Сеятели. Современная русская проза: П.Краснов, С.Щербаков, Б.Агеев

"У нас-то, у русских, одна душа и есть" Борис Агеев

Борис Агеев написал два проникновенных и тонких очерка о своем земляке, талантливом русском писателе Евгении Носове. И читая очерки после его повести "Душа населения" я как-то невольно соотносила его понимание Носова с тем, что и сам он пишет. Внутренняя связь, постоянный диалог со старшим товарищем стали возможны, видимо, только потому, что и сам вглядывающийся (Борис Агеев) любит в творчестве то, что ценил классик. Вот Борис говорит: ""Принцип" своего творчества он (Носов - К.К.)  объяснял примерно так: просто написать простую историю о простом. То есть, Евгений Носов себе задавал каждый раз задачу не навязываться читателю с литературным "варевом", а как бы дать жизни самой рассказать о себе".

В повести "Душа населения" Борис Агеев и сам следует этому "принципу", не сочиняя, но складывая с созерцательной щедростью  повествование о жизни своих героев. А судьбы их скромные, но не бедненькие и верхоглядные, потому как крепко "просмолены" жизнью. Вообще это чувство крепости задает главный герой повествования, которого автор, все вокруг, да и он сам называют просто Дед. Вокруг него, – жителя слободы Харасейки, истопника последней, приготовленной под снос, угольной кочегарки – протекает во все стороны бесконечный поток жизни. Облик Деда "неопределенного возраста" (может и за шестьдесят), подробно представленный автором, отменно хорош: могуч, тяжел, "заточен" годами – "будто человек подкоптился у лесного костра или у вселенского пожара, да так с той поры и не отмылся досвежа ни мылом, ни мочалкой". (Автор словечком этим – "не отмылся досвежа" – тоже ведь подчеркивает, что другое существенно в герое, ведь "отмывание" можно читать и как желание человека "забыть себя", что-то исправить в своем облике вопреки годам и их меткам на своем лице).

Неторопливый зачин своей повести Борис Агеев тоже берет с Деда, который любил смотреть на все, что рядом, – то есть начнет с любви. Любви созерцающей: "С дощатых нар, прикинутых шубой, Дед любил смотреть сквозь дверной проем помещения кочегарки на небо…". И совсем не роскошный, не какой-то страшно особенный  пейзаж видел он  сквозь черную раму дверного проема, но "отекающие дождем мутно-перламутровые облака", "голодную голубизну" неба, с его потаенностью дневных звезд. В ясные дни "небо казалось осветленным до той редкой прозрачности, какая стоит в глазах старых выплаканных людей, когда в них кажется видной постороннему взгляду голая человечья душа". Вот так и проявляет себя любовь созерцающая – нет в ней ни экзальтированной восторженности, ни чувствительной умильности, но скорее назовем это строгостью, когда духовным оком видится своя родная земля и родное небо. И пусть небо это с годами, как казалось Деду, "чужело, уходило дальше, оставляя землю, а вместо него часто мчалась косматая облачность" над слободой Харасейкой – но ведь и жизнь его тоже "уходила дальше" от него. Так звучит мелодия "конца", так намечается автором мотив завершающей зрелости жизни. (В конце повествования Дед погибнет от руки соседа Гены, Последний, потерявший в годы разорения  трех сыновей, "по вечной скорби своей" крепко  запивал свое горе, был буквально не в уме, свирепел и "не понимал жизни". Так, сам убитый горем, он убил человека и уже мертвого бросил в ту самую печную топку, в огонь, который был во власти живого Деда и он же поглотил его мертвого. Символика огня и у Краснова, и у Агеева читается еще и как очистительная).

Я несколько раз перечитала эти первые страницы повести, примериваясь к тому сродному, что так крепко связал автор с предвечным и устойчивым, приноравливаясь к тому, как чистота созерцания зачина стала ловко перетекать в  харасейскую жизнь. Но и тут автор не лишил своего героя этого бесценного ныне неторопливого качества созерцания: Дед и в город-то, у стоп которого заняла место слобода, ходил не только "промысла ради" (прикупить нужное), – ему "заодно требовалось наблюсти за харасейской жизнью, послушать, о чем трубы поют". Эти поющие трубы цепляют нас, открывают доступ к религиозности переживания, но тут же, следом заполняются "поющие трубы" очень плотными земными наблюдениями Деда: "без труб в жизни ничего не бывает". Без труб кочегарных и печных, газовых, водопроводных и всяких прочих. Но Дед-то "имел ввиду" и другое – слышал он, проживший на северах большую часть своей жизни чистый звук трубы серебряной. Звук – прекрасный до невозможности изъяснить его. Звук "небесной мелодии". Услышанный героем, он и читателю дает возможность поместить слободу Харасейку в другое – великое течение – времени, завершающееся уже и вообще-то за пределами земной жизни.

В этом "надзирании" Деда за жизнью харасаейской не было досужего любопытства, подглядывания за чем-то скрытым, неприличным для глаз. Просто Дед, будучи свидетелем дел повседневных, складывал их в свои думки не ради того, чтобы ближнего одурачить или, напротив, прожить незаметно  ("моя хата с краю…"). Поскольку Дед не торопиляся, он и мог "додуматься до всего", то есть разглядеть самосуть бытия, что имеет свою собственную глубину и силу.

Харасейка давно обнаружила себя на лице земли, еще со времен Золотой Орды: "народ приживался, потихоньку обрастал ремеслами, впадал в семейственный быт". А улицы сохранили в своих названиях всю широту и переделы российской истории.

Кочегарке, где, в сущности, дед и жил, повезло – она стояла на улице "с хорошим, толковым названием Вишневая". Вот с этой-то улицы  брел раз от разу Дед в город, вглядываясь в дома, которые всяк на свой лад являл "фантазию соседей". Писатель тут еще добавляет краску к устойчивой фигуре своего героя: казалось бы, давно можно привыкнуть и не замечать этого деревянного разнообразия. Но деду было "в удовольствие еще и еще раз побоговать, приглядеться к ней и потешить душу". Слово-то какое – побоговать! У Агеева оно так и играет смыслами: бескорыстно утешиться красотой, восхититься человеком, в котором вот так, без корысти, играют творческие силы – и герою, и нам дал автор радости для сочувствия  умению соседей потратить себя на "ненужную" красоту, наградил безустальным  вниманием ко всему, что рядом жило, дышало, страдало или просто, как изукрашенные домишки, пребывало в своей беззвучности.

Да и как не побоговать, если роскошные петухи, да Егории со змиями украшали наличники  и створки ворот! Как не удивиться тому прилежанию, терпению и вдохновению, с коим выпиливались и выдалбливались все эти сирины и жар-птицы, голуби и прочие птички, хризантемы и маки, васильки и целые деревья. И невозможно было не остановиться еще перед одним творением, "читая душу хозяина" в живописной картине на ставнях – а была это Куликовская битва с Пересветом и Ослябей, с воеводой Боброком! Как тут не вздрогнуть в восторге и не воскликнуть "Глянь, што делаеть, собака!" –  и этим своим восторгом так напомнить нам другой-родственный: "Ай да Пушкин….!"

Все это путешествие из слободы в город, данное глазами героя, развертывает разнообразнейшую картину жизни, когда  в домах и строениях читается то "душа человека", то страсти его, пороки и привычки, а то и предъявляет себя сам ход истории. Как в тех домах, что заселились людьми "коллективизированными", которые и сами, своей стандартностью, должны были являть окончательную "социализацию человеческого уникума".  "Скоробогатые особняки", расположенные между городом и слободой, казались Деду "машинами для жилья": все-то в них было скрыто от глаз высокими заборами, все-то было ослепительно и угнетающе одновременно – и словно было лишено самостоятельности и определенности: то квазиампир, то псевдомодерн. "Квази" да "псевдо" – будто понарошку, будто лишено собственного назначенья. Впрочем, Дед только с удивлением, но без всякий зависти смотрел на этот городок роскоши.  А вот Никольский храм, где чернец-молчальник обучал колокольному звону местного  звонаря, стоял на своем месте и "Николина музыка" была тоже к месту – напротив храма притулился невысокий дом, где памятная табличка оповещала любопытного прохожего о том, что здесь родился и провел детские годы великий композитор, известный всему миру. Дед, между тем, его "простую музыку, исполненную радостной гармонии", знал, а потому всегда, набегая в город, "с большим уважением" смотрел на композиторский дом. Впрочем, переходя из слободы в город, Дед терялся в его многоэтажной суете и никак толком не мог постигнуть "закона города". Он уважительно здоровался с памятниками  и удивлялся равнодушию людей в казенных учреждениях, он видел, что людей разделяют бетонные стены и этажи, как разделяет и общий язык, который всяк наровил понимать по-своему… Про город он понял только то, что "город вынашивал святых, а Харасейка – просто рождала население". Нет, он не проклинал город – но только тревожился, влекомый распознанием его смысла и закона.

Деревня как мир деревянный, крестьяне на ней как христиане – этими простыми клеточками все определено у Бориса Агеева. От земли, от деревенского корня тянутся кровные токи ко всем, всем живущим. И если эти плодоносные "вены" исчезнут, если будет выпита кровь земли, то произойдет существенная смена всего и вся – в мире  и человеке. Что будет течь по новым цивилизационным трубам –  деньги? декларации о праве на жизнь? правила  пользования чистым воздухом, расфасованным в емкости как сейчас чистая вода?

У нынешних деревенщиков есть свои черты, отличные от шестидесятников-деревенщиков. Изменилось отношение к городу. Они, вглядываясь в городские лица, словно бы ищут и находят в них то ценное, что не утратило случайно или усилием воли связи с деревенской первородиной. "Грамотные" и городские, вольно-невольно, но толкнули Красновского героя к вытрезвлению. Без простых людей вообще немыслимо никакое повествование С.Щербакова, – но между городским и деревенским нет разницы, если мерить самой главной мерой – христианской. (Василий Дворцов, писатель из Новосибирска, кажется первым заметил то новое движение, что началось в последнее время:  именно городские едут в деревни за землей, именно городские восстанавливают сельские храмы и монастыри. Город,  выманив человека с земли, теперь сам стал нуждаться в восстановлении жизни на земле).  Борис Агеев тоже рядом с Дедом поместил "мужика головастого", писателя и философа Алексея Михаловича. И не ради контраста-конфликта. Тут другое – очень острое современное чувство взаимной дополнительности, связанности. Дружба с Дедом началась в пору, когда Алексей Михайлович (успешный прежде преподаватель, усомнившийся в истинности марксизма) оказался  под забором жизни, в самом прямом смысле. Дед спас его от замерзания в своей кочегарке – с тех пор он "крепко задружился с Дедом, носил себя бодро и умом стал необъятен". В этой дружбе установился свой чин и ритуал: после баньки игрались три партии в шахматы (Дед как правило выигрывал у такого сильного игрока, как А.М.) и велись душевостребованные разговоры.

Борис Агеев, конечно же, видит разницу между деревней и цивилизацией, которая есть "упразднение" проблемы деревни как явления природного, как власти земли над человеком и человека над землей. Удивляет настойчивость русской мысли (от славянофилов) в отстаивании разницы "цивилизации" и "природы". Борис Агеев под последней понимает право человека "жить в естестве". Не отсюда ли от этой тяги (как тяги национальной) у нас такое небрежение к "законам и декларациям" о правах человека? Да и что такое эти "права" в сравнении данными Богом?! В одном очерке Агеев пишет: "Всмотревшись в нее (судьбу женщины-К.К), вдруг замечаешь, что никакие благонамеренные декларации не могли придать ее судьбе и никаких дополнительных прав, но и ничего не могли отобрать сверх того вечного женского, что было предписано бабе Дуне природой. Например: родиться самой, в свой срок выйти замуж, родить детей, вынянчить, сколько позволили "условия" века, выкормить и выпустить в свет своих оперившихся "писклят". Это потому, что ее судьба стала "содержанием" не гражданской цивилизации с ее лукавыми "ценностями", в которых многие обманываются, а – нашей черной земли, стала ее солью. Компьютеры и достижения точных наук, изысканные письмена и художества – все проходило мимо потому, что оказалось не нужно…  Она прожила в такой простоте, перед которой теряешься и робеешь, как перед вечной простотой клетки, которая, как известно, является потенциальной основой живого сущего".  Такая простота, природность и естество  воплощают для писателя Божественный замысел о человеке, в котором, по существу жизни, по смыслу живого все равны (пред Богом). Но одни, с ходом времени, "наживают душу", потом ей же "делятся" с другими людьми, и "чем больше человек ее тратит на добро, тем прозрачнее она, тем светлее становится". Все главное в жизни начинается и завершается в душе – именно за эту душу и идет борьба всех названных мной авторов.

Разговор о душе – пронзительнейшее место повести Б.Агеева "Душа населения", – ее центр, ее высота.

Деду все хотелось бы узнать у своего ученого друга – будет ли изобретен когда-нибудь прибор для "измерения души" – ведь если ничего не болит, а человеку больно, значит, что и душа имеет какую-то субстанцию. Впрочем, Деду уже давно от старых людей известно, что "душа при жизни обретается у жалости". В понимании Деда это значило – прежде каждый был самостоятелен и состоятелен сам в себе, был отдельной душой, учтенной Богом. А потом "все друг с другом в народном хозяйстве перетертые и перепутанные оказались", превратились в "душу населения", на единицу которой производились трактора и яйца, пальто и ботинки… Алексей Михайлович понял тоску Деда как исчезновение боли за человека. Для Агеева население – это некое переходное состояние от народа к "гражданскому обществу". Быть может дружба Деда и А.М. потому и возможна, что и горожанин, ученый друг видит наше "подсолнечное обиталище" в его природной сущности. И оба они сойдутся на главном праве человека – "праве быть в естестве". И Дед тут же захочет эту мысль друга "утвердить собственным опытом". Это момент принципиально важный в повести – наличие в человеке этой способности к утверждению мысли опытом. Им обоим доступна деликатность в дружбе, знание о такой "простоте, от которой дрожь пробирает". Тема природности и цивилизации еще раз зазвучит в повести: А.М. полагает, что человек мыслящий боится облика "чистого необработанного вещества", оно кажется ему опасным. Хочется эту естественную простоту переиначить, отшлифовать разумом, спрятать "строптивое ядро природы".

Между русскими вопросами о городе и деревне, о культуре и цивилизации всегда стоит вопрос о душе, изнутри которой и рассматривается эта самая цивилизация и культура. "А душа, – думал агеевский ,– Дед не принадлежит ни президенту, ни правительству, ни Организации Объединенных Наций. Она не подвластна секретной службе, налоговой инспекции и не дается пощупать  ее даже переписчикам душ. Если задать любой встреченной душе вопрос: ты горе мытаешь Але без дела лытаешь? То становится ясно по ответу, какая душа бесцельная, а какая со смыслом. Без дела лытать – жить в пустоту. А горе мытать – и есть жить со смыслом. Без горя душа пуста, горе выявляет суть каждой души. Ее закон…"

Если есть душа, то есть и Бог – "иначе кому она (душа – К.К.) нужна"? Борис Агеев с неизбежной для него естественностью присоединил тут свой голос к стержневой направляющей силе нашей национальной литературы – но соль в том, что сделал это талантливо и убедительно, исходя из внутренних духовных сил своего народного героя, которого он видит все еще действующим лицом  нынешней нашей жизни. Героя красивого и мощного – рядом с ним все разрушители и исказители образа человека выглядят жалкими клеветниками. Но именно потому, что последних так много, мы и должны понять и поддержать писателя. Ведь им проделан колоссальный утвердительный труд. Пожалуй самым ярким цветом горит в повести картина-описание встречи Деда с А.М. в Великдень, в Пасху. У Алексея Михайловича вышла книга: "Расточительность дара. Статьи о цивилизации". Дед, сообразив, что держит в руках "умственные труды своего друга, от этого соображения даже оробел", но все же с почтительностью принял и разделил его мысли. Цивилизация, – толковал А.М., – связана с "отказом от миссии особого понимания Бога". Тогда-то народ и превращается в население. Место "права быть в естестве" занимается  "правом на мелкие грехи, что повсеместно признается за ресурс свободы". Происходит удешевление человека – он становится тоже товаром. "Последним резервом была деревня, теперь остается население городов. Жизнь в мегаполисах подготовила его к новой роли товара". Итог и выход – отказ от излишних потребностей. "Менялы изгоняются из храма, иначе менялы изгонят из храма молящихся". И она – безусловная ценность… И важно в этой встрече друзей было все, а не только общие мысли. И то, как приоделись они в чистое да праздничное для встречи друг с другом, и как прибирал Дед стол, изъеденный угольной пылью, и как расставлял свечи да кулич. А уж сама шахматная партия, Дедовы словесные описания всякого хода – роскошная сцена – вольная! Тут как раз, между друзьями, и случилась та "расточительность дара", которая единственная оправдана, но и прямо противоположна безумной расточительности цивилизации.

Душа главного героя Бориса Агеева так устроена и так настроен ее "оптический аппарат", что она способна видеть течение и глубину жизни. Нет никакой нужды указывать на редкое для современного героя, носящегося по миру чаще всего в поисках перемен удовольствий, – указывать на это  качество созерцания-понимания-проникновения. Но душа, имея метафизическую природу (о чем Деду сказал его ученый друг), живет ведь и в конкретном человеческом обличье. А потому никакая "душа" была бы не проявлена, если бы читатель не знал о множестве обстоятельств жизни агеевского героя. Например о том, что Деду не скучно делать свою работу кочегара. И как сильно звучит в повести это утверждение глубокой радости от труда, простой работы! Деду не скучно потому, что у печи всегда тепло и отогрелся он ее теплом "за всю жизнь". Ему не скучно делать свою работу на совесть, несмотря на то, что даже и в административно-законодательном плане у кочергарки не было хозяина. Она была буквально ничья, но ее тепло грело всю слободу. А сам процесс топки автор описывает не просто с реальной точностью, но с какой-то силой густоты – ведь Дед был искусным истопником, владеющим силой огня, да еще и своего рода художником – занимался мастерским обжигом дерева, из которого получались в результате красивые и ценные доски.

Борис Агеев высоко ставит человека, но и очень ясно, очень просто, основательно и правильно. Агеевский Дед живет в единстве с другими людьми – и тут тоже его душа себя проявляет:  не просто о соседстве ведет речь прозаик, а о естественной человеческой переплетенности-ответственности, в основание которой так давно была положена заповедь о любви. Повесть так и стоит, что все герои друг другом держатся (хотя и центром ее остается Дед). Не случайно прозаик оговаривает, – переселившись с северов на родину, дед не просто устроился рядом с котлом "Универсал", который держал в своем повиновении, но и рядом "с чужим семейным очагом". Причем, молодые соседи его, очаг этот держали прочно, вселяя и в самого Деда "долговременную уверенность в устоях жизни". А потом случилось горе – родилась больная девочка,  стали прятать беду, а Дед, словно чувствуя вину свою, тоже прятался от нечаянного соучастия в семейной драме и последовавшем разладе. Все отношения Деда с другими героями повести прописаны удивительно точно – они как-то всегда очень индивидуальны, складываются наособинку, полны человеческой деликатности и основательности. Вслушайтесь, как Агеев рассказывает о сопереживании Дедом короткой жизни и смерти "нежизнеспособной девочки" соседей: "Жалеть можно было виноватых и грешных, безвинные же являются, чтобы посветить людям незапятнной душой, выставить укор живым, и когда они уходят, этого жалеть нельзя. Но как об этом ни думай, и чего там ни гадай о высшей воле, живое страдает болью, которую трудно перенести.  Помимо желания Деда, слезы тяжелили ему сердце". Чужое ему – не в обузу. Прозаик прямо указывает на готовность своего героя быть с другими в меру необходимости этими другими и определенной. Вообще этот такт, эти внутренние "весы" поражают в герое: тут глубоко природное, от натуры человеческой, уважение  к другим людям, к трудам человеческим, явленным ли в резных наличниках или в памяти культуры, в хлебном поле или в игре в шахматы.

В своем герое Борис Агеев вывел цельного и ясного русского человека, в котором  как-то таинственно, от начала, не было податливости на соблазны времени, в котором душа "отвечает" за душевное, а ум не перепрыгивает через богоданные ему возможности и обязанности. Как будто он изначально знал – что ему делать, как и зачем. И делал то, что нужно ему, что должно быть сделано именно им.

Как-то, в споре, Н.Н.Страхов сказал, что русские люди знали как им жить, и как им умирать. Вряд ли наш современник Борис Агеев помнил об этих точных страховских словах, когда писал свою повесть. Но подлинное чудо продления правды о человеке в русской литературе и состоит в этой интуитивной угаданности самой ее сердцевины. Речь идет о человеке в достоинстве, каким написан Дед у Агеева – он не печется о своем предназначении, но точно знает, как ему жить.

Вообще жизнь на русской земле очень похожа – как курская крестьянка, так и северная проживали, в сущности, по одним законам похожести. Как агеевский Дед, так и мой сибирский дед Дмитрий (тоже кочегар на старости лет) жили той самой жизнью по необходимости, которой не выдержит умаянный готовым разнообразием человек, которому даже зубочистки и зубные щетки цивилизация предлагает в сотне разных упаковок. Этому закону переизбыточности, ненужной, излишней  телесно-материальной плоти мира и противостоит агеевский Дед, который "на земле был лишь домохозяином, владельцем стола, шкафа и кровати", а вот крыша над его головой уже была казенная.  Ведь и впрямь в избыточности есть разница качества: переизбыток "внутреннего" сегодня все чаще мешает (высокий уровень образования в России не нужен для будущего разделения мирового труда, высокая культура мешает своей излишней ответственностью и серьезностью). Вообще проблема переизбыточности просто нагрянула к нам во всей своей трагедийности и шаржевости одновременно: переизбыток души в человеке глушится пьянством, переизбыток образования – реформами, переизбыток культуры – фиглярами и подельщиками.

По Деду же "не имеет значения, когда живешь". Если жить честно, – то, значит, жить в правде. А жить в правде можно всегда, независимо от времен на дворе. И такая независимость же понятна лишь тем, кто "прямо ходит". Но если, как нынче, "об золоте додумали, а об человеке нет", то неизбежен рост несчастных и обиженных. Дед же всегда оставался прямоходящим, даже и после тюрьмы (заключен в нее был потому, что грех родных взял на себя). Он сумел на жизнь свою  не обидеться, а выглядел достойно всегда – и когда "голодал… холодал, и севера обогревал". Он снял с себя нечестивое обвинение суда – для того и вернулся на родину: "Он не искал в мире источников зла, жертвой которого мог бы себя считать, и никого ни в чем не обвинял. Но за этим миром знал один ущер – собственное неправедное обвинение. И снял его, перешагнув ручьи и реки человеческих условностей, которые люди называли законами. Снял через закон же и на том самом языке, который их всех разъединял – на русском. Что-то было в нем детское, от хуторского паренька из его побасенок, наивное и прямое, что в конечном счете и помогло ему порубить в куски змея огненного…"

Совсем-совсем последние слова повести ("это там трубы поют")  как-то утешают, дают нам надежду, что Дед и лучшем мире будет там, где тепло, где Божешка в золотом величии сияния. А небесный огонь словно возводит к совершенству отполированный топочный дедов огонь… А на земле все те же глубина неба, и те же далекие звезды, на которые в начале повести смотрел Дед, знавший один-единственный закон мужчины – честь.

И Петр Краснов, и Сергей Щербаков, и Борис Агеев хотят тишины. Потому как только в сосредоточенной тишине можно услышать "мотив человека" – всего мира человеку не вместить в себя. Всех песен не перепеть, всей земли не обойти, всех пирогов не переесть!  Так быть может это "вмещение" и не нужно, и не было задумано изначально? Быть может человеку и его пониманию себя нужна земная заповедная граница, в пределах которой мир может быть понят и принят –  как свой. Быть может суть проста и крепка, как красный угол в душе, свидетельствующий о непоруганном и непорушенном? Суть проста…