Риторика Сталина военного времени. Приказ № 70

Говорить о Сталине объективно, а тем более объективно оценивать его всегда было крайне сложным и рискованным занятием. Во-первых, долгое время – вплоть до эпохи гласности – тональность любого высказывания о нем задавалась позицией партии. Во-вторых, влияние его политики коснулось практически всех реалий духовной и материальной жизни советского человека и в различных областях привело к совершенно противоположным результатам: к уничтожению крестьянства и созданию атомного оружия, к победе в Великой отечественной войне и истреблению цвета нации, к созданию самой успешной в мире системы образования и здравоохранения и уничтожению памятников культуры и религии. Одни никогда не простят ему масштабности его разрушений, другие – всегда будут помнить масштабы его созидания. Для одних он Гений, для других Злодей. Кроме того, до сих пор многое в его биографии остается покрытым тайной, что дает возможность комментаторам истолковывать действия этого человека порою с прямо противоположных позиций.

Историки, соратники, современники Сталина оценивали его как политика и дипломата, отца и друга, революционера и полководца, но лишь в последнее время появились работы, оценивающие Сталина как ритора. К наиболее содержательным исследованиям можно отнести книги А.П.Романенко "Образ ритора в советской словесной культуре" [20] и М.Я.Вайскопфа "Писатель Сталин" [4]. Риторика Сталина становится объектом исследования и в ряде других работ с более широкой тематикой, где речи Сталина – лишь один из частных объектов исследования (А.К.Михальская [13], Л.Баткин [3], Г.Г.Хазагеров [25]).

Подавляющее большинство работ, анализирующих риторическое наследие И.В.Сталина, дает общую характеристику стиля его статей и выступлений, выявляет общие принципы построения суждений и истоки формирования сталинского стиля публичной аргументации. Подобно оценкам его политической деятельности, оценки сталинского стиля аргументации зачастую прямо противоположны. Так, коллеги и соратники Сталина (В.М.Молотов, А.А.Громыко, Г.К.Жуков, А.М.Василевский) в своих воспоминаниях неоднократно подчеркивают точность и ясность мысли вождя, тогда как современные исследователи (М.Я.Вайскопф, А.Н.Окара, Г.Г.Хазагеров) обвиняют его в "вязкости мысли" и склонности к тавтологии. Так, например, А.А.Громыко вспоминал: "Что бросалось в глаза при первом взгляде на Сталина? Где бы ни доводилось его видеть, прежде всего ясно обращало на себя внимание, что он человек мысли. Я никогда не замечал, чтобы сказанное им не выражало его определенного отношения к обсуждаемому вопросу. Вводных слов, длинных предложений или ничего не выражающих заявлений он не любил. … Речам Сталина была присуща своеобразная манера. Он брал точностью в формулировании мыслей и, главное, нестандартностью мышления" [цит.по 23: 484-485]. Жуков отмечал, что Сталин "был лаконичен, формулировал мысли ясно" [цит.по 23: 494]. В то же самое время израильский ученый Михаил Вайскопф в своем вдумчивом и скрупулезном, но порою откровенно предвзятом и надуманном исследовании так характеризует аргументацию Сталина: "Его аргументация тоже строится на более или менее скрытых тавтологиях, на эффекте одуряющего вдалбливания" [4: 38]. Эту же мысль Вайскопф развивает (используя методы объекта своего исследования) в беседе с ведущим авторской телепередачи Александром Гордоном: "Нет никого, кто с такой патологической въедливостью вдалбливал бы одни и те же фразы, одни и те же клише, одни и те же образы в сознание людей. Он чудовищно, утрированно тавтологичен" [8: 241]. Об этом же пишет Г.Г.Хазагеров: "Выстроенные в духе амплифицирующей композиции, вязко возвращающиеся к одному и тому же предмету, полные повторов и плеоназмов, его речи очень мало напоминают колючие речи Ленина" [25: ч 2, §4]. На скудость лексического состава выступлений И.В.Сталина и обилие повторов также обращали внимание А.П.Романенко и А.К.Михальская.

В этой оппозиции мнений и оценок обнаруживается характерная закономерность: чем ближе к Сталину по времени и социальной лестнице находился человек, тем более высока его оценка мышления и речи вождя. У этого феномена могут быть две причины: 1) речи Сталина были эффективны и блистательны с точки зрения его современников, на которых они и были рассчитаны, т.е. они обладали качеством уместности и актуальности по форме и содержанию; 2) сподвижники генералиссимуса – в силу известных причин – никогда не имели возможности открыто высказать свою (критическую) оценку выступлений Сталина. Именно так объясняет Д.А.Волкогонов неизменно восторженные оценки логики и стиля Сталина, повсеместно встречающиеся в воспоминаниях полководцев и культурных деятелей той эпохи [5: 346-347]. Действительно, как мы уже отмечали, в советское время любая оценка Сталина согласовывалась с "линией партии". Вместе с тем было бы нелепо отрицать умение И.В.Сталина находить нужные слова для данного времени и данной аудитории: слишком уж восторженной и повсеместной была реакция его слушателей, его речи двигали массами, вдохновляли людей, когда на подвиги, а когда и на преступления. Его риторическое влияние было абсолютным.

Даже самые яростные обличители риторики Сталина вынуждены признать ее исторически доказанную, феноменальную влиятельность и эффективность. Задача риторической критики выявить причины этого явления. Сам Вайскопф – наиболее ярый обличитель Сталина – так объясняет причины эффективности речей Сталина: "В конечном итоге мы сталкиваемся здесь с поразительным парадоксом. Несмотря на скудость и тавтологичность, слог Сталина наделен великолепной маневренностью и гибкостью, многократно повышающей значение каждого слова. По семантической насыщенности этот минималистский жаргон приближается к поэтическим текстам, хотя сфера его действия убийственно прозаична. Очевидно, это были те самые слова, которые обладали и рациональной убедительностью, и, главное, необходимой эмоциональной суггестией, обеспечивавшей им плодотворное усвоение и созвучный отклик. Иначе говоря, они опознавались сталинской аудиторией как глубоко родственные ей сигналы, как знаки ее внутренней сопричастности автору" [4: 7-8]. Другое объяснение Вайскопфа заключается в утверждении, что "на деле сталинский псевдопримитив таит в себе столь же сложные и амбивалентные структуры, что и так называемый примитив фольклорной архаики. Подлинная стилистическая гениальность Сталина сказалась в изощренной и преступной эксплуатации этого сокровенного родства, интуитивно уловленного партийно-низовой массой" [4: 123]. Утверждение израильского ученого, также как и доказательство этого утверждения, довольно спорно и требует, на наш взгляд, дополнительных исследований, прежде всего, в области "амбивалентных структур примитива народной архаики".

Во всех исследованиях риторики Сталина обращает на себя внимание тот факт, что в качестве анализируемого материала используются работы Сталина довоенного периода. Отчасти эта закономерность должна объясняться объективными причинами: все 13 томов прерванного собрания сочинений И.В.Сталина и первый том стэнфордского трехтомника, призванного завершить полное собрание сочинений вождя, охватывают довоенный период творчества Сталина. Таким образом, 7/8 письменного наследия Сталина приходится на довоенный период. Вместе с тем, даже самый беглый анализ работ Сталина дает основания разделить его творчество на, как минимум, три периода: довоенный, военный и послевоенный. Довоенный период характеризуется, во-первых, полемической направленностью текстов (риторическая борьба с внутренними врагами партии) и идеологической насыщенностью (создание идеологической базы, мифологии советского государства). Военная риторика Сталина отличается более узкой идеологической направленностью: это, прежде всего, поднятие патриотического духа нации и воодушевление на борьбу с захватчиками. Военный период в развитии риторики Сталина стал своего рода "вызреванием" нового, державного, стиля Сталина, характерного для его послевоенного периода. Собственно, после Победы 1945 года количество работ Сталина сокращается, он всё больше пишет и всё меньше выступает. Получается, что речи Сталина военного времени являют собой расцвет ораторского мастерства этого выдающегося политика.

В этой связи риторика Сталина военного времени представляется особенно интересной для риторического анализа. Военные речи Сталина, их роль в формировании патриотического духа нации и, как следствие этого, в победе в Великой отечественной войне, никогда не были исследованы в должной мере. Выступления Сталина военных лет интересны и с точки зрения развития его авторского стиля.

В 1942 году выходит книга "Мы слышали Сталина. 6-7 ноября 1941 года". Как сказано в аннотации к изданию, это сборник воспоминаний и документов "о том, какой перелом в мыслях и чувствах людей вызвали исторические выступления тов. Сталина 6 и 7 ноября 1941 года, вдохновившие народы на борьбу против немецко-фашистских захватчиков. Материалом к сборнику послужили записи рассказов участников Отечественной войны, письма из действующей Красной Армии, из тыла врага и фронтовая печать" [15: 4]. Прекрасно осознавая идеологическую функцию этого издания и безусловно заданную модальность всех текстов, мы вместе с тем на основе этих документов и воспоминаний можем составить себе представление о роли выступлений Иосифа Виссарионовича в годы войны. "…Мы слушаем Сталина. Много раз слышали все мы этот голос на народных собраниях. Радио разносило его во все концы советской земли, приносило каждому дому и к каждому сердцу. Мы научились различать все особенности, все его интонации, это спокойное, неторопливое течение речи, мягкое и тихое произношение слов, точно выточенных из сверхтвердого сплава человеческой мысли" [15: 20].

В этой книге различаются две позиции в отношении к речам Сталина, два типа их восприятия. Первая из них – государственная, идеологическая, назидательная, дающая представление о том, как надо воспринимать речи вождя. Ярче всего эта позиция представлена в статье Председателя Президиума Верховного совета СССР М.И.Калинина: "Каждый активный человек, чтобы сделать свои усилия на производстве, в сельском хозяйстве, на фронте и за кордоном производительным, должен глубоко изучить выступления товарища Сталина. В них он почерпнет больше уверенности в своих силах, больше уверенности в окончательной победе над вековечным врагом нашей родины" [15: 14]. Этой позиции подчинен и подбор материла для сборника. Другая позиция – личная, частная, исповедальная, дающая представление о том, как речи вождя воспринимались на самом деле. Даже оставляя возможность усомниться в аутентичности текстов воспоминаний, мы искренне верим, что миллионы людей именно так и относились к речам Сталина, как это описано в воспоминаниях рядовых красноармейцев, партизан и работников тыла: "И до сих пор, когда я вспоминаю об этой речи товарища Сталина, мне кажется, что в этот день он мне дал в руку винтовку и сказал: -Дерись до конца!" [15: 85].

И хотя в книге "Мы слышали Сталина" документы и воспоминания описывают значение только двух выступлений Иосифа Виссарионовича – двух действительно очень важных для всех переживших войну выступлений, прозвучавших 6 и 7 ноября 1941 года в Москве, на подступах к которой уже стоял враг – эти свидетельства, на самом деле, дают представление и о том, какое значение имела каждая речь Сталина военного времени для каждого советского человека. Политработники и сам Верховный главнокомандующий понимали значение и роль этих выступлений более, чем кто-либо иной. Речи и приказы Сталина транслировались по радио, тиражировались всеми газетами, издавались на плакатах, передавались телеграфом и разбрасывались на листовках над оккупированной территорией. Бригадный комиссар Мусьяков так описывает распространение в обороняемом Севастополе доклада Сталина от 6 ноября 1941 года: "Надо было проявить находчивость и изворотливость, чтобы правильно принять текст этого исторического документа. Мы знали, что уточнять искажения и пропуски будет не с кем, что радиосвязь не всегда бывает надежной. Поэтому сразу же организовали прием на нескольких аппаратах, на разных волнах. А для того, чтобы не быть зависимыми от электросети, которая в любой момент могла быть перебита шальным снарядом, мы организовали прием на автономных коротковолновых приемниках, работающих от аккумуляторов. Рассадили своих людей в нескольких точках города и за городом, чтобы принять точно весь текст доклада вне зависимости от каких-либо случайностей. Погибнет один радист, четверо других заменят его в других районах города. В течение всей ночи шел прием доклада товарища Сталина. "Медленный" диктор иногда торопился, и работники не успевали дописывать некоторых слов. Но, тем не менее, после сопоставления многих записей, к утру был уже подготовлен точный текст доклада" [15: 96]. Устойчивое стремление к охвату максимально широкой аудитории указывает на то, что власть высоко оценивала эффективность такого воздействия на массы. Каково же было назначение выступлений Председателя государственного комитета обороны, какова была их функция?

Назначение выступлений лидера советского государства определялось, в первую очередь, историко-политическим контекстом – войной. Какой бы формальный жанр ни избрал главный оратор страны, а их фактически было всего три: обращение к народу (выступление по радио), доклад и приказ – любой из них в условиях военного времени нес в себе черты такого жанра публичного выступления, который современная президентская риторика называет "кризисной речью". Кризисная речь предполагает риторическую интерпретацию кризисной ситуации главой государства с целью присоединения населения страны к позиции руководителя страны. Надо сказать, что согласно канонам американской президентской риторики под понятие кризисной ситуации не подпадает "внешнее военное нападение на Соединенные Штаты", которое, очевидно, расценивается не просто как кризисное, а как экстраординарное событие. Именно поэтому мы говорим, что в военных речах Сталина (в случае военного нападения на Советский Союз) проявились черты жанра кризисной речи. И это сходство очевидно: "Публичное <кризисное> выступление президента имплицитно подразумевает, что он знает новую ситуацию лучше, чем кто-либо другой. Таким образом, политическое руководство персонализируется; курс национальной политики риторически концентрируется на решении одного человека. Каждый президент во время выступления старается продемонстрировать тесную связь с народом, показать, что его политический курс – это также курс народа" [24: 67]. "Голос Сталина есть голос народа," - оценивая военные выступления Сталина, писал М.И.Калинин [15: 13].

Итак, для чего же руководителю страны нужна была эта риторическая персонализация власти и демонстрация тесной ее связи с народом? Обычно в демократических государствах эта потенция кризисной речи используется для оправдания действий власти перед народом, для присоединения народа к позиции руководства и получения властью дополнительных полномочий. Сталину этого не требовалось: к началу войны он уже обладал неограниченной властью и повсеместным почитанием народа. Свой ресурс влиятельности он направляет на поднятие освободительного духа советских народов, на сплочение нации. Сталин не без основания (вспомним Власова, примеры массовых измен на Кавказе и в Крыму) боялся раскола страны и народов, который мог бы повлечь поражение в войне и крах его империи. Перед Сталиным стояла риторическая задача сплотить народы СССР, поднять освободительный дух и воодушевить их на победу. Отсюда высокий патетический тон его речей и приказов; основная нагрузка ложилась на пафос речи.