Пушкинская речь Ф. М. Достоевского. Риторико-критический анализ

Итак, подавляющее большинство публики уже присоединено к мнению оратора и морально готово откликнуться на его воззвания. В зале остаётся лишь один скептически настроенный слушатель. Этот человек – Иван Сергеевич Тургенев, старый идейный противник и литературный соперник Достоевского. Но в тот день давний враг обречён был поддаться всеобщему энтузиазму. По окончании речи он даже "бросился обнимать" Достоевского со словам "Вы гений, вы более чем гений!" [16]. Правда, некоторое время спустя его оценка речи принципиально изменится. В письме к Стасюлевичу он напишет: "Это очень умная, блестящая и хитроискусная, при всей страстности, речь всецело покоится на фальши, но фальши крайне приятной для русского самолюбия <…> понятно, что публика сомлела от этих комплиментов; да и речь была действительно замечательная по красивости и такту" [17]. А ещё чуть позже, в беседе с В.В.Стасовым он признается, "как ему была противна речь Достоевского, от которой сходили у нас с ума тысячи народа" [18]. Подобные замечания Тургенева мало чем отличались от допраздничных его высказываний в адрес автора "Бесов".

Как же удалось Достоевскому 8 июня заручиться и признанием Тургенева? Просто в речи нашлось горячее, искреннее слово, приятное и для его, тургеневского, самолюбия: Достоевский проводит аналогию между героиней Тургенева и Татьяной Лариной: "Можно сказать, что такой красоты положительный тип русской женщины почти уже и не повторился в нашей художественной литературе – кроме разве Лизы в "Дворянском гнезде" Тургенева". После этих слов, по воспоминаниям современников, Ивану Сергеевичу устроили овацию.

Таким образом, не успел Достоевский дойти до ключевого места в своей речи, а зал уже был всецело в его власти, готов был откликнуться на любой его призыв. Но прежде чем перейти к основным тезисам своего выступления, автор речи очерчивает выстраивающуюся систему образов своего собственного произведения: 1) Пушкин, великий народный писатель; 2) Тип русского скитальца "До наших дней и в наши дни"; 3) Противопоставленный ему "тип положительной и бесспорной красоты в лице русской женщины". Таким ходом оратор как бы отрывает своих слушателей от самоанализа и возвращает их к первоначальной теме обсуждения – Пушкину и его творчеству. Далее, переходя к характеристике третьего периода, он вводит новый тезис: "Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, стало быть, и надежда, великая надежда за русского человека". Теперь преобладающий пафос – пафос патриотический. На его фоне легче всего проводить идею национальной самобытности и превосходства русского народа: "И в этот-то период своей деятельности наш поэт представляет собою нечто почти даже чудесное не слыханное и не виданное до него нигде и ни у кого". Если накануне Тургенев отказал Пушкину в звании всемирного гения, то сегодня Достоевский ставит русского поэта выше "Шекспиров, Сервантесов, Шиллеров", не обладающих такой "способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин". Подобный взгляд более всего соответствовал желаниям и настроениям аудитории. В какой-то степени публика (но не Достоевский!) могла увидеть в этом оправдание, обоснование масштабности и помпезности праздника. И если для Достоевского в этом эпизоде было важно подчеркнуть отзывчивость, способность к чудесному перевоплощению гения, то публика услышала прежде всего то, что "ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось". В способности Пушкина "перевоплощаться" в другие нации Достоевский видел "силу духа русской народности", сущность которого заключается в "стремлении в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности". Именно за понимание и выражение основных стремлений своего народа, Пушкина, по мнению автора речи, можно назвать писателем народным. С новым тезисом легко согласились сочувствующие почвенническим и славянофильским идеям, но либеральная часть публики ещё колебалась.

Чтобы устранить последние сомнения, Достоевский интерпретирует деятельность Петра I, главного кумира всех западнически мыслящих, как политику, направленную "к единению всечеловеческому": "…в дальнейшем развитии им своей идеи, Пётр I несомненно повиновался некоторому затаённому чутью, которое влекло его, в его деле, к целям будущим, несомненно огромнейшим, чем один только ближайший утилитаризм". После такой трактовки никто уже не сомневался, что "славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение". Последние сомнения рассеяны, каждый в зале чувствует себя "вполне русским", "братом всех людей", "всечеловеком". И это очень приятно для русского самолюбия (в этом Тургенев был прав).

В финальной части к чувствам гордости, всеобращённой любви, восторженности, умиления добавляется ещё одно – религиозное. Ибо только в конце выступления Достоевский позволяет себе обратиться к самой сокровенной своей идее – идее "братского окончательного согласия всех племён по Христову евангельскому закону": "Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю "в рабском виде" исходил, благословляя, Христос". Почему же нам не вместить последнего слова его?" Позже эти высказывания станут предметом спора и иронии в прессе, но сейчас, в обстановке доведённого до предела нервного напряжения, мысль эта находит горячий отклик в душах всех слушателей, ещё больше усиливая эмоциональный накал. "Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем", – так закончил своё блистательное выступление Ф.М.Достоевский. И даже в последних его словах заключается еще одна посылка к безумной овации, которую устроит ему через минуту восторженная публика. Заключительной фразой оратор делает своих слушателей сопричастными к великой тайне, смысл которой, по сути, им не предстоит отгадывать, а только что был истолкован самим ритором. Последним предложением своей речи Достоевский, сам того не желая и не ожидая, возвел себя в глазах публики в ранг пророка. (Будут же кричать ему потом "Вы наш святой, вы наш пророк!")

Речь закончена. Настало время исхода эмоционального перенапряжения публики. Неистовый, исступленный восторг, переходящий в массовую истерику и единичные обмороки. Все оказались во власти эмоций, но это лишь опьянение любовью, гордостью и самолюбованием. Достоевский обманывался, когда расценивал бурную реакцию публики как полное, осознанное принятие его идеи всечеловечества, как "победу". По большому счету, многие из его положений не были услышаны (в переносном, а может быть и в буквальном смысле слова, ибо, как писал своей жене вечером того же дня Достоевский, "прерывали решительно на каждой странице, а иногда и на каждой фразе громом рукоплесканий" [19]).

Получается, что потрясающее впечатление, произведенное речью, оказалось основанным почти что на недоразумении, массовом психозе, минутном увлечении. "Несколько одновременно сработавших факторов дали непредсказуемый эффект" [20]. Предположение это подтверждает и тот факт, что мысль о всемирной отзывчивости Пушкина и русского народа высказывалась в дни Пушкинских торжеств и ранее – Н.А.Некрасовым ("Наш великий поэт представляет собой лучшее доказательство того, что русская национальность не может отличаться исключительностью, или нетерпимостью к другим народам") и С.А. Юрьевым ("И быт, и дух русского народа предуготованы к возможному осуществлению этой великой всемирной идеи; все наши народные инстинкты направлены к ней. <…> Каждого иноземца принимает он в свою среду, как брата, и обменивается с ним духовными сокровищами. <…> Человечность, стремление к братству и общность – вот наша природа"), но тогда идея эта, преподнесенная без предварительного эмоционального воздействия, была далека от восприятия в качестве пророчества или указания.

Вырванная из контекста праздника, лишенная авторского голоса, с измененными интонациями и акцентами, речь Достоевского в печати порождает другую бурю, но уже прямо противоположного характера. Если 8 июня в Колонном зале московского Благородного собрания многие речь неправильно услышали, то 13 июня, напечатанную в крайне консервативной газете Каткова "Московские ведомости", многие ее неправильно прочли. (Другие же прочли ее верно, но не захотели принять.)

То, что пушкинская речь 1880 года есть итог, "концентрат" всех идей, выраженных Достоевским в "Дневнике писателя", говорилось неоднократно. Но предположение, что это "художественный концентрат", отчётливо было высказано лишь однажды – в книге И.Волгина "Последний год Достоевского": "Все компоненты Пушкинской речи могут быть рассмотрены как связанные друг с другом элементы единой образной структуры, где такие понятия, как "Пушкин", "Татьяна", "русский народ", "скиталец", "всечеловек" и так далее, имеют не только прямую, непосредственно – публицистическую функцию, но и обладают еще дополнительным художественным смыслом" [21].

Обратимся к тексту и попытаемся выявить и соотнести ключевые понятия речи. Во вступительной части в связи с личностью и творчеством Пушкина вводится большая часть концептуальных понятий: пророчество, русский дух, указание, родная земля, любящая душа, глубина самосознания. Это понятия, связанные с положительным полюсом художественного пространства речи, – Пушкиным. Далее вводятся отрицательные категории, изначально касающиеся Алеко, позже Онегина, а шире – типа скитальца: скиталец, фантастическое (а у Достоевского это всегда крайне отрицательный эпитет) делание, оторванный от народа, отвлечённый человек, гордость, страдание. Им противопоставляется категории иного порядка, вводимые в текст в связи с идеей народной правды и ее носителем – Татьяной: вера и правда, смирение, труд над собою, жертвование собою, почва, страдальческое сознание, соприкосновение с родиной, с родным народом, с его святыней. Возвращаясь к образу Пушкина, Достоевский рассматривает его уже не как автора блестяще созданных типов русской интеллигенции, а как носителя идеи братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону, как к всечеловеку. Для этого он использует ряд ключевых понятий, часть из которых в измененном виде уже употреблялась в начале речи: правда, вера в народные силы, грядущее самостоятельное назначение, уникальность, всемирность, братское стремление, Христов евангельский закон.

Таким образом в речи Достоевского выстраивается иерархия художественных образов, олицетворяющих собой определенные типы русского человека и соотносящихся с той или иной группой ключевых понятий речи. Причем в одном ряду оказываются и Пушкин, и его герои. Эта система представляет собой лестницу нравственной эволюции (русского) человека, где для перехода с одной ступени, на другую человеку необходимо выработать в себе какое-либо качество.

Вся речь Достоевского есть указание спасительной дороги нравственного самосовершенствования и обращенный к русской интеллигенции в критический период истории России призыв пойти по этому пути, преодолевая свою гордость и праздность и приобщаясь к народной вере и правде. Тот, кто обвинял Достоевского в отсутствии предложений жизненных, реально осуществимых действий, либо не увидел в его речи вполне последовательно очерченных этапов программы самосовершенствования, либо не считал внутреннюю работу, в которой и заключался императив Достоевского, достаточно действенной и уместной в сложившейся общественно-политической обстановке.

В других случаях журналистами из речи вычленялся призыв, у Достоевского соотносимый лишь с одним этапом программы, а критиками рассматриваемый как важнейший и единственный. В отрыве от всей программы смысл искажался, акценты смещались, стройное здание пушкинской речи рушилось. Подобным образом получилось с призывом Достоевского "смирись, гордый человек", который вызвал особое негодование у оппонентов автора речи. В нем они увидели и призыв к смирению перед власть имущими, церковью, государством, перед невежественным народом, и "ординарную проповедь полнейшего мертвения" [22].

То, что для мироощущения Достоевского понятие смирения ключевое, следует из всего его творчества (олицетворением этой идеи стала целая галерея художественных образов его произведений: Соня Мармеладова, Лев Мышкин, Алеша Карамазов, Зосима и др.). Для писателя это понятие значительно более широкое и глубокое, чем просто примирение с действительностью, отсутствие гордости, готовность подчиняться чужой воле. Его смирение – смирение своих амбиций в пользу евангельских истин, это жизнь по законам любви, по Христову закону, а поскольку единственным хранителем евангельских истин, по Достоевскому, является русский православный народ, то, в конечном счете, это смирение и перед ним. Такое прочтение не устраивало ни либерально настроенную интеллигенцию с ее идеалами западной культуры и прогресса, ни консерваторов с их идеалом самодержавия и института власти. Речь была обречена на неприятие и искажающее истолкование.

Ярые идейные противники Достоевского не могли простить писателю и его очевидного, публичного триумфа, и того, что многие из них оказались сопричастными к неимоверному возвеличиванию и провозглашению писателя "пророком, гением, святым". Теперь каждый, словно оправдываясь, стремился подчеркнуть "пламенность и вдохновенность" речи, "восторг, охвативший слушателей…": "…ясный острый ум, вера, смелость речи… Против всего этого трудно устоять сердцу" [23].

Если отрезвление от праздничной эйфории озлобило оппонентов, то автору речи – принесло горькое сознание того, что его в очередной раз не поняли и не приняли. Шквал едких, злых, переходящих в личные оскорбления публикаций обрушивается на Ф. М. Достоевского, пагубно сказываясь на его не только психологическом, но и на физическом состоянии. Газетная травля сократила и жизнь писателя: со времени пушкинских торжеств до кончины автора "Братьев Карамазовых" прошло чуть больше полугода. Но то, что было сказано Достоевским  о Пушкине, оказалось справедливым и для него самого, ибо таков удел пророков в России; и мы можем смело сказать и о Достоевском, что он "умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем".

 


Страница 2 - 2 из 3
Начало | Пред. | 1 2 3 | След. | КонецВсе

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру