Центр и периферия России в отражении средневековых греческих гео-административных категорий и церковного законодательства Константинополя

Византийская историография не только унаследовала от эллинизма пространственную протяженность диаспоры взамен полисной конкретности древнегреческой классики, но культивировала и христианский экуменизм (как идею вселенской Церкви и вселенской христианской империи – ред.).

За внешней идентичностью элементов пространственных перцепций византийской историографии с античными представлениями стоят принципиальные различия всей системы понятий. Историографы классической древности исходили в целом из полисных критериев: полис являлся точкой отсчета в пространстве. Геродот, давая ту или иную локализацию события, как бы приглашает сограждан в путешествие. Кризис рабовладельческого полиса не разрушил, но укрепил тягу к возрождению полисной идеологии: римская архаика реактуализируется Титом Ливием, полисная гражданственность в единстве со все развивающейся этикой отдельной семьи реставрируется Плутархом. Даже универсализм Полибия в конечном счете сводится к исходной позиции гражданина мегаполиса — Рима. Это становится уже самим собой разумеющимся общим местом для Диодора [1] . Скульптурно осязаемые полисные пространственные ориентации переполнены атрибутами мифологических и полумифологических элементов, в которых никогда не умирали общинные связи архаики, как бы далеко ни заходила эмансипация личности на исходе античности.

Византийская историография не только унаследовала от эллинизма пространственную протяженность диаспоры взамен полисной конкретности древнегреческой классики [2]  но культивировала и христианский экуменизм. Апеллирующая к ойкумене антитеза мира христиан миру непосвященных не стала простой заменой античной оппозиции "эллины — варвары". Определенность, стабильность понятия полиса уступила место в византийской историографии неконкретности, абстрактной локализации постулируемой ойкумены. Таков дихотомический ("ромеи — не-ромеи") принцип описания мира у Константина Багрянородного. Это пространство, будь то у Скилицы, Анны Комниной или Никиты Хониата, потеряв полисные связи, не обрело подобной четкой и адекватной структуры. Оно дифференцированно и противоречиво в своем построении. Одно и то же явление находится сразу в нескольких отношениях связи в этом пространстве. Так, можно установить несколько уровней воззрений, например, на Древнерусское государство у византийских историков XII—XIII вв. [3].

Пространственное членение оказывается не только не одноплановым, но даже противоречивым, а идеология экуменизма принимает скорее символическую, чем реально осязаемую форму. Характерный средневековый символизм организаций пространства византийскими историками проявляется и в психологической окраске описываемого места действия. Горы, леса у Льва Диакона, Кекавмена становятся символом опасности [4]  и вместе с тем у Пселла — символом уединения, отшельничества, анахоретства [5] , а у Иоанна Каминиата связаны с представлением о монастырском укрытии [6] . Море для Никиты Хониата соименно с бурей, шквалом, бедствиями, гибелью [7] , а для Пселла или Никифора Григоры — чаще с тихой гаванью, успокоением, устойчивостью, постоянством [8] .

Пространство в византийской историографии индивидуализируется в восприятии. Символичность и неконкретность экуменической установки восполняются пристальным вниманием к "своей", индивидуальной точке вселенной. Именно это средоточие в пространстве становится личностно окрашенным местом притяжения интересов византийского историка. Так, Малала особое внимание уделяет Антиохии. Иоанн Каминиат сосредоточен на Солуни, Пселла интересует императорский двор в Константинополе, Никита Хониат не преминет упомянуть родные Хоны, для Киннама придунайские области, где он оказался в военных походах, конкретнее и ближе, чем центр империи. И все же основной центр пространственных ориентаций, политических интересов — столица на Боспоре. Центром мира, вторым раем назовет ее Дука [9] . И эта гипертрофированная исключительность сама превращается в символ — императорской власти, всемирного центра культуры.

Пространство несет и "этическую" нагрузку. Мир земной представляется миром борьбы, противоречий, наконец, — миром, являющимся в целом антитезой "небесной гармонии". Дуалистично само восприятие космоса как арены борьбы добра и зла, подвижничества и греха, небесного и земного, духовного и материального.

Итак, историческое пространство византийской историографии при внешнем тождестве этно-географической номенклатуры представляет отличную от классической античности систему. На смену скульптурно осязаемому полису, являющемуся ценой деления пространственных оценок и атрибуций [10] , приходит доходящий до символизма универсализм — оборотная сторона партикуляризма. Личностное, дифференцированное восприятие пространства отражает новый характер социальных связей феодализирующегося общества.

Что касается образа России в византийских текстах, сам термин "Русь" и производные от него употреблялись чрезвычайно редко (оставим пока в стороне хорошо известную проблему таманской России). Например, лишь трижды встречается он у Никиты Хониата [11] , однажды говорится о "Русской земле" в "исторических стихотворениях" Феодора Продрома [12] , еще несколько случаев его использования — в эпиграммах [13] , письмах [14] . В целом во всех нарративных источниках XII—первой половины XIII в. встречается чуть больше десятка употребления термина "Русь". В официальных же и полуофициальных документах — актах, посланиях, списках епархий и т. п. — как правило, употреблено именно это название [15] .

В византийских источниках зафиксированы названия ряда областей и городов Древней Руси, толкование которых не вызывает затруднений. В перечне епископий "Великой России", составленном в середине XII в [16] , перечисляются Белгород ("Пелоградон"), Новгород ("Невоградон"), Чернигов ("Черниговон"), Полоцк ("Полоцикон"), Владимир ("Владимиру"), Переяславль ("Перистлаву"), Суздаль ("Сусдали"), Туров ("Турову"), Канев ("Каневе"), Смоленск ("Смолискон"), Галич ("Галица"). Под именем "Киава" ("Киама", возможно, "Киова") Никита Хониат и Киннам имеют в виду, несомненно, Киев [17] . Наибольшее количество свидетельств византийских источников относится к Галицкой Руси, наиболее близкой к Византии территориально и потому занимавшей в международных связях Империи видное место. Наши авторы знают границы Галицкой земли: непосредственно соприкасаясь на западе с Венгерским королевством [18] , на юге она доходила до отрогов Карпат [19] . Галицкое княжество, с одной стороны, рассматривалось как одна из "топархий" Руси [20] , но вместе с тем улавливается отношение византийцев к нему как к некоей самостоятельной территориальной и политической единице: во всяком случае, галицкий князь противопоставляется византийским автором [21]  "властителю" Киева [22]  — центра всей Руси.

Анализируя воззрения византийцев на место Руси в средневековом мире, можно установить несколько уровней оценки.

Первый из них — традиционная оппозиция ромеев и "варваров". Русь, наследница "скифского" прошлого, не входящая в пределы империи, рассматривалась в аспекте этой позиции [23] . Причем, помимо нейтрально-технического значения понятия "варвар" (как не-эллин), можно обнаружить и оценочно-отрицательное: так, поддерживается еврипидовское представление о жестокости "тавроскифов", убивающих чужестранцев [24] , их нечестии, богоборстве [25] ; об императоре Андронике Комнине замечается, что страсть к кровавым зверствам он обрел во время странствий [26]  среди "варваров", в чем можно видеть намек на пребывание Андроника на Руси и Кавказе.

Однако наряду с этим традиционным, окрашенным оттенками литературных античных реминисценций уровнем в наших памятниках зафиксирован и другой вид воззрения: Русь оказывается важнейшим элементом христианского мира. "Христианнейшим" назван русский народ, борющийся с половецкими ордами [27] ; Русь и связанные с ней народы — оплот православия перед лицом латинского Запада [28] . Оппозиция "варвары" — "не-варвары" обретает на этом уровне конфессиональный характер: "варвары" — "христиане". Хронологически в византийских источниках укрепление отмечаемого представления о Руси наблюдается с конца XII—начала XIII в. Участие иерархов Руси в церковных соборах, посольства и паломничества в Византию, деятельность Русского афонского монастыря [29]  — реальное подтверждение таких воззрений.

Наконец, третьим уровнем определения места Руси в структуре современного общества, по византийским источникам, оказывается прямое сопоставление внутренних общественно-политических систем Руси и Византии, замечаемое нашими авторами сходство процессов социального развития двух государств. Византийцы четко фиксируют наличие на Руси отдельных соперничающих княжеств; термины, обозначающие князей ("hegemon", "hoi … archikos proedreuontes", "ho diepon", "dynastes", "phylarchos", "archon") [30]  соответствуют титулам, применимым к правителям других европейских государств — Венгерскому и Богемскому королевствам, Болгарскому царству, южнославянским государствам. Более того: Никита Хониат повествует о разразившейся к началу XIII в. братоубийственной резне, в которой Роман Галицкий разбил "правителя Киева" Рюрика. Еще раз вспоминает он об усобицах среди "тавроскифских" династов в связи с рассказом о борьбе между сыновьями Стефана Немани в Сербии. Политическая раздробленность и внутренняя борьба отмечаются, помимо "тавроскифов" и "далматов", у сельджуков, венгров и многих других народов, причем источником такого процесса, охватившего мир, считается государство ромеев: "Так, пример братоубийства, показанный в Царьграде, сделался как бы образцом, моделью или даже общим правилом для всех воинов земли; так что не только персидские, тавроскифские, далматские, как теперь или несколько позже паннонские государи, но и владетельные лица разных других народов, обнажив мечи против единокровных родственников, наполнили свои отечества убийствами и мятежами" (532.14—20).

Таким образом, определение нескольких уровней отношения к Руси в византийских памятниках позволило выделить представление о сопоставимости общественно-политических процессов на Руси и в других государствах средневекового мира. Значительное место Руси в структуре международных отношений в средневековой Европе подчеркнуто и византийскими авторами того времени.

Геополитическая структура Древнерусского государства наиболее подробно в средневековых греческих текстах отражена в трактате императора Константина VII Багрянородного "Об управлении империей" ("De administrando imperio") середины X в. Центром представлен Киев ("Киова"), где находится резиденция князя ("архонта Росии"), которому подчинены данники — славянские племена. Князь с дружиной совершают зимний объезд своих владений, славянское название которого греческий автор воспроизводит: "полюдье". Среди других городов выделяется Новгород ("Немоград") — резиденция княжеского сына — наследника власти. Из других городов выделены Смоленск ("Милиниска"), Любеч ("Телумца"), Чернигов ("Чернигога") и Вышгород ("Вусеграде"). Вся Русь делится венценосным автором на "Внешнюю" и "Внутреннюю Росию". Собрав дань с подвластных "пактиотов" (от лат. pactum — "договор", "соглашение"), князь с дружиной возвращаются в Киев. С наступлением судоходного сезона русские купцы, посланники, воины отправляются "по пути из варяг в греки" в Константинополь для сбыта продуктов дани и обмена на деньги и всё необходимое на константинопольском рынке.

Целая глава рассматриваемого памятника посвящена описанию пути

"9. О росах, отправляющихся с моноксилами из Росии в Константинополь [да будет известно], что приходящие из внешней Росии в Константинополь моноксилы являются одни из Немогарда, в котором сидел Сфендослав, сын Ингора, архонта Росии, а другие из крепости Милиниски, из Телиуцы, Чернигоги и из Вусеграда. Итак, все они пускаются рекою Днепр и сходятся в крепости Киоава, называемой Самватас. Славяне же, их пактиоты, а именно: кривитеины, лендзани-ны и прочие Славинии — рубят в своих горах моноксилы во время зимы и, снарядив их, с наступлением весны, когда растает лед, вводят в находящиеся по соседству водоемы. Так как эти [водоемы] впадают в реку Днепр, то и они из тамошних [мест] входят в эту самую реку и отправляются в Киову… …А в море лежит остров Св. Эферий, оттуда они отправляются к реке Днестр и, найдя там убежище, вновь там отдыхают. Когда же наступит благоприятная погода, отчалив, они приходят в реку, называемую Аспрос, и, подобным же образом отдохнувши и там, снова отправляются в путъ и приходят в Селину, и так называемый рукав реки Дунай. Пока они не минуют реку Селина, рядом с ними следуют пачинакиты. И если море, как это часто бывает, выбросит моноксил на сушу, то все [прочие] причаливают, чтобы вместе противостоять пачинакитам. От Селины же они не боятся никого, но, иступив в землю Булгарии, входят в устье Дуная. От Дуная они прибывают в Конопу, а от Конопы — в Констанцию... к реке Варна; от Варны же приходят к реке Дичина. Все это относится к земле Булгарии. От Дичины они достигают области Месемврии — тех мест, где завершается их мучительное и страшное, невыносимое и тяжкое плавание. Зимний же и суровый образ жизни тех самых росов таков. Когда насту¬пит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия, что именуется "кружением", а именно — в Славинии вервианов, другувитов, кривичей, севериев и прочих славян, которые являются пактиотами росов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепр, возвращаются в Киав. Потом так же, как было рассказано, взяв свои моноксилы, они оснащают [их] и отправляются в Романию".

Термин "Росия" как обозначение территории восточнославянского государства, соответствующее летописным наименованиям "Русь" и "Русская земля", впервые в византийской литературе встречается в сочинении Константина "О церемониях"[31]  (). Сопоставимыми с названиями "русская земля" и "страна русская" стали в византийских источниках выражения "chôra tês Rhôsias" (DAI. 37. 43) и "gê Rhôsikê" [32] . В южнославянских памятниках для обозначения государства он употребляется лишь с 1387 г., в России — со второй половины XV в. [33] . Известная форма, употребительная в новое время, — с двумя с ("Россия"), в греческих текстах встречаются в XIV в. [34] , в русских источниках — с XVI в. [35] .

Выражение "apo tês exô Rhôsias" допускает несколько толкований.

"Внешняя Росия" — подчиненная росам территория славян со всеми перечисленными ниже городами, "внутренняя" (этого термина у Константина нет — он восстанавливается как оппозиция к "внешней" Росии) — собственно Киев, откуда выходят "все росы" в полюдье. В этом случае к "внешней Росии" придется причислить даже Вышгород — Вусеград (см. коммент. 14 к гл. 9), княжеский "Ольгин град" в середине Х в., что маловероятно.

"Внешняя" и "внутренняя" Росии — два основных пункта пребывания росов: Немогард — Новгород, где сидел Святослав, и Киев, в котором Константин помещает "всех росов". Тогда все прочие города, перечисленные императором, не включаются ни во "внешнюю", ни во "внутреннюю" Росию [36] , а принадлежат пактиотам росов — славянам (ср. обозначение Витичева как крепости-пактиота росов; см. коммент. 25 к гл. 9). В гл. 37 Росия противопоставлена землям уличей, древлян, лендзян и прочих славян, платящих ей дань. Возможно, Константин, повсюду противопоставляя славян и росов, пытался разделить их и территориально, чему соответствовала и полученная им информация о "всех росах" в Киеве. Из самого трактата очевидно, что росы присутствовали и в Новгороде, и, как следует из данных археологии, в других пунктах, отмеченных Константином. Росы и княжеская дружина вообще не могли замкнуться в стенах лишь двух подвластных росам крепостей: дружинные погосты в Х в. известны по всей Восточной Европе на важнейших речных магистралях Древнерусского государства [37] . Таким образом, и земли между Киевом и Новгородом, и особенно речные пути, по-видимому, не были нейтральной зоной, куда росы наезжали лишь на время полюдья — они были закреплены за киевским князем системой погостов.

Гипотетическая "внутренняя" Росия — страна полян (Manojlović G. Studije. Knj. 187. S. 24) или Русь в узком смысле — Киевская, Черниговская и Переяславская земли [38] . Однако Чернигов назван наряду с Новгородом и Смоленском вне связи с Киевом, равно как Вышгород и Любеч (на территории полян); Переяславль же не назван вообще: города "Русской земли" в узком смысле не выделяются Константином в отдельную группу (ср.: DAI. II. Р. 25). А. Н. Насонов "Русская земля". С. 31) находит у Константина противопоставление "внешней Росии" с Новгородом собственно Росии, где князем  был Игорь, сидевший в Киеве. Но договор Игоря с греками 944 г. (ПВЛ. Ч. 1. С. 34–39), упоминающий наряду с послами великого князя Игоря, княгини Ольги и других также "сла" Святослава, заключен был от "всех людий Руския земля". Таким образом, киевский великий князь в Х в. — не князь Руси в узком смысле, но правитель всей Русской земли, включая Новгород, как, по-видимому, и следует понимать титул "архонт Росии" у Константина. В гл. 37 Константин противопоставляет территорию (хору) Росии землям славян, платящих дань Росии, в которой Насонов видел Русь в узком смысле. Но Константин говорит о южных границах Росии и округах (хорах), с которыми соседят печенеги, поэтому сужение территории Росии до Среднего Поднепровья неправомерно.

"Внешняя Росия" — это и Северная Русь с границей где-то между Новгородом и Смоленском [39] . В этом случае перечисленные вслед за Новгородом, относительная самостоятельность которого подчеркнута тем, что называется новгородский князь Святослав, Смоленск, Любеч, Чернигов, Вышгород входят во "внутреннюю Росию". Непосредственная связь Любеча, Чернигова и Вышгорода с Киевом не подлежит сомнению. Смоленское Поднепровье по данным нумизматики (Янин В. Л. Денежно-весовые системы. С. 149–151) в середине Х в. входило в ареал южнорусской денежно-весовой системы, что свидетельствует о включении территории смоленских кривичей в сферу влияния Киева; полюдье с кривичей собирал киевский князь. По Б. А. Рыбакову, маршрут полюдья (по периметру племенных территорий древлян, дреговичей, кривичей и северян) проходил через перечисленные Константином города, поворотным пунктом был Смоленск (Рыбаков Б. А. Киевская Русь. С. 316 и след.). В таком случае вероятно, что "внутренняя Росия" — это территория Руси, освоенная полюдьем киевского князя. Вместе с тем в реконструкции Рыбакова не учтены упомянутые Константином "прочие славяне", с которых собиралось полюдье, и платившие дань Росии уличи и лендзяне, наряду с древлянами не входившие, согласно Константину (см. гл. 37 и коммент. 15), в Росию, Неясным остается и положение Смоленска, который древнерусская традиция относит к Верхней Земле наряду с Новгородом (ПВЛ. Ч. 2. С. 350–351).

Существует также ряд других менее обоснованных гипотез о локализации "Внешней" и "Внутренней" Росии (см.: DAI. II. Р. 26). Среди последних — их отождествление О. Прицаком с "каганатом Руси", состоящим из двух территорий, которыми для середины Х в. являлись Днепровский путь — "Внешняя Росия" и Ростовская земля (метрополия) — "Внутренняя Росия" [40] .
Наиболее убедительным представляется предположение А. Поппэ, что деление Руси на "внешнюю" и "внутреннюю" проводилось самими византийцами; таким образом, "внутренняя Росия" — ближайшие к Византии земли в Приднепровье, "внешняя Росия" — отдаленная Новгородская земля[41] . Д. Оболенский отмечает, что Новгород лежал на периферии Древней Руси с точки зрения и Константина, и правителей Киева (DAI. II. Р. 26). "Внешняя ар-Русийа" упомянута ал-Идриси, но, как и у Константина, нигде не противопоставлена "внутренней"[42] . Впрочем, тот же автор упоминает "внутренних" и "внешних" басджиртов (Там же. С. 216). Если учесть, что восточные авторы, например ал-Хорезми (Калинина Т. М. Сведения ал-Хорезми о Восточной Европе и Средней Азии // Там же. С. 184, 196), следовали Птолемею в традиции разделения Скифии на внешнюю и внутреннюю, то закономерен вопрос, не повлияла ли эта античная традиция и на сочинение Константина. Существенно, что он упоминает также внутреннюю Персию (гл. 22) и, в соответствии с античной традицией, внешнюю Испанию (гл. 24, она же "Малая"). Ср. также выделение "окольных Славиний" на Балканах в византийских текстах IX–Х вв. (см.: Иванова О. В., Литаврин Г. Г. Славяне и Византия. С. 88). Таким образом, наиболее вероятно, что Константин следовал античному "эгоцентрическому" принципу выделения внутренней и внешней частей описываемого региона (по отношению к описывающему), а не собственно древнерусской традиции [43] .

Нижеследующий перечень древнерусских городов, поставляющих моноксилы росам, последовательно называет центры, лежащие на Днепровском пути, от самого северного — Новгорода — по мере их приближения к Киеву. Это выделение части Днепровского пути к северу от Киева перекликается с выделением Константином "внешней", т. е. дальней Росии. Систематичность перечня подтверждает справедливость предлагаемой интерпретации топонимов. Особый интерес представляет синтаксическое выделение Константином первого центра — Новгорода: "одни из Немогарда, ... другие из крепости Милиниски, из Телиуцы... " Именно он (в отличие от Любеча и др.) играл первостепенную роль в функционировании Невско-Днепровского пути и был крупнейшим средоточием ремесла и международной торговли. В скандинавских памятниках и в XII–XIII вв. сохраняется представление о Новгороде как столице Руси. Это сообщение Константина весьма важно как свидетельство сложения на Руси к середине Х в. сети поселений, связанных едиными внешнеэкономическими и политическими целями.

Общепринята интерпретация топонима "Немогардас" как Новгорода Великого. Исключение составляют мнения В. А. Пархоменко, который считал, что под ним кроется название какого-то другого города, расположенного южнее   [44], и В. Ляскоронского, полагавшего, что этим топонимом обозначалась новая, вновь отстроенная часть Киева [45] ; однако эти мнения представляются неосновательными. Дж. Бьюри предложил широко принятую в настоящее время конъектуру: "бета" вместо – "мю", т. е. "Невогардас" (Burry J. The Treatise. P. 543. Note 1). Основываясь на этой конъектуре, А. Н. Кирпичников сопоставил основу "Нево" с названием Ладожского озера "Нево" и предположил, что ойконим "Немогардас" относится не к Новгороду, а к "городу на озеро Нево" — Старой Ладоге, которая в середине Х в. была крупнейшим торговым и ремесленным центром Северной Руси [46] .

Археологические материалы, одновременные известиям Константина, свидетельствуют о важном политическом и экономическом значении Новгорода [47] . Однако находки скандинавских вещей, которые можно было бы связать с пребыванием там дружины "росов", незначительны [48] ; их намного больше на Городище под Новгородом, где, по предположению Б. А. Рыбакова, размещались норманны (История СССР с древнейших времен. Т. 1. С. 489). Это предположение, а также вероятность того, что Городище было резиденцией новгородских князей и их дружин уже в IX–Х вв., были подтверждены работами Е. Н. Носова   [49, 50].

Сведения о том, что Святослав "сидел" в Новгороде, сохранились только у Константина. Это известие — раннее подтверждение традиции сажать на новгородский престол сына великого киевского князя (ср.: Владимир Святославич, Ярослав Мудрый и др.), которое согласуется с фактом относительной самостоятельности Новгорода, — что, возможно, повлияло на выделение "внешней Росии". X. Ловмяньский считал, что о княжении Святослава в Новгороде Константину было известно уже во время заключения договора с Игорем в 944 г., поскольку при этом присутствовал посол Святослава. Однако в момент убийства Игоря в 944 г. Святослав, согласно летописи, пребывал в Киеве с Ольгой и кормильцем Асмудом (ПВЛ. Ч. 1. С. 40). Если принять известие Константина о княжении малолетнего Святослава в Новгороде, то можно предположить, что за него правил кормилец Асмуд (как впоследствии в Киеве — Ольга). Упоминание Константином пребывания Святослава на Новгородском столе может тогда служить датирующим признаком — свидетельством составления гл. 9 или во время правления Игоря, т. е. до осени 944 г. (если принять предположение Д. Оболенского о первичности формы настоящего времени глагола — DAI. II. Р. 28; см. коммент. 7) или вскоре после 944 г. (если имперфект глагола "сидел" стоял с самого начала и означал, что Святослав, ранее сидевший в Новгороде, теперь находится в другом месте — в Киеве).

Общепринята идентификация топонима "Милиниска" с названием Смоленска, одного из древнейших русских городов. Форма "Смольньскъ" — производная от "Смольня" (название речки, на которой стоит Смоленск; от "смола"); прочие этимологии (включая скандинавскую) неубедительны. В транслитерации названия у Константина первая йота, очевидно, возникла под влиянием последующих двух йот. Опущение начальной сигмы объясняется двояко.

Сообщение Константина о крепости Смоленска породило дискуссию среди археологов о том, какой именно населенный пункт он имеет в виду и что такое Смоленск в середине Х в. [51] . В современном Смоленске не открыты ни слои, ни укрепления Х в., поэтому со времен А. А. Спицына высказывалось предположение, что древний Смоленск располагался на месте Гнездова, на Днепре, в 12 км ниже современного города, где помимо дружинных курганов открыты городище и селище. Однако гипотеза о Гнездове как о древнем Смоленске, центре кривичей, не подтверждается последними исследователями (Авдусин Д. А. О Гнездове; Петрухин В. Я., Пушкина Т. А. К предыстории. С. 100–112). Само выражение "крепость Милиниски" аналогично упоминанию "крепости Киоава, называемой Самватас" (коммент. 17 к гл. 9). Если предположить, что, как и в случае с Киевом — Самватасом, речь идет не о самом городе (коммент. 17 к гл. 9), а о крепости вне его, то вероятно, что "крепостью Смоленска" информатор Константина назвал укрепленное поселение в Гнездове (ср. также соотношение Новгорода и Городища (коммент. 6 к гл. 9)). Это предположение, однако, не может опираться на синтаксис словосочетания "кастрон" + топоним, так как родительный и именительный падежи топонима неупорядочены: крепость Херсона (гл. 7), но крепость Херсон (гл. 11), крепость Милиниски (род. п.), но большой ряд топонимов в им. п. "Кастрон" у Константина сплошь и рядом означает сам город, а не его акрополь или крепость, защищающую одноименный город (ср. гл. 11: крепость Херсон; гл. 27: крепость Беневент и др.).

Смоленск упомянут в русских источниках в числе древнейших русских городов как племенной центр кривичей (ПВЛ. Ч. 1. С. 13), полюдье с которых, по сведениям Константина, собирал киевский князь. По имеющимся ныне данным, центром, из которого осуществлялся сбор полюдья на Смоленщине в Х в., был погост в Гнездове, где стояла дружина, оставившая погребальные памятники (большие курганы и камерные гробницы), аналогичные памятникам в дружинных некрополях Киева и Черниговщины. Самые большие и богатые курганы сохраняют черты скандинавского погребального обряда и некоторые предметы скандинавского инвентаря, но норманнский похоронный ритуал в Гнездове трансформирован под влиянием славянского населения. Курган № 13 из раскопок Авдусина, содержащий типично скандинавское трупосожжение в ладье и корчагу с древнейшей русской кириллической надписью (первая четверть Х в.), показателен и как памятник вероятного двуязычия "росов" в первой половине Х в., и как свидетельство южных связей Гнездова: и сама корчага, и ее вероятное содержимое (горчица) — предметы южного импорта (Херсонес?) [52] . На связи Гнездова с Византией в Х в. указывает ряд находок; поливные блюдо и тарелка, шелковые ткани, византийские монеты в курганах и на поселении.

Наиболее распространена идентификация топонима "Телиуца" с древнерусским "Любеч", хотя с формально-лингвистической точки зрения соответствие "Телиуца"-"Любьчь" необъяснимо (остается лишь допустить, что греческая передача этого названия подверглась существенным искажениям; о других предложенных чтениях см.: DAI. II. Р. 30).

Любеч назван в Повести временных лет под 882 г. (ПВЛ. Ч. 1. С. 20) среди городов, взятых Олегом (по мнению Д. С. Лихачева, упоминание здесь Любеча — вставка составителя Повести — ПВЛ. Ч. 2. С. 250–251). Получение Любечем византийской дани по договору 907 г. (Там же. Ч. 1. С. 24), а также встреча возле Любеча войск Ярослава Мудрого и Святополка в 1015 г. подтверждают его важное положение в системе древнерусских городов. Б. А. Рыбаков считает Любеч северными воротами гипотетической "внутренней Руси" (Рыбаков Б. А. Любеч и Витичев). В связи с упоминанием об однодеревках, идущих из Любеча, интересно название урочища Кораблище, расположенного возле любечского городища; Рыбаков связывает этот микротопоним с наличием на урочище корабельных сосен. В городе обнаружены слои и два клада дирхемов Х в.[53] . Рыбаков отмечает наличие византийских монет на месте, где могла быть пристань, и дружинных курганов вблизи города  [54].

Приведенная Константином форма "Чернигога", по предположению Н. Н. Дурново, отражает древнерусский топоним Чернигов в форме род. п. — "из Чернигова" (Дурново Н. Н. Введение. С. 225), где замену "ро" на "гамму" он объясняет графической ассимиляцией с первой гаммой.

Чернигов упомянут в Повести временных лет среди подвластных Олегу городов под 907 г. (А. А. Шахматов считает, что это упоминание заимствовано летописцем из договора 911 г.: Шахматов А. А. Повесть временных лет. Т. I. С. 114). О подчиненности Чернигова Киеву свидетельствуют и археологические данные: возле города располагался дружинный некрополь Х в. с большими курганами, близкими гнездовским (Рыбаков Б. А, Древности Чернигова. С. 14–52), а в 16 км к юго-западу от Чернигова — дружинный лагерь у села Шестовица с некрополем, включающим камерные гробницы, аналогичные киевским  [55]. Большие черниговские курганы характеризуют древнерусскую дружинную культуру во всем разнообразии ее связей (показательно, что самый знаменитый из них — Черная могила — датируется монетой Константина Багрянородного и его сына Романа: 945–959 гг. — Рыбаков Б. А. Древности Чернигова. С. 28–29). По своему положению (на ответвлении Днепровского пути по Десне) и как центр территории северян Чернигов играл важную роль в экономической и политической жизни Руси, что подтверждается и упоминанием его в договоре 907 г. как города, получающего византийскую дань. (Е. М., В. П.)

Топоним "Вусеграде" Константина согласуется с названием "Вышгород" (др.-рус. "Вышегородь" или "Вышьгородъ"), т. е. "Верхний город". Как признается всеми исследователями, огласовка в записи Константина — южнославянская. Конечное -ε, скорее всего, отражает локативное окончание -е (Дурново Н. Н. Введение. С. 225).

Вышгород упомянут под 946 г. как "Ольгин град", которому идет треть древлянской дани (две трети идут Киеву. — ПВЛ. Ч. 1. С. 43). Он располагался в 15 км выше Киева на высоком берегу Днепра. По-видимому, использовался киевскими князьями в качестве экстерриториальной резиденции уже с Х в.  [56].

Название "Киоава", встречающееся в главе трижды, уверенно идентифицируется с Киевом, который упомянут в Повести временных лет в числе древнейших русских городов. Конкуренция трех разных огласовок в передаче этого названия никоим образом не ставит под сомнение приведенной идентификации, но служит яркой иллюстрацией того, что записи славянских названий в сочинении Константина носят лишь приблизительный характер.

Столица Древнерусского государства и резиденция великого князя со времени обоснования там Олега (882 г.), согласно Константину, — местопребывание "архонта Росии" и "всех росов", скорее всего, дружины великого князя. В городе изучены культурные напластования Х в. и одновременный некрополь, включающий дружинные гробницы (Каргер М. К. Древний Киев. Т. 1). Наиболее характерный тип дружинных погребений Х в. — камерные, близкие скандинавским (ср. коммент. 13 к гл. 9), но имеющие местные особенности — срубные конструкции камер [56]  (), что свидетельствует о самостоятельном развитии этого типа погребального обряда на Руси.

Связи киевской дружины с Византией документируются немногочисленными находками монет[58] , в том числе золотой монетой Константина Багрянородного, найденной в погребальном комплексе с весами и гирьками (Там же. С. 161). Название Киева "Самватас" встречается только в рассматриваемом сочинении Константина. Если не считать "Самватас" иноязычным названием самого Киева, а особой крепостью, к чему склоняются многие исследователи; О. Н. Трубачев полагает даже, что Киев как "полицентрический тип протогородов" состоял из нескольких первоначальных (отдельных) поселений; каждое из них имело собственное название, которые при слиянии  были вытеснены одним , *Kyjevъ? — то неясна и ее локализация [59] . Большинство исследователей отождествляет Самватас с детинцем на Старокиевской горе. Г.С. Лебедев считает это отождествление сомнительным (название  киевского детинца, по его мнению, должно было попасть и в другие источники) и помещает Самватас на Лысой горе, возле которой, как он полагает, располагался и обособленный дружинный некрополь (Лебедев Г.С. Эпоха викингов. С. 240-241). Самватас, по Лебедеву, основан "находником" Олегом, не решившимся закрепиться в самом Киеве, и потерял свое значение во второй половине X в. с упрочением княжеской династии. Сходное предположение высказал Б.А. Рыбаков, считающий Самватас особым урочищем, может быть на Почайне (Рыбаков Б.А. Киевская Русь. С. 320) и исходящий из тезиса, что норманны не в состоянии были обосноваться в древнерусских городах и закреплялись лагерях под их стенами — в урочище Угорском под Киевом (где остановился Олег с малолетним Игорем), в Гнездове под Смоленском, на Городище под Новгородом (История СССР с древнейших времен. Т. 1. С. 489).

Однодеревки проходили значительную часть пути "из варяг в греки" от Новгорода к Днепру, видимо, по описанным в летописи артериям (Волхов — Ильмень — Ловать). Собственно Днепровский путь, по данным нумизматики, начинает функционировать позже Волжского. Д. А. Авдусин датирует его интенсивное использование Х в. [60] . Г. С. Лебедев, опираясь на распространение восточного серебра, относит зарождение пути "из варяг в греки" уже к началу IX в., основная же масса византийских монет, по его данным, проникает в Скандинавию именно в Х в. (Лебедев Г. С. Эпоха викингов. С. 140, 234). Однако Аскольд и Дир, прошедшие Днепровским путем в 60-е годы IX в., изображаются летописью как первопроходцы, не знающие Киева (ПВЛ. Ч. 1. С. 18–19); Олег, следуя тем же путем в 882 г., сажает своих мужей в Смоленске и Любече, в Киеве же прикидывается купцом, идущим "в греки" (Там же. С. 20) из Новгорода. Первые летописные сообщения о функционировании Днепровского пути как пути торгового как будто говорят против раннего — с первой половины IX в. — сколько-нибудь регулярного функционирования всего пути.

На этом пути расположены все русские города, упомянутые Константином (Чернигов находился на его ответвлении — коммент. 5 к гл. 9). Путь служил в Х в. не только главной внутригосударственной магистралью, связующей два основных центра, Новгород и Киев, и все подчиненные Киеву земли (по Днепру возвращаются в Киев дружины росов после полюдья), но через Русь связывал Скандинавию и Прибалтику с Византией. Основные сведения, которыми располагал Константин, касаются южной (ниже Киева) части Днепровского пути (в отличие от Повести временных лет, где наиболее подробно характеризуется его северный участок, особенно на водоразделе Днепра, Западной Двины и Волги). Император чрезвычайно подробно осведомлен о стоянках на этом отрезке пути (Витичев, о. Хортица и др.), о порогах (вплоть до их внешнего вида) и т. п. Детальность описания, подчас доступная только очевидцу, вероятно, указывает на то, что информатор или автор этой части гл. 9 был лично знаком с участком от Киева до Константинополя.

Институт, связывавший центр Киевской Руси с периферией, назывался, как в древней Руси, так и в греческой транскрипции у Константина Багрянородного, "полюдьем". Полюдье означало объезд князем с дружиной подвластных ему территорий с целью сбора дани, а позднее и саму дань. Б.А. Рыбаков воссоздал маршрут полюдья по кольцу рек: последовательность полюдья, возможно, отражена в перечислении Константином славянских племен. Сначала сборщики полюдья отправлялись к ближайшему от Киева племени вервиан-древлян (см. коммент. 67 к гл. 9); сообщению о начале полюдья у древлян соответствуют и сведения летописи о взимании Игорем дани с древлян осенью, когда начиналось полюдье. Затем сборщики дани направлялись через Любеч по Днепру к дреговичам-другувитам (см. коммент. 68 к гл. 9) вплоть до Смоленска в кривичском Верхнем Поднепровье, затем по Десне к северянам-севериям (см. коммент. 70 к гл. 9) и через Чернигов и Вышгород возвращались в Киев. Предполагаемый маршрут включает все пять городов, перечисленных в начале главы. По Рыбакову, росы в ходе полюдья совершали кратковременные остановки в специальных пунктах — становищах, куда свозилась дань (Рыбаков Б.А. Смерды // История СССР. 1979. № 2. С. 39-47; Он же. Киевская русь. С. 318-329). Однако в Гнездове (оно, а не Смоленск, по-видимому, служило поворотным пунктом "кружения") дружина в X в. стояла постоянно; к постоянным пунктам-погостам можно отнести и Шестовицы, и Седнев на Черниговщине, и другие погосты вне зоны, охваченной регулярным полюдьем на территории "прочих Славиний", чьи племенные названия не упомянуты Константином.

Греческая транскрипция древнерусского слова "полюдье", показательна как свидетельство адаптации росами именно славянского слова (в исландских сагах также употребляется заимствование из древнерусского: polutasvarf.  См.: Stender-Petersen A. Varangica. Р. 151-164), хотя типологически сходный институт в самой Скандинавии носил название "вейцла" [61] . Древнейшие известия о ежегодных объездах "царем" славян и о сборе дани одеждами содержатся в сочинении арабского автора X в. Ибн Русте [62]  .

Участвуя в полюдье, росы содействовали оформлению в восточнославянском обществе системы сбора дани. Продукты дани — воск, мед, меха, рабы — реализовывались на внешних рынках, в том числе в Византии. Частично это подтверждается материалами дружинных курганов, расположенных возле погостов и в самом Киеве, которые содержат монеты, остатки тканей и предметы роскоши из Византии и стран Востока. Именно после сбора полюдья, согласно Константину, росы отправляются в Византию; торговые отношения с ней регулировались договорами 911 и 944 гг. По данным археологии, расцвет торговли с Византией начинается именно в X в.; находки византийских монет зафиксированы по всему пути "из варяг в греки"  [63] . Такая форма эксплуатации, как сбор дани и ориентации на внешние рынки характерны для раннефеодальных государств. Полюдье сохранялось до XII в. в форме фиксированной денежной повинности: в грамоте Мстислава Владимировича 1130 г.[64]  говорится об "осеннем полюдье".

Во второй половине XII в. ситуация на Руси постепенно меняется. Тенденции децентрализации позволяют удельным князьям, особенно периферийных областей, вести политику, не совпадающую подчас с интересами Киева. И Византия стремилась сыграть на внутренних противоречиях княжеств, поддерживая то одну из спорящих сторон, то другую, вызывая еще большие осложнения в международных отношениях. Это чутко уловил историк XII в. Иоанн Киннам — императорский секретарь, имевший доступ к документам, но и сам участвовавший в войнах в Подунавье. Им описаны события переговоров с различными русскими князьями в ходе византино-венгерских войн в 1165 г.

Повествование о развитии венгеро-византийских событий (наиболее, пожалуй, подробные части "Истории") имеет прямое отношение и к истории Руси. В комплексе византино-венгеро-русских взаимоотношений формировались судьбы центральноевропсйского региона в средние века.

Так, византино-венгерская война 1151 г. была начата Мануилом в знак поддержки Владимирка Галицкого — византийского союзника (115.19). Известную роль в этих событиях мог сыграть и изгнанный венгерский принц — сын короля Кальмана (Коломана) и русской княжны — дочери Владимира Мономаха Евфимии — Борис Кальманович (Коломанович). Оказавшись на стороне Мануила, он явился удобным для Византии ставленником на венгерский престол. На сторону Бориса, по предположению В.Г. Васильевского, и перешел передовой венгерский отряд, посланный против византийцев (Киннам сам не называет здесь имя Бориса Кальмановича — 114.15).

В 1166 г. Мануил направляет в Венгрию войско через "Тавроскифию" (260.21), т.е. через русские земли (К.Я. Грот считает, что поход проходил по территории современной Молдавии, Буковины и Северной Трансильвании).

Для отечественной истории важное значение имеет указание Киннама на южные границы Руси (94.12). В этом свидетельстве ученые усматривают подтверждение мнения о распространении галицких границ далеко на юг — до устья Дуная. Из сочинения византийского историка явно вырисовывается византино-галицкий союз в начале 50-х годов XII в. (115.14—19). Однако уже в середине 60-х годов в связи с пребыванием мятежного севастократора Андроника Комнина в Галичине приходится говорить об ослаблении официальных византино-галицких связей. Напротив, в результате описанного Киннамом посольства на Русь Мануила Комнина (232.4), вероятно, установились хорошие отношения между Константинополем и Киевом: "А Мануил, который возводил свой род к Комнинам прибыл к народу тавроскифов, чтобы напомнить их архонту о соглашениях, в [верности] которым он давал клятву василевсу, а также чтобы укорить его за дружбу с Иерославом — правителем Галицы. Ибо Иерослав не только вообще нарушил союз с ромеями, но принял и удостоил милостью Андроника — о котором теперь мы расскажем подробнее, — бежавшего из тюрьмы во дворце, где содержался, я думаю, девять лет до того, как перейти к нему (л. 258.33—37: Me 232.3—11).[Рассказ о бегстве Андроника Комнина из константинопольской тюрьмы.]

Вот так Андроник, бежав из темницы, пришел к тавроскифам. Нам же следует вернуться к тому, о чем шла речь.

Тот Мануил пришел к Примиславу как по названным [причинам], так и с целью привести оттуда вспомогательное войско для ромеев. Ему было предписано переговорить о помощи и с самим архонтом. Тавро-скифской страны Росиславом. И он, действительно, добился цели. Чрезвычайно обрадованные, что такого [высокого] посла отправил к ним василевс, они обещали выполнить все, что угодно василевсу. Василевс не обошел поэтому вниманием и Иерослава; различными уловками он возбудил его против Стефана, направив ему следующее [послание]: "Мы не уподобимся тебе в недружелюбии, которое ты без всякой нужды явил по отношению к нам, когда пренебрег словами и договорами, в которых ты клялся прежде. Я ставлю [тебя] перед лицом [твоего] бесчестия, [поскольку] ты сам рискуешь оказаться совершенно обесчещенным. Знай, что ты отдаешь замуж свою дочь короля пеонцев — человека злонравного и ужасно ненадежного в помыслах, ибо он никогда и никак не внимал ни праву, ни истине. А человеку, чуждому как естеству, так и законам, я считаю, легко сделать все, во что бы он ни был вовлечен. Итак, да не женится Стефан на твоей дочери! Да не совершит по отношению к ней ничего имеющего законные [основания]! Если же женится, то будет с ней связан не более чем как с распутницей. Ибо тот, кто так погрешил по отношению к вашей державе, не постыдившись недавно данные клятвы обратить в шутку, — подумай, как бесчеловечно поступит он по отношению к тебе!" Выслушав эти слова с какой-то варварской простотой, Примислав тотчас же был убежден и на зятя стал коситься, как на врага, и согласился помогать всеми силами ромеям в войне против него".

Киннам неоднократно называет и имена русских князей, причем дифференцированный подход к княжеской титулатуре (архонт — 115.18-19; 323.5-235.11; династ — 236.20; гегемон — 232.7; 236.8; филарх — 236.11) свидетельствует о понимании в Византии различного удельного веса отдельных древнерусских князей: так, Юрия (Георгия) Долгорукого Киннам называет первым среди русских "филархов" (236.23). Отличия в применяемой терминологии свидетельствуют о тенденции подчеркнуть неравное по отношению к Византии положение тех или иных русских княжеств.

Киннам сообщает и о пожаловании около 1165 г. одному из русских князей ("тавроскифскому династу Владиславу" — 236.20) придунайских земель империи, бывших ранее во владении Василька, "сына Георгия" (236.23). Последнее сообщение согласуется с рассказом Ипатьевской летописи (под 1162 г.) о бегстве в Византию сыновей Юрия Долгорукого: "Том же лете идоша Гюргевичи Царюгороду, Мстислав и Василко с матерью... и дасть царь Василкови в Дунаи городы..."

"В то же время и Владислав, один из династов в Тавроскифской стране, с детьми, женой и всеми своими людьми добровольно перешел к ромеям. Ему была отдана земля у Истра, которую некогда василевс дал пришедшему Василику, сыну Георгия, который среди филархов Тавроскифской страны обладал старшинством". (л. 258 об. 24—259.4: Ме 234.22—237.11).

"Есть в Тавроскифскои стране город по имени Киама, который превосходит все другие города, воздвигнутые там, и является митрополией этого народа, так как сюда прибывает и архиерей из Византия. У города есть и другие привилегии старшинства. Так вот, правитель этой страны и сам стал союзником в войне против Стефана, решение о чем подтвердил клятвами" [65] .

М. Д. Приселков интерпретировал утверждение Киннама, что Киев является главным русским городом, таким образом, что это заявление отражает неосведомленность Византии в политической ситуации на Руси, уже переживавшей период раздробленности. Следует, однако, заметить, что Киннамом отражена и борьба отдельных княжеств за гегемонию в это время (напр., Галицкого и Киевского). Одновременно Киннам или его информатор как раз верно определили не только политическую, но и престижную функцию владения в XII в. киевским столом, за который шло ожесточенное соперничество русских князей.

Киев назван в греческом тексте "митрополией", вслед за чем говорится о нем как о резиденции церковного владыки страны. Античное значение термина "митрополия" (город — основатель колонии) сохранялось и в византийский период. Однако наиболее характерно для греческого языка византийскою период; значение этого слова как технического термина, обозначающего церковную область (управляемую митрополитом), в которую входило несколько епископий — также церковных округов. В данном случае возможна контаминация значения: "церковный центр" (что особенно важно для Византии, посылавшей в Киев иерархов из Константинополя) и "столица" (наиболее общее, нетехническое значение слова) объединились [56] .

Киевская Русь находилась под супрематией константинопольскою патриархата, в соответствии с чем на Русь из Константинополя отправлялись митрополиты-греки. Из 24 известных на Руси митрополитов Х — начала XIV в. 22 были греками. В середине XII в. проблема русско-византийских церковных отношений в связи с постановлением иерархов из Византии приобрела особую остроту.

Киннам выражает представление о Киеве как о столице всего Древнерусского государства. Аналогом греческого термина "митрополия" может служить его древнерусская калька "матерь городов русских", приложимая к Киеву.

Упоминаемый в тексте Киннама "Георгий" — это ростово-суздальский князь Юрий Долгорукий (ок. 1090–1157), известный как основатель Москвы, ставший с 1155 г. великим князем в Киеве. Юрий Долгорукий рассматривался в Константинополе как надежный союзник Византии. "Став великим князем, ростово-суздальский князь Юрии Долгорукий вернул русскую церковь (после изгнания Изяславом греческих митрополитов) под византийское верховенство. Однако через несколько лет после его смерти греческий митрополит был снова изгнан из Киева. Киевский князь Ростислав отказался в 1164 г. принять нового греческого митрополита. Лишь с помощью богатых даров Мануил I смог заставить Ростислава уступить" (см.: История Византии. Т. 2. С. 352). Для оценки сообщаемых Киннамом в этом фрагменте сведений очень важным обстоятельством является то, что историк сам был участником этого похода и очевидцем событий (Cinn. 245.15—18). Отсюда большая точность, в том числе и топографическая, описываемых событий.

История русской церкви и её связей с византийским православием известна в основном по древнерусским источникам. Греческие памятники содержат упоминания иерархов Руси; известны также некоторые сохранившиеся как в оригинале, так и в русском переводе произведения древнерусских митрополитов-греков, резиденция которых находилась как в Киеве, так и вне его. Так, благодаря греческой надписи (легенде) на свинцовой печати рубежа X—XI вв. "Иоанн митрополит Росии" (Corpus. № 781) нам достоверно известно имя второго по счету киевского митрополита. Третьему пастырю Руси принадлежала, очевидно, еще одна сохранившаяся свинцовая митрополичья печать с именем Феопемпта ("Господи, помози Феопемпту, митрополиту России": Актовые печати. Т. I. С. 44), чье служение упоминается в летописи в 1039 г.

Преемнику Илариона на митрополичьей кафедре греку Ефрему (1054/55–1061/62 гг.) принадлежала свинцовая булла "протопроэдра (протосинкелла)", обозначая тем самым высокий придворный ранг иерарха. Три известные греческие печати принаджали следующему митрополиту Руси — греку Георгию (1062 — ок. 1075 гг.), носившему титул синкелла ("Господи, помози Гeopгию, митрополиту Росии и синкеллу": Актовые печати. Т. I. С. 47). Авторству Георгия приписывается антилатинский трактат "Стязание с латиною" с перечислением 27 пунктов разногласий между православной и западной церковью. Текст памятника, атрибуция которого уже давно вызывает сомнения (Павлов. 1878. С. 48–58; 191–198), сохранился в единственном русском списке XV в. в переводе. В отличие от сочинения митрополита Георгия, послание Льва, митрополита Переяславля Русского, к римлянам, или латинянам об опресноках дошло до нас и было, очевидно, написано на греческом языке. В древнейших греческих списках XIII–XIV вв. Послание озаглавлено: "Боголюбивейшего Льва, митрополита Преславы на Руси, о том, что не следует употреблять в службе опресноки". Согласно последним исследованиям (Поппэ 1968. С. 95 и след.), Лев был митрополитом титулярной Переяславской митрополии в 60-х или 70-х годах XI в. Возможность существования в 60-х годах титулярной митрополии в Перяславле определяется по аналогии с известной в то же время подобной епархией в Чернигове: прямые свидетельства о Переяславской митрополии относятся лишь к 80—90-м годам XI в. Деятельность Льва, также называемого в научной литературе Леоном или Леонтием, датируется временем либо до епископства Петра (упоминается в 1072 г.), либо между епископствами Петра и Ефре¬ма (не позднее 1077/78 г.). Однако Поппэ считает, что Лев (Ле¬онтий) уже в 1072 г. был титулярным митрополитом в Переяславле. Появление послания Льва датируется между 1054 и 1085 гг. (дата антилатинского полемического послания Иоанна II, митрополита киевского — см. ниже); при этом Поппэ (С. 101) предполагает, что послание было составлено именно в Переяславле на Руси.

С греко-латинской полемикой об опресноках связано сочинение и другого киевского митрополита — Иоанна II Русского (до 1077/78-1089 гг.). Это послание антипапе Клименту III, датируемое периодом между 1085 и 1088 гг. (Павлов. 1878. С.169-186). В русском переводе сохранились его же "Правила церковные" — важнейший памятник церковно-правового содержания, являющийся главным источником по истории древнерусского канонического права (Памятники. С. 108—120). С Иоанном II раньше отождествляли упомянутого в одном из стихотворений Феодора Продрома дядю поэта (Theod. Prodr. № 59. 183—191). Однако более вероятно, что византийский поэт середины XII в. упоминает не известного киевского митрополита, а одного из иерархов, посланного на Русь и носившего имя Мануил. Единственным возможным (не без оговорок) иерархом на Руси с этим именем был первый смоленский епископ Мануил Грек, поставленный в 1136 г. и упоминаемый под 1147, 1156 и 1168 гг. (ПСРЛ. Т.2. Стб. 300, 341, 485, 528 и др.), если, конечно, все летописные свидетельства относятся к одному лицу, а не тезкам. Известны и митрополичьи печати с именем Иоанна (Актовые печати. T.I. С. 50-53), атрибуция которых Иоанну II, впрочем, нуждается в дополнительной аргументации. Свидетельство Феодора Продрома дополняет византийский именослов русской церкви.

К началу — первой половине XII в. относятся греческие си-гиллографические свидетельства о двух следующих митрополитах Руси. Это печати "проэдра Росии" Николая (до 1097 — после 1101 гг.) и "архипастыря Росии" Михаила (1130—1145/46 гг.). Два типа печатей связаны с киевским митрополитом греком Никифором (1104-1121 гг.): один с надписью "Пресвятая, храни меня, Никифора Росии", другой — "Храни меня, Никифора, по твоему Промыслу архипастыря всея Росии, Сыне" (Актовые печати. Т. I. С. 48—49). Только в русских переводах сохранились его четыре послания, написанные, очевидно, по-гречески и адресованные Владимиру Мономаху (одно из них посвящено проблемам разделения церквей) и великому князю Ярославу Святополчичу (также полемическое "Написание на латыну... о ересях"). Преемником Климента Смолятича на киевском церковном престоле был грек Константин I, рукоположенный в Константинополе в 1155 г. (ум. ок. 1159 г.), автор "Речи о жертвоприношении нераздельной Троице во время евхаристии" (PG. Т. 140. Col. 148-153).

Данные византийской сигиллографии указывают на изменения в титулатуре (и статусе?) митрополита Руси: на печати Иоанна IV (1163-1166 гг.) иерарх назван церковной главой "всех Росов" (Актовые печати. Т. I. С. 50-52, 55, 175), а легенды двух моливдовулов и одного хрисовула Константина II (1167—1169 гг.) называют его митрополитом "всея Руси" (Актовые печати. Т. I. С. 48-50, 175-176).

С активизацией русско-византийских церковных отношений в XII в. связаны и патриаршие послания из Константинополя на Русь. Лишь в русском переводе дошло до нас послание константинопольского патриарха Николая IV Музалона к епископу Нифонту Новгородскому от 1149 г. (Повесть о Нифонте. С.5). Другое послание из Константинополя, дошедшее в русской версии,— "Грамота великого патриарха Луки ко князю Ондрею Ростовскому Боголюбскому", датируемая 1160 или 1168 г. Автор послания — известный константинопольский патриарх Лука Хрисоверг (1157–1169/70 гг.), в юрисдикции которого находилась тогда и русская церковь. Лука Хрисоверг известен как канонист, инициатор постановлений, ограничивающих браки между близкими родственниками, а также полемист, утвердивший Соборное постановление, касающееся острой в Византии середины XII в. догматической проблемы понимания евангельских слов "Отец мой более Меня есть". Однако не менее значительна роль этого иерарха в истории русско-византийских церковных взаимоотношений. Один из важных ее эпизодов отражен в рассматриваемом послании, адресованном к великому князю владимирскому Андрею Юрьевичу (1157–1174 гг.). Чисто церковно-канонические, на первый взгляд, проблемы, которым посвящено послание Луки Хрисоверга Андрею Боголюбскому, отражают важные события русско-византийских политических взаимоотношений середины XII в., а также определенные черты развития политической системы самого русского государства.

С одной стороны, послание обнаруживает давно проявлявшееся стремление князя к независимости русской церкви от Константинополя. Развитием политики Ярослава Мудрого, добившегося XI в. поставления на митрополичью кафедру в Киеве русского иерарха, Илариона, являются действия Андрея Боголюбского, сместившего греческого епископа и выдвинувшего своего ставленника Феодора на самостоятельно образованную владимирскую кафедру, а также киевского князя Изяслава Мстиславовича, при поддержке которого в середине XII в. митрополитом стал Климент Смолятич, поставленный собором русских епископов, минуя патриарха. С другой стороны, рассматриваемая грамота свидетельствует об активной политической борьбе Владимиро-Суздальского княжества за общерусский приоритет своей земли, за превращение своей столицы в общерусский политический центр (Приселков. 1939. С. 108). С этим связано и большое церковное строительство во Владимире, о котором идет речь в послании.

Из-за сложности русско-византийских политических и церковных взаимоотношений в середине XII в. Русь в этот период постоянно находится в поле зрения византийских церковных иерархов, что и отражают документы константинопольского патриархата. Послание Луки Хрисоверга не является единственным документом подобного рода. Византия упорно стремилась к усилению своей власти над церковью Руси, намереваясь через духовную сферу оказывать политическое влияние на русских князей.

В связи с поставлением русским митрополитом Климента Смо-лятича известно упомянутое выше послание константинопольского патриарха Николая IV Музалона, датируемое ок. 1149 г.; с церковными же проблемами связано и посольство митрополита Константина от византийского императора Мануила I Комнина к Юрию Долгорукому в Киев в середине 50-х годов. Русский митрополит (Константин) стал инициатором соборного постановления в Константинополе от 26 января 1156 г. по догматическому вопросу о жертве Христовой при патриархе Константине IV Хлиарене. Тот же патриарх, судя по Густынской летописи, был автором послания, утвердившего в сане митрополита Руси Константина (конец января — февраль 1156 г.). Наконец, два послания Луки Хрисоверга, предшествующие рассматриваемому документу, также связаны с событиями в русской церкви: это определения против еретика Мартина 1144—1145 гг. и 10 октября 1157 г. и известный по русским источникам, но, вероятно, существовавший и в греческом оригинале документ посольства ок. 1161 г. посла Андрея от Луки Хрисоверга из Константинополя к Андрею Боголюбскому, ходатайствовавшего о возвращении Нестору ростовской кафедры, с чем было связано издание тогда же особого сборника постановлений, оправдывающих Нестора перед обвинениями Андрея. С патриархом Лукой Хрисовергом связаны и документ, осуждающий ересь Леон(т)а Ростовского (ок. 1162 г.:), и утверждение решения Андрея Боголюбского об установлении праздника Спаса 1 августа (ок. 1163/64 г.), и патриаршее посольство к князю Ростиславу (1164/65 г.), и назначение ростовского епископа (ок. 1168/69 г.). Тексты большинства этих актов утрачены, но упоминания о них в летописях и ссылки на них свидетельствуют об интенсивности русско-византийских церковных контактов в этот период. Таким образом, рассматриваемое послание Луки Хрисоверга является не изолированным историческим памятником, но представляет собой звено в системе обмена документами в середине XII в. между русскими князьями и митрополитами, с одной стороны, и василевсами и константинопольскими патриархами, с другой.

Только благодаря греческой дипломатике нам известен еще один митрополит Руси, поименованный в Синодальном постановлении константинопольского патриархата от 24 марта 1171 г., грек Михаил. Михаил II занимал митрополичий престол в 70-е годы XII в. Сохранившаяся большая свинцовая печать "архипастыря всея Руси" (Актовые печати. Т. I. С. 48-49, 176) принадлежала Никифору II, возглавлявшему киевскую кафедру около двадцати лет — со времени до 1183 г. и до начала XIII в. (после 1198 г.). Именно Никифор был, скорее всего, тем "русским архипастырем", который, по свидетельству Никиты Хониата (Nicet. Chon. Hist. 522.25-42), побуждал русских князей к походу на половцев в 1201/02 г. Возможно, что он (или упомянутый выше Никифор I) был автором "Пастырского послания ко всем верующим".

После завоевания Константинополя крестоносцами в 1204 г. церковные связи Руси и Византии не прерывались: поставление киевских митрополитов оставалось делом вселенских патриархов, оказавашихся вместе с императорским двором в Никее. Никейский патриарх Герман II (1222-1240 гг.) направил в 1228 г. в Киев митрополиту Кириллу I (1224-1233 гг.) известное послание (дошедшее только в русской версии) о непоставлении рабов в священнический сан; в нем князьям запрещалось вмешиваться в церковную юрисдикцию, в частности в имущественные дела монастырей и приходов (РИБ. Т. VI. Ч. 1.С. 79-84). В связи с укреплением тем самым особой власти митрополита по отношению к епископам следует рассматривать и титул в легенде сохранившейся печати — "Кирилл монах милостью Божией архиепископ митрополии Росии" (Актовые печати. Т. 1. С. 49, l76).

Также никейским патриархом был рукоположен и другой митрополит Руси — Кирилл II, возглавивший кафедру с 40-х годов XIII в. и ставший последним киевским владыкой (до 1281 г.). Именно с ним связывают авторство многочисленных произведений, сохранившихся в русских текстах. Это "Правило Кюрила, митрополита руськаго", "Поучения к попам", несколько статей в составе "Мерила праведного" и др.; ему же приписывается составление "Галицко-Волынской летописи", а главное, — переработка присланного из Болгарии "Номоканона" для создания "Кормчей книги" (Щапов. 1978. С. 146-152, 181-184). Таким образом, в XII–XIII вв. очевидна активизация творческой деятельности поставленных из Византии киевских митрополитов, одни из которых известны лишь по летописным упоминаниям и греческим легендам печатей, большинство же из которых оставило яркий след в древнерусской книжности — полемической, догматической, канонической и даже в летописании.

Место русской церкви в структуре епархиальной организации Византии, юрисдикция которой распространялась на Русь с момента учреждения там митрополии, определялась специальными "Перечнями епископий" ("Notitia episcopatuum"). Русская митрополия впервые упоминается в подобном списке конца Х в., в одном из вариантов которого имеется уточнение; (митрополия) "Киева Росии". В последующих списках Русь занимает различные места в классификации: 41-е в 80-х годах XI в., 60-е в 80-х годах XII в., 62-е в конце того же столетия, 60-е в ХШ в.. С конца XII в. в "Перечнях епископий" упоминаются также самостоятельные митрополии "Руси Преславы" и "Великой Росии". Образование титулярной Переяславской митрополии на Руси датируется второй половиной XI в.. "Великая Росия" могла включать в себя и многочисленные местные епископские кафедры Руси, образование первых из которых относится уже к 90-м годам Х в.: Новгородская, Белгородская, Черниговская, затем Переяславская, Полоцкая, Владимиро-Волынская, Перемышльская, Туровская, Юрьевская (в греческом тексте — "св. Георгия"), Ростовская, Смоленская, Галичская, Рязанская, Владимиро-Суздальская и другие епископии, перечисляемые в византийских "Перечнях епископий" XII–XIV вв. Эти свидетельства демонстрируют хорошее знание в Византии географической и административно-территориальной структуры Древней Руси.

 

Утверждая патриаршество в Москве в конце XVI в., константинопольский патриарх Иеремия II обусловливает данную привилегию Руси ее "святостью".

Так завершился путь становления образа "христианнейшего народа Рос", впервые возникшего в византийской традиции в XIII в. после крестоносного завоевания империи, в контексте поиска византийцами союзников. Никита Хониат впервые назвал русских "христианнейшим народом" в превосходной степени, а константинопольский патриарх Герман II, направляя в 1232 г. послание из никейского изгнания в папскую курию, в числе православных единовецев среди эфиопов, ближневосточных сирийцев, иверов, авасгов, алан, лазов (?), готов и хазар выделяет неисчислимую в тысячах племен Русь, а также победоносное (после войн Калояна) Болгарское царство. Эти идеи уже далеки от первых исторических характеристик Руси в Византии, например, у другого константинопольского патриарха — Фотия в далеком уже IX в., как "народа, превосходящего всех жестокостью и склонностью к убийствам", чему вторил в начале Х в. в "Житии патриарха Игнатия" Никита Пафлагон, "запятнанный убийством более, чем кто-либо из скифов", упоминая народ, называемый Рос. "Неодолимый и безбожный", — по словам Продолжателя Феофана (середина Х в.), народ росов, лишь обратившись к христианству, смирился и стал, согласно тому же Фотию, в его более поздней энциклике (867 г.) подданным и дружественным Византии.

Однако в течение X–XII вв., когда русско-византийские союзы чередовались с войнами, образ Руси в византийских памятниках также был противоречивым и неоднозначным: русские в глазах византийцев оставались варварами, дикими и вероломными, хоть и усмиренными силою византийского оружия и православной веры. Решающими на пути становления образа "христианнейшей" Руси стали события одного столетия: середина XIV — середина XV в. Правда, византийские тексты в начале и в конце рассматриваемого периода сходны в теме — создание "каталога" православных народов-союзников ромеев, отличаются в исходных посылках. Сильвестр Сиропул, описывая события Ферраро-Флорснтийского собора, передает речь византийского императора и патриарха, апеллировавших в 1348 г. к своим единоверцам "на востоке и западе" — иверам, черкесам, росам, влахам и сербам. В другом случае Сильвестр Сиропул несколько расширяет этот список, называя трапезундцев, иверов, черкесов, мингрел, готов, росов, влахов и сербов. Это позволило, по-видимому, уже самому императору Иоанну Кантакузину назвать самого себя в цитируемом им в "Истории" акте того же 1348 г. "василевсом эллинов, а также василевсом болгар, асанидов, влахов, росов и алан" — Ангелом Комнином Палеологом Кантакузином, добавляя к своему имени для вящего величия и все династические патронимы последних столетий.

Вновь тема содружества православных народов возникает в Византии в последние десятилетия ее существования как государства. Хиосский грек-италиец, магистр Иоанн Канавуца в Комментарии к Дионисию Галикарнасскому, составленном во второй трети XV в. (между 1431 и 1455 гг.), назидательно восклицает: "Мы все — христиане, имеем единую веру и единое крещение, — пусть варварами, — как-то, болгарами, влахами, албанцами, русскими!".

Наконец, в поствизантийской литературе, в поэмах, оплакивающих гибель Византии, вновь звучит тема христианского единства, причем не только православного содружества, но согласия всех христиан, как на востоке, так и на западе. В поэме Псевдо-Эммануила Георгилла, изданной Э. Леграном в серии на-родноязычной греческой литературы, автор восклицает, что настал час, когда христиане — латиняне и ромеи, русские, влахи и угры, сербы и аламаны, все должны быть в согласии единомыслия, чтобы стать единым целым и чтобы все христиане были бы единогласны в своих мыслях. Защитники византийской столицы уповали на папу Римского и кардиналов и на королей Франкии, на всяческих дук, графов, князей и коммуны, на василевсов Аламании, на сербов и русских, влахов и угров, пеонцев, на деньги Венеции и корабли Генуи, на триеры и ливверы из Каталонии и из всей Италии.

Тема возвышения Руси тесно переплетена в византийской дипломатической переписке с темой возвышения Москвы, куда переводится с благословения патриарха митрополичья кафедра "всея Руси", о чем свидетельствует целая серия патриарших актов, в том числе 1326 и 1354 гг., связанных с митрополитами Петром и Алексеем, а великий князь Симеон (Гордый) и великие короли ("рекс") Московии и всея Руси — Иоанн (Иван Калита), затем его сын Иоанн, далее Димитрий (Донской), а также Василий (Дмитриевич I) — представляются оплотом христианского благочестия.

Литература
1.Аверинцев С.С. Плутарх и античная биография: К вопросу о месте классика жанра в истории жанра). М., 1973, с. 190 и сл.

2. Ср.: Beck H.-G. Das Literarische Schaffen der Byzantiner. Wege zu seinem Verständnis. Wien, 1974, S. 8.
 
3. См.: Бибиков М.В. Древняя Русь и Византия в свете новых и малоизвестных византийских источни¬ков. — В кн.: Восточная Европа в древности и средневе¬ковье. М., 1978, с. 296—298.
 
4. Л. Диак., 62.13—63.4; Кек., 210.11—14.
5. Пс., II.67: CXCVI.5—7.

6.  Кам., 7.43—46.
 
7. Н. Хон., Ист., 122.58—123.59; 171.59—60; 315.73—76; 316.91; 326.51—66 и др.
 
8.Пс., I.151: LXXII.1—4; II.58; CLXXVIII.1—5; Н. Григ., 1.97.1—6; 459.12—13; II.576.10—13; 978.23— 976.6; и др.

9.  Дук., 385.11–14.

10.  Ср.: Лосев А.Ф. Античная философия истории. М., 1977, с. 49 и сл.

11.   Н. Хон., Ист., 92.49; 129.29; 522.28.
12.   Ф. Пр., И. Ст., LIX.189; ср.: Цец. Ист., ХП.898; Цец. Теог., 26.

13.  Код. Вен., 1532.3.

14.   Г. Торн. рит., Пис., 425.21; М. Хон., II.356.16; Торн. м-т., 215.12.

15.  Акт. Ис., 35.32; Акт. Росс., 6.28, 48, 51, 79—80; 7.26, 44, 170, 177, 188, 194; Герм.; Нил Докс., 1105.

16.   Сп. еп. Ср. также текст по рукописи: Cod. Athen. 371, f. 389—391 v.; Об организации административно-церковного деления на Руси XI—XII вв. см.: Byzantion, 70 (1971), t. 40, р. 169 sq.
17.   Кинн., 236.4; Н. Хон., Ист., 523.45; ср.: "Волотимер" у Григоры. — Н. Григ., 514.17.

18.   Н. Хон., Ист., 92.49; Кинн., 260.18 и сл.

19.   Кинн., 94.12.

20.   Н. Хон., Ист., 129.29—30.

21.   Н. Хон., Ист., 523.45.

22.   Кинн., 236.4.

23.   Н. Хон., Ист., 129.28 и сл.; 347.39—40; Кинн., 232.4—5.

24.   Н. Хон., Ист., 312.2—4; Н. Вас., Облич., 291 и сл.; М. Хон., I.215.10.

25.  Н. Вас., Облич., 286 и сл., 296 и сл.

26.  Н. Хон., Ист., 353.25 и сл.

27.  Там же, 522.28.

28. Герм.; ср.: И. Ап., 269.17—20; Нил Докс., 1105—1106 С.

29. См.: Акт. соб.; Терновский Ф. Изучение византий¬ской истории и ее тенденциозное приложение в древней Руси. Киев, 1876, т. 2, с. 6 и сл. Мошин В. Русские на Афоне…, с. 32 и сл.

30.  Кинн. 236.20, 23; 115.19; 232.5, 6–7; 235.4.
31. De cerem. Р. 594. 18, 691. I. См.: DAI. II. Р. 20

32. Hörander W. Theodoras Prodromos. Historische Gedichte. Wien, 1974. N 59. 191

33. Соловьев А. В. Византийское имя России // ВВ. 1957. Т. XII С. 134–146

34.  Nicephori Gregorae Byzantinae historiae lubri postremi / Ed. I. Becker. Bonnae, 1855. P. 199, 12, 511. 18

35. См.: Соловьев А. В. Византийское имя России // ВВ. 1957. Т. XII. С. 146

36. Ср.: Насонов А. Н. "Русская земля". С. 31; Mošin V. A. Начало Руси. Норманы в восточной Европе // BS. 1931. Roc. 3. Р. 305

37. Петрухин В. Я., Пушкина Т. А. К предыстории. С. 100–112

38. Приселков М.Д. Киевское государство второй половины Х в. по византийским источникам // Учен. зап. ЛГУ. Сер. историч. наук. 1941. Вып. 8. С. 233–235; Рыбаков Б. А. Киевская Русь. С. 89

39.   Ср.: DAI. II. Р. 26; ср. наименование Смоленской и Новгородской земель Верхней Землей — Ипатьевская летопись, 1148:   ПСРЛ. СПб. 1908. Т. 2. Стб. 369

40. См.: Pritsak О. Where Was Constantine’s Inner Rus'? // Harvard Ukranian Studies. 1983. Vol. VII. P. 555–567.

41. Poppe A. Rhosia // SSS. 1972. Т. 4. Cz. 2. S, 496–497). Ср.: Soloviev A. "Hê exô Rhôsia" // Byzantion. 1938. Vol. 13. P. 2331

42. Бейлис В. М. Ал-Идриси (XII в.) о восточном Причерноморье и юго-восточной окраине русских земель // Древнейшие государства на территории СССР, 1982 г. М., 1984. С. 209

43. Петрухин В. Я., Шелов-Коведяев Ф. В. К методике исторической географии. "Внешняя Росия" Константина Багрянородного и античная географическая традиция // ВВ. 1988. Т. 49. С. 184–190

44. Пархоменко В. А. У истоков русской государственности (VIII–XI вв.). Л., 1924. С. 34, примеч. 8

45. Ляскоронский В. Киевский Вышгород в удельно-вечевое время // ЖМНП. 1913. № 4. С. 232–235

46. Кирпичников А. Н. Ладога и Ладожская земля VIII–XIII вв. // Историко-археологическое изучение Древней Руси. Л., 1988. С. 55

47. Археологическое изучение Новгорода. М., 1978; Новгородский сборник. 50 лет раскопок Новгорода. М., 1982

48. Седова М. В. Ювелирные изделия древнего Новгорода. М., 1981. С. 23, 39, 84, 181

49. Носов Е. Н. Новгород и Рюриково Городище в IX–XI вв. (К вопросу о происхождении Новгорода) // Труды V Междунар. конгресса славянской археологии. М., 1987. Т. I. Вып. 26. С. 5–14

50. Константин Багрянородный. Об управлении империей. М., 1989, с. 38 и сл. (комм. В.Я. Петрухина, Е.А. Мельниковой, М.В. Бибикова).

51.  Авдусин Д. А. О Гнездове; Алексеев Л. В. Смоленская земля в IX–XIII вв. М., 1980. С. 135 и след.

52. Авдусин Д. А. Гнездовская корчага // Древние славяне и их соседи. М., 1970. С. 110–113; сводку интерпретаций надписи на корчаге см.: Еленский И. Расшифрована ли Гнездовская надпись // Болгарская русистика. 1975. № 5. С. 24–29

53. Археология Украинской ССР. Киев, 1986. Т. 3. С. 301

54. Рыбаков Б. А. Раскопки в Любече в 1957 г. // КСИИМК. 1960. Вып. 79. С. 29

55. Блiфельд Д. I. Давньоруськи пам’ятки Шестовицi. Киïв, 1977

56. Тихомиров М. Н. Древнерусские города. С. 294–298; Археология Украинской ССР. Т. 3. С. 303–310

57.  Лебедев Г. С. и др. Археологические памятники Древней Руси IX–XI вв. Л., 1978. С. 12.  Каргер

58. М. К. Древний Киев. Т. 1. С. 210–211.

59. Трубачев О.Н. Языкознание и этногенез славян // Вопр. Языкознания. 1982

60. Авдусин Д. А. Гнездово и днепровский путь // Новое в археологии. М., 1974. С. 159–169

61. Гуревич А.Я. Свободное крестьянство феодальной Норвегии. М., 1967. С. 126-143

62. Новосельцев А.П. Восточные источники. С. 389; Он же. Арабские источники об общественном строе восточных славян IX- первой половины X в. (полюдье) // Социально-экономическое развитие России. М., 1986. С. 22-26

63. Даркевич В.П. Международные связи // Древняя Русь. Город, замок, село. М. 1985. С. 394

64. Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М.; Л.; 1949. С. 140. № 81

65. Бибиков М.В. Византийский историк Иоанн Киннам о Руси и народах Восточной Европы. М., 1997, с. 66 и сл.

66. ср.: Поппэ А. Русская митрополия Константинопольской патриархии в XI столетии // ВВ. 1968. Т. 28. С. 85 и след.; Poppe A. Panstvo i kosciol na Rusi w XI wieky. W-wa, 1968). Ч. Бранд подчеркивает в переводе — "(церковная) столица" (Brand Ch. Deeds. Р. 178), Ж. Розенблюм переводит просто "столица" (Rosenblum J. Jean Kinnamos. Р. 153)

Страница 1 - 7 из 7
Начало | Пред. | 1 | След. | Конец | По стр.
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru