Библейские образы в рассказе И.А.Новикова «Неопалимая купина»

В 1918 г. Новиков пишет рассказ "Неопалимая купина", где использует библейскую символику тернового куста, явившегося своеобразным предвестником освобождения целого народа. Но по учению Церкви, в особенности по церковным песнопениям, горящая, несгораемая купина является также прообразом Пресвятой Богородицы, воплощает нетленность, вечность, неизменность духовно-прекрасного. Именно второй смысловой компонент был для писателя особенно значимым, но мерцал и первый смысл – обретение обетованной земли. Просто для Новикова обетованной землею, единственным искомым пристанищем в этом суетном и ложном мире, источником возрождения, свободы и надежды всегда оставалась  любовь. Собственно, лирический зачин рассказа и раскрывает содержательную канву всего произведения: "Дивное дело – любовь; как дух, веет она, где захочет" [1].

Немаловажной составляющей "Неопалимой купины" является "местный колорит", к которому писатель неоднократно прибегает в своих произведениях в эти годы всеобщего запустения. Новиков переносит действие в Мценск, делая атмосферу этого города своеобразным фоном разыгравшейся  драмы, в которой чудится рассказчику "дикое и тайное величие" (С. 59). Наверное, писатель, живший в это время в Москве, скучал по милым сердцу родным местам – в самом начале произведения рядом со сказом подробно изображается место действия, что не имеет прямого отношения к описываемым событиям и выглядит даже несколько излишним. Но Новиков не скрывает, что ему важно сохранить в памяти и на бумаге "маленький мир, сам по себе замкнутый, своеобычный кусочек старой отошедшей Руси… (С. 59). Чувствуется, как он сам увлекается воссозданием примет родного уголка, как его описание перерастает в лирическое отступление, чем-то напоминающее гоголевский строй речи: "В маленьком городке М*, торговом и хлебном, с древнею речкой, о которой предания местных людей восходят к временам незапамятным, в каменистом русле пробивающей прихотливый свой путь, с древним собором на обнаженной унылой горе, к югу осевшей в своем основании уже три века назад ( стоит колокольня, как Пизанская башня, явственно наискось), в городе, в общем достаточно сонном и вялом, но шумно разливном по понедельникам, в базарные дни, когда многие сотни телег и повозок, самых разнокалиберных, скрипом и грохотом сплошь заливают его плохо мощеные улицы, огромную площадь с сараями, складами и, на отлете, с целым почти особым поселком, где опаленные кузнецы с лицами демонов, на дыбах, похожих на виселицы, пытают огнем подтянутых кверху под тощие их животы соловых мужицких лошадок и где так раздражающе сладко пахнет паленым нежным копытом, - была и своя в этом городе гордость, очаг просвещения, местная наша, как говорили купцы из образованных, ученая колыбель" (С. 58-59). И рассказываемую историю вкладывает автор в уста одного из учеников городского училища, теперь уже повзрослевшего, умудренного, внимательно вглядывающегося в дни ушедшей юности даль своей юности с некоторым удивлением и даже благоговением. Может быть, поэтому и видится ему с определенной временной дистанции происшедшее неким величественным чудом, в чем-то перевернувшим его жизнь, в то время как детворою, которая некогда была его свидетельницей, оно воспринималось всего лишь как нечто странное и непонятное. А то, что записывается история сегодня и сейчас, в знак памяти о навек отошедшем "томлении души по красоте", "вольным шалостям", говорят рассыпанные в тексте детали, напоминающие о голодном лете 1918 года и несбывшихся надеждах. Такие, как, например, эта: "к чаю давалось по два огрызочка сахара – точь-в-точь как теперь в самых приличных домах" (С. 60). Новиков вообще в произведениях пореволюционного времени щедр на подобные отсылки, не имеющие на первый взгляд прямого отношения к сюжету, но, как потом становится очевидным, отчетливо обнаруживающие произошедшие перемены.

В "Неопалимой купине" Новиков вновь обращается к любимому своему отроческому возрасту, возрасту созревания и пробуждения чувств и чувственности: "не юность, а отрочество, не цветы по весне, а всего лишь тугие смоляно-пахучие почки…". Героем "Неопалимой купины" становится Семен Кузнецов, юноша, казалось бы, совсем не подходящий для роли человека, способного к глубоким чувствам и переживаниям. Новиков как бы нарочно, даже нарочито рисует портрет существа грубого, приземленного, ограниченного, даже тупого, но при этом незлобивого. Художник намеренно акцентирует в нем почвенно-природное начало: "дегтем и полем, пряной махорочкой тянуло на нас из угла, где он восседал" (C. 60), подчеркивает неодухотворенность, непросветленность этого слишком земного создания.

Поэтому столь неожиданным представляется его душевный взлет, когда его избранницей становится едва ли не городская сумасшедшая Марья Харлампиевна, чей образ явно по аналогии с блоковской Прекрасной Дамой двоится: о ней ходит молва, что она "то ли святая она /…/, то ли в болоте ей жить…" (С. 62). Сам рассказчик  ретроспективно дает ей такую характеристику: она - "на наших убогих и нищих полях причудливый, яркий, в безумном цветении своем на видимую гибель обреченный цветок" (С. 62).

Доминантой ее образа тоже является природное начало. Как природа Марья Харлампиевна каждую весну начинает буйствовать, томиться, священодействовать: "в огненном платье, с целым ворохом лент на груди, слепительных, знойных, в бусах и с веером, под малиновым пламенным зонтиком, и сама дымно-розовая" (С. 63), начинает она свое шествие по городу, оповещая о приближающемся возрождении природы. Все эти колористические коннотации становятся обозначением античного комплекса, связанного с образом Марьи Харлампиевны. Она как Флора предстает богиней весны, воплощает вечно юное начало пробуждения жизни. Проникающая ее пламенная розовость  напоминает и о розовой окраске зари, и указывает на символику роз, являющихся атрибутом Эос или Авроры, обозначает ту эротически-психическую приподнятость, которою сопровождается каждое ее появление, отсылает к пышно отмечаемым в Древнем Риме празднествам – флоралиям.

Но ее природное наполнение духовно. Она именно Непорочная Дева Мария (на что намекает и ее имя), что подтверждает один эпизод, который приводится рассказчиком с мельчайшими подробностями. Когда, истолковывая ее появление как происки нечистой силы, горожане готовы были надругаться над нею, она сумела остановить натиск толпы одним вопросом, который поверг всех в изумление: "Или вы не узнали меня?" А продолжение ее речи заставляет всех замолчать в молитвенном благоговении: "Всякий из вас, кто до меня прикоснется, погибнет как святотатец, а всякий /…/ кто полюбил бы меня …тоже погибнет" (С. 66). И это, казалось бы, несомненно кощунственное сопоставление себя с Богородицей, это по сути юродствующее поведение не только не вызывает возмущения людей, но, напротив, с этого момента ее начинает окружать ореол святости, который беспрекословно признается людьми: "детям приказано было не трогать на улице "нашу чудилку", из взрослых при встрече стал кое-кто вежливо кланяться, на что иногда милостиво и она отвечала. Узнав от хозяйки, что у девушки средств, собственно, нет никаких, стали старухе давать на ее иждивение – тайно, как бы творя угодное господу дело" (С. 66).

Но с образом Марьи Харлампиевны, как уже указывалось, связываются и приметы античного мира (следовательно, в ней можно обнаружить и черты Афродиты Урании, т.е. "небесной). А чтобы у читателя не оставалось никаких сомнений в возможности такого сопоставления, рядом с ней Новиков рисует рыжеволосую Юльку, "рыже-пламенную тигрицу", с которой Семена поначалу связывают любовные отношения, но которая просто перестает существовать для него, как только появляется его Небесная Возлюбленная. Отсветы небесного пламени, которые сопровождают главную героиню,  превращаются применительно к Юльке в рыжий цвет (у нее даже густо напудренные рыжие щеки!). Она  и выполняет в повествовании роль Афродиты Пандемос ("всенародной"), пошлой, доступной, полностью погруженной в быт (для того, чтобы привлечь внимание возлюбленного, она сооружает немыслимые прически, набивает ему папиросы, глядит с негой и истомой; когда же Семен покидает ее, поначалу  хочет идти в монастырь, худеет и нервничает, а потом делает блестящую партию – выходит замуж за регента в соборном хоре).

Но если изложенное ранее Новиковым можно расценить как далекое от допустимого в православной традиции наделение живого конкретного человека богородичными чертами, то окончание истории снимает с писателя готовое возникнуть обвинение в отступничестве. Писатель на самом деле трактует весьма неоднозначную сюжетную коллизию как проявление чуда любви, как воспарение человека над миром обыденности и принижающей реальности. Поэтому и приурочил он встречу Семена и Марьи к празднованию святой Троицы, поэтому и дал ей отчество Харлампиевна, что значит – полный радости, радостно сияющий, но одно временно оно призвано напомнить и о мучениях праведника Харлампия. Встреча эта преобразила обоих: "Семен Кузнецов в эту минуту был прежде всего очень хорош: загорелый и крепкий, с нежной обветренной кожей, немного взволнованный, но овладевший волнением, выглядел он точно не мальчиком – юношей, и точно не шалость, не глупость его вдохновили, а вдруг снизошедшее чувство"; И Марья Харлампиевна – "некрасивая – больше чем только была она хороша – дивно-прекрасна!" (С. 69). Знаменательно и то, что так же возвышающе действует происходящее и на невольных свидетелей, у одного из которых "даже комочек стал в горле и лишь медленно, тягостно-сладко стал расползаться в груди" (С. 69), а у другого лицо почти окаменело, и он ничего не слышал от волнения.

К чуду божественного происхождения приравнивает писатель любовь. Но если спуститься на землю, то вопрос, кем же на самом деле была эта женщина, остается открытым. Чудачка? Сумасшедшая? Но почему так властно подчинила она себе всех обитателей городка? Почему послушны были ей и кузнец, преклонивший колена, и Семен, зачарованно прошествовавший за ней и послушно поцеловавший ее? Может быть, действительно несла она Божественный свет и послана была на землю, чтобы хоть на мгновения пробудить заблудшие сердца? Может быть, просияла она так чудесно перед взором Семена для того, чтобы направить на путь истинный его душу, которой в ином случае так и не обрело бы его неповоротливое, негибкое тело? Неслучайно в последние дни перед своим исчезновением он стал походить на нее: "Не скажешь, не вспомнишь иначе, как так: зацветали глаза; не увидишь и не поймешь иначе, как так: сияет душа, и плавится тело, как воск …" (С. 73). Она открыла в нем дремавшее где-то в глубине чувство, которое, не обретя возвышенную форму, томило и мучило бы этого гиганта, который, "в возраст войдя /…/ каких натворил бы безумств, преступлений!" (С. 72). Она пробудила в нем душу. Новиков намекнул своей странной, романтической, в чем-то, может быть, даже греховной на взгляд ортодокса,  легендой-быличкой на чудесную силу любви, которая предохраняет и спасает людей, которая сродни искусству, которая, как веяние, тайна, дыхание, почти невыразимо в слове.

Тем не менее сам писатель находит очень удачные образы для передачи сокровенного начала любви. Они дрожат, переливаются, колеблются, тают… Тем людям, кто слышал речи Семена, в которых он пытался передать переполняющие его ощущения, грезилось разное: то - "пламенный полдень, где-то в лесах, может быть, в Индии … и каплет смола, и тихая между дерев, ворожащая музыка", а если только музыка, то никак не в лесу, и не жарко, а скорее всего играет орган, и на плитах прохлада, и резвая ласточка в воздухе проносится ввысь" (С. 71-72). И вполне понятно, что, согласно убеждению Новикова, те, кого посетило это чудесное видение, озарила любовная благодать, не могут уже долее пребывать на земле. "И кто из нас скажет, какими путями, зачем залетают в наш мир и кометы (опять пушкинско-блоковский образ! – М.М.), и сколько вослед им уносится с темной земли человеческих душ…" (С. 72), - комментирует  духовное воссоединение Семена и Марьи рассказчик. Легко и спокойно, переполненная счастьем, исполнив свою "функцию" одухотворения, покинула этот мир Марья Харлампиевна, пронизав его токами мощной всепроникающей любви: "опали ее паруса, и бренное тело, ладья, покоилось в гавани" (С. 71). Исчез (умер? растворился? истаял?) в мировом пространстве Семен. И только память о чудесном преображении осталась в сердцах людей. Концовка рассказа звучит как заклинание, как ворожба о чуде, как молитва о нисхождении в нас Святого Духа Любви: "Что же мы – скудные души в нагих и бесплодных полях, или… И если другое, то какой же сокрыт во всех нас костер, и вся темная наша земля – неопалимая какая она купина!" (С. 73).

Таким образом, образ неопалимой купины оказывается сопряжен не только с героями рассказа, он становится признаком силы духовного освобождения, на которое способен каждый человек. И смысл рассказа следует понимать расширительно: не только как "песнь торжествующей любви", но и как заверение в духовном спасении, которого может быть удостоен любой.

Примечания

1. Новиков И. Пространства и дни. М., 1929. С. 58 (Далее цитируется это издание с указанием страниц в тексте в скобках).