Творчество Б. К. Зайцева периода эмиграции

Однако не следует думать, что Зайцев настроен благостно, хотя Г.Адамович и склонен был упрекать его в "гипертрофии нежности и сладости"[9] . Он как истинно православный человек понимает, сколь глубоко пускает зло свои корни в душу людей, сколь трудно избавиться от обиды на весь мир и верить в справедливость, видя вокруг отчаяние и безнадежность. И глубокая убежденность Капы в том, что мир погряз во грехе, лжи, притворстве, и нет ему спасения, становится ее "крестом", который она не смогла нести. Сосредоточенность только на негативном, способность все "переводить" на себя убеждают ее в бессмысленности жизни. Не облегчают ее состояния ни молитвы, ни посещения церкви, ни чтения Евангелия. И ее непоправимое решение – следствие такого состояния. Даруя ей прощение: "высшего суда над нею мы не знаем. Остается лишь молиться за нее …", - произносит Мельхиседек, - Зайцев показывает, как важна открытость души человека, его встречное движение к "высшему благу". Молитва достигает Всевышнего только в том случае, если человек "не закрывает себя от людей, от Бога", если он не сосредоточен на себе.

Одновременно Зайцев рисует и образ человека, открытого людям, несущего им добро. Это Дора Львовна, врач, женщина, отзывающаяся на призывы, всегда идущая на помощь, ей можно довериться. Но Зайцев прочерчивает тонкую грань, отделяющую человека просто душевного от человека, ищущего духовного исцеления. Отношение Доры к вере – чисто утилитарное. По ее мнению, вера должна помогать людям, облегчать им жизнь, спасать от проступков. Но Мельхиседек объясняет своей собеседнице, что предназначение веры – не прагматическое утешение, а указание пути, по которому следует идти человеку, чтобы "наполниться" Светом, который и поможет стать лучше.

Читатель, ждущий от литературы мощных крупных характеров, рельефной обрисовки образов, возможно, будет разочарован "неуловимостью", "неизменностью" зайцевских героев. Такой герой появился уже в дореволюционным творчестве писателя. Это позволило К.Чуковскому утверждать, что он "упразднил" человека. Но и в эмиграции писатель продолжил обрисовку людей обычных, не останавливающих на себе ничьего пристрастного взгляда. Тем не менее, он уверен, что все они в жизни "оставили след, больший ли, меньший ли …"  Живущие в разное время, переживающие драмы и трагедии, они сходны, во-первых, особой реакцией на происходящее: не бунт, не страстный протест, а кротость и приятие обстоятельств, какое-то тихое и спокойное благоволение. (Очень удачно в этом плане сравнение Н.Ульянова, сказавшего, что эти люди напоминают ему тех, кто несет "горящую свечу в грозу и ветер", когда действительно только осторожная поступь, отсутствие криков и резких движений может помочь осуществить это намерение.) А во-вторых, такие герои появляются у Зайцева потому, что ему интересен только человек, на которого упали "лучи незримых сфер", сквозь которого в той или иной степени просвечивает божественное начало. Его героев можно назвать странными странниками (вспомним "Странное путешествие"), "путниками" (здесь можно даже увидеть сходство с мировоззрением М.Волошина – этого "путника по вселенной"), которые отправляются в свое жизненное "путешествие" (отсюда – "Путешествие Глеба"), чтобы быть в конце концов принятыми в святую обитель "Елисейских полей" ( такое название носит один из дореволюционных рассказов писателя), почувствовать близость мира "бескрайнего, светлого, скорбного". Но "путешествия" зайцевских героев – это не просто перемещения во времени и пространстве, а приближение к истине, совершаемый ими ее неустанный поиск, что придает в жанровом аспекте этим "путешествиям духа" оттенок древнерусских хожений.

Начиная с 1931 г. Зайцев пишет цикл беллетризированных биографий: "Жизнь Тургенева" (1929-30), "Жуковский" (1947-49), "Чехов" (1954), обозначая тем самым свои художественные ориентиры. Однако, и это стоит отметить особо, в эмиграции он видит свой путь иным: после пережитых испытаний невозможно было опять погружаться в "тургеневско-чеховскую стихию", что имело место в его раннем творчестве, это выглядело бы несомненным повторением.

Глубоко погружаясь во внутренний мир героя, комментируя его душевные движения, в которых тот подчас и не дает себе отчета, Зайцев создает психологизированные биографии. Авторская позиция выражена словами писателя, произнесенными им в 1929 г.: "Для того, чтобы изобразить чью-то душу, надо спуститься в нее, хоть на мгновение, чудесной интуицией ее коснуться, на мгновение перестать быть вполне собой …". Авторский взгляд обнаруживается в отборе материала, его преподнесении, выборе ритма повествования. Так, характерной стороной подхода Зайцева становится "растяжение" некоторых этапов жизни главного персонажа, или, наоборот, "сжатие" тех эпизодов, которые не представляются ему показательными. Например, в отношении Тургенева ему кажется принципиальным, в первую очередь, раскрытие понимания писателем темы любви (что было спровоцировано жизненной ситуацией – отношениями с П.Виардо), и он посвящает этому много страниц. Он концептуализирует свое видение Тургенева как певца "вечной женственности" в словах: "Любовь, поклонение женщине наполнили всю его жизнь, сопровождали до могилы". Через любовную тему Зайцев раскрывает отношение Тургенева к вопросам веры. В его интерпретации любовь для этого писателя Х1Х в. стала тем "мистическим просветом" в благодатный Божественный мир, которого он, скептик и пессимист, был лишен в своей жизни. Поэтому он высоко ценит те произведения писателя, в центре которых – любовь, почти игнорируя его романы с их гражданским звучанием и выведенными общественными конфликтами. Зайцев видит различие мистики православной и неправославной и отдает Тургенева, лишенного "чувства всемогущего и светлого Бога",  во власть второй, "жуткой, таинственной и недоброй".

Хотя Зайцев подчеркивал, что он в основном пользовался текстами художественных произведений и писем Тургенева, анализ "Жизни Тургенева" убеждает, что он использовал и обширный мемуарный материал (воспоминания А.Фета, Я.Полонского). Несомненно, был ему знаком и очерк близкого ему по манере критика Ю.Айхенвальда из его "Силуэтов русских писателей". Их отголоски, а также несогласие с некоторыми положениями можно обнаружить в тексте зайцевского труда, который в жанровом плане соединяет признаки документальной художественной биографии, лирического эссе и литературно-критического портрета.

Уже вскоре после появления первых эмигрантских произведений Зайцева объявляют непревзойденным мастером "лирического романа". Эту славу закрепляют за ним последующие произведения, главным из которых становится автобиографическая тетралогия, или, по определению автора, "роман-хроника-поэма", "Путешествие Глеба", состоящее из четырех частей – "Заря" (1937), "Тишина" (1948), "Юность" (1950) и "Древо жизни" (1953)[10] . "Путешествие" в зайцевской мифопоэтике означает заданность движения человека по жизненному пути, предрешенность его поступков и деяний. В данном случае это восхождение к высотам христианского вероучения, его постижение. Особенностью этого хроникального повествования стал эффект "двойного зрения". Т.е. автор не стремится к воссозданию иллюзии соприсутствия в том времени и тех местах, о которых идет речь, а пишет с точки зрения человека, прошедшего жизненный путь и знающего, как развернутся события и что произойдет с людьми, ставшими героями произведения. "Глеб не знал, что в последний раз видит Людиново. Отец не знал, что через несколько лет будет совсем в других краях. Мать не знала, что переживет отца и увидит крушение всей прежней жизни. Губернатор не мог себе представить, что через тридцать лет вынесут его больного, полупараличного, из родного дома <…> и на лужайке парка расстреляют". Естественно, что это бросает трагический отсвет на все происходящее, особенно если иметь в виду, что семье инженера с рудников Мальцевских заводов, отца Глеба, суждено было пережить тяжелейшие испытания, выпавшие на долю людей ХХ века, что она обречена была потерять дом, близких и любимых людей. Поэтому таким дорогим становится каждое мгновение тишины и спокойствия, переживаемые самими персонажами романа как благодатные, а всезнающим автором как поистине бесценные. Эти постоянные "перебросы" из времени действия романа во время его написания образуют своеобразный рефрен произведения: "По младости лет не мог он (Глеб – М.М.), разумеется, ценить всей благодатности того дыхания любви, заботы, нежности, которыми был окружен. <…> счастья этого не мог еще понять, но и забыть такого вечера уже не мог".

Это счастье пребывания в золотом мире детства постаревший писатель воспринимает почти как иллюзорное, "реальность" вспоминаемого на сегодняшний день почти приравнена к сновидению, но от этого она не становится менее очевидной. Так возникает идеализированный образ Руси, который Зайцев свято хранил в своем сердце все эти годы: "Может быть, все это было лишь в душе? Пусть приснилось, но навсегда. И ничем сна не вытравишь". Зайцев намеренно подчеркивает, что о жизни Глеба рассказывает человек, постигший Истину и Красоту Евангельского учения, которое ребенку, росшему в индифферентной по отношению к религии атмосфере (живя рядом с Оптиной пустынью, он ничего не знает о ее существовании, он только фиксирует тот особый мир, который окружает бабушку-католичку, - распятие, молитвенник, икона Ченстоховской Божией Матери), было неведомо. Но ему важно указать, что Глеб стихийно воспринимает мир как Божие творение, что "восторг бытия", "откровения Природы" угадываются и познаются им интуитивно, а это предрешает в конце концов духовное просветление героя.

Каждая часть произведения соответствует этапам формирования внутреннего мира человека как православного христианина. Во второй части романа ("Тишина") духовному развитию героя способствуют беседы с о. Парфением, Александром Григорьичем, пребывание в Сарове. В герое нарастает мистическое ощущение прихода к вере как своего предопределения. Третья часть ("Юность") – впечатления от пребывания в университете, пробуждение чувств, первые пробы пера. Все это сопровождается нарастанием мистических переживаний, которые начинают "включаться" в сферу обычной жизни (обращение к Евангелию, беседы о вере с Элли). В четвертой части ("Древо жизни") уже все существование Глеба пронизано светом веры, и можно утверждать, что здесь исчезает эффект "двойного освещения": и повествователь, и герой уже знают  о сокровенном.

Маленький Глеб соединил в себе черты, дорогие Зайцеву в людях и отличавшие его самого. К.Мочульский в рецензии на первую часть романа видит в мальчике "замкнутость в себе, стыдливую сдержанность в проявлении чувств, "тихость" и задумчивость, любовь к уединению и внутренней жизни, изящество и мягкость"[11] . Глеб предпочитает размышлять и переживать события в одиночестве,  и это философское одиночество, означающее освобождение от суеты, лишнего и пустого в обыденной жизни. Но Глеб и художественная натура, глубоко и интенсивно переживающая все проявления жизни вокруг, чутко запоминающая даже самое незаметное в окружающей действительности, отчего оно приобретает рельефность и значительность. Своеобразие трактовки характера главного героя  автобиографической тетралогии Зайцева в соединении в нем черт творческой личности и свойств обычных людей, каждый из которых совершает свое "путешествие" - "некое таинственное странствие человеческой души в мире" [12] , - где плетется канва "малых" дел, на которой вышит "золотой узор" "верховной" жизни. Так происходит переплетение элементов летописности, документальности, хроникальности и мистического наполнения в эпизодах этого произведения.

Еще с дореволюционных лет за Зайцевым как писателем закрепилось определение, данное ему Ю.Айхенальдом, – поэт прозы. Но все же невозможно полностью согласиться с Г.Адамовичем, автором одной из лучших работ о Зайцеве в русском зарубежье, когда он пишет, что содержание в произведениях писателя почти не имеет значения и "наполовину заключено" в "тоне повествования"[13] . Не отрицая того, что Зайцев – блистательный  мастер штриха, детали, умеющий передать разливающийся в мире аромат, живописать акварельный оттенок цвета (особенно удаются ему переливы золотисто-солнечной гаммы), можно заметить, что не менее значим содержательный аспект его прозы, открыто или подспудно направленной "к прославлению духовной Руси", к узнаванию того "удивительного и высокого (а то и высочайшего)"[14] , что имело место на русской земле. Просто такого рода "содержание" не может быть передано в "одномерной" фразе, не может быть заключено в жесткую формулу, поскольку оно – "вздох, чудящийся во всем сказанном, что-то вполне земное, однако с оттенком "не от мира сего"[15] . Но этот "вздох" - основа дыхания, залог жизни. Недаром писатель ценил дантовское "Чистилище" выше "Ада" именно за то, что там находил "светоносность и нежную легкость очертаний".  Такая же жизненная основа конструирует  зайцевскую прозу периода эмиграции. Честь и достоинство остаются критериями нравственного мира произведений писателя. Поэтому закономерно определение, которое дал ему философ и критик русского зарубежья Н.И.Ульянов,  назвав "рыцарем российской словесности" [16] .

Примечания

1.Зайцев Б.К. Собр. соч.: В 5 томах. Т. 4. М., 1999. С. 590.

  2. Там же. С. 588.

  3. Там же. С. 591.

  4. См.: Ульянов Н. Б.К.Зайцев // Юбилейная международная конференция по гуманитарным наукам, посвященная 70-летию Орловского государственного университета. Материалы. Орел, 2001. Вып. II. С. 276-279.

 5.  Адамович Г. Борис Зайцев. Цит. по: Зайцев Б.К. Собр. соч.: В 5 т. 2000. Т. 7 (доп.). С. 445.

  6. Издание осуществлено посмертно при участии дочери писателя Н.К.Зайцевой-Соллогуб.

  7. Гиппиус З. Святитель русского православия // Современные записки. Париж, 1925. Кн. 25.

  8. Струве Н. Писатель-праведник (Памяти Б.Зайцева) // Струве Н. Православие и культура. М., 1992.

  9. Адамович Г. Б.Зайцев. Валаам // Последние новости. Париж, 1936. 14 октября.

  10. В скобках указаны годы выхода первых изданий.

  11. Мочульский К. Ясновидение любви // Современные записки. Париж, 1937. Кн. 64.  Цит. по: Зайцев Б.К. Собр. соч.: В 5 томах. М., 1999. Т. 4. С. 595.

 12.  Мандельштам Ю. Б.Зайцев. Путешествие Глеба // Возрождение. Париж, 1937. 27 июля.

  13. Адамович Г. Борис Зайцев. Цит. по: Зайцев Б.К. Собр. соч.: В 5 томах. Т.7. М., 2000. С. 445.

 14. Из письма Б.К.Зайцева к архиепископу  Иоанну.

  15. Адамович Г. Борис Зайцев. Цть. По: Зайцев Б.К. Собр. соч.: В 5 томах. М., 2000. С. 446.

 16.  Ульянов Н. Б.К.Зайцев // Юбилейная международная конференция по гуманитарным наукам, посвященная 70-летию Орловского государственного университета. Материалы. Орел, 2001. Вып. II. С. 276-279.