О духе и стиле эссеистской прозы И.Бродского о М.Цветаевой

Жанр эссе, получивший в литературе ХХ-го – и прежде всего Серебряного – века интенсивное развитие, обусловленное общими тенденциями обновле-ния жанрового мышления, занял заметное место и в творческом наследии И.Бродского – художника, многими нитями связанного с поэтической куль-турой начала ушедшего столетия.

Жанр эссе, получивший в литературе ХХ-го – и прежде всего Серебряного – века интенсивное развитие, обусловленное общими тенденциями обновле-ния жанрового мышления [1] , занял заметное место и в творческом наследии И.Бродского – художника, многими нитями связанного с поэтической куль-турой начала ушедшего столетия. Его эссе, обращенные к многоразличным явлениям русской и зарубежной литературы, стали сферой самопознания их автора, его диалога с культурной традицией. Две работы Бродского о Цветае-вой ("Поэт и проза", 1979; "Об одном стихотворении", 1980), будучи ярчай-шими образцами жанра, высветили характерные особенности исследова-тельской методологии поэта-эссеиста, многие его программные суждения о сущности искусства, о природе художественного языка. Велика их ценность и в плане постижения творческой индивидуальности Цветаевой, привлекав-шей Бродского и как поэта [2] . Если первое эссе представляет обзорное рас-смотрение автобиографической прозы Цветаевой как прозы поэта с выходом на широкий круг проблем психологии творчества, законов художественного текстопорождения и др., то вторая работа (гораздо большая по объему) во многом продолжает эти эстетические построения, но основана на углублен-ном анализе одного текста – стихотворения "Новогоднее" (1927).

Эссе о прозе Цветаевой в качестве стержневого направления авторской мысли имеет суждения о соотношении прозы и поэзии (проблема для литера-туры ХХ в. необычайно актуальная) не только как двух художественных форм, но и как различных типов творческого мышления, способных, однако, к контаминации в сознании творца. По Бродскому, в цветаевской прозе про-исходит "перенесение методологии поэтического мышления в прозаический текст, развитие поэзии в прозу" [3] . Обращаясь к сфере психологии творче-ского процесса, автор эссе выдвигает оппозицию "линейного (аналитическо-го)" и "кристаллообразного (синтетического)" типов развития художествен-ного мысли, характерных соответственно для поэзии и прозы. В самом строении прозаической фразы у Цветаевой Бродский тонко подмечает эле-менты собственно "поэтической технологии": образная ассоциация, "звуко-вая аллюзия", "корневая рифма", "предельная структурная спрессованность речи"… Само обращение поэта к прозе автор глубоко объясняет как с точки зрения внутренних эстетических закономерностей, ритмов жизни творческой индивидуальности, так и в аспекте психологии творчества, проблемы поиска художником адресата, ибо, по мысли автора, в прозаическом слове "есть всегда некий мотив снижения темпа, переключения скорости, попытки объ-ясниться, объяснить себя".

Для Бродского-эссеиста характерно соединение раскованного, местами разговорного стиля, метафорических ассоциаций (всегда, впрочем, прозрач-ных) и строгого литературоведческого анализа. Ведь авторская мысль вме-щает в свое поле зрение как эмпирически воспринимаемые стороны произве-дения, так и интуитивные прозрения о таинственной связи искусства и дей-ствительности, манеры художника и его философии, жизненной и посмерт-ной судьбы. Скрупулезный, отчасти статистический анализ структуры цвета-евской речи, ее ритмики, интонации, отраженных в пунктуационном оформ-лении, –  и в эссе о прозе, и в работе о "Новогоднем" свободно сочетается у Бродского с онтологическими обобщениями, звучание которых, как нередко в поэзии самой Цветаевой, заостряется в парадоксе: "…Настолько трагичен был тембр ее голоса, что он обеспечивал ощущение подъема при любой дли-тельности звучания. Трагизм этот пришел не из биографии: он был до…". Приведенное суждение становится для Бродского отправной точкой даль-нейших размышлений о бытийной сущности художественного языка, "голо-са" поэта.

Художественный язык видится Бродскому в качестве ценностной, мыс-лящей и саморефлексирующей субстанции. Программное значение обретают здесь определения литературы как "лингвистического эквивалента мышле-ния", мысль о том, что язык детерминирует сознание "помимо бытия", что применительно к Цветаевой, с ее, как отмечает Бродский, опираясь на статью "Поэт и время", "феноменально обостренной языковой чувствительностью", особенно актуально. Автор эссе обращается к интуитивным, бессознатель-ным уровням творческой личности, на уровне "слуха" ощущающей дух сво-его языка. Не внешние эмпирические обстоятельства, но "голос", "звук" ху-дожественной речи способен "вести" за собой "биографию", предопреде-лять судьбу творца.

В самом трагедийном "звуке" цветаевского слова, пронизанном духом фольклорной стилистики плача, причитания и раскрывающем, насколько "миропорядок трагичен чисто фонетически", явлена, по мысли Бродского, онтологическая "заинтересованность самого языка в трагическом содержа-нии". Подобная терминологическая парадоксальность свойственна эссеист-ской манере Бродского. Такие обороты, как "отрицание языком своей массы и законов", "заинтересованность языка", "самосознание языка", "процесс самопознания языка", проясняют суть эстетической концепции Бродского, который именно в не до конца контролируемой самим художником "интуи-ции языка" выявляет содержательные глубины, всегда ускользающие при идеологизированных умозрительных построениях.

В самом цветаевском "звуке" "безадресной речи", "склонном к трагедий-ности", автор нащупывает сердцевину ее поэтической философии – "фило-софии дискомфорта", "проповедь… окраинных ситуаций", что, как полагает Бродский и о чем подробнее он будет вести речь в эссе о "Новогоднем", не вполне вписывалось в традицию русской литературы. Осуществленное Брод-ским углубление на потаенные уровни как мироощущения художника, так и таинственной "логики" и "интуиции" его языка, позволяет дать емкое и па-радоксальное обобщение о судьбе "героини" эссе. Заключительный абзац этой работы, при сохранении свойственного произведению в целом уравно-вешенного аналитизма, – становится одновременно лирически пристрастным психологическим портретом поэта; выдержанным в поднимающейся интона-ции прочтением целостного "текста" ее судьбы: "Изоляция ее – изоляция не предумышленная, но вынужденная, навязанная извне: логикой языка, исто-рическими обстоятельствами, качеством современников. Она ни в коем слу-чае не эзотерический поэт – более страстного голоса в русской поэзии 20 ве-ка не звучало…".

Второе эссе обращено к посвященному памяти Рильке цветаевскому сти-хотворению "Новогоднее". Став примечательным образцом скрупулезного монографического анализа поэтического текста, эта статья явилась в то же время закономерным развитием намеченной ранее эстетической концепции, касающейся, по выражению самого Бродского, "психологии и методологии творчества".

В качестве экспозиции выступает здесь емкий обобщающий очерк о спе-цифике жанра поэтического реквиема, в котором, как убежден автор, "траге-дийная интонация всегда автобиографична". В этой исходной посылке обо-значается главный предмет внимания эссеиста: это, как и в предыдущей ра-боте, психологические аспекты творческого акта в соотнесенности с лин-гвистическими закономерностями текстопорождения. Трагедийное вос-приятие Цветаевой смерти австрийского поэта усилилось, как отмечает Брод-ский, связью его творчества с "языком детства" самой Цветаевой – немец-ким, вследствие чего эта смерть "оказывается косвенным ударом – через всю жизнь – по детству". Глубинное проникновение в корни лирического пере-живания ведет автора эссе дальше – к интерпретации самого феномена смер-ти поэта с точки зрения философии языка: "Это прежде всего драма собст-венно языка: неадекватности языкового опыта экзистенциальному". Обраще-ние Цветаевой к тайне загробного бытия ушедшего поэта, к размышлениям о возможной новой ипостаси его творческой личности ("Райнер, радуешься новым рифмам?"), о "том свете", что "не без-, а все-язычен", Бродский рас-сматривает как стремление автора реквиема увидеть мир глазами самого ад-ресата скорбного послания и, что особенно видно в цветаевской строчке "всех ангельский родней", прорваться из пут несовершенного земного языка к "высоте над-языковой, в просторечии – духовной". Развивая прежний взгляд на соотношение искусства и действительности, Бродский находит в цветаевском произведении отталкивание от "физической реальности" повсе-дневного существования и высказывает мысль о том, что подлинное лириче-ское напряжение возможно как раз в самоощущении на грани небытия, эм-пирической "нереальности": "Поводом к стихотворению обычно является не реальность, а нереальность: в частности, поводом к "Новогоднему" является апофеоз нереальности – и отношений, и метафизической: смерть Рильке… Чем больше цель движения удалена, тем искусство вероятней".

В метафизическом же ключе подходит Бродский и к проблеме адресации поэзии на примере рассматриваемого стихотворения. "Лингвистическая энергия" этой поэтической исповеди направлена, по его мысли, на "идеаль-ного читателя", "абсолютного слушателя", "статус" которого приобрела для автора "Новогоднего" душа умершего Рильке. Возможностью подобного дерзновенного обращения к непознанной сфере загробного бытия поэт обя-зан, по Бродскому, "интуиции языка", так как "речь выталкивает поэта в те сферы, приблизиться к которым он был бы иначе не в состоянии". Здесь, как и в эссе о цветаевской прозе, внимание автора приковано к бессознательным для самого художника граням творческого процесса, сложному взаимона-ложению "эмоциональной" и "рациональной" "сторон горя", выразившихся в стихотворении. Начиная с научно выверенного анализа "гармонически не-предсказуемого" стиха, "предельности цветаевской дикции", Бродский уже с первой строки стихотворения ("С новым годом – светом – краем – кровом!") фиксирует "восклицание, направленное вверх, вовне", а в ступенчатой дина-мике лирической эмоции видит постепенное возвышение к идее "того света". Но, как подчеркивает Бродский, очевидная "настроенность слуха" поэта на народную "традицию причитания", происходящая "передача психологии че-ловека нового времени средствами традиционной народной поэтики" явля-ются интуитивными, органично-непроизвольными для творца, что подтвер-ждает для эссеиста его заветное эстетическое убеждение: "Форма, содержа-ние и самый дух произведения подбираются на слух".

Подлинной высоты прозрения достигает Бродский в установлении слож-ной природы цветаевского лиризма в "Новогоднем". В синтезе "любовной лирики и надгробного плача" сказалось соединение личного горя и от потери Рильке, и от оставления Родины с ощущением метафизического трагизма личностного бытия. Проницательна предложенная Бродским трактовка одной из самых пронзительных в этой связи цветаевских строк ("На Руси бывал – тот свет на этом зрел"): "Эти слова продиктованы ясным сознанием трагич-ности человеческого существования вообще – и пониманием России как наи-более абсолютного к нему приближения". Скрытый автобиографизм этого замечания автора придает эссе лирическое звучание.

Цветаевская поэтическая философия, как об этом уже писал Бродский раньше, вступает в определенный контраст с русской литературной традици-ей, в которой, по его выражению, сильна была "православная инерция оправ-дания миропорядка": "В голосе Цветаевой звучало нечто для русского духа незнакомое и пугающее: неприемлемость мира". При всей эффектности тако-го хода мысли данное утверждение не вполне исторично, ибо ХХ век, мяту-щийся дух которого и выразила поэзия Цветаевой, коренным образом пере-осмыслял и трансформировал мировоззренческие основы предшествующей традиции. Как косвенное признание этого может быть воспринят образ, ко-торым Бродский завершил свое первое цветаеведческое эссе: "Так звезда – в стихотворении ее любимого Рильке, переведенном любимым же ею Пастер-наком, – подобная свету в окне "в последнем доме на краю прихода", только расширяет представление прихожан о размерах прихода".

Итак, значение эссеистских работ Бродского об одном из крупнейших по-этов ХХ в. разнопланово:

• эти статьи явились важным вкладом в изучение как конкретных тек-стов Цветаевой, так и ее творческого наследия в комплексе;
• здесь нашли целостное выражение культурфилософская концепция автора, его взгляды на психологию творчества и природу художест-венного языка;
• данные эссе продемонстрировали перспективы симбиоза различных подходов к интерпретации художественного текста в рамках одного исследования. По духу и стилю эти эссе, будучи на глубинном уров-не автобиографичными, соединили аналитизм, научно строгий лите-ратуроведческий анализ с элементами образных обобщений, с ин-туитивным прозрением потаенных граней личности творца, его ху-дожественной философии, проявившихся на уровне поэтики.

Примечания
1. Ничипоров И.Б. Жанр эссе // Ничипоров И.Б. "Поэзия темна, в словах не выразима…". Творчество И.А.Бунина и модернизм. Монография. М., Метафора, 2003.С.203-231.

2. Фокин А.А. Творчество Иосифа Бродского в контексте русской поэтической традиции. Учебно-методическое пособие. Ставрополь, 2002.С.29-30.

3. Здесь и далее текст Бродского приводится по изд.: Бродский И. Меньше единицы: Из-бранные эссе. М., Издательство Независимая Газета, 1999.