Предназначение поэта и тема невыразимого в лирике А.А. Фета

Культ красоты и любви – защитная ширма не только от гримас истории, но и от ужаса жизни и небытия. Б.Я. Бухштаб заметил: "<…> Мажорный тон поэзии Фета, преобладающие в ней радостное чувство и тема наслаждения жизнью вовсе не свидетельствуют об оптимистическом мировоззрении. За "прекраснодушной" поэзией стоит глубоко пессимистическое мировоззрение. Недаром Фет как увлекался пессимистической философией Шопенгауэра (Артур Шопенгауэр, немецкий мыслитель, 1788—1860, чей главный труд "Мир как воля и представление" перевел Фет. — А. Р.). Жизнь печальна, искусство радостно — такова обычная мысль Фета" (Бухштаб Б.Я. Фет // История русской литературы. М.; Л., 1956. Т. 8. Литература шестидесятых годов. Ч. 2. С. 254).

Совсем не чужда лирике Фета и оппозиция, антитеза скучной повседневности и высшего мира – мечты, красоты, любви: "Но цвет вдохновенья / Печален средь будничных терний" ("Как мошки зарею…", 1844). Контрастно разделены мир земной, материальный и мир небесный, вечный, духовный: "Я понял те слезы, я понял те муки, / Где слово немеет, где царствуют звуки, / Где слышишь не песню, а душу певца, / Где дух покидает ненужное тело" ("Я видел твой млечный, младенческий волос…", 1884).  Противопоставлены друг другу и счастливое небо и печальная земля ("Молятся звезды, мерцают и рдеют…", 1883), земное, плотское – и духовное ("Я понял те слезы, я понял те муки, / Где слово немеет, где царствуют звуки, / Где слышишь не песню, а душу певца, / Где дух покидает ненужное тело"  - "Я видел твой млечный, младенческий волос…", 1884).

Проблески высшего идеального видны, например, в прекрасных глазах девушки: "И тайны горнего эфира / В живой лазури их сквозят" ("Она", 1889).

Фет неоднократно декларирует приверженность романтическому двоемирию: "А счастье где? Не здесь, в среде убогой, / А вон оно – как дым. / За ним! за ним! воздушною дорогой - / И в вечность улетим!" ("Майская ночь", 1870 (?)); "Мой дух, о ночь! как падший серафим (серафимы - ангельский "чин". – А. Р.), / Признал родство с нетленной жизнью звездной" ("Как нежишь ты, серебряная ночь…", 1865). Предназначение мечты – "к незримому, к безвестному стремится" ("Роями поднялись крылатые мечты…", 1889). Поэт вестник высшего мира: "Я с речью нездешней, я с вестью из рая", а прекрасная женщина – откровение неземного бытия: "<…> смотрит мне в очи душа молодая, / Стою я, овеянный жизнью иною"; этот миг блаженства – "не земной", эта встреча  противопоставлена "житейским грозам" ("В страданьи блаженства стою пред тобою…", 1882).

Земной мир с его тревогами – сновидение, лирическое "я" устремлено к вечному:

Сновиденье
Пробужденье,
Тает мгла.
Как весною,
Надо мною
Высь светла.

Неизбежно,
Страстно, нежно
Уповать,
Без усилий
С плеском крылий
Залетать –

В мир стремлений,
Преклонений
И молитв…

("Quasi una fantasia", 1889)

Еще примеры: "Дайте, дайте / Мне умчаться / С вами к свету отдаленному" ("Сны и тени…", 1859); "Этой песне чудотворной / Так покорен мир упорный; / Пусть же сердце, полно муки, / Торжествует час разлуки, /           И когда загаснут звуки – / Разорвется вдруг!" ("Шопену", 1882).

Поэт как бы полубог; сначала Фет дает стихотворцу совет "Но быть не мысли божеством", но затем наставляет:

Но если на крылах гордыни
Познать дерзаешь ты, как бог,
Не заноси же в мир святыни
Своих волнений и тревог.

Пари, всезрящий и всесильный,
И с незапятнанных высот
Добро и зло, как прах могильный,
В толпы людские отпадет

("Добро и зло", 1884)

Таким образом, дерзкий полубог противопоставлен "толпе" и самому земному миру, подвластному различению добра и зла; он же выше этого различия, подобно Богу.

Ультраромантическая трактовка предназначения поэзии выражена в речи Музы:

Пленительные сны лелея наяву,
Своей божественною властью
Я к наслаждению высокому зову
И к человеческому счастью.

("Муза", 1887)

Мечты, "сны наяву" выше низкой реальности, власть поэзия священна и названа "божественною".

Конечно, это "устойчивый литературный прием, маркирующий (отмечающий, наделяющий. — А. Р.) фигуру поэта <…> признаками боговдохновенности, причастности к небесным тайнам", характерен еще для античной традиции, а в русской поэзии встречается начиная с первой трети XVIII века" (Песков А.М. "Русская идея" и "русская душа": Очерки русской историософии. М., 2007. С. 10). Однако именно в романтическую эпоху он получает особенное звучание благодаря исполненному серьезности философско-эстетическому обоснованию.

Характерны как отражение романтических представлений Фета высказывания в письмах и в статьях. Вот одно из них: "Кто развернет мои стихи, увидит человека с помутившимися глазами, с безумными словами и пеной на устах, бегущего по камням и терновникам в изорванном одеянии" (Я.П. Полонскому, цитата приведена в письме Фета К.Р.  от 22 июня 1888 г.).

А вот другое: "Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с неколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик" ("О стихотворениях Ф. Тютчева", 1859). Впрочем, это скандализирующее утверждение соседствует с замечанием, что поэту должна быть присуще также и противоположное качество – "величайшая осторожность (величайшее чувство меры)".

Романтическое пренебрежение к толпе, не понимающей истинной поэзии, сквозит в предисловии к четвертому выпуску сборника "Вечерние огни": "Человек, не занавесивший вечером своих освещенных окон, дает доступ всем равнодушным, а, быть может, и враждебным взорам с улицы; но было бы несправедливо заключать, что он освещает комнаты не для друзей, а в ожидании взглядов толпы. После трогательного и высокознаменательного для нас сочувствия друзей к пятидесятилетию нашей музы жаловаться на их равнодушие нам, очевидно, невозможно. Что же касается до массы читателей, устанавливающей так называемую популярность, то эта масса совершенно права, разделяя с нами взаимное равнодушие. Нам друг у друга искать нечего". Показательно и признание, выдержанное в романтических категориях, другу И.П. Борисову (письмо от 22 апреля 1849 года) о своем поведении как о катастрофе романтика – о "насиловании идеализма к жизни пошлой". Или такие ультраромантические реплики: "<…> Людям не нужна моя литература, а мне не нужны дураки" (письмо Н.Н. Страхову, ноябрь 1877 г.); "мало заботимся мы о приговоре большинства, уверенные, что из тысячи людей, не понимающих дела, невозможно составить и одного знатока"; "мне было бы оскорбительно, если бы большинство знало и понимало мои стихи" (письмо В.И. Штейну от 12 октября 1887 года).

И.Н. Сухих об этих утверждениях замечает "В теоретических высказываниях и обнаженно-программных стихотворных текстах Фет разделяет романтическое представление о художнике, одержимом вдохновением, далеком от практической жизни, служащем богу красоты и проникнутом духом музыки" (Сухих И.Н. Шеншин и Фет: жизнь и стихи. С. 51). Но эти мотивы, вопреки утверждению исследователя, пронизывают и само поэтическое творчество Фета.

Романтические представления Фета имеют философскую основу: "Философский корень фетовского зерна – глубок. "Не тебе песнь любви я пою, / А твоей красоте ненаглядной" (Здесь и далее цитируется стихотворение "Только встречу улыбку твою…" (1873 (?)). – А. Р.). Две эти строки погружены в вековую историю философского идеализма, платоническую в широком смысле, в традицию, глубоко проникшую и в христианскую философию. Разделение непреходящей сущности и преходящего явления – постоянная фигура в поэзии Фета. Разделяются – красота как таковая и ее явления, манифестации – красота и красавица, красота и искусство: "Красоте же и песен не надо". Но подобно же отделяется вечный огонь в груди от жизни и смерти" (Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999. С. 330-331).
К приведенным С.Г. Бочаровым цитатам можно добавить строки: "Нельзя пред вечной красотой / Не петь, не славить, не молиться" ("Пришла, - и тает всё вокруг…", 1866) и высказывание из письма графу Л.Н. Толстому от 19 октября 1862 года: "Эх, Лев Николаевич, постарайтесь, если можно, приоткрыть форточку в мир искусства. Там рай, там ведь возможности вещей – идеалы". Но, с другой стороны, у Фета есть и мотив эфемерности красоты, - по крайней мере, в ее земном проявлении: "Этот листок, что иссох и свалился, / Золотом вечным горит в песнопеньи" ("Поэтам", 1890) – только слово поэта придает вечное бытие вещам; показательно также стихотворение о хрупкости красоты - "Бабочка" (1884): "Одним воздушным очертаньем / Я так мила"; "Надолго ли, без цели, без усилья / Дышать хочу".  Таковы же и облака "…невозможно-несомненно / Огнем пронизан золотым, / С закатом солнечным мгновенно / Чертогов ярких тает дым" ("Сегодня день твой просветленья…", 1887). Причем эфемерны не только бабочка, на краткий миг явившаяся в мир, или воздушное облако, но и звезды, обычно ассоциирующиеся с вечностью: "Отчего все звезды стали / Неподвижною чредой / И, любуясь друг на друга, / Не летят одна к другой? // Искра к искре бороздою / Пронесется иногда, / Но уж знай, ей жить недолго: / То – падучая звезда" ("Звезды", 1842). "Воздушна" (эфемерна), подвижна и причастна времени, а не вечности и красота женщины: "Как трудно повторять живую красоту / Твоих воздушных очертаний; / Где силы у меня схватить их на лету / Средь непрерывных колебаний" (1888).

В письме В.С. Соловьеву 26 июля 1889 года Фет высказывал мысли о духовности и красоте, далекие от их платоновского понимания: "Я понимаю слово  д у х о в н ы й  в смысле не умопостигаемого, а насущного опытного характера, и, конечно, видимым его выражением, телесностью будет красота, меняющая лик свой с переменой характера. Красавец пьяный Силен не похож на Дориду у Геркулеса. Отнимите это тело у духовности, и Вы ее ничем не очертите". По-видимому, жестко связать фетовское понимание красоты с одной определенной философской традицией невозможно. Как заметил В.С. Федина, "стихи Фета в самом деле дают весьма благодатный материал для ожесточенных споров по самым разнообразным вопросам, где удачным подбором цитат легко защищать противоположные мнения". Причина – "в гибкости и богатстве его натуры" (Федина В.С. А.А. Фет (Шеншин): Материалы к характеристике. С. 60).

О платоновской идеалистической основе фетовской поэзии давно написал В.Я. Брюсов: "Мысль Фета различала мир явлений и мир сущностей <…>. О первом говорил он, что это "только сон, только сон мимолетный", что это "лед мгновенный", под которым "бездонный океан" смерти. Второй олицетворял он в образе "солнца мира". Ту человеческую жизнь, которая всецело погружена в "мимолетный сон" и не ищет иного, клеймил он названием "рынка", "базара" <…> Но Фет не считал нас замкнутыми безнадежно в мире явлений, в этой "голубой тюрьме", как сказал он однажды. Он верил, что для нас есть выходы на волю, есть просветы… Такие просветы находил он в экстазе, в сверхчувственной интуиции, во вдохновении. Он сам говорит о мгновениях, когда "как-то странно прозревает"" (Брюсов В.Я. Далекие и близкие. М., 1912. С. 20-21).

В стихах такую же интерпретацию фетовского творчества выразил другой поэт-символист, В.И. Иванов:

Таинник Ночи, Тютчев нежный,
Дух сладострастный и мятежный,
                         Чей так волшебен чудный свет;
И задыхающийся Фет
Пред вечностию безнадежной,
В глушинах ландыш белоснежный,
Под оползнем расцветший цвет;
И духовидец, по безбрежной
Любви тоскующий поэт –
Владимир Соловьев; их трое,
В земном прозревших неземное
И нам предуказавших путь.
Как их созвездие родное
Мне во святых  не помянуть?
("Римский дневник 1944 года. Октябрь. 3", 1944).

(В стихотворении Фет назван "задыхающимся", потому что страдал астмой.)

Вообще показательно воздействие фетовской поэзии на творчество символистов – неоромантиков: "В русской литературе 1880-х гг. определенно выделяются пласты, объективно близкие к "новому искусству" следующего десятилетия и привлекавшие внимание символистов, которые <…> могут быть объединены понятием "предсимволизм". Это – лирика школы Фета <…>" (Минц З.Г. Избранные труды: В 3 кн. <Кн. 2>. Поэтика русского символизма: Блок и русский символизм. СПб., 2004. С. 163).. Еще в 1914 г. В.М. Жирмунский выстраивал преемственную линию: "немецкие романтики – В.А. Жуковский – Ф.И. Тютчев – Фет – поэт и философ В.С. Соловьев – символисты" (см.: Жирмунский В.М. Немецкий романтизм и современная мистика / Предисл. и коммент. А.Г. Аствацатурова. СПб., 1996. С. 205, примеч. 61; ср.: Бухштаб Б.Я. Фет // История русской литературы. М.; Л., 1956. Т. 8. Литература шестидесятых годов. Ч. 2. С. 260).

В конечном счете решение вопроса о мере философичности поэзии Фета и о близости Фета к платоническому двоемирию, столь значимому для романтиков, зависит во многом от позиции исследователя, трактовать ли фетовские поэтические понятия "вечность" и "вечная красота" как своего рода философские категории, отражающие мировоззрение автора, или видеть в них только условные образы, навеянные традицией. Несмотря на сходство поэтики В.А. Жуковского и Фета, в общем можно согласиться с утверждением Д.Д. Благого: "В идеальном мире лирики Фета, в противоположность Жуковскому, нет ничего мистически-потустороннего. Извечным объектом искусства, считает Фет, - является красота. Но эта красота не "весть" из некоего нездешнего мира, это и не субъективное приукрашивание, эстетическая поэтизация действительности – она присуща ей самой" (Благой Д.Д. Мир как красота (О "Вечерних огнях" А. Фета). С. 550-560).

Что же касается мнения об отсутствии в фетовской поэзии трагизма, романтического разлада, то оно относительно справедливо – но с очень значительными оговорками – только для лирики 1940-1850-х годов. Можно согласиться с таким утверждением: "Во второй период творчества (1870-е годы) образ лирического героя меняется. Исчезает жизнеутверждающая доминанта в его настроениях, остро ощущается дисгармония между идеальной красотой и земным "безумным" миром" <…>" (Буслакова Т.П. Русская литература XIX века: Учебный минимум для абитуриентов. М., 2005. С. 239. Но мнение Т.П. Буслаковой, что "в 1880-е годы снова, уже на новом основании, возвращается гармоническое мироощущение лирического героя Фета" (Там же. С. 241), выглядит необоснованным: во всех четырех изданных при жизни поэта сборниках "Вечерних огней" (1883-1891) есть трагические и даже совершенно безнадежные стихотворения. Лишь один пример – стихотворение 1880-х годов  – отклик на празднование юбилея (!) поэтической деятельности Фета, на торжественное чествование: "Нас отпевают. В этот день / Никто не подойдет с хулою / Всяк благосклонною хвалою / Немую провожает тень" ("На пятидесятилетие музы", 1888). Но для строгих выводов необходимы статистические подсчеты ключевых слов, наделенных такими значениями или оттенками смысла, как ‘радость’, ‘оптимизм’ и, напротив, ‘скорбь’, ‘горе’, ‘отчаяние’, ‘пессимизм’.

Романтическое самоощущение Фета питалось обстановкой – неприятием читателями его, резким отторжением большей частью общества  консервативных взглядов стихотворца. Н.Н. Страхов писал графу Л.Н. Толстому: Фет "толковал мне и тогда и на другой день, что чувствует себя совершенно одиноким со своими мыслями о безобразии всего хода нашей жизни" (письмо 1879 года).

 Наконец, совершенно не обязательно искать признаки романтизма только с сфере идей и / или мотивов. Поэтический стиль Фета с установкой на метафорические и полуметафорические оттенки значения и на мелодически звучащее слово родствен стилю такого автора, традиционно причисляемого к романтикам, как В.А. Жуковский.

И последнее. Само понятие "романтизм" и представления об "эталоне" романтического стихотворения весьма условны. По замечанию американского историка культуры А. Лавджоя, романтизм относится к числу "чреватых недоразумениями и зачастую расплывчатых определений – измов (так что некоторые желают вообще вычеркнуть их из словаря и философов, и историков)", которые "являются обозначениями комплексов, а не чего-то цельного <…>" (Лавджой А. Великая цепь бытия: История идеи / Пер. с англ. В. Софронова-Антомони. М., 2001. С. 11).

Так, тот же В.А. Жуковский, обыкновенно относимый к романтикам, может быть понят и как сентименталист (см.: Веселовский А.Н. В.А. Жуковский. Поэзия чувства и "сердечного воображения" / Научная ред., предисл., переводы А.Е. Махова. М., 1999), и как предромантик (см.: Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры: "Элегическая школа". СПб., 1994). И все-таки, если не отказываться от употребления термина "романтизм", едва ли оправданно отрицать романтические основы и природу поэтики автора "Вечерних огней".