-то таинственность окружала его судьбу"; "мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола". О себе в прошлом Сильвио говорит: "Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом". Причиной дуэли является непомерная гордыня героя, утерявшего после появления графа первенствующее положение в полку: Сильвио "сказал ему на ухо какую-то плоскую грубость".

В поведении Онегина ничего подобного не прослеживается, его участие в дуэли вынужденное ("Но дико светская вражда / Боится ложного стыда", Онегин оказывается "мячиком предрассуждений" – гл. VI, строфа Х), он ощущает свою вину за неосмотрительное поведение у Лариных ("Он обвинял себя во многом", "Он мог бы чувства обнаружить, / А не щетиниться, как зверь; / Он должен был обезоружить младое сердце" – гл. VI, строфы Х и ХI). Страх прослыть трусом делает для Евгения дуэль неизбежной, но он в отличие и от Сильвио, и от молодого Пушкина, который, впрочем, по мнению Я.А. Гордина, не был бретером и культивировал дуэль как средство защитить собственную честь и отомстить обидчику. (При этом чувствительность к оскорблениям у Пушкина в 1810-х и 20-х гг. была, пожалуй, болезненно острой).

Действия Онегина не диктуются ни комплексом бретера, ни желанием отомстить противнику. Они "вторичны", зеркальны по отношению к поступкам Ленского: за картелем – вызовом на дуэль следует ответ – согласие; видя, что Владимир начал поднимать пистолет, Евгений стреляет. Онегин равнодушен.

Владимир Набоков в комментарии к пушкинскому роману в стихах оценивает обиду и картель Ленского как вполне естественные, если не неизбежные: "<…> Для благородного человека в 1820 г. во всем цивилизованном мире было совершенно естественно вызвать на дуэль того, кто вел себя по отношению к нему и его невесте так, как на балу у Лариных вел себя Онегин по отношению к Ленскому <…>. Поведение Ленского, не имея ничего общего с экстравагантной вспыльчивостью, является единственно разумным для честного человека того времени в сложившейся ситуации <…>" (Набоков В. Комментарий к роману А.С. Пушкина "Евгений Онегин" / Пер. с англ. СПб., 1998. С. 443). Эти соображения противоречат тексту романа в стихах: Евгений всего лишь "над любовью робкой, нежной / Так подшутил вечор небрежно", поведение Ленского – поведение простительное для поэта, который "дурачится" "в осьмнадцать лет" (глава VI, строфа Х). Конечно, это отражение взгляда Онегина, но точке зрения главного героя в тексте романа в стихах не противопоставлена никакая иная. Это только для наивного пылкого Ленского Онегин "развратитель" и "червь презренный, ядовитый" гл. VI, строфа XVII).

Поведение Онегина, избирающего секундантом слугу, может быть понято не только как демонстрация презрения к навязываемым обществом правилам, особенно нужная Евгению в условиях, когда, не предотвращая поединка, он попадает во власть "общественного мненья", "пружины чести" (гл. VI, строфа XI). Таким образом Евгений, возможно, пытается предотвратить поединок. Будь Зарецкий более щепетилен и менее кровожаден, он отменил бы дуэль.

Хотел ли Онегин убить Ленского, или гибель поэта была случайной? Два комментатора пушкинского произведения – Владимир Набоков и Ю.М. Лотман – пришли к выводам диаметрально противоположным. Набоков безапелляционно и не прибегая к доказательствам утверждает: Онегин "не только принимает вызов, но и стреляет первым, да к тому же метит так, чтобы убить противника" (Набоков В. Комментарий к роману А.С. Пушкина "Евгений Онегин". С. 443). Ю. М. Лотман не менее категорично заявляет: "Противник, метивший в ноги, особенно с дальнего расстояния, т. е. поступавший как Онегин, часто попадал в грудь. Даже исключительно опытный дуэлянт Якубович, "метя в ляжку", попал в руку (А. С. Грибоедову, с которым стрелялся. — А. Р.)" (Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина "Евгений Онегин": Комментарий: Пособие для учителя / Изд. 2-е. Л., 1983. С. 293). Ссылка Ю. М. Лотмана на А. И. Герцена (как на "читателя, не утратившего еще живой связи с дуэльной традицией и способного понять смысловые оттенки нарисованной Онегиным картины"), утверждавшего, что Онегин "любил" Ленского "и, целясь в него, не хотел ранить", ничего не доказывает (Там же. С. 103). Что же касается Якубовича, то есть серьезные основания полагать, что он в действительности отнюдь не промахнулся, целя в ногу Грибоедову. Он или намеренно целил Грибоедову в руку, желая сделать для противника невозможным искусное музицирование, игру на рояле, Грибоедова увлекавшую (об этом Якубович позднее говорил своему секунданту), или, что более вероятно, метил в живот, пытаясь противника смертельно ранить. (Это мнение аргументированно высказывает Я. А. Гордин; см.: Гордин Я. А. Дуэли и дуэлянты. С. 72-73). Вот детальная реконструкция дуэли: "Грибоедов почувствовал нестерпимую боль в левой руке, которой он, не по правилам, слегка прикрыл живот <…>. Он поднял руку, увидел кровь на кисти и услышал слова раздосадованного Якубовича: "По крайней мере, играть перестанешь!"" (Цимбаева Е. Грибоедов. М., 2003. С. 222).
Вчитаемся в описание поединка Онегина с Ленским:
XXIX
Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол потолок.
В граненый ствол уходят пули
И щелкнул в первый раз курок.
Вот порох струйкой сероватой
На полку сыплется. Зубчатый,
Надежно ввинченный кремень
Взведен еще. <…>
Зарецкий тридцать два шага
Отмерил с точностью отменной,
Друзей развел по крайний след,
И каждый взял свой пистолет.

XXX

"Теперь сходитесь". Хладнокровно,
Еще не целя, два врага
Походкой твердой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов еще ступили,
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить — но как раз
Онегин выстрелил… Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет, молча, пистолет,

XXXI

На грудь кладет тихонько руку
И падает.

"Хронометрическая" точность этого описания контрастирует в обветшавшей условной метафорикой предсмертного стихотворения Ленского: "Паду ли я, стрелой пронзенный, / Иль мимо пролетит она" (глава VI, строфа XXI). Предметные пистолеты и пули совсем непохожи на эту стрелу смерти.

Тридцать два шага, отмеренные Зарецким, очевидно, обозначают крайние точки дуэльной дистанции, от которых поединщики движутся к барьерам — ближним точкам, переступать за которые уже не позволено (расстояние между ними не указано). Ю. М. Лотман напоминает, что Онегин стреляет с дальней дистанции, в невыгодных условиях для дуэлянта, желающего убить противника. Однако до его выстрела он и Ленский успели сделать по девять шагов каждый, то есть к моменту выстрела их разделяет только четырнадцать шагов. В русской дуэли описываемого времени в отличие от менее "жестокой" и "кровожадной" европейской, бывшей скорее символическим ритуалом, чем реальным поединком, средняя дистанция — очень опасные десять шагов. Однако и четырнадцать — это расстояние уже не большое. Кроме того, действие Онегина — реакция на поведение Ленского, начинающего целить в противника. (Очевидно, Владимиру в эти мгновения дистанция уже представляется достаточной для точного выстрела.)

Ю. М. Лотман, безусловно, прав, объясняя, почему Евгений не мог выстрелить в воздух; дуэльная этика допускала такой поступок только после выстрела, произведенного противником; первый выстрел в воздух, обязывающий другого дуэлянта поступить аналогично, считался проявлением трусости. (Известны случаи, когда, например, Пушкин и Лермонтов стреляли в воздух, — но только выдержав направленный в них выстрел противника.) Но промах Онегина как раз нетипичен для дуэлянта, метившего в ноги: обычно, если пуля при этом невольно попадала в противника, то поражала в живот, а не в грудь. (Конечно, можно предположить, что грудь, а не живот упомянута Пушкиным как "более поэтическая" часть тела, но это соображение недоказуемо.)

В реальности версия Ю. М. Лотмана безусловно предпочтительнее набоковской интерпретации: поведение Онегина перед дуэлью явно не обнаруживает желания убить Ленского. Но исследователь сам признает, что логика дуэльной развязки нередко обусловливалась непосредственными ее обстоятельствами, поведением противника. Если считать, что Ленский не просто "начал" поднимать пистолет, а уже прицелился, то онегинский выстрел (отнюдь не обязательно направленный в ноги) может объясняться естественным раздражением при виде противника, жаждущего убийства. (Ю. М. Лотман сам приводит некоторые соображения в пользу этой версии, которую, впрочем, тоже нельзя доказать текстуально.)

Возможно и иное понимание: поведение Онегина, принимающего вопреки собственному мнению вызов на дуэль, и стреляющего при виде начинающего поднимать пистолет и угрожающего ему Ленского — проявление своеобразного автоматизма (допустимость этого толкования признает и Ю. М. Лотман). Но поведение героя на самой дуэли не столько подчинено реальным психологическим факторам (как предполагает и к чему склоняется исследователь) и достоверно, сколько символично: это действия скорее не человека, а именно "автомата".

Слуга фигурирует как секундант (причём единственный!) и на поединке между Кирсановым и Базаровым: "Утро было славное, свежее; <…> мелкая роса высыпала на листьях и травах, блистала серебром на паутинках <…>". Когда подошел слуга, камердинер Петр, "Базаров <…> открыл Петру, какой он ждал от него участи. Образованный лакей перепугался насмерть, но Базаров успокоил его уверением, что ему нечего будет делать, как только стоять в отдалении да глядеть, и что ответственности он не подвергается никакой. "А между тем, — прибавил он, — подумай, какая предстает тебе важная роль!" Петр развел руками, потупился и, весь зеленый, прислонился к березе".

Зарецкий в пушкинском романе в стихах был удивлен и оскорблен выбором Онегина, сделавшего секундантом слугу, "наемного лакея" (Ю.М. Лотман). В романе Тургенева "Отцы и дети" другой дуэлянт, Базаров, которого, очевидно, не случайно также зовут Евгений, спокойно объяснил Петру Петровичу Кирсанову суть дела, причем его слова напоминают объяснение, данное Онегиным Зарецкому: "Он человек, стоящий на высоте современного образования, и исполнит свою роль со всем необходимым в подобных случаях комильфо". Зарецкий, дворянин, но отнюдь не претендующий в отличие от Кирсанова на особенный аристократизм, недовольно "гỳбу закусил", но не рискнул вступать в спор с Онегиным. А Павел Петрович Кирсанов, осознающий себя как носитель аристократических традиций, без тени сомнения согласился с доводами Базарова.

"—Угодно вам зарядить? — спросил Павел Петрович, вынимая из ящика пистолеты.

—Нет, заряжайте вы, а я шаги отмеривать стану. Ноги у меня длинны, — прибавил Базаров с усмешкой. Раз, два, три…"

Свежее утро, когда происходит странный поединок между Павлом Петровичем и Базаровым, вызывает в памяти описание другого "преддуэльного" утра – из романа "Герой нашего времени": "Я не помню утра более голубого и свежего. <…> Как любопытно всматривался я в каждую росинку, трепещущую на широком листе виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей <...>", — так жадно всматривается Печорин в предметы, в детали природного мира, его окружающие и, может статься, видимые им в последний раз. Нигилистом же Базаровым, не умеющим отдаваться созерцанию природы, неотступно владеет мысль о нелепости, абсурдности того, что скоро произойдет: "Экую мы комедию отломали! Ученые собаки так на задних лапах танцуют". Вспомнился, видать, Евгению хлестаковский слуга Осип, восхищавшийся этими четвероногими артистами петербургских театров.

Базаров саркастически роняет "соблаговоляю" в ответ на велеречивую реплику соперника: "Соблаговолите выбрать". Но Кирсанов серьёзен, о чём он и говорит: "Я не отрицаю странности нашего поединка, но я считаю долгом предупредить вас, что я намерен драться серьёзно".

В лермонтовском романе место действия таково: "Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти правильный треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на самом углу спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами".

Поединок должен происходить на шести шагах, - так решили Печорин с Грушницким. Условия убийственные!.. Павел Петрович в "Отцах и детях" предлагает дистанцию больше: "барьер в десяти шагах". Базаров иронизирует:

"— В десяти шагах? Это так, мы на это расстояние ненавидим друг друга.
— Можно и восемь, — заметил Павел Петрович.
— Можно, отчего же!
— Стрелять два раза; а на всякий случай каждому положить себе в карман письмецо, в котором он сам обвиняет себя в своей кончине.
—Вот с этим я не согласен, — промолвил Базаров. — Немножко на французский роман сбивается, неправдоподобно что-то".

Размер дистанции как мера ненависти соперников – у Лермонтова это действительно так. (Из трёх литературных поединков дуэль Печорина с Грушницким — единственная, оба участника которой осознанно ведут дело к кровавой развязке.) А у Тургенева Базаров одной язвительной репликой уничтожает всё значение этой меры.

Продолжим чтение.

"Герой нашего времени": "Грушницкий стал приближаться и по данному знаку начал поднимать пистолет. Колена его дрожали. Он целил мне прямо в лоб.

Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей".

А теперь "Отцы и дети". Очень похоже: ""Он мне прямо в нос целит, — подумал Базаров, — и как щурится старательно, разбойник!""

Мужественности не занимать не только Григорию Александровичу Печорину, но и Евгению Васильевичу Базарову, что признал и такой не симпатизировавший тургеневскому нигилисту читатель и критик, как М.Н. Катков: "Ни  в каком положении не кажется он смешным или жалким; изо всего выходит он с некоторым достоинством. Его мужество - <…> мужество не поддельное, но совершенно естественное. Он сохраняет полнейшее спокойствие под пулею, и автор, не довольствуясь впечатлением наружного вида, заставляет нас заглянуть в его душу, и мы видим действительно, что смерть, пронесшаяся над его головою, произвела на него не большее впечатление, чем прожужжавшая муха" (М.Н. Катков. Роман Тургенева и его критики (1862) // Критика 60-х годов XIX века. М., 2003. С. 141).

Снова роман Лермонтова: Грушницкий выстрелил. "Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено. Я невольно сделал несколько шагов вперед, чтоб поскорей удалиться от края."  Теперь настал черед Печорина. Он целился точно и не промахнулся.

А вот "Отцы и дети". Базаров "ступил ещё раз и, не целясь, надавил пружинку.

Павел Петрович дрогнул слегка и хватился рукою за ляжку. Струйки крови потекли по его белым панталонам".

Базаров поспешил к раненому. "—Всё это вздор… Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, — промолвил с расстановкой Павел Петрович, — и… надо… опять… — Он хотел было дернуть себя за ус, но рука его ослабела, глаза закатились, и он лишился чувств".

Два взгляда на поединок

Пушкин называл себя человеком с "предрассудками", к числу которых он, несомненно, относил и очень серьезное отношение к дуэли и безусловное приятие ее и как ритуала восстановления чести, и как механизма для отмщения обидчику. Но именование им собственных дворянских принципов "предрассудками", наверное, не случайно. Пушкин допускает возможность системы оценок, в которой такие понятия, как дворянская честь и поединок — дело чести, попросту не существуют.

Этот взгляд отражен в романе "Капитанская дочка". Комендантша Василиса Егоровна аттестует новичку Гриневу Швабрина как переведенного в крепость "за смертоубийство" (гл. III). Выбор слова для обозначения вины Швабрина показателен. Речь, идет о дуэли, но она названа так же, как может быть поименовано, например, деяние, совершенное разбойником. В рассказе Василисы Егоровны Мироновой дуэль на шпагах представлена в остраненном, полукомическом виде: "Бог знает, какой грех его попутал; он, изволишь видеть, поехал за город с одним поручиком, да взяли с собой шпаги, да и ну друг в друга пырять; а Алексей Иваныч и заколол поручика, да еще при двух свидетелях. Что прикажешь делать. На грех мастера нет".

Любопытны метаморфозы, претерпеваемые поединком в этом изложении: два секунданта, призванные следить за соблюдением условий ритуала, превращаются в свидетелей уголовного преступления. Не менее существенно, что поединки осуждаются с точки зрения религиозной. О них как о грехе говорит комендантша и позднее, именуя дуэль с участием Петра Гринева и Швабрина всё тем же словом "смертоубийство" (а потом и словом "душегубство", применяемым в первую очередь по отношению именно к разбойным убийствам) и завершающий назидание Гринева сентенцией: "Добро Алексей Иваныч: он за душегубство и из гвардии выписан, он и в Господа Бога не верует; а ты-то что? туда же лезешь?" (глава V).

Старый поручик Иван Игнатьич, которому Гринев предлагает быть секундантом на дуэли со Швабриным, изумленно отвечает:

"— Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье — и разойдитесь; а мы вас уж помирим. А то доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить? А добро б уж закололи вы его: Бог с ним, с Алексеем Иванычем; я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет похоже? Кто будет в дураках, смею спросить?"

Эта речь в своем роде замечательна. Прежде всего, оскорбление чести кривой поручик не отличает об обычной ссоры, а в дуэли видит не ритуал восстановления оскорбленной чести, а простой выход злобы на обидчика. Грубая брань или кулачные удары для него ничем не отличаются от поединка. Во-вторых, он дает резкую нравственную оценку дуэлям, но она мирно и нелогично соседствует с чисто практическими соображениями, что на дуэли можешь быть убит ты, а не твой обидчик. Точка зрения Ивана Игнатьича оттенена комически благодаря абсурдности замечания о "третьем" ухе.

Я. А. Гордин, анализируя это отношение поручика, комендантши и капитана Миронова к дуэли, видит главную причину в том, что они, "старинные люди", смотрят на поединки в соответствии с еще петровским официальным взглядом на них как на преступления (Гордин Я. А. Дуэли и дуэлянты. С. 23-24). Действительно, капитан Миронов прямо ссылается на воинский артикул (относивший дуэли к тяжким преступлениям), соглашаясь с мнением жены о поединках. Гринев же и Швабрин, представители молодого поколения, разделяют иной взгляд на дела чести. (Дуэльные традиции в России начали формироваться только в царствование Елизаветы Петровны, в 1740-х — 1750-х годах.) Это трактовка верная, но неполная. И капитан, и его супруга, и поручик, очевидно, не потомственные дворяне, а выходцы из низов; Иван Игнатьич и комендант дворянство, очевидно, выслужили. Об этом говорит и их быт, и уровень образования и, прежде всего, весьма незначительные воинские звания, несмотря на весьма немолодой возраст. Службу они начинали, наверное, солдатами. Религиозное и одновременно рационалистическое неприятие ими дуэли отражает народный взгляд на эту дворянскую "глупость". Не случайно Иван Игнатьич, чуждый дворянским представлениям о чести, прибегает к народной пословице "Брань на вороту не виснет". Согласно Пушкину, народному сознанию идея чести не чужда: эпиграфом к роману избрано тоже народное речение — "Береги честь смолоду". Но, очевидно, дуэль и честь в народных воззрениях не связаны между собой.

Дуэль как фарс и дуэль как бессмыслица: "Отцы и дети" и "Война и мир"

"Finita la comedia!" – этими словами подытожил совершившееся Печорин. Комедией, а точнее, пародией, травести поединков из "Евгения Онегина" и из "Героя нашего времени" является на самом деле третий поединок — дуэль Евгения Васильевича Базарова с Павлом Петровичем Кирсановым. Пушкин убил Ленского, Лермонтов отправил к праотцам Грушницкого. (Эти, заметим в скобках, персонажи похожи не только печальным финалом недолгой жизни: оба молоды, оба страдают юношеской болезнью романтичности и экзальтированности; обоих зовут на "-ский/цкий", и тот и другой пали жертвами приятельской руки.) А Тургенев пожалел Павла Петровича Кирсанова: прострелил ему из базаровского пистолета полумягкое место, и только… Павел Петрович Кирсанов, человек тридцатых годов, — сверстник Печорина. И ведет он себя под стать лермонтовскому персонажу: как и Григорий Александрович, изысканно одевается, подобно Печорину и Грушницкому вместе взятым, желает убить своего соперника. Он целит в лоб ("в нос", – снижает драматический пафос сцены нигилист Базаров) противнику, как Грушницкий, но получает легкую рану в ногу, словно Печорин. Только печоринская легкая рана ("царапина") была опасной, ибо стоял он на краю немилосердной кавказской пропасти и даже от нетяжелого ранения мог упасть вниз. А позади Кирсанова — русские берёзки: падай не хочу — не расшибешься. Да и рана какая-то смешная: не колено оцарапано, как у Печорина, а ляжка поражена пулей. И стрелял-то не боевой офицер, коим был Грушницкий, но "штафирка", медик Базаров. А Павел Петрович, в прошлом состоявший на военной службе, промазал… После чего, будто семнадцатилетняя барышня, упал — не в горную расселину. В обморок.

Дуэль Онегина и Ленского — событие вообще-то бессмысленное. Виноват чрезмерно ревнивый Владимир. Вызвал Онегина, а тот не мог или не сумел найти иного выхода из сложившегося положения вещей. Однако ее финал — страшный.

Не то с Печориным и Грушницким: сильна ненависть плохой копии к оригиналу и оригинала к пародии на него. Но при спокойном размышлении Печорин задается вопросом: чего ради он лелеет ненависть к этому ничтожному полумальчику?

Онегин дуэли, по-видимому, всё-таки убивать соперника не намеревался, Печорин к поединку стремился и застрелил противника отнюдь не случайно. Однако, невзирая на это различие, оба признавали дуэль как культурный институт, как ритуал, как дело чести. Между тем Базаров на вопрос Павла Петровича об отношении к дуэли отвечает совсем иначе, без всяких обиняков. "—Вот мое мнение, — сказал он, — С теоретической точки зрения дуэль — нелепость; ну, а с практической точки зрения — это дело другое". Другое, потому что в противном случае Евгению грозят удары кирсановской палки.

Сугубый комизм происходящему придает фигура "свидетеля", камердинера Петра. Правда, Онегин тоже привез с собой слугу. Но то, как уже говорилось, с умыслом, — верно, чтобы расстроить поединок. Будь Зарецкий более педантичен в исполнении дуэльных правил, женился б Ленский на Ольге Лариной, носил бы стеганый халат или писал гениальные стихи…

А у Тургенева — странная, в самом деле,  нелепая дуэль: один из соперников, вопреки дуэльному кодексу, не равен другому. Базаров хоть и дворянин (его отец должен был выслужить потомственное дворянство, о чём обычно забывают комментаторы тургеневского романа), но самоощущение, самосознание у него отнюдь не дворянское. А ведь отстаивание чести на дуэли свойственно именно дворянину. Кирсанов презирает "плебея" Базарова, но вызывает его на поединок, словно равного себя. Нигилист Базаров видит в дуэли нелепость, а участвует в этом идиотском ритуале. Никто не гибнет, и один из двух соперников оказывается в роли пациента, а другой — врача.

Прошло ваше время, господа аристократы, превратилась дуэль в фарс! А какие были раньше поединки: Онегин против Ленского, Печорин против Грушницкого!.. И фамилии такие звучные, литературные. А имя Онегина — "Евгений" — по-гречески "благородный", дворянство его подчёркивает…

В "Отцах и детях" же — дуэльный фарс на сцене, а задник — пародийно представленные литературные декорации из пушкинского романа в стихах и из лермонтовского романа в прозе.

Случай, стоящий особняком, — дуэль в "Войне и мире" Л. Н. Толстого. "Абсолютно штатский" человек Пьер Безухов тяжело ранит профессионального дуэлянта, бретёра Долохова, который даёт промах по сопернику, хотя растерянный граф Безухов даже не пытается закрыться от выстрела пистолетом и повернуться к противнику боком. У Тургенева тоже ранил военного, Павла Петровича Кирсанова, штатский человек, медик Базаров. В "Отцах и детях" неожиданный исход поединка призван засвидетельствовать смерть дуэли как ритуала уходящей в прошлое эпохи. В "Войне и мире" дуэль трактуется иначе. Она по-своему нелепа, бессмысленна, — но не как архаичное явление, а как всякий ритуал, как любое действо, наделённое исключительно знаковым смыслом. Наподобие оперы, странность которой поначалу остро ощущает толстовская "естественная героиня" Наташа Ростова. Неожиданный же исход поединка в контексте романа предстаёт бесспорным свидетельством роли Судьбы: Судьба, под маской случая, направляет пулю Пьера и отклоняет от него пулю Долохова, как она же предначертала поражение русских при Аустерлице и готовит в грядущем падение Наполеона. В мире романа Толстого Судьба, или Провидение пишет сценарий не только для "большой Истории", но и для событий частной жизни. И она определяет, что есть истинное поражение или победа. Граф Безухов, совсем недавно ненавидевший Долохова, должен, казалось бы, испытывать удовлетворение. Но нет: "Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова.

—Глупо… глупо! Смерть… ложь… — твердил он морщась" (т. 2, ч. 1, гл. V).

Агония и смерть русской дуэли

Писатель, вступивший в русскую литературу двумя поколениями после Тургенева и Толстого — Чехов — зафиксировал смерть русского поединка в повести "Дуэль". В поединке между ее героями — Лаевским и фон Кореном — нарушены уже все возможные правила. Лаевский первым стреляет в воздух, но это отнюдь не свидетельство его психологической слабости (хотя он не герой, не мужественный человек). Для него выстрелить в другого, убить человека попросту невозможно. Причем он несомненно знает, что фон Корен, вопреки дуэльному кодексу, не поступит таким же образом: противник всё равно будет стрелять прицельно, с твердым намерением убить. Секунданты ничего толком не знают о дуэльных правилах и о своих обязанностях, мучительно вспоминая примеры из изящной словесности, в частности из тех же "Отцов и детей". Полуфарсовый, пародийный поединок между Базаровым и Павлом Петровичем Кирсановым удивительным образом становится для них образцом, моделью "правильной" дуэли.

Наконец, и миролюбивый Лаевский, и его антипод фон Корен стреляются не из-за оскорбленной чести: для зоолога фон Корена дуэль — санкционированная форма уничтожения противника, в котором он видит социально вредное, развращающее существо, заслуживающее только уничтожения. Собственно, это "идеологическая" дуэль. Примеры подобных поединков встречались в реальной русской жизни намного раньше. Самый известный — поединок между двоюродным братом декабристом подпоручиком Константином Черновым и флигель-адъютантом Владимиром Новосильцевым. Эта дуэль, завершившаяся гибелью обоих участников, была идеологически "оформлена" декабристами как противостояние благородного бедного дворянина — истинного человека чести безнравственному представителю высшей аристократии и как "пролог мятежа", совершившегося 14 декабря 1825 года. (См. подробнее об этом поединке: Гордин Я. А. Дуэли и дуэлянты. С. 88-93). При этом декабристы фактически настойчиво и целенаправленно провоцировали Новосильцева, понуждая к поединку (в книге Я. А. Гордина все симпатии безусловно отданы декабристам как "дворянскому авангарду", борцам за свободу, но факты могут быть оценены и иначе.)

Однако у этого поединка был по крайней мере формальный традиционный повод (или одна из привычных для дуэлей причин). Новосильцев, ухаживавший за сестрой Чернова и просивший ее руки, под давлением своей матери, недовольной общественным положением невесты, стал отсрочивать свадьбу. У чеховского фон Корена "законных" оснований для поединка нет никаких. Нелепость дуэли как ритуала очевидна для всех ее участников — и для противников, и для секундантов. Для большинства — не только для фактически предотвратившего убийство Лаевского дьякона — бесспорна также ее безнравственность, противность природе человеческой; для дьякона же безусловна и несовместимость убийства с  Божественными заповедями. Впрочем, безнравственность и сугубая условность дуэли как дела чести отражена еще в тургеневских повестях "Дневник лишнего человека" и "Бретер". (Это не мешало Тургеневу и графу Льву Толстому после жестокой ссоры уговариваться о поединке, который, впрочем, не состоялся.)

Конечно, смерть поединка, отраженная в чеховской повести, еще не была "окончательной" в русской литературе, как и не исчезала дуэль еще некоторое время и из русского быта. Впереди была, например, еще повесть Куприна "Поединок" с кровавой развязкой. Однако диагноз был поставлен точно.