Житие Михаила Клопского

Первая редакция Жития далеко отстоит от житийного канона. По замечанию исследователя Жития Л.А. Дмитриева, "нежитийный характер первоначальных рассказов об юродивом Клопского монастыря полностью отразился в обоих вариантах Первой редакции произведения. Первоначальное Ж<итие> от обычного вида житий прежде всего отличается построением сюжета. В этом Ж<итии> нет ни вступления, ни заключения, нет никаких сведений о биографии святого. Ж<итие> состоит из отдельных кратких повестушек, рассказываются различные случаи из жизни монастыря, как правило, бытового, реалистического характера. Неканоничность первоначального текста Ж<ития> очень заметно проявляется и в языке произведения, для которого характерно употребление просторечных, разговорных оборотов, диалектных слов, выражений пословичного характера, рифмованных фраз" (Дмитриев Л.А. Житие Михаила Клопского // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Л., 1988. Вып. 2 (вторая половина XIV – XVI в.). Ч. 1. А-К. С. 303.).

Составителем Первой редакции Жития был, по-видимому, один из монахов Клопского монастыря в окрестностях Новгорода, где подвизался святой Михаил.

В 1490-х гг. неизвестным книжником (возможно, по поручению архиепископа Новгородского Геннадия) была составлена Вторая редакция Жития. Текст Второй редакции значительно ближе к традиционной форме Жития, чем текст Первой редакции. В текст Второй редакции включены цитаты из Библии и молитвы святого Михаила, подвергся правке язык произведения: был усложнен синтаксис, возросла доля лексических церковнославянизмов.

Образцами для составителя Второй редакции послужили Житие архиепископа Новгородского Евфимия Второго и Житие преподобного Кирилла Белозерского, написанные известным книжником XV в. Пахомием Сербом, или Пахомием Логофетом.

В 1537 г. сын боярский Василий Михайлович Тучков по указанию архиепископа Новгородского Макария составил Третью редакцию Жития, которая предназначалась для Великих Миней Четьих – грандиозного свода всей переводной и оригинальной церковной книжности, известной на Руси. Третья редакция Жития, за которой в литературе закрепилось обозначение "Тучковская", отличается бóльшим приближением к традиционной форме житий святых подвижников, чем Вторая редакция. Эпизоду о неожиданном появлении Михаила в Клопской обители предшествует обычное для житийных текстов вступления торжественного характера, прославляющее святого и объясняющее необходимость составления произведения, описывающего его благочестивую жизнь. Пространные рассуждения, исполненные разнообразных приемов красноречия, содержатся и в дальнейшем тексте Жития. Бытовая детализация, свойственная текстам Первой и Второй редакций, в Тучковской редакции, сглажена; при переработке текста доведена до минимума доля русского просторечия, в то время как доля церковнославянской лексики существенно возросла. Обыкновенно жития завершались посмертными чудесами святого, подтверждающими его богоизбранность. В тексте Первой и Второй редакций Жития Михаила Клопского было описание лишь одного посмертного чуда, совершенного святым; Тучков добавил в текст Жития еще три посмертных чуда Михаила.

В тексте Третьей редакции прослеживаются и изменения идеологического характера: Тучков усилил мотив богоугодности власти великого князя Московского; попытки других противиться воле великого князя резко осуждаются. Акцентирование этих идей в Тучковской редакции Жития, по-видимому, объясняется событием, современным составлению третьей редакции: в 1537 г. князь Андрей Иванович Старицкий поднял мятеж против своего племянника, малолетнего великого князя Московского Ивана IV Грозного. История текста Жития и особенности поэтики текста трех редакций исследованы в кн.: Повести о житии Михаила Клопского. Подг. текстов и статьи Л.А. Дмитриева. М.; Л., 1956.

Михаил Клопский – юродивый, подвизавшийся в Клопском монастыре, расположенном под Новгородом, на реке Веряже. Происхождение Михаила в Житии скрыто тайной, но из слов князя Константина Дмитриевича (сына Дмитрия Донского), посетившего обитель и узнавшего Михаила, выясняется, что он "своитин" московских князей и что зовут пришельца "Михайло". Известный историк В.Л. Янин высказал гипотезу, что Михаил был сыном Дмитрия Михайловича Боброка-Волынского, героя Куликовской битвы, и Анны Ивановны, сестры Дмитрия Донского, дочери великого князя Московского Ивана Ивановича Красного (Янин В.Л. К вопросу о происхождении Михаила Клопского // Янин В.Л. Средневековый Новгород: Очерки археологии и истории. М., 2004. С. 286—296).

Михаил жил в Клопском монастыре, как принято считать, с 1410-х по конец 1450-х гг. Как недавно установил А.А. Турилов, он скончался 11 января 1471 г.

Хотя Михаил именуется в Житии юродивым ("уродивым Христа ради"), он, по мнению некоторых исследователей, не может быть назван юродивым в строгом смысле слова. Подвиг юродства состоит в обличении неправды мира, относительности мирских норм и идеалов через поведение, кажущееся окружающим (непосвященным) нелепым, бесстыдным и кощунственным. Юродивый ведет себя как безумный, не будучи на самом деле таковым. Юродивый "ругается миру" и бесам. В основе юродского поведения — речение апостола Павла: "Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Иудеи требуют чудес, и Еллины ищут мудрости, а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие… Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых… Кто из вас думает быть мудрым в мире сем, тот будь безумным… Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом" (1 Кор. 1:20-27, 3:18-19).

С юродивыми его роднит дар прорицания и обличение неправды сильных мира сего, но эти черты не всеми учеными признаются достаточными, чтобы считать его самого юродивым. Известный историк древнерусской культуры Г.П. Федотов писал о Михаиле Клопском: "Св. Михаил является провидцем, а его жития собранием "пророчеств", вероятно, записывавшихся в монастыре. Лишь причудливость формы, символическая театральность жестов, с которыми связаны некоторые из его пророчеств, могли быть истолкованы как юродство. Самое большее о юродстве говорит начало жития, рисующее его необычайное появление в Клопском монастыре" (Федотов Г.П. Святые Древней Руси. М., 1990. С. 203).

Поведение Михаила – череда странных поступков, а не юродство в узком смысле слова: "Во всем этом нет настоящего юродства, но есть причудливость формы, поражающая воображение. Предсказывая смерть Шемяке, он гладит его по голове, а обещая владыке Евфимию хиротонию (рукоположение в епископский сан. – А. Р.), берет из рук его "ширинку" и возлагает ему на голову. За гробом игумена идет в сопровождении монастырского оленя, которого приманивает мохом из своих рук. Можно было бы сказать, что лишь общее уважение к юродству в Новгороде XV столетия сообщает нимб юродивого суровому аскету и прозорливцу" (Там же. С. 205).

Сходным образом оценивает поведение Михаила Клопского, описанное в его житии, и А.М. Панченко: "В житейском представлении юродство непременно связано с душевным или телесным убожеством. Это заблуждение. Нужно различать юродство природное и юродство добровольное ("Христа ради"). Это различие пыталась проводить и православная традиция. <…> Такое различие не всегда проводится последовательно. Это касается, например, Михаила Клопского.

В агиографических памятниках его называют "уродивым Христа ради", но, как кажется, в нем преобладают черты юродивого в житейском смысле. Михаил Клопский не склонен к юродскому анархизму и индивидуализму, он строго и неукоснительно исполняет монашеские обязанности, вытекающие из иноческого устава. Дары пророчества и чудотворения, которые приписывают Михаилу Клопскому авторы житий, прямой связи с подвигом юродства не имеют и, таким образом, на него не указывают: такими дарами, с точки зрения церкви, мог быть наделен равно затворник и столпник, пустынножитель и юродивый. Склонность к обличению сильных мира ("ты не князь, а грязь"), усиленная в тучковской редакции жития Михаила Клопского, разумеется, свойственна человеку, избравшему "юродственное житие". Обличительство есть следствие подвига юродства, но установление обратной причинной связи (обличитель – значит юродивый) – логическая ошибка. Самое главное заключается в том, что Михаил Клопский ведет жизнь благочестивого монаха, совсем не похожую на скитания "меж двор", которые столь характерны для юродивых. <…> Хотя оттенок юродства ощутим в его загадочных ответах при первой встрече с братией Клопского монастыря <…>, все-таки он не может быть признан каноническим типом юродивого" (Панченко А.М. Смех как зрелище. Древнерусское юродство // Лихачев Д.С., Панченко А.М. "Смеховой мир" Древней Руси. Л., 1976. С. 95.).

По мнению С.А. Иванова, "Михаил Клопский <…> вел затворническую жизнь, и единственный резон, по которому его можно причислить к юродивым, был пророческий дар" (Иванов С.А. Блаженные похабы: Культурная история юродства. М., 2005. С. 253).

Впрочем, отделение Михаила Клопского от других юродивых принадлежит исследователям, а не древнерусским книжникам. Как недавно заметил историк и исследователь древнерусской духовной культуры А.Л. Юрганов, ученым следует считаться с тем, что в Житии Михаил именуется именно юродивым (Юрганов. Убить беса: Путь от Средневековья к Новому времени. М., 2006. С. 150-151).

Отличительная особенность Жития Михаила Клопского — прием изображения святого исключительно с внешней точки зрения. Внутренний мир Михаила для повествователя и, соответственно, читателей, закрыт, остается тайной. В Житии нет интроспекции — проникновения в мир чувств и мыслей изображаемого. Нет ни обобщенной характеристики переживаний Михаила, ни его непроизнесенных вслух мыслей, ни внутренних монологов-молений. Мало того, немногочисленные высказывания святого таковы, что напрочь исключают возможность беседы с ним и как бы выстраивают стену между Михаилом и вопрошающими, пытающими дознаться, кто он такой. Особенно знаменательна сцена первого расспроса таинственного пришельца настоятелем Клопского монастыря Феодосием. "И Феодосий молви ему: "Кто еси ты, человекъ ли еси или бесъ? Что тебе имя?" И онъ ему отвещаетъ те же речи: "Человекъ ли еси или бес? Что тебе имя?" И Феодосий спроситъ его второе и третьее. А онъ противъ 3-жды те же речи отвещаетъ.

<…> И игуменъ еще въпроси его Феодосий: "Какъ къ намъ пришелъ? Откуду еси? Что еси за человекъ? Что ти имя твое?" И старець ему отвеща те же речи: "Какъ еси к нам пришолъ? Откуду еси? Что твое имя?" И не могли ся у него допытати ту имени".

"Зеркальные" ответы загадочного старца задают своеобразную модель поведения Михаила в беседах с другими, тщащимися вызнать о юродивом правду или констатирующими нечто, им о пришельце известное. Так, когда князь Константин Дмитриевич, узнав Михаила, "молви ему: "А се Михайло, Максимовъ сынъ"", то старец "противъ молви князю: "Бог знаетъ!"" (с. 336). Таким образом, Михаил признает лишь одного "собеседника", которому подобает знать о нем истину — самого Бога. Но, будучи узнан князем, старец всё же нехотя открывает свое имя, точнее — признает правоту слов Константина Дмитриевича: "И с техъ местъ сказалъ свое имя — Михайло. И почали его звать Михайломъ".

Символичен первый эпизод Жития, описывающий обнаружение старца в келье Клопского монастыря. Поп Макарий "[в]ойде в келью, ажъ старець седитъ на стуле, а пред ним свеща горитъ, а пише седя "Деаниа", святаго апостола Павла и плавание (новозаветную книгу Деяния святых апостолов. — А. Р.), И попъ, уполошився, да пошолъ въ церковь да сказалъ Феодосию игумену и чернцамъ.

И игуменъ, вземъ крестъ и кадило, и прииде х кельи и с чернцы, ажь сенцы заперты. И онъ посмотрелъ в окно в келью, ажь старець седя пише. И игуменъ сътвори молитву: "Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешныхъ!" И онъ противъ сътворилъ молитву. И игуменъ трижды сътворилъ молитву, и он противъ игумена тако же 3-жды сътворилъ молитву".

Запирание кельи таинственным старцем как бы прикровенно обозначает "запирание" им от окружающих своего внутреннего мира. Для других возможен лишь взгляд извне, как игумен Феодосий может сначала узреть Михаила лишь через келейное оконце.

Поведение Михаила в Житии первоначально является лишь "зеркалом", точным отражением поведения окружающих: он творит молитву вслед за тем, как ее сотворил настоятель монастыря; в церкви он поет вместе со всеми монахами те же песнопения. Личное, собственное поведение Михаила в первых эпизодах Жития как бы не существует. И лишь постепенно образ Михаила в Житии приобретает отчетливо индивидуальные черты.

Но странности в поведении и в речах Михаила сохраняются и в дальнейшем. Старец порой говорит загадками, и его жесты — также некие сообщения, исполненные глубинного смысла. Когда князь Дмитрий Юрьевич Шемяка, воевавший с двоюродным братом великим князем Московским Василием II Васильевичем ("Темным") за верховную власть, посещает обитель, Михаил "за голову князя погладит да молвитъ: "Княже, земля вопиет!" И трижды молвитъ". Слова старца и поглаживание головы Шемяке предвещали, как вскоре выяснилось, скорую смерть князя.

Михаил не часто прибегает к устному слову, его привычное состояние — молчание. Указывая место, где сокрыт под землею источник воды, Михаил не говорит об этом, но "пише на песку: "Чашю спасениа прииму, имя Господне призову. Ту будет кладяз неисчерпаемый"". Игумен видит надпись на песке, но тем не менее вопрошает о написанном Михаила, словно не может ее прочитать: "<…> и позри игуменъ, ажь писано на песку. И спроси игуменъ у Михайла: "Что, Михайло, писано на песку?" И Михайло глаголеть: Чашу спасениа прииму, имя Господне призову. Ту будеть кладязь неисчерпаемый". И сътвори игуменъ и Михайло молитву. И покопа мало и пойде вода опругомъ (ключом. — А. Р.). И явися кладязь неисчерпаемый и до сего дни".

Происходит превращение письменного слова в устное, и обратно, превращение, несущее символический смысл. Михаил, избегая устного слова, пишет предречение на песке, причем его надпись — это "дважды" письменное высказывание. Надпись является цитатой из Библии, восходя к стиху Псалтири "Чашу спасения прииму и имя Господне призову" (Пс. 115: 4). Но игумен Клопской обители ожидает от святого его личного речения, произнесенного вслух и превращающего надпись-цитату в реальное, насущное предсказание. И наконец, устное высказывание Михаила фиксируется составителем Жития, а его вторая часть (слова о "кладязе неисчерпаемом") переходят в речь повествователя. Так запись-речение старца становится причастным вечности.

Речи Михаила в Житии в большинстве случаев предсказания — обещания грядущего наказания согрешившим. Старец бестрепетно обличает неправду власть имущих. Посаднику Кириллу Григорьевичу Посахно, отнимающему у монастыря рыбные ловы и грозящему монастырским рыбакам в случае непослушания "ногы и руки перебити", Михаил предсказывает: "Будеши без рукъ и без ногъ, мало в воде не утонеши!", что и сбывается. Князю Дмитрию Шемяке обещает вместо желанного великого княжения Московского "Княже, досягнеши трилакотнаго гроба!". И вскоре Шемяка умирает. Посаднику Ивану Васильевичу Немиру, не хотевшему признавать власть великого князя Московского и уповавшему на помощь литовского князя Михаила, святой резко говорит: "То у вас не князь — грязь". Архиепископу Евфимию Первому, домогавшемуся от Клопского монастыря денег, юродивый предсказывает скорую смерть. "И с техъ местъ разболися владыка и преставилъся".

Михаил, телесно пребывая в земном пространстве, одновременно — духовно — ему не принадлежит. В физическом пространстве это особенное положение старца выражено мотивом неожиданных чудесных перемещений. Перемещения Михаила, в мгновение ока преодолевающего многоверстное пространство, чудесны и, в пределах здравого смысла, бесцельны, что побуждает видеть в них особенное мистическое значение.

Однажды Михаил исчез из монастыря и оказался в Новгороде, в притворе Софийского храма. Михаила узнал посадник Григорий Кириллович Посахно. Посадник "[п]о заутреней да молвит: "Михаилъ, яжъ хлеба с нами в одномъ месте". И онъ молвитъ: "Богъ знаетъ!" И пристави к нему человека. И хватя, яжь Михайла ни бывало. И пойде попъ ис церкви на Клпске, ажь Михайла стоитъ в притворе у церкви. И мало хлеба отъели, аже Посахне человека прислалъ смотрети Михайла — есть ли в манастыре, ажь в манастыре".

В другой раз "погибе (исчез. — А.Р.) из манастыря олень и Михайла с нимъ. И пребысть Михайло и олень 3 недели неведомо где. И преставися Феодосий (игумен монастыря. — А. Р.) <…>. <…> И люди добрыи скопяся из города, игумены честныи и попы и понесъ Феодосиа ко гробу хоронити; посмотря, аже иде Михаилъ, а олень за нимъ, а не привязанъ ничемъ: только у Михайла мошку (мох. — А.Р.) въ руках, а онъ за мошкомъ идет. И положиша Феодосиа въ гробъ, и положиша честно его".

Как будто бы из этого рассказа можно извлечь лишь свидетельство врученного свыше Михаилу дара повелевать животным. Рассказы о покорении животных святым хорошо известны переводным и оригинальным древнерусским книжным памятникам. Так, в переведенном с греческого Синайском патерике повествуется о старце Герасиме, которому был покорен лев; рассказ о Герасиме и льве, а также рассказ о старце Аннине, которого также слушался лев, вошли в Пролог — сборник кратких житий и назидательных сказаний, одну из самых читаемых на Руси книг. О диком медведе, приходившим в лесную чащобу за куском хлеба, который ему оставлял святой, рассказывает Житие Сергия Радонежского. В Повести о Петре и Февронии Муромских упомянуто о зайце, который скакал перед мудрой девой, когда она ткала холст.

Но, возможно, в сказании о Михаиле и олене присутствуют сокровенные символические значения: Олень в Библии — образ-символ, обозначающий, в частности, душу человека, устремленную к Богу. В ветхозаветной книге Псалтирь сказано: "Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к Тебе, Боже!" (Пс. 41: 1). В книге Песнь песней говорится: "Беги, возлюбленный мой; будь подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических!" (Песн. 8: 14). Согласно толкованию Филона Карпафийского, распространенному в древнерусской книжности, эти стихи Песни песней должно прочитывать так: "И по Бозе человекъ бегает греха борзотечением (быстро, стремительно. — А.Р.) и съ изъвещением пооучениемъ. <…> Бегаи оубо от земных и мирьскых къ добродетельным мужем и от тех съставляем, причастникъ боудеши Небесномоу Царствию о Христе Исусе, Господе нашемъ <…>". Если использовать это толкование как ключ к описанию оленя, идущего за Михаилом, то этот эпизод Жития окажется исполненным глубокого символического смысла: святой Михаил и есть или должен быть для знающих тем праведником, за которым они должны следовать послушно, как олень, удаляясь от греха и соблазнов мира. Эта сцена  заключает в себе дидактическое значение.

Первая редакция произведения, далекая от традиционной житийной формы, во многом интересна своей неотделанностью, "нелитературностью". Такое впечатление создается не только благодаря "простому" языку произведения, отсутствию традиционных для житий стилистических формул и библейских цитат. В Первой редакции Жития не соблюдается хронологическая последовательность эпизодов. Строгое следование хронологии событий не обязательно для повествования о жизни святого; но в житиях посмертные чудеса, удостоверяющие или являющие святость подвижника, четко отделяются от чудес прижизненных. В Житии Михаила Клопского это правило нарушено: в заключительной части Жития повествуется сначала о посмертном чуде святого (о спасении купца Михайлы Маркова по молитвам, обращенным к святому), а затем о трех прижизненных чудесных предсказаниях юродивого старца.

Однако "бесхитростная" фиксация составителем сцен из жизни Михаила Клопского далеко не всегда столь бесхитростна на самом деле, что показывает и сцена первого появления Михаила в монастыре, и эпизод с Михаилом и с оленем, и продуманность структуры всего памятника.
Составитель текста вовсе не стремился к эффекту "простоты", "естественности". Вероятно, он писал своего рода набросок, предварительную заготовку для будущего "правильного" жития.


 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру