«Обыкновенная история» в ракурсе религиозной концепции И.А. Гончарова

– Ходил ли он в церковь?

Евсей несколько замялся.
 – Нельзя сказать, сударыня, чтоб больно ходили... – нерешительно отвечал он, – почти можно сказать, что и не ходили... там господа, почесть, мало ходят в церковь...

 – Вот оно отчего! – сказала Анна Павловна со вздохом и перекрестилась. – Видно, богу не угодны были одни мои молитвы. Сон-то  и  не  лжив:  точно  из омута вырвался, голубчик мой!

В конце своего пребывания в Петербурге уже и сам Александр воспринимает его как омут: "Так и хандрил он и не видел исхода из омута этих сомнений"; "Я уснул было совсем, а вы будите и ум, и сердце, и толкаете их опять  в  омут".

Естественной оппозицией аду-омуту является  в романе Рай. Рай в "Обыкновенной истории" представлен как идиллия, причем часто это – литературная идиллия. Дядя склонен к скептическому, насмешливому восприятию идиллического. Он смеется над своим племянником, когда говорит:

Мне хижина убога
С тобою будет рай…

Однако сами обитатели Грачей воспринимают их как райскую обитель. Ассоциации с Раем вызывает в некоторых случаях и слово "сад" (что вообще свойственно для Гончарова). Слово "сад" в романе зачастую отсвечивает библейскими оттенками смысла. Таков сад в Грачах: "От дома на далекое  пространство раскидывался сад из старых лип, густого шиповника, черемухи и кустов сирени. Между деревьями пестрели цветы, бежали в разные стороны дорожки, далее  тихо плескалось в берега озеро, облитое к одной стороне золотыми лучами утреннего солнца и гладкое, как зеркало; с другой – темно-синее, как небо, которое отражалось в нем, и едва  подернутое  зыбью. А там нивы с волнующимися, разноцветными хлебами шли амфитеатром и примыкали к темному лесу". В Петербурге тоже есть свой идиллический сад. Это сад, в котором встречаются Александр и Наденька. Это идиллический сад, в котором разлито счастье первочеловеков: "Что особенного тогда носится в этом теплом воздухе? Какая тайна пробегает по цветам, деревьям, по траве и веет неизъяснимой негой на душу? зачем в ней тогда рождаются иные мысли, иные чувства, нежели в  шуме, среди людей? А какая обстановка для любви в этом сне природы, в этом сумраке, в безмолвных деревьях, благоухающих цветах и уединении! Как могущественно все настраивало ум к мечтам, сердце к тем редким ощущениям, которые во всегдашней, правильной и строгой жизни кажутся такими бесполезными, неуместными и смешными отступлениями... да! бесполезными, а между тем в те минуты душа только и постигает смутно возможность счастья, которого так усердно ищут в другое время и не находят". Гончаров даже подчеркивает библейскую параллель в описании сада словами дяди: "С Адама и Евы одна и та же история у всех, с маленькими вариантами". Этот петербургский идиллический сад с Александром и Наденькой (Адамом и Евой) есть все еще продолжение идиллии Грачей. Эволюция героя приведет его в другой сад. В этом саду  Александр выступает уже не в роли Адама, а в роли Змея-искусителя: "Послушайте! – вдруг заговорила она, робко оглядываясь во все стороны, - не уезжайте, ради бога, не уезжайте! я вам скажу тайну... Здесь нас увидит папенька из окошек: пойдемте к нам в сад, в беседку... она выходит в поле, я вас проведу.

Они пошли. Александр не сводил глаз с ее плеч, стройной талии и чувствовал лихорадочную дрожь. "Что ж за важность, – думал он, идучи за ней, – что я пойду? ведь я так только... взгляну, как у них там, в беседке... отец звал же меня; ведь я мог бы итти прямо и открыто... но я далек от соблазна, ей-богу, далек, и докажу это: вот, нарочно пришел сказать, что еду... хотя и не еду  никуда! – Нет, демон! меня не соблазнишь"…" Слова героини "здесь нас увидит папенька" подчеркивают параллель с библейским событием: как Адам пытался скрыться от Бога. Не случайно здесь появляется и слово "демон". Александр явно демонизируется. Теперь перед нами уже не сад счастливой идиллии, но сад будущего "Обрыва", сад соблазнения и греха. Ведь и в последнем гончаровском романе при первой встрече Марк Волохов предлагает Вере яблоко из ее же сада. Гончаров, таким образом, постоянно возвращается к одной и той же библейской ассоциации.

Однако доминирующий смысл, извлеченный Гончаровым из слова "сад", все же связан с идеей преобразующего труда, понимаемого и духовно, и материально. Образ Райского Сада лишь в исламской традиции связан с идеей вечного покоя и наслаждения. Гончаров усваивает, естественно, христианскую традицию, в которой Сад мыслится как место работы Богу. Господь поселяет Адама в саду Эдемском, чтобы возделывать его и хранить его (Быт. 2. 15), а о жителях небесного Иерусалима сказано, что будут служить Ему (Апок. 22. 3). Пребывание в Раю, по Библии, неизменно связано с некой деятельностью со стороны человека, и изображается не как статика блаженного безделья, а как постоянная динамика духовного и творческого восхождения. Этого-то восхождения и нет в "Обыкновенной истории". Сад в Грачах оказывается лишь садом "наслаждения и покоя". Сад Наденьки Любецкой – садом первозданного счастья первой большой любви. Сад, в котором Александр был, словно вор, пойман за руку отцом девушки, стал садом грехопадения. Нет лишь сада, в котором человек возвращает Богу, по выражению самого Гончарова, "плод брошенного Им зерна". Нет творческого, беспрерывного восхождения человека к Богу. Сад в Грачах в этом смысле – иллюзорен. Это предварение "сна" Обломова. Для самого автора ясно, что вернуться к "младенческим верованиям" невозможно, что этот сад скорее должен быть в Петербурге, нежели в Грачах. В Грачах произошло рождение "тела" Александра, но "родиться от Духа" он должен на поприще исторического творчества – скорее в Петербурге. Однако и Петербург может стать очередной "иллюзией", как и случилось в романе. Александр не распрощался с иллюзиями, не родился "от Духа", он лишь сменил одни иллюзии, "сны" - другими. Чтобы Петербург стал "садом", а не "омутом", нужно приложить творческие нравственные усилия, правильно понять жизнь и свое место в ней.   Между тем, в соответствии с учением Церкви, личностное вхождение в Рай при земной жизни для христианина обязательно. По словам преподобного Симеона Нового Богослова, "кто не постарается достигнуть Царствия Небесного и внити в него, пока находится в сей жизни, тот и в то время, когда выйдет душа его из тела, окажется находящимся вне сего Царствия"; "Царствие же Небесное, находящееся внутри верующего, есть Отец, Сын и Дух" [8] .

Один из ведущих мотивов "Обыкновенной истории" - мотив искушения. На своего дядю Александр смотрит через призму поэзии Пушкина. В письме к своему другу Поспелову он так характеризует Петра Ивановича: "Я иногда вижу в нем как будто пушкинского демона… Не верит он любви и проч., говорит, что счастья нет, что его никто не обещал, а что есть просто жизнь…" (Ч. 1, гл. II). Имеется в виду пушкинское стихотворение "Демон". К этому стихотворению Гончаров возвращается неоднократно.

Характер включения этого стихотворения в "Обыкновенную историю" любопытно интерпретирует Ю. Лощиц: "Ссылка Адуева-младшего на пушкинский текст решительно включает содержание "Демона" в атмосферу житейских и идейных конфликтов романа. Гончаров сознательно проецирует ситуацию искушения на главные события "Обыкновенной истории"… Мифологическая подоплека романа разворачивается на наших глазах в целую картину типичного, так сказать "классического искушения"…" [9]  Иначе говоря, Ю. Лощиц интерпретирует конфликт Петра и Александра Адуева не просто как столкновение прагматика и романтика, но как сюжет "искушения", в котором Петр – "искуситель", а Александр – "искушаемый".

Несомненно, Ю. Лощиц прав: не только роман "Обыкновенная история", но и все романы Гончарова в конечном итоге воспроизводят конфликты вечные, восходящие к библейской мифологии. Вспомним, что мотив "искушения" есть и в отношениях Штольца и Обломова, Марка Волохова и Веры (не случайно первая их встреча происходит в саду и Марк предлагает Вере яблоко). Стихотворение "Демон" особенно близко совпадает по своему смыслу, конечно, с первым гончаровским романом. По сути дела, оно представляет собою краткий конспект отношений дяди и племянника. Ведь, как и лирический герой "Демона", младший Адуев переживает время, когда ему "новы все впечатленья бытия - и взоры дев, и шум дубровы, и ночью пенье соловья". Ему также волнуют кровь "свобода, слава и любовь". Дядя же его, как и пушкинский демон, "вливает в душу хладный яд", "зовет прекрасное мечтою", "не верит… любви, свободе", "на жизнь насмешливо глядит"…

В "Обыкновенной истории" библейские ассоциации многообразны. Ведь Гончаров разрабатывает тему поиска человеком самого себя, своего места в мире, смысла жизни. Доминирующее место среди новозаветных мифов, к которым обращается в романе автор, занимает трансформированная притча о блудном сыне.

Ни один из гончаровских героев не возвращается "на круги своя", хотя самая ностальгия по возвращения, несомненно, присутствует во всех трех романах, задана в чувствах и горьких размышлениях Александра Адуева, Ильи Обломова и Бориса Райского. Все эти герои хотели бы вернуться "на круги своя", но – увы! не могут этого сделать. Их мировоззрение типично для ХIХ века: это мировоззрение людей, вышедших из наивного и ясного, "детского" патриархального мира, столкнувшихся со сложностями и противоречиями мира буржуазного, желающих обрести новую ясность, не умеющих этого сделать, мечтающих или пытающихся возвратиться назад, в "детство", но трагически сознающих невозможность сделать это с грузом нового жизненного опыта. Их "возвращение" было бы искусственной попыткой из взрослого состояния снова вернуться в детство. Они, а вместе с ними и автор, сознают не только жестокость и противоречия нового мира, но и законность его прихода, законность прогресса, истории. Даже когда они, подобно Александру Адуеву, делают попытку вернуться в прошлое (возвращение в Грачи), они убеждаются в том, что гармоничность старого патриархального мира, его тепло и уют – это иллюзия, точно такая же, как и иллюзия гармонии  нового, современного мироустройства. Единственное, о чем они переживают, так это об утраченном "счастье", пусть и счастье "неведения" (то есть опять-таки неполноценного, неисторического, иллюзорного). Вернувшись в Грачи, Александр восклицает: "Младенческие верования утрачены, а  что  я  узнал  нового,  верного?.. ничего: я нашел сомнения, толки, теории... и от истины еще дальше прежнего... К чему этот раскол, это умничанье?.. Боже!.. когда теплота веры не греет  сердца,  разве можно быть счастливым? Счастливее ли я?".

Таким образом, Гончаров очень рано нащупал идейный нерв своих романов, связанный с изображением человека, отошедшего от простоты и наивности "младенческой веры" и не обретшего веру иную – мужественную, сознательную, "реальную" в том смысле, что преданность Божьей воле сочетается в человеке с мужеством исторического деятеля. Приведенные слова Адуева прямо перекликаются с позднейшими, начала 1880-х годов, высказываниями самого Гончарова: "Да, нельзя жить человеческому обществу этими добытыми результатами позитивизма... надо обратиться к религии... надо обратиться к другому авторитету, от которого убежали горделивые умы, к авторитету миродержавному. Но как? Чувства младенческой веры не воротишь взрослому обществу: основания некоторых библейских сказаний с мифологическими сказаниями греческой и других мифологий — (не говоря уже о новейшей науке) подорвали веру в чудеса — и развившееся человеческое общество откинуло все так называемое метафизическое, мистическое, сверхъестественное" [10] .

Именно притча о "блудном сыне" в наибольшей степени объясняет то, что происходит, как правило (то есть "обыкновенно"), с человеком в молодости. После окончания университета перед Александром "расстилалось  множество путей, и один казался лучше другого.  Он  не  знал,  на  который  броситься. Скрывался от глаз только прямой путь; заметь он его, так тогда, может  быть, и не поехал бы". В этих авторских словах прямо заключен смысл указанной притчи: остаться – значит, выйти на "прямой путь". Однако весь контекст романа говорит о том, что "остаться" – не панацея, и речь автор ведет о чем-то ином: о естественном возмужании человека, о взрослении без ломки идеалов. Перед своим отъездом из Петербурга Александр Адуев "горько каялся, что не послушал матери и бежал из глуши". Однако, евангельская притча контаминирована Гончаровым, спроецирована на современное состояние общества. "Прямой путь" героям "Обыкновенной истории" найти не так просто. Есть ли в романе вообще герой, нашедший его? Не только главные герои (Александр и Петр Адуевы, Елизавета Александровна) не нашли этот прямой путь, но и второстепенные. Они все так или иначе "уклонились" от него. Евангельская притча рассматривает чисто духовную сторону человеческой жизни, ее смысл абсолютен и неизменен в вертикальной плоскости: земля – Небо, человек (сын) – Бог (Отец). В "Обыкновенной истории" смысл притчи не абсолютен и не исчерпывает содержания нравственного урока, так как Гончаров рассматривает не только духовный, но и "земной", "житейский" аспект человеческой судьбы. В притче Отец только благ. Благ тем, что Он – носитель истины, к которой человек рано или поздно возвращается. Не так в отношениях матери и сына в "Обыкновенной истории". На матери лежит ответственность правильного воспитания, приведения своего чада к Истине. Своей задаче она не вполне соответствует: "Мать его, при всей своей нежности, не могла дать ему настоящего взгляда на жизнь и не приготовила его на борьбу с тем, что ожидало его и ожидает всякого впереди. Но  для этого нужно было искусную руку, тонкий ум и запас большой опытности, не ограниченной тесным деревенским горизонтом. Нужно было даже поменьше любить его, не думать за него ежеминутно, не отводить от него каждую заботу и неприятность, не плакать и не страдать вместо его и в детстве, чтоб дать ему самому почувствовать приближение грозы, справиться с своими силами и подумать о своей судьбе – словом, узнать, что он мужчина. Где же  было  Анне Павловне понять все это и особенно выполнить? Читатель видел, какова она". Желание оставить сына в Грачах – не совсем то, что мы видим в притче о блудном сыне, это лишь продолжение "родительского эгоизма", взращивающего "сыновний эгоизм" Александра. В притче же о "блудном сыне" все основано на свободе выбора. Отец дает сыну полную свободу, любовь же его заключается во всегдашней готовности принять свое чадо с милостью, забыть его ошибки, утишить его страдания.

В разном восприятии Петербурга видятся лишь два разных эгоизма: родительский и детский. Анна Павловна не желает отъезда сына, и видит в Петербурге "омут". Александр же – землю обетованную: "Его что-то манило вдаль, но что именно – он не  знал. Там  мелькали обольстительные призраки, но он не мог разглядеть их; слышались смешанные звуки – то  голос славы, то любви: все это приводило его в сладкий трепет. Ему скоро тесен стал домашний мир. Природу, ласки матери,  благоговение няньки и всей дворни, мягкую постель, вкусные яства и мурлыканье Васьки – все эти блага, которые так дорого ценятся на склоне жизни, он весело менял на неизвестное, полное увлекательной и таинственной прелести".

Побыв "на стране далече", дойдя до нравственного унижения и опустошения, столкнувшись с трудностями жизненного воплощения своих идеалов, Александр, подобно евангельскому "сыну", возвращается в свой дом, на родину. Здесь-то впервые обнаруживается открыто христианский нерв "Обыкновенной истории". Герой сознательно формулирует причины своего душевного кризиса: отход от веры. Ведь было время, когда он внимательно вслушивался в слова матери, детски чисто верил в Бога. В храме во время богослужения в душе Александра просыпаются благотворные воспоминания: "Мало-помалу, при виде знакомых предметов, в душе Александра пробуждались воспоминания. Он мысленно пробежал свое детство и юношество  до поездки в Петербург; вспомнил, как, будучи ребенком, он повторял за матерью молитвы, как она твердила ему об ангеле-хранителе, который стоит  на  страже души человеческой и вечно враждует с нечистым; как она, указывая ему на звезды, говорила, что это очи Божиих  ангелов, которые смотрят на мир и считают добрые и злые дела людей, как небожители плачут, когда в итоге окажется больше злых, нежели добрых дел, и как радуются, когда добрые дела превышают злые. Показывая на синеву дальнего горизонта, она говорила, что это Сион... Александр вздохнул, очнувшись от этих воспоминаний".

Это "момент истины" в "Обыкновенной истории". Кажется, Александр, наконец, понимает "меру жизни": "Пока в человеке кипят жизненные силы, - думал Александр, – пока играют желания и страсти, он занят чувственно, он бежит того успокоительного, важного и торжественного созерцания, к которому ведет религия... он приходит искать утешения в ней с угасшими, растраченными силами, с сокрушенными надеждами, с бременем лет...". Александр даже формулирует, что есть религия: "успокоительное, важное и торжественное созерцание". Правда, в этой формулировке отсутствует глубина, скорее это культурно-гуманистическое восприятие религии, во многом перекликающееся с тем, как воспринимали религию, ее важную социальную роль – католические писатели.

После петербургского "омута" душа героя совсем иначе воспринимает Бога: перед нами уже не то "отмахивание" от материнских наставлений, какое мы видим в начале романа, когда Александр собирается в Петербург, кажущийся ему "землей обетованной". Кажется, герой вот-вот переродится духовно, вернется к вере – и роман уложится в смысловые рамки притчи о блудном сыне. Однако Гончаров пишет типичную картину современного духовного состояния людей. На протяжении всей жизни – и в произведениях, и в письмах – писатель неоднократно подчеркивал, что вернуться к простоте детской веры современному цивилизованному обществу вряд ли возможно. Адуев – типичный представитель современности: "Ах! если б я мог еще верить в это! – думал он. – Младенческие верования утрачены, а что я узнал нового, верного?.. ничего: я нашел сомнения, толки, теории... и от истины еще дальше прежнего... К чему этот раскол, это умничанье?.. Боже!.. когда теплота веры не греет сердца, разве можно быть счастливым? Счастливее ли я?"

Устами Адуева здесь говорит все современное человечество. Гончаров строго констатирует факт духовного перерождения русского общества. "Младенческая вера" для самого автора "Обыкновенной истории" совсем не абстракция. Он видел ее, наивную и смешанную с обрядоверием, – в Симбирске, в симбирских церквях, в своем родном доме. Народное Православие – не идеал веры для Гончарова, скорее – необходимая часть веры как таковой. В народном Православии писатель видел сохранившееся и крайне необходимое зерно живой "младенческой веры", которое должно сохраняться на всех уровнях религиозного состояния человека – в любом социальном сословии, на любом уровне интеллектуального развития. Сам Гончаров на протяжении всей жизни – при различной степени своей воцерковленности в разные периоды жизни – сохранял это зерно "младенческой веры", страха Божия и смирения. Любопытно его письмо романиста к философу В. Соловьеву по поводу его книги "Чтения о Богочеловечестве". Гончаров принципиально настаивал на том, что Божью мудрость не стоит дополнять мудростью человеческой ("горделивых умов"): в основе своей вера и впредь должна оставаться "младенческой", несмотря на прогресс науки и общества. Весьма показательна фраза писателя: "Неизбежно следует убедиться в правде Откровения". В письме к А. Ф. Кони от 30 июня 1886 г. он писал: "Я с умилением смотрю на тех сокрушенных духом и раздавленных жизнью старичков и старушек, которые, гнездясь по стенке в церквах, или в своих каморках перед лампадой, тихо и безропотно несут свое иго — и видят жизнь и над жизнью высоко только крест и Евангелие, одному этому верят и на одно надеются!

Отчего мы не такие. "Это глупые, блаженные", — говорят мудрецы мыслители. Нет — это люди, это те, которым открыто то, что скрыто от умных и разумных. Тех есть Царствие Божие и они сынами Божиими нарекутся!"[11]

Александр возвращается в Петербург с благими намерениями. В письме, которое он отправляет Елизавете Александровне из Грачей, нет желания стать вторым Петром Ивановичем. Напротив, письмо это показывает, что Александр пытается уяснить меру своей жизни, причем уяснить в широком жизненном, в том числе и религиозном, контексте: "Скоро  скажу  опять: как хороша жизнь! но скажу не как юноша, упоенный минутным наслаждением, а с полным сознанием ее истинных наслаждений и горечи. Затем не страшна и смерть: она представляется не пугалом, а прекрасным опытом. И теперь  уже  в душу веет неведомое  спокойствие: ребяческих досад, вспышек уколотого самолюбия, детской раздражительности и комического гнева на мир и людей, похожего на гнев моськи на слона, – как не бывало". Весьма важными представляются слова Александра о смерти, хотя герою всего лишь около 34-х лет: спокойное отношение к смерти – признак созревшей христианской души. Зрелость этого письма акцентирует в романе Елизавета Александровна: "… Четыре года назад:  помните,  какое  письмо  вы  написали  ко  мне  из деревни? Как вы хороши были там!

– Я, кажется, тоже мечтал там, – сказал Александр.

Нет, не мечтали. Там вы поняли, растолковали себе жизнь; там вы были прекрасны, благородны, умны... Зачем не остались такими? Зачем это было только на словах, на бумаге, а не на деле? Это прекрасное  мелькнуло, как солнце из-за туч – на одну минуту..." [12] . После возвращения в Грачи Александр, похоже, меняется. Кажется, что герой может полноценно реализоваться и остаться самим собой даже в петербургском "омуте". Это и было бы реализацией мечты Гончарова о "взрослом" современном человеке, который сохраняет живую веру и сочетает ее с мужеством и реализмом исторического творчества. Однако этого не происходит. Александр в своей эволюции незаметно "проскакивает" норму своей духовной жизни (впрочем, она не угадана ни одним из героев гончаровского романа). "Век" или "мир" все же берет свое; Александр сливается с ним в одно целое: "Что делать, ma tante? - сказал  с  громким  вздохом  Александр, – век такой. Я иду наравне с веком: нельзя же отставать!" В сущности, герой отказывается от своих идеалов и от дальнейшего "беспокойного" духовного поиска.

Александр Адуев, как и многие люди его времени, уже не может вернуться к традиционным, общим для народной массы "младенческим верованиям". Не в силах он оказывается искать и свой индивидуальный вариант исторического духовного творчества. Он выбирает новый, но тоже "массовый", не требующий духовных усилий путь новых иллюзий, повторяя жизненный опыт своего дядюшки. "Обыкновенная история" потому и обыкновенна, что она повествует о человеке, выбравшем торную дорогу: от одних иллюзий к другим, от тезы к антитезе – минуя "синтез". Эпиграфом к "Обыкновенной истории" могли бы стать слова Христа из Евангелия от Матфея: "Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их" (Матф., гл. 7, ст. 13 - 14). Александр Адуев идет "широкими вратами", "обыкновенной", торной дорогой, и его путь – к духовной смерти. Отсюда и фамилия героя.

Примечания

1. Многие писатели 1830-1840-х гг. обращались к феномену "народного Православия" в провинциалах и  отмечали  прежде всего "смесь простодушия и лукавства, невежества и ума, суеверия и набожности" (М. Загоскин. Очерк "Ванька").

2. Полн. собр. соч. В 12-ти томах. Т. ХII. М., 1956. С. 352.

3. Рыбасов А. И.А. Гончаров. М., 1962. С. 58.

4. Котельников В.А. Иван Александрович Гончаров. М., 1993. С. 43.

5. Уба Е.В. Поэтика имени в романной трилогии И.А. Гончарова ("Обыкновенная история", "Обломов", "Обрыв"). Автореферат кандидатской диссертации. Ульяновск, 2005. С. 12.

6. Там же. С. 13.

7. В статье "Лучше поздно, чем никогда" писатель так определяет Райского: "Что такое Райский! Да все Обломов, то есть прямой, ближайший его сын...". В то же время "это проснувшийся Обломов".

8. Прп. Симеон Новый Богослов. Творения. М., 1892. Т. I. С. 450;  Т. III. С. 169.

9. Лощиц Ю. Гончаров. М., 1986. –  С. 80-81.

10. Письмо к В.С. Соловьеву // Материалы международной конференции, посвященной 180-летию со дня рождения И.А. Гончарова. Ульяновск, 1994. С. 348 – 349.

11. Кони А.Ф. Воспоминания о писателях. М., 1989. С. 76.

12. В этих словах ("на словах, а не наделе") намечена уже проблематика "Обломова" и "Обрыва".


Страница 2 - 2 из 2
Начало | Пред. | 1 2 | След. | Конец | Все

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру