«Евгений Онегин» роман А. С. Пушкина (По материалам 6-го издания: М., 2005). Составитель А.А. Аникин. Глава третья

                             XII

              А нынче все умы в тумане,
              Мораль на нас наводит сон,
              Порок любезен, и в романе,
              И там уж торжествует он.
              Британской музы небылицы
              Тревожат сон отроковицы,
              И стал теперь ее кумир
              Или задумчивый Вампир,
              Или Мельмот, бродяга мрачный,
              Иль Вечный Жид, или Корсар,
              Или таинственный Сбогар.
              Лорд Байрон прихотью удачной
              Облек в унылый романтизм
              И безнадежный эгоизм.

Начальные строки характеризуют новый тип романа, пришедшего на смену "нравоучительному" роману XVIII в.<…>

"В а м п и р"  — "повесть, неправильно приписанная лорду Байрону" (примечание Пушкина).

Автором повести был доктор Полидори, который, путешествуя в Швейцарии с Байроном, слышал его устный рассказ и напечатал в виде повести.

В переводе с английского на русский язык, выполненном в 1828 г. П.В. Киреевским (под инициалами П. К.), озаглавлено: "Вампир", повесть, рассказанная лордом Байроном, с приложением отрывка из одного незаконченного сочинения Байрона".

В этом романе фантастическое существо — Вампир — появляется под разнообразными именами; в начале романа он носит имя лорда Ротвена. Он в английском высшем свете "среди различных партий законодателей светского тона"; он равнодушно смотрит на веселые забавы окружающих; его мертвые серые глаза вызывают какие-то тревожные чувства у знакомых и незнакомых с ним; он развращает невинных девушек и пользуется исключительным успехом у светских красавиц. С ним едет путешествовать молодой человек Обрио, но расстается, убедясь, что в лорде Ротвене нет ничего хорошего. В Греции Обрио полюбил девушку; она ему рассказывает легенду о вампире, в образе которого он узнает лорда Ротвена.

Однажды, возвращаясь домой из путешествия, он слышит крики в хижине на дороге, узнает голос своей возлюбленной Ианфы, спешит к ней на помощь и видит ее искусанной. Его кто-то поражает кинжалом, он смутно чувствует, что удар ему нанесен Ротвеном. Ианфа умирает. Раненого Обрио выхаживает лорд Ротвен. Чем успешнее идет выздоровление Обрио, тем больше угасает жизнь Ротвена. Перед смертью он берет клятву с молодого человека, чтобы тот в течение некоторого времени сохранял тайну его конца. Греки положили его на вершине скалы, но когда Обрио пришёл туда, трупа Ротвена там не оказалось. Через несколько лет в Англии Обрио услышал от своей сестры, что она выходит замуж за одного герцога. На балу Обрио слышит за собою голос: "помните Вашу клятву, я Ротвен!" Обрио умоляет сестру не выходить замуж за герцога, в котором он узнал Ротвена. В день свадьбы сестра Обрио гибнет, искусанная мужем-вампиром.

Роман о "задумчивом Вампире" полон подобными "небылицами", которые тревожили сон "отроковиц" того времени.

"М е л ь м о т"  — "гениальное произведение Матюрина" (по словам Пушкина). Матюрин, или Матюрэн (1782-1824), в своем романе "Мельмот-скиталец" (1820), характерном для так называемой "ужасной" беллетристики, изобразил двух Мельмотов: Джона Мельмота и его предка, необычайная жизнь которого главным образом описывается в романе.

Роман начинается с того, что осенью 1816 г. Джон Мельмот, воспитанник коллегиума в Дублине, прервал на некоторое время свои учебные занятия, чтобы посетить умирающего дядю, от которого зависели все его надежды. Потеряв своих родителей, когда-то состоятельных, он едва располагал возможностью оплачивать свое образование. Дядя был стар, холост и богат. "С самого младенчества Мельмот привык смотреть на дядю с тем странным чувством, которое одновременно привлекает и отталкивает, с почтением, смешанным с желанием нравиться и всегда питаемым нами к человеку, от которого зависит наша участь". По дороге Джон размышлял главным образом о своем будущем: "причудливый и тяжелый нрав дяди, странные слухи, возбужденные его уединенной жизнью, которую он вел в продолжение многих лет; наконец, быть в зависимости от этого странного человека, — все это тяготило его душу". Он вспоминал свое воспитание у скупого дяди, вспоминал его кабинет, где хранилось много старых газет, были бутылки с табаком, вспоминал его старую управительницу.

По приезде к дяде Джон обратил внимание на странный портрет, помеченный 1645 годом. На вопрос об оригинале этого портрета дядя сказал: "он еще жив"; в тот же вечер он умер. Джон сделался наследником имения своего дяди. Многие хотели завязать с ним знакомство, но он отверг все предложения учтиво и твердо. Джон, живя в обветшалом доме дяди, предался грустным мечтам. Скука овладела им. Он нашел рукопись, в которой излагалась история его предка, Мельмота-скитальца; оригиналом портрета был этот самый Мельмот-скиталец. О нем рассказывался, например, следующий эпизод: в одном доме на похоронах собралось много людей, среди них находился и он в качестве английского путешественника. Никто не знал, откуда он прибыл; давно уже заметили его молчание, его странную улыбку. Священник сказал: "Я не могу молиться в его присутствии... Земля, им попираемая, сохнет под его ногами; воздух, которым он дышит, жжет, как огонь... Взгляд его поражает, как молния. Кто между нами? Кто?" Никто его не знал.

Автор рукописи, некто Стантон, говорит о Мельмоте: "Это воплощённый демон, который издевается над благочестием души нашей и, окружая нас искусственными звуками, назначает ее в жертву адского пламени". "Выражение лица Мельмота было строго, холодно, жестко", глаза его метали яркий, адский блеск; он страшно спокоен, как будто смеялся над теми ужасами, которые он внушал". Джон Мельмот, прочитав рукопись Стантона, которому около 1676 г. в Испании являлся таинственный Мельмот, уничтожает портрет. В ту же ночь к нему является его предок. Дальнейшее содержание романа посвящено фантастическим приключениям Мельмота-скитальца, обреченного против своей воли причинять зло. Перед трагической смертью он сказал: "Я ценил один разум и смеялся над всем святым... Я обошел весь свет; я искал, но не нашел никого, кто бы согласился для здешнего мира отказаться от благ будущего мира и погубить свою душу". (Русский перевод романа появился в 1833 г.)

"В е ч н ы й  Ж и д".  По предположению Н.О. Лернера, Татьяна, увлеченная "британской музы небылицами", читала один из популярных романов английской "школы ужасов" — роман Мэтью Льюиза "Амврозио, или Монах" (1795), переведенный в начале XIX в. в России как роман А. Радклиф, под заглавием "Монах францисканской, или Пагубные следствия пылких страстей". Здесь эпизодически изображался молодой человек с таинственной черной повязкой на голове; под этой бархатной повязкой на лбу был знак креста; лицо его, полное меланхолии и отчаяния, невольно вызывало чувство содрогания у собеседника. О нём ходили странные слухи; он освобождал силой заклинания от мрачных сновидений; он искал смерти и не мог умереть, преследуемый роком; убийства и прочие "ужасы" были фоном жизни этого "Вечного Жида", как он был назван в романе одним кардиналом, когда тому рассказали его необычайную историю.

"К о р с а р"  — поэма Байрона. Пушкин имеет в виду Конрада, героя этой поэмы, мрачного разбойника, находившегося "в борьбе с людьми и во вражде с небом", "проклявшего добродетель как источник зла", таившего в себе роковую силу:

                Его дела внушали изумленье,
                А имя — скорбь...

С б о г а р  — герой романа Ш. Нодье "Жан Сбогар" (1818). Сбогар стоит во главе шайки "des Freres du bien Commun", члены которой были "решительными врагами общественного порядка и открыто стремились к разрушению существующего строя. Провозглашали свободу и счастье, но их путь сопровождали пожары, грабежи и убийства". Сбогар "становится самим собой только тогда, когда переступает за пределы общества, когда один с природой или близким человеком он дает полную свободу своим мыслям, туманным, но энергичным, искренно величественным и диким...". "Еще молодым, — говорит он, — я с раздражением ощущал язвы общества, которые возмущали мою душу, толкая ее на крайности... Скорее повинуясь инстинкту, чем разуму, я бежал из городов и от населявших их людей... Горы Карниола, леса Кроатии, дикие берега, почти не заселенные бедными далматами, поочередно останавливали мой беспокойный бег. Я не оставался подолгу там, где простиралась власть общества, всегда отступал перед прогрессом, который приводил меня в негодование, стесняя свободу моего сердца".

В его дневнике собраны мысли, разоблачающие основы буржуазного общества. Например: "Однажды все земные голоса возгласили смерть Великого Пана. Это было освобождение рабов. Когда вы услышите их во второй раз, то произойдет освобождение бедных, и тогда снова начнется захват мира". "Если, рассматривая случай, когда бедный крадет у богатого, добраться до самого начала, то в конечном результате окажется, что мы имеем дело с возмещением, т. е. с справедливым и взаимным переходом денежного знака или куска хлеба, которые возвращаются из рук вора в руки обокраденного". "Если бы общественный договор очутился в моих руках, я бы в нем ничего не изменил, я бы его разорвал". "Ужасно подумать, что равенство, которое есть цель всех наших желаний и наших революций, на деле достигается только в двух состояниях — в рабстве и смерти".

Роман Нодье из-за его политической идеологии не мог появиться в России в переводе. Французский экземпляр расходился среди русских читателей не без трудностей: продажная цена его была 7 р. 50 к., однако Тургенев писал Вяземскому (30 октября 1818 г.): "Jean Sbogar" я читал и заплатил 10 р. за чтение, но экземпляр не имею: пришли". Вяземский несколько раньше (20 октября 1818 г.) сообщил, что он, "не охотник до романов, проглотил [роман Нодье] разом". У Пушкина в библиотеке имелся французский "Jean Sbogar" в издании 1832 г. О популярности романа говорит следующее: в "Барышне-крестьянке" Алексей приказывает собаке: "Tout beau, Sbogar, ici".

Критическая оценка новой романтической литературы, данная в XII строфе, совпадает с точкой зрения многих близких Пушкину писателей. Кюхельбекер в "Мнемозине" 1824 г. (ч. 2, стр. 58) иронизировал по адресу поэтов, повторяющих одни и те же картины — "в особенности же  т у м а н:  туманы над водами, туманы над бором, туманы над полями, туман в голове сочинителя"; В. Одоевский в той же "Мнемозине" 1824 г. (ч. 2, стр. 129), говоря о различных группах читателей, отнес к самому немногочисленному разряду тех, "кои осмелились... разогнать густые  т у м а н ы";  "многочисленная [же] дружина переводчиков" — это те, которые "глаз не сводят с туманной дали"...

                                      XIII

                Быть может, волею небес,
                Я перестану быть поэтом,
                В меня вселится новый бес,
                И, Фебовы презрев угрозы,
                Унижусь до смиренной прозы...

В 1821 г. Пушкин, обращаясь к поэту Денису Давыдову, выпустившему книгу "Опыт теории партизанского действия" (М. 1821), воскликнул:

                     Как мог унизиться до прозы
                     Венчанный Музою поэт?

В "Наброске предисловия к Борису Годунову" (1827) он писал: "В некоторых сценах  у н и з и л с я  д а ж е   д о  п р е з р е н н о й  п р о з ы".

В "Истории села Горюхина" он опять употребил то же выражение: "Все роды поэзии (ибо о смиренной прозе я еще и не помышлял), были мною разобраны... Я почувствовал, что не рождён быть поэтом... Я хотел низойти к прозе".

Таким образом, Пушкин резко разграничивал формы стиховой и прозаической речи (ср. в XII строфе II главы по поводу "взаимной разноты" Онегина и Ленского:

                Стихи и проза, лед и пламень
                Не столь различны меж собой.)

"Поэтическая (или риторическая) проза", заимствующая у стиха его "обветшалые украшения" ("метафоры и дополнения"), Пушкиным отвергалась.

Поэт на языке Пушкина 20-х годов обычно — "Муз и Феба крестник" или "сын Феба вдохновенный", чем и объясняется указание на угрозы Феба, если поэт-стихотворец начнет писать прозой. Тем не менее Пушкин уже в 1824 высказывал предположение, что ему придется "унизиться до смиренной прозы". Изменения в социальном составе писателей и читателей, разложение поместного уклада и усиление буржуазно-демократических тенденций в русской литературе толкали классово близких Пушкину литераторов к реформе литературного языка. Марлинский, указывавший в 1823 г. на "степь русской прозы" — доказательство "младенчества просвещения"; Вяземский, заявлявший в 1824-1825 гг., что "стихи потеряли для него это очарование, это очаровательство невыразимое", что он "совсем отвык от стихов"; О. Сомов, утверждавший в 1828 г., что "направление умов, волею и неволею увлекаясь за своим веком, требует от нас более положительного, более существенного" и потому читающая публика наша требует "хорошей прозы" — все это совпадало со взглядами самого Пушкина, что "просвещение века требует пищи для размышления, умы не могут довольствоваться одними играми гармонии и воображения" (1825) и что потому "смиренная проза" должна воссоздавать в форме "простых речей" "преданья русского семейства да нравы нашей старины". XIII — XIV строфы четко определяют стиль дворянского романа, нашедшего после Пушкина художественное завершение в творчестве Тургенева и Льва Толстого (первого периода).

                  Тогда роман на старый лад
                  Займет веселый мой закат.
                  Не муки тайные злодейства
                  Я грозно в нем изображу,
                  Но просто вам перескажу
                  Преданья русского семейства,
                  Любви пленительные сны
                  Да нравы нашей старины.

Намечая тематику романа в прозе, Пушкин признавал возможность сохранить построение романа XVIII в., произведя в нём лишь некоторые изменения. В "Романе в письмах", можно думать, Пушкин оставил собственные раздумья по поводу достоинств и недостатков старинного романа. В письме Лизы читаем: "Ты не можешь вообразить, как странно читать в 1829 г. роман, писанный в 775-м. Кажется, будто вдруг из своей гостиной входим мы в старинную залу, обитую штофом, садимся в атласные пуховые кресла, видим около себя странные платья, однако ж знакомые лица и узнаем в них своих дядюшек, бабушек, но помолодевшими. Большею частью эти романы не имеют другого достоинства — происшествие занимательно, положение хорошо запутано, но Белькур говорит косо, но Шарлотта отвечает криво. Умный человек мог бы взять здесь готовый план, готовые характеры, исправить слог и бессмыслицы, дополнить недомолвки — и вышел бы прекрасный, оригинальный роман. Скажи это от меня моему неблагодарному Р... Пусть он по старой канве вышьет новые узоры и представит нам в маленькой раме картину света и людей, которых он так хорошо знает".

Характеризуя старинный "нравоучительный роман" и новый жанр так называемой "неистовой французской словесности", Пушкин в своих критических заметках вскрыл свое отношение к обоим видам европейского романа. Он считал положительным фактом, что новые романисты "почувствовали, что цель художества есть  и д е а л,  а  н е  н р а в о у ч е н и е",  что "мелочная и ложная теория, утвержденная старинными риторами, будто бы  п о л ь з а  есть условие и цель изящной словесности, сама собой уничтожилась". Но, по мнению Пушкина, в одинаковую крайность впали как прежние, так и новые романисты: "Прежние романисты представляли человеческую природу в какой-то жеманной напыщенности; награда добродетели и наказание порока были непременным условием всякого их вымысла: нынешние, напротив, любят выставлять порок всегда и везде торжествующим, и в сердце человеческом обретают только две струны: эгоизм и тщеславие" ("Мнение М.Е. Лобанова о духе словесности...", 1836).

                       XVII-XXI; XXXIII-XXXV

В декабре 1824 г. Пушкин писал из Михайловского Д.М. Княжевичу: "...Вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны". Таким образом, прототипом старой няни Филипьевны является знаменитая Арина Родионовна, крепостная крестьянка с. Кобрина, принадлежавшего Ганнибалам — деду и бабушке поэта; она получила в 1799 г. "вольную", но не захотела воспользоваться ею и до смерти (1828) оставалась в семье Пушкиных. Известно, как часто поэт вспоминал няню в своих стихотворениях (например, "Сон", 1816, "Зимний вечер", 1825, "Няне", 1827, и многие другие). Ее образ, историю ее жизни включил он в роман. Поэт скупо бросает отдельные штрихи, но из них слагается образ крепостной женщины, талантливой сказительницы ("Я, бывало, хранила в памяти немало старинных былей, небылиц про злых духов и про девиц"), беспредельно преданной своим господам ("бывало, слово барской воли"), с загубленной личной жизнью. На этой стороне ее жизни, когда, по словам Н.Ф. Сумцова, и "молодость и любовь были взяты у нее чужими людьми, без спроса у ней", автор не останавливается, предоставляя читателю дорисовывать, что должна была переживать выданная замуж девочка 13 лет с мужем, Ваней, который был ещё моложе, в "чужой семье", где за любовь свекровь бы "согнала со света..."17.Зато автор дает читателю почувствовать чудесную доброту и ласковость няни, "старушки в длинной телогрейке с платком на голове седой". Как она любит Татьяну! "Дитя мое", "красавица", "пташка", "мой друг", "милая моя", "родная", "сердечный друг", "душа моя" — вот ее обычные обращения к своей воспитаннице. Татьяна в Петербурге умиленно будет вспоминать.

                   ...смиренное кладбище,
                   Где нынче крест и тень ветвей
                   Над бедной нянею моей.

Пушкин запомнил склад речи няни: "И, полно, Таня!"; "Пришла худая череда! Зашибло"; "Вечор уж как боялась я"; "Лицо твое, как маков цвет", — речь няни пестрит простонародными выражениями, она певуча, поэтична.

Любовь Пушкина "к Татьяне милой" передается им в тех же словах, что и любовь няни к ней, — он так же, как и "Филипьевна седая", называет ее "моя душа":

                     Татьяна пред окном стояла,
                     На стекла хладные дыша,
                     Задумавшись, моя душа,
                     Прелестным пальчиком писала
                     На отуманенном стекле
                     Заветный вензель: О да Е.

                                          (XXXVII строфа)

Народное просторечье няни звучит в авторском описании:

                     К плечу головушкой склонилась.

                                                     (XXXII строфа)

В.Ф. Одоевский назвал Савельича подлинно трагическим лицом. Трагедию крепостной женщины Пушкин дает почувствовать сквозь призму переживаний Татьяны: выйдя замуж без любви, она вспомнила судьбу своей няни; ей раскрылась вся драма жизни няни — с младых лет до старости в чужой семье. "Бедная няня!" — вырвалось у нее невольное признание тяжелой доли Филипьевны. В печатном издании 1826 г. помещица Ларина сравнивалась с Простаковой; Филипьевна могла быть в положении Еремеевны...

Пушкин в образе няни-рабы раскрыл глубоко человечные черты, показал во весь рост человека. "Друг человечества", великий поэт, по прекрасному выражению Белинского, обладал способностью "развивать в людях чувство  г у м а н н о с т и,  разумея под этим словом бесконечное уважение к достоинству человека как человека" (1846). Образ крепостной Филипьевны один из тех, в ком эта способность поэзии Пушкина сказалась с большой художественной силой.

Свою няню поэт еще раз вспомнил в XXXV строфе IV главы. Белинский, приведя в девятой пушкинской статье рассказ няни о ее жизни, о раннем замужестве, кончающийся словами:

                                        ...и наконец
                   Благословил меня отец.
                   Я горько плакала со страха,
                   Мне с плачем косу расплели,
                   И с пеньем в церковь повели.
                   И вот ввели в семью чужую...

замыкал этот отрывок из романа примечательным признанием народности и гуманности поэта: "Вот как пишет истинно народный, истинно национальный поэт! В словах няни, простых и народных, без тривиальности и пошлости, заключается полная и яркая картина внутренней домашней жизни народа, его взгляд на отношения полов, на любовь, на брак... И это сделано великим поэтом одною чертою, вскользь, мимоходом брошенною!.."

                                      XVIII

В рукописи было примечание, не появившееся в печати: "Кто-то спрашивал у старухи: по страсти ли, бабушка, вышла ты замуж?

¾ По страсти, родимый, — отвечала она, — приказчик и староста обещались меня до полусмерти прибить. — В старину свадьбы, как суды, обыкновенно были пристрастны".

                                       XXII

                ...мнится, с ужасом читал
                Над их бровями надпись ада:
                Оставь надежду навсегда.

В примечании Пушкин привел итальянский текст "славного стиха" из "Божественной комедии" Данте (1265-1321), писателя, в его оценке, "мрачного и сурового". Этот стих находится в первой части "Комедии" ("Ад", песня 3, стих 9 с выпущенным у Пушкина окончанием: "сюда идущий").

                                    XXVI

              Еще предвижу затрудненья:
              Родной земли спасая честь,
              Я должен буду, без сомненья,
              Письмо Татьяны перевесть.
              Она по-русски плохо знала...

Один из исследователей по этому поводу заявил, что это "даже несколько неправдоподобно, если вспомнить о няне Филипьевне, взлелеявшей Татьяну".

Но недоумение это быстро рассеивается, если принять во внимание дальнейшие стихи:

                Доныне дамская любовь
                Не изъяснялася по-русски...

Татьяна хорошо владела обыденной, разговорной речью, но ей, как и многим другим ее сверстницам (см. XXVII строфу), приходилось с трудом выражаться "на языке своем родном", когда надо было прибегать для выражения сложных чувств и мыслей к формам письменной речи.

                                   
                  Доныне гордый наш язык
                 К почтовой прозе не привык.

В связи с этим любопытны замечания Вяземского: "Автор сказывал, что он долго не мог решиться, как заставить писать Татьяну без нарушения женской личности и правдоподобия в слоге: от страха сбиться на академическую оду думал он написать письмо прозой, думал даже написать его по-французски; но наконец, счастливое вдохновение пришло кстати, и сердце женское запросто и свободно заговорило русским языком".

                                    XXVII

                Я знаю: дам хотят заставить
                Читать по-русски19. Право, страх!
                Могу ли их себе представить
                С "Благонамеренным" в руках!

"Б л а г о н а м е р е н н ы й"  — журнал, издававшийся в 1816-1826 гг. А.Е. Измайловым (1779-1831), автором романа "Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества" и многочисленных басен, отличавшихся такой натуралистической стилистикой, которая была, по мнению поэта, не для дам. А.Ф. Воейков в своем "Доме сумасшедших" (1814) так изобразил Измайлова:

                Вот Измайлов — автор басен,
                Рассуждений, эпиграмм,
                Он пищит мне: "Я согласен,
                Я писатель не для дам!
                Мой предмет: носы с прыщами;
                Ходим с музою в трактир
                Водку пить, есть лук с сельдями...
                Мир квартальных — вот мой мир.

Едва ли здесь уместно упоминание об известном эвфимистическом значении слова "благонамеренный" в языке Пушкина, как это делают В.Набоков и Ю.Лотман. - А.А.