Творчество Б. К. Зайцева периода эмиграции

Б. К. Зайцев (1881-1972) в автобиографическом очерке "О себе" (1943) делит свое творчество на две половины: одна - дореволюционная, когда "религиозное настроение" лишь "смутно проявлялось", но затем возросло в период революции, и вторая – когда оно зримо укрепилось в эмиграции. Он вообще считал, что именно за пределами России достиг полноценной творческой зрелости, поскольку "годы оторванности" от родины "оказались годами особенно тесной связи с ней"[1] , что впрямую отразилось в его произведениях.

И если в дореволюционный период творчества писатель казался завороженным Италией, которая после первой же поездки покорила его своей "природой, искусством, обликом народа, голубым своим ликом"[2] , то теперь камертоном всего создаваемого стала Россия. Ее сутью "поверяется" происходящее, все думы, стремления, надежды.
 
Своеобразным прогнозом такого поворота можно считать повесть "Спокойствие" (1909). Ее главный герой Константин Андреевич (которому явно приданы автобиографические черты – вплоть до подаренного в детстве маленького ружья, детали, которая затем перекочует в "Путешествие Глеба", превратившись в один из центральных эпизодов 1-й части) сначала в поисках своего места на земле едет в Италию, но обретает спокойствие, вернувшись  домой и соприкоснувшись с бедами, болезнями, утратой родных людей. Именно в российской глубинке он учится твердости, стойкости, мужеству, с которыми следует воспринимать удары судьбы. Мотив упорства и непреклонной смиренности, попытки соединить в личности энергию приверженности Божьему началу в мире и сиюминутной одухотворенной деятельности станет главным в позднем творчестве Зайцева. С годами писатель пришел к убеждению, что "все происходит не напрасно, планы и чертежи жизней наших вычерчены не зря и для нашего же блага. А самим нам – не судить о них, а принимать беспрекословно"[3] .

Сегодняшнее литературоведение предлагает характеризовать художественное мировоззрение Зайцева как "духовный реализм" (А.М.Любомудров), сближая его тем самым с И.Шмелевым. В творчестве Зайцева происходит развитие реалистических традиций в сторону большего одухотворения, "истончения" плоти в сочетании с явным восторгом перед красотой Божьего мира. Как замечал философ Н.Ульянов, Зайцев – дневной писатель, но и он, не менее своих предшественников – символистов, заворожен вековечной тайной бытия, только у него эта тайна не давящая,  а прозрачная, "обволакивающая человека", дающая ему спокойствие и уверенность не в разрешении противоречий, а в возможности "не терзаясь и не мучаясь, подчас бесплодно", жить и любить . Зачатки этого духовного реализма крылись в неореализме Серебряного века (ярчайшим представителем которого был Зайцев), указавшем на возможность радостного приближения человека к высшим сферам.

Зайцев покинул Россию в 1922 г. Сначала он жил в Берлине, затем в Италии, потом в Париже. Его первые произведения в эмиграции продолжают цикл "смертных повестей", открываемый "Странным путешествием" (1926). Неким зачином этого цикла можно считать написанную еще в России в 1921 г. "Улицу Святого Николая". В состав цикла входит также "Авдотья-смерть (1927). Примыкает к ним и роман "Золотой узор" (1923-1925). Формально "наследуя" героя повести "Голубая звезда" (1918) - Алексея Христофорова, "Странное путешествие" становится таким образом связующим звеном с доэмигрантским творчеством писателя. Перед смертью Христофоров как эстафету-завещание передает восемнадцатилетнему Ване, который, может быть, "завтра станет инструктором физической культуры, послезавтра красноармейцем и купцом", неустанный поиск истины.

В этих повестях Зайцев представил лик "России трагической". Задумавшись о типе героя, столь дорогом ему ранее, - мечтателе, созерцателе, прекраснодушном наблюдателе, он пришел к выводу, что именно некая отрешенность русской интеллигенции от реальности привела к тому, то Россию постигло возмездие в виде революции, забвения духовных ценностей, отрицания всей прошлой культуры. Поэтому, делая носительницей авторского идеала в романе "Золотой узор" Наташу, которая  понимает, что необходимо участвовать в мирской жизни, неся Свет Божий, автор противопоставляет ее людям, остающимся в рамках старой системы "уклонения". Но одновременно с мотивом покаяния в цикле явственно прорисовывается и мотив осуждения: Зайцев-гражданин понимает, какую ошибку совершает его родина, или выталкивая за свои пределы интеллигенцию, или обрекая ее дома на смерть. В романе "Золотой узор" неожиданно скрестились итальянские влияния и русские переживания автора. Под знаком дантовского "Ада" осмыслялись писателем революционные события, вершился суд над людьми, приведшими Россию к краху. Религиозно-философская подоплека происходящего проявлялась благодаря смешанному комплексу покаяния и осуждения, с которым Зайцев относился к поведению своих современников. Как кредо писателя, его клятва незыблемым нравственным ценностям и завет всем эмигрантам прозвучали слова Маркела в финальной части романа "Золотой узор": "То, что произошло с Россией, с нами, - не случайно. Поистине и мы, и все пожали лишь свое, нами же и посеянное. Россия несет кару искупления так же, как и мы с тобой <…>. Мы на чужбине, и надолго <…>. Нам предстоит жить и бороться, утверждая наше. <…> важнейшее для нас есть общий знак – креста, наученности, самоуглубления. Пусть будем в меньшинстве <…>.  Быть может, мы сильней как раз тогда, когда мы подземельней". И окончательно оформил  эту мысль писатель в эссе 1951 г. "Молодость – Россия" так: "Революция – всегда расплата".

Развитием же темы жизнестойкого пребывания в мире, основой которого является "равновесие" между заветами: "удалися от зла" и "сотвори благо", - становятся житийные повести: "Преподобный Сергий Радонежский" (1924), "Алексей Божий человек" (1925), "Сердце Авраамия". Повесть о наиболее чтимом на Руси подвижнике посвящена исследованию природы русской святости. Показателен переход Зайцева от восхищения деяниями Франциска Ассизского, питавшего мировосприятие писателя в предреволюционные годы (вспомним, что перевод книги об итальянском святом спасает "студента Бенедиктова" в рассказе 1913 г. от самоубийства), к преклонению перед чуждающейся внешних проявлений  стойкостью русского святого. "В нем не было экстаза", - подчеркнет Зайцев, желая приблизить читателя к осознанию глубины русского проповеднически-учительского дара, выражающегося в несуетном долготерпении, в снисхождении к людским прегрешениям и слабостям.

Писатель начинает свой рассказ с детства мальчика Варфоломея и далее повествует о насыщенных делами днях жизни старца, ставшего "одной из величайших слав России", вплетая таким образом свой голос в круг жизнеописаний святого, созданных Епифанием Премудрым, Пахомием Логофетом, иеромонахом Никоном и др.  Главным источником остается "Житие", написанное Епифанием, ссылки и опора на которое присутствует на протяжении всего текста. Но все же книга, несмотря на тщательное усвоение источников, не становится историческим или богословским произведением. Зайцев выступил как художник, развивающий традиции житийного жанра в новых условиях. Следуя житийному канону, сохраняя канонизированные черты в структуре образа (последовательность сюжетных компонентов, мотивация поступков, приводящих в конечном счете к отказу от мирских соблазнов), Зайцев одновременно привносит глубоко личностный оттенок в обрисовку центрального персонажа, в форме осторожных предположений высказываясь о его природных свойствах, мотивах его действий, нередко "пасуя" (что естественно для мирянина) перед теми сверхъестественными способностями Сергия, которые предопределили его духовную миссию.

"Преподобный Сергий Радонежский" - не памятник агиографической литературы. В нем в полной мере проявилось художественное мышление Зайцева: прежде всего в том, что он "обытовляет" описываемые события (это ни в коей мере не отменяет их значимости), в чем-то облегчая их понимание читателем. Так, писатель рисует картину встречи отрока Варфоломея с посланцем Небес, обставляя ее житейскими деталями: деревенский пастушок, волоча недоуздки и похлопывая бичом, отправляется искать пропавших жеребят. Наверняка он проделывал это множество раз, но в этот раз происходит нечто особенное: от встреченного старца отрок, до этого времени не способный овладеть грамотой (опять же характерная деталь – его слезы!), получает совершенное умение читать и понимать Священное Писание. В то же время Зайцев очень осторожно обходит те моменты чудес, которые современному скептически настроенному читателю могли показаться недостоверными. Его Сергий не кричит трижды в утробе матери во время литургии  (что в церковной традиции объяснялось особой связью младенца с Троицей), не отказывается от грудного молока в постные дни и т.п. Но это не мешает автору постоянно подчеркивать особую роль Сергия в установлении почитания Троицы на Руси, останавливаться на других чудесах, совершенных святым.

Важной была миссионерская задача книги, призванной восстановить, по словам автора, канал "духопроводности" между Святой Русью и нынешним временем. Зайцев так сформулировал цель, стоявшую перед ним:  "провести читателя через ту горнюю страну", где обитал святой. При этом Зайцев не прибегает к нравоучениям, нравственный итог вытекает из общей духовной атмосферы повествования. Писателю удалось объединить в образе Сергия Радонежского черты конкретной исторической личности и то идеальное начало, которое, по мысли автора, должно было в сознании читателя стать воплощением духа Святой Руси. И в этом для Зайцева заключается типичность его как русского человека, в котором "сочетались … разрозненные черты русские" при доминировании одной – беспредельной скромности, позволившей  отказаться от церковной карьеры и способствовавшей формированию психологии "учительного" старца, презирающего выгоду, непрестанно радеющего о своей пастве, спокойно, последовательно и неуклонно восходящего к вершинам святой мудрости. Но для писателя не менее, чем подвиг благочестия, важна и роль, сыгранная Сергием в сфере национально-исторической: благословение старца  принесло победу Дмитрию Донскому над татарским войском. Таким образом, монах-святой, став воистину "возбранным" всеми русскими людьми "воеводою", осуществил свое руководительное предназначение.

Для воссоздания облика Сергия Радонежского Зайцев "изменяет" своей уже устоявшейся художественной манере, характеризующейся изысканной цветовой гаммой, особой нежной прозрачностью, игрой света и тени. Краски на этой палитре Г. Адамович определил как "светящиеся, почти <…> акварельные"[5] . Скупая манера повествования, "нейтральный" тон, иконописная простота, отсутствие сюжетной занимательности призваны были оттенить, но тем самым и возвеличить аскетизм, подвижничество, добросовестное служение своему делу. К стилю, избранному Зайцевым для написания этого произведения, подошел бы эпитет "прохладный" - им он характеризует самого старца ("Сергий слегка суховат, прохладен …"). Но прохладный (а это очень важный для зайцевской поэтики эпитет – именно с "прохладным сердцем" отпустил автор в мир героя "Спокойствия" после перенесенных им разлук и страданий) не означает холодный и равнодушный. Синонимический ряд к этому слову – неожесточившийся, твердый, ясный, несущий животворящую прохладу. По мысли Зайцева, такой животворной благодатью был отмечен весь путь Преподобного, чья духовная субстанция способна  приобщить мирянина к высотам смирения, покаяния и молитвы. Себя же писатель мыслил в роли посредника между ними. Примыкают к лирическому житийному повествованию и книги паломнических странствий "Афон" (1927) и "Валаам" (1935). Эти произведения писатель намеревался объединить в книге под названием "Святая Русь", но кончина художника в 1972 г. помешала этому.

К тому же кругу произведений может быть отнесен и завершающий его творческий путь рассказ "Река времен" (1964), повествующий о людях "умиротворенного смирения". Такими предстают архимандрит Андроник, монастырский привратник Леонид Иванович. В них Зайцев обнаруживает черты, которыми отмечен был у него и великий праведник Земли Русской - Сергий Радонежский: чистоту, простоту, "гармонию негромких слов и святых дел", ясность помыслов. Писатель показывает, как нескончаем путь приобщения человека к Божественной реальности, и утверждает, что никогда не поздно ощутить свою малость и поучиться "выдержке и кроткому спокойствию". Так поступает монах Андроник, уловив "отметку избранности" в чертах Леонида Ивановича, сумевшего не впасть в уныние, несмотря на потерю близких, дома, родины.

Типы праведников привлекают внимание Зайцева и тогда, когда он обращается к воспоминаниям о своей молодости, о соратниках по литературе эпохи Серебряного века, атмосферу которого он оценивает в целом очень жестко: как духовно-гибельную, безнравственную. В галерею портретируемых в мемуарных текстах  "Далекое" (1925), "Москва" (1939), "Мои современники" (1988[6] ) он вводит людей, редко упоминаемых в других мемуарах. Это театральный критик и режиссер П.М.Ярцев, артистка Художественного театра Надежда Бутова. Их объединяет качество, безмерно дорогое Зайцеву: они были "проникнуты" Церковью, что не часто встречалось в среде деятелей культуры того времени. Вот как характеризует Бутова высоко чтимого ею Станиславского: "…духовного не чувствует … многого – высшего – вовсе не знает. Комедийный актер, не духовный!" Поэтому и не удостаивает она его звания  "поэта", в то время как она сама для Зайцева – поэтична, она - несомненный художник! Но и о сумбурных, стихийных, непредсказуемых натурах, таких как И.Бунин и Андрей Белый, с первым из которых, дружа почти 40 лет, он под конец жизни оказался в разных литературных станах, решительно осудив "заигрывания" Бунина с советской властью, Зайцев пишет без "раздражения и мрака". Он обращает к ушедшему в мир иной товарищу слова: "Упокой, Господи, душу усопшего раба Иоанна" - душу мятежную и бурную, на земле пристанища не нашедшую". И такой же прощальный привет пошлет он Белому, вспомнив об образке, который ему, уезжающему из Берлина в Россию, повесила на шею жена Зайцева Вера Алексеевна: "Богоматерь как бы не покинула его – горестного, мятущегося, всю жизнь искавшего пристани".

Эти и некоторые другие произведения дали право З.Гиппиус говорить о Зайцеве как о "святителе русского православия"[7] , а Н.Струве - назвать его "писателем-праведником"[8] .

Размышления о вере являются идейным ядром и романа "Дом в Пасси" (1933), который можно отнести к жанровой разновидности религиозно-философского романа. Это единственное произведение писателя, целиком основанное на эмигрантских впечатлениях.  Дом в парижском квартале Пасси – это своеобразный уголок России, оказавшийся на перекрестках европейской цивилизации и сохраняющий ее духовное ядро. Зайцев в какой-то мере явился в романе продолжателем традиций Ф.М.Достоевского, также выстраивавшего свои романы вокруг темы страдания и присутствия зла в мире, возможности переделки его или исправления на путях христианского веропостижения. Но в отличие от своего предшественника Зайцев не показывает "перестройки" людей вследствие соприкосновения с другой точкой зрения, его герои – какими были в начале произведения, такими и "уходят" из него. Изменения, если они и предполагаются, то уже за пределами художественного "пространства" произведения. Поэтому и Дора Львовна, и трагически завершившая свою жизнь Капа, и генерал Вишневский – все те, кто вел долгие разговоры с монахом Мельхиседеком, покидают (в прямом или переносном смысле – уходя в небытие, как Капа) разрушенный дом, "не сдав" своих позиций. Но у читателя остается надежда, что они все-таки приблизились к той Истине, которая открыта монаху. И зерна, брошенные им в "землю" их душ, дадут всходы.

Однако не следует думать, что Зайцев настроен благостно, хотя Г.Адамович и склонен был упрекать его в "гипертрофии нежности и сладости"[9] . Он как истинно православный человек понимает, сколь глубоко пускает зло свои корни в душу людей, сколь трудно избавиться от обиды на весь мир и верить в справедливость, видя вокруг отчаяние и безнадежность. И глубокая убежденность Капы в том, что мир погряз во грехе, лжи, притворстве, и нет ему спасения, становится ее "крестом", который она не смогла нести. Сосредоточенность только на негативном, способность все "переводить" на себя убеждают ее в бессмысленности жизни. Не облегчают ее состояния ни молитвы, ни посещения церкви, ни чтения Евангелия. И ее непоправимое решение – следствие такого состояния. Даруя ей прощение: "высшего суда над нею мы не знаем. Остается лишь молиться за нее …", - произносит Мельхиседек, - Зайцев показывает, как важна открытость души человека, его встречное движение к "высшему благу". Молитва достигает Всевышнего только в том случае, если человек "не закрывает себя от людей, от Бога", если он не сосредоточен на себе.

Одновременно Зайцев рисует и образ человека, открытого людям, несущего им добро. Это Дора Львовна, врач, женщина, отзывающаяся на призывы, всегда идущая на помощь, ей можно довериться. Но Зайцев прочерчивает тонкую грань, отделяющую человека просто душевного от человека, ищущего духовного исцеления. Отношение Доры к вере – чисто утилитарное. По ее мнению, вера должна помогать людям, облегчать им жизнь, спасать от проступков. Но Мельхиседек объясняет своей собеседнице, что предназначение веры – не прагматическое утешение, а указание пути, по которому следует идти человеку, чтобы "наполниться" Светом, который и поможет стать лучше.

Читатель, ждущий от литературы мощных крупных характеров, рельефной обрисовки образов, возможно, будет разочарован "неуловимостью", "неизменностью" зайцевских героев. Такой герой появился уже в дореволюционным творчестве писателя. Это позволило К.Чуковскому утверждать, что он "упразднил" человека. Но и в эмиграции писатель продолжил обрисовку людей обычных, не останавливающих на себе ничьего пристрастного взгляда. Тем не менее, он уверен, что все они в жизни "оставили след, больший ли, меньший ли …"  Живущие в разное время, переживающие драмы и трагедии, они сходны, во-первых, особой реакцией на происходящее: не бунт, не страстный протест, а кротость и приятие обстоятельств, какое-то тихое и спокойное благоволение. (Очень удачно в этом плане сравнение Н.Ульянова, сказавшего, что эти люди напоминают ему тех, кто несет "горящую свечу в грозу и ветер", когда действительно только осторожная поступь, отсутствие криков и резких движений может помочь осуществить это намерение.) А во-вторых, такие герои появляются у Зайцева потому, что ему интересен только человек, на которого упали "лучи незримых сфер", сквозь которого в той или иной степени просвечивает божественное начало. Его героев можно назвать странными странниками (вспомним "Странное путешествие"), "путниками" (здесь можно даже увидеть сходство с мировоззрением М.Волошина – этого "путника по вселенной"), которые отправляются в свое жизненное "путешествие" (отсюда – "Путешествие Глеба"), чтобы быть в конце концов принятыми в святую обитель "Елисейских полей" ( такое название носит один из дореволюционных рассказов писателя), почувствовать близость мира "бескрайнего, светлого, скорбного". Но "путешествия" зайцевских героев – это не просто перемещения во времени и пространстве, а приближение к истине, совершаемый ими ее неустанный поиск, что придает в жанровом аспекте этим "путешествиям духа" оттенок древнерусских хожений.

Начиная с 1931 г. Зайцев пишет цикл беллетризированных биографий: "Жизнь Тургенева" (1929-30), "Жуковский" (1947-49), "Чехов" (1954), обозначая тем самым свои художественные ориентиры. Однако, и это стоит отметить особо, в эмиграции он видит свой путь иным: после пережитых испытаний невозможно было опять погружаться в "тургеневско-чеховскую стихию", что имело место в его раннем творчестве, это выглядело бы несомненным повторением.

Глубоко погружаясь во внутренний мир героя, комментируя его душевные движения, в которых тот подчас и не дает себе отчета, Зайцев создает психологизированные биографии. Авторская позиция выражена словами писателя, произнесенными им в 1929 г.: "Для того, чтобы изобразить чью-то душу, надо спуститься в нее, хоть на мгновение, чудесной интуицией ее коснуться, на мгновение перестать быть вполне собой …". Авторский взгляд обнаруживается в отборе материала, его преподнесении, выборе ритма повествования. Так, характерной стороной подхода Зайцева становится "растяжение" некоторых этапов жизни главного персонажа, или, наоборот, "сжатие" тех эпизодов, которые не представляются ему показательными. Например, в отношении Тургенева ему кажется принципиальным, в первую очередь, раскрытие понимания писателем темы любви (что было спровоцировано жизненной ситуацией – отношениями с П.Виардо), и он посвящает этому много страниц. Он концептуализирует свое видение Тургенева как певца "вечной женственности" в словах: "Любовь, поклонение женщине наполнили всю его жизнь, сопровождали до могилы". Через любовную тему Зайцев раскрывает отношение Тургенева к вопросам веры. В его интерпретации любовь для этого писателя Х1Х в. стала тем "мистическим просветом" в благодатный Божественный мир, которого он, скептик и пессимист, был лишен в своей жизни. Поэтому он высоко ценит те произведения писателя, в центре которых – любовь, почти игнорируя его романы с их гражданским звучанием и выведенными общественными конфликтами. Зайцев видит различие мистики православной и неправославной и отдает Тургенева, лишенного "чувства всемогущего и светлого Бога",  во власть второй, "жуткой, таинственной и недоброй".

Хотя Зайцев подчеркивал, что он в основном пользовался текстами художественных произведений и писем Тургенева, анализ "Жизни Тургенева" убеждает, что он использовал и обширный мемуарный материал (воспоминания А.Фета, Я.Полонского). Несомненно, был ему знаком и очерк близкого ему по манере критика Ю.Айхенвальда из его "Силуэтов русских писателей". Их отголоски, а также несогласие с некоторыми положениями можно обнаружить в тексте зайцевского труда, который в жанровом плане соединяет признаки документальной художественной биографии, лирического эссе и литературно-критического портрета.

Уже вскоре после появления первых эмигрантских произведений Зайцева объявляют непревзойденным мастером "лирического романа". Эту славу закрепляют за ним последующие произведения, главным из которых становится автобиографическая тетралогия, или, по определению автора, "роман-хроника-поэма", "Путешествие Глеба", состоящее из четырех частей – "Заря" (1937), "Тишина" (1948), "Юность" (1950) и "Древо жизни" (1953)[10] . "Путешествие" в зайцевской мифопоэтике означает заданность движения человека по жизненному пути, предрешенность его поступков и деяний. В данном случае это восхождение к высотам христианского вероучения, его постижение. Особенностью этого хроникального повествования стал эффект "двойного зрения". Т.е. автор не стремится к воссозданию иллюзии соприсутствия в том времени и тех местах, о которых идет речь, а пишет с точки зрения человека, прошедшего жизненный путь и знающего, как развернутся события и что произойдет с людьми, ставшими героями произведения. "Глеб не знал, что в последний раз видит Людиново. Отец не знал, что через несколько лет будет совсем в других краях. Мать не знала, что переживет отца и увидит крушение всей прежней жизни. Губернатор не мог себе представить, что через тридцать лет вынесут его больного, полупараличного, из родного дома <…> и на лужайке парка расстреляют". Естественно, что это бросает трагический отсвет на все происходящее, особенно если иметь в виду, что семье инженера с рудников Мальцевских заводов, отца Глеба, суждено было пережить тяжелейшие испытания, выпавшие на долю людей ХХ века, что она обречена была потерять дом, близких и любимых людей. Поэтому таким дорогим становится каждое мгновение тишины и спокойствия, переживаемые самими персонажами романа как благодатные, а всезнающим автором как поистине бесценные. Эти постоянные "перебросы" из времени действия романа во время его написания образуют своеобразный рефрен произведения: "По младости лет не мог он (Глеб – М.М.), разумеется, ценить всей благодатности того дыхания любви, заботы, нежности, которыми был окружен. <…> счастья этого не мог еще понять, но и забыть такого вечера уже не мог".

Это счастье пребывания в золотом мире детства постаревший писатель воспринимает почти как иллюзорное, "реальность" вспоминаемого на сегодняшний день почти приравнена к сновидению, но от этого она не становится менее очевидной. Так возникает идеализированный образ Руси, который Зайцев свято хранил в своем сердце все эти годы: "Может быть, все это было лишь в душе? Пусть приснилось, но навсегда. И ничем сна не вытравишь". Зайцев намеренно подчеркивает, что о жизни Глеба рассказывает человек, постигший Истину и Красоту Евангельского учения, которое ребенку, росшему в индифферентной по отношению к религии атмосфере (живя рядом с Оптиной пустынью, он ничего не знает о ее существовании, он только фиксирует тот особый мир, который окружает бабушку-католичку, - распятие, молитвенник, икона Ченстоховской Божией Матери), было неведомо. Но ему важно указать, что Глеб стихийно воспринимает мир как Божие творение, что "восторг бытия", "откровения Природы" угадываются и познаются им интуитивно, а это предрешает в конце концов духовное просветление героя.

Каждая часть произведения соответствует этапам формирования внутреннего мира человека как православного христианина. Во второй части романа ("Тишина") духовному развитию героя способствуют беседы с о. Парфением, Александром Григорьичем, пребывание в Сарове. В герое нарастает мистическое ощущение прихода к вере как своего предопределения. Третья часть ("Юность") – впечатления от пребывания в университете, пробуждение чувств, первые пробы пера. Все это сопровождается нарастанием мистических переживаний, которые начинают "включаться" в сферу обычной жизни (обращение к Евангелию, беседы о вере с Элли). В четвертой части ("Древо жизни") уже все существование Глеба пронизано светом веры, и можно утверждать, что здесь исчезает эффект "двойного освещения": и повествователь, и герой уже знают  о сокровенном.

Маленький Глеб соединил в себе черты, дорогие Зайцеву в людях и отличавшие его самого. К.Мочульский в рецензии на первую часть романа видит в мальчике "замкнутость в себе, стыдливую сдержанность в проявлении чувств, "тихость" и задумчивость, любовь к уединению и внутренней жизни, изящество и мягкость"[11] . Глеб предпочитает размышлять и переживать события в одиночестве,  и это философское одиночество, означающее освобождение от суеты, лишнего и пустого в обыденной жизни. Но Глеб и художественная натура, глубоко и интенсивно переживающая все проявления жизни вокруг, чутко запоминающая даже самое незаметное в окружающей действительности, отчего оно приобретает рельефность и значительность. Своеобразие трактовки характера главного героя  автобиографической тетралогии Зайцева в соединении в нем черт творческой личности и свойств обычных людей, каждый из которых совершает свое "путешествие" - "некое таинственное странствие человеческой души в мире" [12] , - где плетется канва "малых" дел, на которой вышит "золотой узор" "верховной" жизни. Так происходит переплетение элементов летописности, документальности, хроникальности и мистического наполнения в эпизодах этого произведения.

Еще с дореволюционных лет за Зайцевым как писателем закрепилось определение, данное ему Ю.Айхенальдом, – поэт прозы. Но все же невозможно полностью согласиться с Г.Адамовичем, автором одной из лучших работ о Зайцеве в русском зарубежье, когда он пишет, что содержание в произведениях писателя почти не имеет значения и "наполовину заключено" в "тоне повествования"[13] . Не отрицая того, что Зайцев – блистательный  мастер штриха, детали, умеющий передать разливающийся в мире аромат, живописать акварельный оттенок цвета (особенно удаются ему переливы золотисто-солнечной гаммы), можно заметить, что не менее значим содержательный аспект его прозы, открыто или подспудно направленной "к прославлению духовной Руси", к узнаванию того "удивительного и высокого (а то и высочайшего)"[14] , что имело место на русской земле. Просто такого рода "содержание" не может быть передано в "одномерной" фразе, не может быть заключено в жесткую формулу, поскольку оно – "вздох, чудящийся во всем сказанном, что-то вполне земное, однако с оттенком "не от мира сего"[15] . Но этот "вздох" - основа дыхания, залог жизни. Недаром писатель ценил дантовское "Чистилище" выше "Ада" именно за то, что там находил "светоносность и нежную легкость очертаний".  Такая же жизненная основа конструирует  зайцевскую прозу периода эмиграции. Честь и достоинство остаются критериями нравственного мира произведений писателя. Поэтому закономерно определение, которое дал ему философ и критик русского зарубежья Н.И.Ульянов,  назвав "рыцарем российской словесности" [16] .

Примечания

1.Зайцев Б.К. Собр. соч.: В 5 томах. Т. 4. М., 1999. С. 590.

  2. Там же. С. 588.

  3. Там же. С. 591.

  4. См.: Ульянов Н. Б.К.Зайцев // Юбилейная международная конференция по гуманитарным наукам, посвященная 70-летию Орловского государственного университета. Материалы. Орел, 2001. Вып. II. С. 276-279.

 5.  Адамович Г. Борис Зайцев. Цит. по: Зайцев Б.К. Собр. соч.: В 5 т. 2000. Т. 7 (доп.). С. 445.

  6. Издание осуществлено посмертно при участии дочери писателя Н.К.Зайцевой-Соллогуб.

  7. Гиппиус З. Святитель русского православия // Современные записки. Париж, 1925. Кн. 25.

  8. Струве Н. Писатель-праведник (Памяти Б.Зайцева) // Струве Н. Православие и культура. М., 1992.

  9. Адамович Г. Б.Зайцев. Валаам // Последние новости. Париж, 1936. 14 октября.

  10. В скобках указаны годы выхода первых изданий.

  11. Мочульский К. Ясновидение любви // Современные записки. Париж, 1937. Кн. 64.  Цит. по: Зайцев Б.К. Собр. соч.: В 5 томах. М., 1999. Т. 4. С. 595.

 12.  Мандельштам Ю. Б.Зайцев. Путешествие Глеба // Возрождение. Париж, 1937. 27 июля.

  13. Адамович Г. Борис Зайцев. Цит. по: Зайцев Б.К. Собр. соч.: В 5 томах. Т.7. М., 2000. С. 445.

 14. Из письма Б.К.Зайцева к архиепископу  Иоанну.

  15. Адамович Г. Борис Зайцев. Цть. По: Зайцев Б.К. Собр. соч.: В 5 томах. М., 2000. С. 446.

 16.  Ульянов Н. Б.К.Зайцев // Юбилейная международная конференция по гуманитарным наукам, посвященная 70-летию Орловского государственного университета. Материалы. Орел, 2001. Вып. II. С. 276-279.