Классика авторской песни на современном этапе: песенно-поэтическое творчество Александра Городницкого 1990-х гг.

Художническая натура Городницкого соединила в себе дар поэта-певца, многие песни которого стали голосом времени, и талант ученого-геофизика, океанолога, приобретшего в многочисленных экспедициях, погружениях на океанское дно богатый опыт чувствования человеческой души, природного бытия, истории и культуры.
В 1990-е гг. поэт продолжал активно выступать с концертами, выпустил ряд новых поэтических сборников ("Созвездие Рыбы", "Ледяное стремя", "Имена вокзалов") и поэмы ("Времена года", "Окна"), о жанрово-тематических чертах которых и пойдет речь ниже.

Значительное место в поэзии Городницкого последнего десятилетия занимают песни-воспоминания, в которых автобиографизм сопрягается с исторической памятью.

В стихотворении "Горный институт" (1992) драматичные воспоминания о сожженном "согласно решенью парткома" сборнике студенческих стихов в институтском дворе, о "прилипчивом запахе холодного этого пепла" перерастают в символическое, имеющее мифопоэтические обертоны обобщение о противоречивом духе оттепельной поры. В лирический монолог привносятся сюжетно-повествовательные элементы:
Стал наш блин стихотворный золы неоформленным комом
В год венгерских событий, на хмурой осенней заре.
Возле топкого края василеостровской земли,
Где готовились вместе в геологи мы и поэты,
У гранитных причалов поскрипывали корабли,
И шуршала Нева – неопрятная мутная Лета.

Многочисленные в сборнике "Ледяное стремя" песни-воспоминания охватывают широкий диапазон жизненного пути героя, исторических судеб России, родного Ленинграда с послевоенного времени и отличаются напряженной сюжетной динамикой. В стихотворениях "Очередь", "Уцелевшие чудом на свете…" (оба – 1995) художественно запечатлелись "голодный быт послевоенных лет под неуютным ленинградским небом", трагически окрашенные портретные зарисовки обоженных войной  соотечественников – "аборигенов шумных коммуналок, что стали новоселами могил". Отразился в песнях этого ряда и богатый экспедиционный опыт их автора –  конкретные сюжеты приобретают в них не только социально-историческую, но и обобщенно-философскую перспективу, знаменуя, как в стихотворении "Я арктический снег с обмороженных слизывал губ…" (1996), бытийную жажду личностного освоения новых "пространств":

И пространство, дразня, никогда не дает утешенья.
Никому из живущих его не дано удержать
В час, когда, распадаясь, оно повернет на попятный.

А в автобиографической поэме "Окна" (1994) хронотоп северной столицы вмещает память героя о начальной поре жизни и творческого пути, о первом приобщении к "яду поэзии" в послевоенном Литкружке во Дворце пионеров, где полулегальным способом поэт познакомился с лагерными стихами В.Шаламова. Центральный же образ окон оставленных когда-то квартир соединяет в поэме эпохальный и индивидуально-личностный масштабы бытия; фасадный облик Петербурга, городскую панораму –  с миром сокрытых за этими окнами душевных переживаний, преодоленных вех земного пути:

Те окна города ночного,
Что нынче стали далеки,
Внезапно возникают снова
Над изголовием строки.

Поэтическая рефлексия о собственном роде, творческих исканиях спроецирована у Городницкого на осмысление "запутанной дороги" русской истории ХХ в.

Так, в философской элегии "У защищенных марлей окон…" (1995) в трагедийном самоощущении героя в качестве "вывиха древа родового, продукта диаспоры печальной", которое проступает в изображаемых "сюжетах" собственной творческой судьбы и жизни предков, рождается проникнутое нежностью и болью чувство России:

Не быть мне Родиной любимым,
Страны не знать Обетованной,
Но станут в час, когда я сгину,
Замучен мачехою злой,
Строка моя, смешавшись с дымом,
Российской песней безымянной,
А плоть моя, смешавшись с глиной,
Российской горькою землей.

Художественное осмысление опыта отечественной и мировой истории было существенным уже в ранних произведениях Городницкого ("Донской монастырь", "Плач Марфы-посадницы", "Песня строителей петровского флота" и др.). Песни и стихи об истории и современности составляют значительный пласт творчества поэта и в 1990-е гг.  Многие из них направлены в поздний период на порой нелицеприятное художественное высветление язв национальной жизни, ее стереотипов и мифологем ("Будет снова оплачен ценою двойной…", "То вождь на бронзовом коне…", "Соборность", "В Михайловском" и др.).

Поэтические образы русской истории зачастую помещены у Городницкого в сферу личных воспоминаний, творческого воображения лирического "я".

В стихотворении "Мне будет сниться странный сон…" (1992) в "странном сне" герой, выходя за пределы индивидуального "я", обостренно ощущает кульминационные повороты мирового и национального исторического пути – от "князя Игоря плененья" до символичной "петербургской пурги", сопровождавшей гибель "курчавого правнука… Арапа Великого Петра".

В поздних стихах и песнях Городницкого образ России, ее истории нередко передан через широкие символические образы, обладающие богатым ассоциативным потенциалом. Так, стихотворение "Гемофилия" (1991) заключает в себе горестную "археологию" "потаенных рвов" прошлого – от гибели "злополучного царевича из угличских смутных времен" до кровавой трагедии "в уральском лесу". Образ "проступающей крови" как воплощение метафизики  русской Смуты в прошлом и настоящем возникает и в публицистически заостренных мотивах стихотворения "Безвластие" (1990). А в стихотворении "Кремлевская стена" (1994) исполненная трагизма символика кремлевского пейзажа, впитавшего память о давних исторических катастрофах ("дождя натянутые лески" – "бунт стрелецкий… соляной"; "дышит ночь предсмертным криком Стеньки"), пульсирующий в чередовании длинных и коротких строк ритм передают остроту чувствования лирическим "я" длящегося в стране безвременья:

Здесь всегда безрадостна погода,
Смутны времена.
Где река блестит с зубцами вровень
Синью ножевой.

Проявившиеся в прошлом и современности противоречивые грани национального сознания нашли художественное отражение и в песнях-ролях Городницкого ("Смутное время", "Молитва Аввакума" и др.) – жанре, весьма значимом  в общем контексте бардовской поэзии.

В песенной поэзии Городницкого 1990-х гг. объемная историческая перспектива выводит и на художественное осмысление реалий современной жизни.

Обнажающие болезненные стороны постсоветского времени произведения барда отличаются точностью бытового изображения, остротой социальной проблематики ("Старики", 1990, "Песня о подземных музыкантах", 1995). Так, психологически детализированная бытовая сцена гитарного пения в подземном переходе ("Песня о подземных музыкантах"), воплощая неуют эпохи, обретает в глазах поэта личностный, автобиографический смысл и становится емким отражением гибельных тупиков национального бытия. Пронзительный лиризм песни обусловлен прозрением лирическим "я" неизбывного родства своего пути с уделом "обнищалой отчизны":

Покинув уют, по поверхности каменной голой,
Толпою влеком, я плыву меж подземных морей,
Где скрипки поют и вещает простуженный голос
О детстве моем и о жизни пропащей моей.
Аккорд как постскриптум, – и я, улыбаясь неловко,
Делящий позор с обнищалой отчизной моей,
В футляр из-под скрипки стыдливо роняю рублевку,
Где, что ни сезон, прибавляется больше нулей.

С участной позиции вдумчивого свидетеля истории и летописца современной действительности поэт-певец в многочисленных, зачастую имеющих скорбно-ироническое, сатирическое звучание сюжетных зарисовках запечатлевает драматичные события эпохи – в стихотворениях "Баррикада на Пресне" (1991), "Четвертое октября" (1993), "Не разбирай баррикады…" (1992) и др. Распространены здесь мужественные гражданские инвективы, которые сочетаются с надрывными нотами как поэтического голоса, так и солдатских песен  –  в произведениях, связанных с афганской и чеченской тематикой ("Не удержать клешнею пятипалой…", 1995, "Над простреленною каской…", 1995, "Денис Давыдов", 1998 и др.).

Знаковые события современности – такие, например, как перезахоронение останков царской семьи ("Перезахоронение", 1998), творчески постигаются Городницким в зеркале опыта целого столетия, болезненных явлений настоящего. От частного описания панихиды в соборе Петропавловской крепости ассоциативные нити тянутся к горьким воспоминаниям о "безымянных душах" погибших в Чечне, о прокатившихся по стране осквернениях еврейских могил. Потребность подвести нелегкий итог уходящему столетию определяет эпическую многомерность исторических параллелей, а также сложный характер авторской эмоциональности, основанной на взаимопроникновении скептицизма и затаенной душевной боли:

И пустые гробы, упокоив остатки костей,
Проплывают неспешно к местам своего назначенья.
А в засыпанных рвах, погребальный услышав салют,
Безымянные души себя поминают, рыдая,
И понурые тени обратно на кронверк бредут
По Большому проспекту от вязких песков Голодая.

Бытийная насыщенность, сила образного иносказания во многих стихах и песнях Городницкого актуализируют  жанровые элементы притчи. Притчевая форма таит здесь перспективы символических обобщений, касающихся судеб  лирического героя, его поколения, русской и общечеловеческой истории.

В песне "Беженцы-листья" (1993) перипетии жизни лирического "я" "в поисках Родины, в поисках Бога, // В поисках счастья, которого нет", многих его современников, с драматизмом переживших в начале 1990-х внутренний надлом в ощущении, что "время не то и отчизна не та", предстают в призме вечных циклов природного бытия, библейских ассоциаций:

Сколько бы ни сокрушался, растерян:
Время не то и отчизна не та, –
Я не из птиц, а скорей из растений –
Недолговечен полет у листа.

Поздно бежать уже. И неохота.
Капли, не тая, дрожат на стекле.
Словно подруга печального Лота
Камнем останусь на этой земле.

Вообще библейские архетипы и сюжетные коллизии, евангельские притчевые образы составляют существенный пласт песенно-поэтических притч Городницкого. Если в лирической исповеди "Сожалею об отроках, тихих, святых и убогих…" (1994) глубинный смысл евангельской притчи о блудном сыне спроецирован на полный сложных поворотов путь героя, "не прячущего перед ветром лица", то в таких произведениях, как "Галилея", "Павел", "Матфей", "Стихи о Содоме", "Остров Израиль", "Ной", проникновение в суть драматичных событий библейских времен выводит на художественное постижение трагедийной истории человечества и России. В развернутом  "повествовании" "Стихов о Содоме" (1995) горестное осмысление поэтом удела родной земли-Содома проникнуто осознанием невозможности разлуки с "дымом его, губительным и сладким": "Из Содома убежать нельзя // На потребу собственной утробе. // Здесь лежат безмолвные друзья // Под седыми плитами надгробий". В стихотворении же "Ной" (1998) обращенный в будущее библейский образ Всемирного потопа обретает зрительную достоверность благодаря объемному видению природного бытия ("Нас океан качает неустанно, // Не предъявляя признаков земли") и создает апокалипсическую перспективу осмысления мировой и русской истории:

Погибли Атлантида и Европа,
От Азии не сыщешь и следа.

Мифопоэтическая образность многих произведений Городницкого сопряжена не только с библейским хронотопом, но и со сквозным в его поэзии "петербургским текстом", содержащим здесь широкий спектр личностных и культурно-исторических ассоциаций и восходящим к творчеству барда еще 1970-х гг. В созданном Городницким поэтическом портрете родного города возникает целостное изображение как реального, так  и мистического бытия северной столицы.

В песенной поэзии Городницкого "петербургский текст" оказывается сквозным и многоуровневым – от автобиографичных воспоминаний о "Василеостровского роддома // За зиму не мытом окне" до масштабных исторических обобщений о разворачивающейся в Петербурге "русской трагедии на фоне европейских декораций".

Ленинград-Петербург в стихах и поэмах Городницкого выступает как действующее лицо в воспоминаниях лирического "я". В картинах послевоенного Ленинграда личное неотделимо от социально-исторического опыта соотечественников, драматичных судеб горожан – "болезненных детей Ленинграда". В стихотворениях "Дворы – колодцы детства моего…" (1974), "Ностальгия" (1979), "В краю, где одиннадцать месяцев стужа…" (1995), автобиографических лиро-эпических поэмах "Новая Голландия" (1962) и "Окна" (1994) из ностальгически припоминаемых бытовых подробностей повседневной жизни "дворов-колодцев", их запахов и звуков ("И патефон в распахнутом окне // Хрипел словами песни довоенной") складывается объемный образ прожитого века: "Нас век делил на мертвых и живых. // В сугробах у ворот лежала Мойка". Финал пронизанного атмосферой "неуютного ленинградского неба" стихотворения "Очередь" (1995) перекликается с ахматовской поэмой "Реквием" – в утверждении слитности пути поэта с судьбами "аборигенов шумных коммуналок, что стали новоселами могил": "Что вместе с ними я стоял тогда // И никуда не отходил надолго".