Слова прощенья и любви от Алексея Христофорова

Сборник "Рассказы" (1912), в котором впервые появилась "Троицкая кукушка", предварялся эпиграфом "Печаль моя светла". И этот волнующий рассказ в полной мере воплотил нежную пушкинскую мелодию. Мы ведь помним, что семейства Фурсовых и Раменских находятся в ссоре, которая может быть вполне сравнима с размолвкой, разъединившей Монтекки и Капулетти (дедушка Лизаньки уже 13 лет кипит праведным гневом по поводу проигранного процесса о клочке земли и чувствует себя кровно и навеки обиженным). И вполне возможно, что никогда не произойдет соединение Лизаньки и Кирилла. Но все же вряд ли их будет ждать участь Ромео и Джульетты, ибо Лизанька понимает, что не должно роптать и противиться, а надо учиться принимать все, как должное. И это понимание рождает тот внутренний свет, который соединяет в единое целое "еще не успевший пестро зацвесть" луг, только "зацветающую, над землей устремленную душу девочки 16 лет", горящие на солнце, выбившиеся из прически прядки волос, делающие горячим сам воздух.
Но не только воздушное упоение влюбленностью рисовал Новиков в своих произведениях. Столкновение инстинкта и разума, плоти и духа, идеал святости, к которому устремлены герои и который они реализуют, желая "ликвидировать мир", подчас наижесточайшим образом, - все это также запечатлевал в своих произведениях художник. Так, в "Повести о коричневом яблоке" (1912-1913, опубл. – 1916) герой, мыслящий себя носителем чистоты и непорочности, желая избавиться от "похоти" как дьявольского наваждения, которое приняло облик земной, пышущей плотью Аграфены (здесь появляется у Новикова женское имя, восходящее к Агафье, что в переводе с греческого означает добрая), возбуждающей в нем пьянящее желание, убивает ее. Новиков как бы подхватывает мысли Л.Толстого, в "Дьяволе" разрешившего дилемму о грехе и соблазне переводом в план физического самоистязания, а в "Крейцеровой сонате" заставившего героя совершить преступление и раскаяться в содеянном. Герой же Новикова не только не испытывает мук раскаяния, но и считает свой поступок единственно правильным, т.к. тем спас он свою душу. И не видит он ничего крамольного в том, что назвал дочь, родившуюся в союзе с любимой женщиной, именем невинно убиенной Аграфены.

Приблизительно о таких же терзаниях писал в стихотворении "Страшное сердце" поэт Серебряного века Н.В.Недоброво:
Борьба с дерзаньем сердца тяжела.
Когда в  порыве темном и безумном,
Что птица, оба – в вышине – крыла.
Сложившая, оно, с биеньем шумным,
В пучину кинется, упоено,
Не устоять душе .. А срок наступит,
И, жадное, лучистое, оно
Ценой души чего захочет, купит.

У Новикова же счастье и безмятежность, избавление от "ига самогипноза и самообмана, преступной деспотии ума, непременно переходящей в безумие" "покупаются"  ценой души другого! Безымянный герой хочет уверить нас, что совершил свое преступление во имя жизни – "кусочка влажного неба и дорогой моей гостьи, темной вороны, и того, как она поскребла свой тяжелый клюв о ржавое железо решетки, и всего, всей шири и глади – там". Но автор не разделяет убеждений своего героя. Во всяком случае образ заносчивого, эгоистичного и самоуглубленного человека не вызывает симпатии и сочувствия. В отличие, например, от Мити из бунинской "Митиной любви", оказавшегося втянутым в клубок тех же самых противоречий. Не исключено, что, создавая произведение с почти аналогичным сюжетом, Бунин пожелал опровергнуть Новикова и предпочел прервать муки своего героя с помощью пули, направленной им в самого себя. Возможно, кстати, что и сам Новиков, когда писал свою повесть, вдохновлялся "Антоновскими яблоками" Бунина – и там, и здесь все пронизывающий аромат яблок определяет "живительную" атмосферу произведения. Но неоднократное появление яблок в текстах Новикова (например, эпизод угощения богомольца Василия торговкой Минодорой в "Золотых крестах") – это, конечно же, и напоминание о Преображении Господнем, об обряде освещение яблок в церкви, о дне, называемом яблочным Спасом.

Головное, казуистическое преступление героя "Повести о коричневом яблоке" очень напоминает преступление Раскольникова. И образ этого героя, как и образ Раскольникова, предупреждает об опасности ослепления идеей, в данном случае, идеей лже-аскетизма, "опасной святости", оборачивающейся не приумножением жизни вокруг, а ее истреблением. Об этом Новиков в 1916 г. напишет пьесу "Горсть пепла", где укрупнит мысль о ложности идеи "победы над смертью через целомудрие". На примере жизни Григория Ивановича, отвернувшегося от красоты окружающего мира для того, чтобы создать философский труд "Путь жизни", превратившего, по сути, душу своей жены в пепел, писатель показывает, что невозможно и недолжно "преодолевать" земное даже ради получения "вечной жизни"[12].

В "Повести о коричневом яблоке"  Новиков продолжил раздумья над занимавшей его тему о новоявленных пророках, "неудавшихся мессиях", которая особенно отчетливо была им заявлена в романе "Золотые кресты". Такими там предстают и доктор Николай Платонович Палицын, обсуждающий с единомышленниками на вечерах в своем доме вопросы о приобщении Христу через принятие "земной Голгофы", о соединении христианства и марксизма, о степени свободы в христианской религии, и сластолюбивый Верхушин, проповедующий высокие идеи, но на самом деле, хотя и утверждает бесконечную потребность веры у русского человека, сделавший имя Христа разменной монетой в политических спорах, и небольшой сухонький старичок азиатского типа, под идеями богоборчества несущий новую правду о Христе и обвиняющий остальных в служении Дьяволу, и Кривцов, с именем Бога на устах разжигающий в людях порочности наклонности и страсти и сам им не чуждый, но готовый принять любые муки во славу Господа и в итоге приходящий к раскаянию. Все они заняты поисками светлого Христа, но зачастую оказываются во власти антихриста, в котором провидят Нетленный Лик.

Новиков дает свою интерпретацию мифа об антихристе, захватившего умы Ф.Достоевского, В.Соловьева, Н.Бердяева, Д.Мережковского, В.Розанова, В.Свенцицкого – всех тех, кто стоял у истоков неохристианства, или нового религиозного сознания, в России. Новое религиозное сознание, возникшее в кругах русской интеллигенции, с которой тесно соприкасался Новиков в свою бытность в Киеве (там он посещал Религиозно-философские собрания), призвано было пересмотреть поверхностный характер духовных ценностей, отказаться от веры, сводимой лишь к исполнению церковной обрядовости. Богоискатели из интеллигенции жаждали преодолеть пропасть между внерелигиозной культурой, общественной жизнью и оторванным от потребностей интеллигенции церковным бытием. Они испытывали потребность в личном Боге, в свободной и одновременно религиозно насыщенной жизни. Это было время "Третьего Завета", "третьего пути", который слил бы воедино небо и землю, одухотворил плоть, воссоединил язычество и христианство, примирил бы личную абсолютную свободу с религиозным освобождением человечества в акте неохристианской соборности.

Духовные борения человека с самим собой освещались писателем еще в первом его романе "Из жизни духа" (1906). Борьба между земной любовью и следованием духу – драматична. Отказаться от любви – все равно означает пойти против своего естества. Но и принятие земной любви – не есть ли отказ от служения Всевышнему? Писателю не удалось примирить двух путей в единой "Сияющей Правде", приобщить читателя к "великой тайне преображения". Может быть, останавливало Новикова то, что "здесь на земле все по-разному думают, и никто, не один человек не знает всей правды … Так страшно, так жутко, что в каждом особый мир, что в каждом – отдельность, что каждый по-своему верует в правду …"[13].

Теперь он стремится воссоздать в своем религиозно-мистическом романе "Золотые кресты" (1908, второе изд. - 1916) множественность человеческих правд. В предисловии к первому изданию автор писал, что роман  "является первым звеном задуманной трилогии", посвященной тому, как стихии язычества и христианства преломляются в современности. Это сразу же должно было напомнить читателю о трилогии Д.С Мережковского "Христос и антихрист", об его идее объединения язычества и христианства в религии Третьего завета. Первой уловила это сходство З.Н.Гиппиус, которая сразу же поняла, что писатель осваивает тот же плацдарм, что и Мережковский, что его тоже занимает проблема поиска Третьего пути. Она увидела, что в чем-то Новиков даже становится соперником ее мужа, и поэтому постаралась убедить читателя, что он еще не созрел до полноценного понимания всей сложности затрагиваемой проблематики. На "проклятые вопросы", которые с завидным упорством задает Новиков, не может быть ответов, если … оставаться в пределах единоличной трагедии человека, утверждала она. Поэтому и возникают у писателя художественные срывы и просчеты, что он не видит "трагедии человечества", которая может быть разрешена только через воплощение "религиозно-общественного" сознания[14].

Но Новиков в "Золотых крестах" как раз и хотел в первую очередь обозначить контуры "идеи будущего идеального христианства", и многие страницы романа отмечены проблесками "подлинной религиозной вдохновенности"[15]. Но рецепты, которые "выписывает" писатель, - "добровольная смерть" Глеба и Анны, пришедших к новой христианской религии, чтобы окончательно соединиться на "новом небе", вряд ли может удовлетворить жаждущих правды. Сомнительными выглядят и принципы "христовой любви", которую проповедуют эти герои: их любовь больше напоминает "тончайшее напряженное сладострастие", а не духовное соединение. И их обмен "золотыми крестами" представляется поэтому едва ли не кощунственным. Да и образ Христа выступает в романе "дразнящим, экзотическим, почти сладострастным образом исступленных мистических снов"[16].

Но, видя все это, не следует забывать, что мистически-чувственные экстазы, которыми переполнены страницы романа, не были просто средством привлечения читающей публики. Трактовка страсти писателями символистского круга (а к ним принадлежал Новиков) означала мистический путь к прозрению, была воспоминанием забытого смысла Эроса, уравнивающего высокое и низкое, переплавляющего плоть в дух. Возникала искомая апология Эроса, который из своих "низин" поднимается на высоту. Но это такая высота, где уже невозможно дышать, и разряженный воздух горних высей убивает людей. Кроме того, Новикова сумел показать и "страстное напряжение", и "великую нежность"[17]  любовно устремленных друг к другу Глеба и Анны, Наташи и Кривцова. И, как правильно было замечено в критике, если герои были не очень убедительны в смысле "внешней правды", то они оживали благодаря "угадываемой правде внутренней"[18].

Удачным было оформление книги: на обложке внизу - поля облаков, по бокам - два ангела с распущенными крыльями и горестно поникшими головами, печально смотрящие на грешную землю. А на звездном небе – слова: "Золотые кресты". Золотой крест – символ страдальческого трагического пути – принадлежность почти каждого из героев. Осеняет он и земной город, на фоне которого разыгрываются описанные события. К золотым крестам устремлены герои романа. А вокруг крестов и над их головами чертят круги черные летучие мыши.

Взор автора охватывал не только космические дали, он проникал и в глубь земли, где копошатся легионы "червей", посланцев смерти, которые, однако, обеспечивают плодородие почвы и созидают в конечном счете жизнь, и в темные бездны души человека. Роман открывался шествием по земле золотой, закатной Царевны-Осени, и  во всей книге была разлита "осенняя грусть о хрупкости жизни и веры", "скорбь о жестокости земных путей"[19]. Собственно, этой хрупкостью отмечены все близкие автору герои – и мальчик Федя, принимающий близко к сердцу все несправедливости, свершавшиеся на протяжении веков, и юная Наташа, жизнь которой омрачена легендой о дьявольском соблазне, бывшим источником ее рождения, и погибающий от руки "темного старика" на пороге новой жизни Кривцов, и  искупающая самоубийством свою ненависть Глаша.

Так постепенно овладевает сознанием писателя убеждение: "… никогда… никогда … нельзя убивать". Таким просьбой-призывом заканчивается рассказ "Гарахвена" (1917) о ребенке, ввергнутом в пучину ненависти, распрей, непрекращающегося насилия. Этот возглас в бойне Гражданской войны прозвучал поразительно "несовременно". Дело в том, что писатель не просто "отнесся скорбно в той крови, к тому "греху", который сопутствует бурному ходу революции"[20]. Все его существо восстало против несправедливости, которая приводит к гибели неприглядную, почти горбатенькую с угловатыми плечиками и иссохшими от голода ручками Груню, в свои 14 лет оставшуюся той прежней малышкой, прозванной за худобу "принцем индийским", против того чудовищного нового порядка, при котором возможно убийство тщедушным Ленькой подруги детских игр ("Жертва", 1922).

Конечно, такая позиция автора должна была укрепить молодую пролетарскую критику во мнении, что Новиков "решительно … отчужден от настоящего"[21]. Следовательно, ему, повторяющему евангельские заповеди, заказано и движение к будущему, построенному на новых основаниях обществу. "Этот Моисей с Тверского бульвара не только не разобьет скрижалей, но будет упорно твердить свою заповедь, умиленно закатывая глаза …"[22], - злобствовали критики. Но они не заметили, что Новиков живописал не только ужас кровавых столкновений, из которых душа выходит неузнаваемо искореженной, не только "фантастическую явь", в которую превратилось ежедневное существование десятков тысяч людей. Он по-прежнему оставался писателем, которому дорого живое, сиюминутное, неистребимое бытие. Его герои - "из скромных скромнейшие" - не только живут в стихиях и бурях, ежесекундно подвергаясь опасности лишиться жизни или потерять близких, они в состоянии радоваться и "траве под дождем", и цветам "под опрокинутым ливнем". А самое главное воплощать собой "саму себе равную, неумирающую малую жизнь", которая просто на время, в "суровые эти и страшные дни затаилась".

Очень точно охарактеризовал это мироощущение, свойственное писателям неореалистам – Зайцеву, Шмелеву, Новикову, Сергееву-Ценскому - критик Ю.Соболев: у него "сама вечность" "единственная живьем ощутимая" "протекает через наше сегодня"[23]. Стоит вспомнить тот совершенно житейский эпизод из "Гарахвены", когда Груня и Таня задумали печь хлеб и у них "ушли дрожжи": "Граненный стакан, горячий и пышный от пены, пролившейся через края, в Груниных, крепко его зажавших руках, походил на какой-то неведомый плод, исполненный жизни. Пена просачивалась и через пальцы и отдельными узкими струйками, как бы колечками пружинясь, сползала по ним; объемистых несколько капель, отдельных шматков, как клочья поднятого на руки пчелиного роя, упали на медную дощечку…". Кажется мы присутствуем при каком-то священнодействии. И совершенно закономерно сравнение с медом, который Груне напомнила эта живая дышащая пена. Мед всегда воспринимался как божественный дар мудрости, а в русской православной традиции он еще наделялся и значением изменения, перерождения личности в результате посвящения. А насколько важна была для Новикова медовая символика, можно судить по уже известному нам рассказу "Пчелы-причастницы" (1912), по тому, какие цвета – медовый, пчелиный, вечерней зари, свеч восковых ("солнечный луч осветил часть волос ее, и растопилось золото-воск, и засияло живою водой") - сопутствуют образу мученицы Наташи в "Золотых крестах".

В таких приобщенных "какой-то важной тайне", полностью породнившихся сестер превращаются Груня и Таня. Поэтому и смерть Груни-Аграфены (опять значимое в поэтике Новикова имя!) от случайно разорвавшейся на улице гранаты заставляет Таню окончательно определиться: невозможно, немыслимо далее попустительствовать убийствам. И от жениха, ранее принимавшего участие в уличных схватках, она требует неучастия в бессмысленной цепи убийств.

Стоит ли удивляться, что эту повесть назвали "обыкновенной сентиментальной и скучной агиткой на тему "Не убий"[24]. В это время и жестокую парафразу на темы "Преступления и наказания" Достоевского – рассказ "Жертва"    предпочитали трактовать всего лишь как нарушающее историческую достоверность повествование (мол, в 1921 г. ни людоедства, ни рыночной спекуляции не было!)[25].
В этом рассказе раскрывает муки голодной и страждущей деревни. Русская литература неоднократно обращалась к эпопее путешествия за хлебом в голодные годы. В памяти читателей жива повесть А.Неверова "Ташкент - город хлебный" (1923), в которой юный герой переживает все этапы взросления, проходит суровую школу жизни (болезни, голод, смерть близкого человека), но выходит из всех испытаний победителем. Конечно,  жизнеутверждающий пафос неверовского произведения в наибольшей степени соответствовал ожиданиям революционного строительства и должен был затмить (и совершенно затмил!) горькую и даже отвратительную правду повествования Новикова о маленьком звереныше, которого и обстоятельства подталкивают к убийству, но у которого и душа полностью созрела для его свершения.

Мы знаем, что к темам преступления, раскаяния, искупления Новиков обращался не раз, под различным углом зрения рисуя переворот или отсутствие такового в душе человека. Характеру маленького, по-мужичьи рассудительного Никандра, совершившего зверское убийство старушки Агафьи Матвеевны, кстати, единственной, кто с ним, голодным, поделился куском хлеба (напомним, что и здесь Никандр расправляется с добротой), заставившего своего немощного брата Леньку убрать свидетеля злодеяния – ее внучку, писателем дан сложный психологический рисунок. С одной стороны – какая-то маниакальная, сладострастная жажда крови, готовность к надругательству над живым, желание причинять боль, абсолютное вненравственное бессердечие, с другой – момент просветления, когда ощущает он "досель незнакомый ему припадок тоски и мучительной жалости" ко всем оставленным в деревне родным, когда он пальцами нащупывает на лице "две капли, холодных, как ночная роса". Но это просветление ничего в нем не меняет. И в колонии для малолетних преступников он ведет себя, как и прежде: угрюмо, настороженно, в то же время оставаясь исполнительным надежным работником. А его младший брат не выдерживает свалившегося на него несчастья-преступления и потихоньку сходит с ума, а затем и умирает.

Но для Катерины, Ленькиной матери и мачехи Никандра, и тот, и другой – "жертва неведомая", и она молится за преступника так же, как за несчастного сына. И эту позицию разделяет Новиков. И для него они – "равно и свои, и чужие" - принесены в жертву тем политическим распрям, тем призрачным целям, достижение которых не способно принести ничего благого. Как и Катерина он готов заступиться за всех детей, не отдавать их пожирающему дух Молоху революции.  Больнее всего пережитое отзывается в детях. И о подстерегающих их неокрепший дух испытаниях, об их мучениях счел своим долгом поведать писатель.
 
И "Гарахвена", и "Жертва" появились в сборнике, изданном в Берлине (1923). Ему Новиков предпослал в качестве эпиграфа свое стихотворение, свидетельствующее о той боли за родную страну, которая переполняла сердце художника. Это стихотворение 1921 г. можно расценить как клятву верности и любви к родине, как памятник пережитым ею страданиям:
Давно о родине уста
Не открывал я – колос в нивах
Ее полей, в ее разливах
Расплеск волны, листок куста.

Но вместе с ней в тревожной дрожи,
В предсмертном пульсе бился я:
Тебе ли я, мати, судия –
Тебе, кто всех земных дороже?

Раскрыта заступом земля,
Но в преддверии могилы,
Но и за гробом будут милы
Родимые твои поля.

В душе земной запечатленна,
В душе бессмертной оживи,
И если отойдешь в крови,
В любви моей почий нетленна.

И все же, несмотря на поразительную по чистоте и пронзительности интонацию, сохраняющуюся во всех произведениях книги, которую держит в руках читатель, его надо честно предупредить: перед ним не легкое (в смысле не легкомысленное) чтение. Оно настраивает на серьезный, тревожный лад, будоражит нервы, заставляет вглядываться и вдумываться в прочитанное. Затруднение вызывает подчас и авторский стиль. Почерк писателя в эти годы еще не устоялся, не определился в той в той ясности, музыкальной ритмичности, которая в целом будет свойственна ему позднее. "Великий надрыв" нередко соседствует с "подлинным мистицизмом", "подлинно реалистические зарисовки"  сменяются лирико-экстатическим пафосом. "Неровность" творческой манеры Новикова подчас явственно ощутима.  "Иногда перед нами настоящий художник, с талантом нежным и тонким, а рядом непростительная банальность образов и необычайная наивность мысли"[27], - писала Н.Петровская. Но  задача читающего сквозь порой вычурные образы ощутить "чувственную стихию", царящую в произведениях, погрузиться "в дышащие теплом недра физического бытия человека", уловить "волнующую милую телесную сущность", описываемых художником вещей. И тогда почувствуешь великую "слиянность с родной землей"[28], расслышишь тонкую, ажурную словесную инструментовку, полюбишь "утонченность и ритмичность словесных сочетаний"[29].

А кого-то может отпугнуть мерцающая зыбкость, иногда даже провокационная сложность философской и нравственной позиции писателя. Кому-то почудится, что здесь говорится о давно отошедшем, не имеющем отношения к сегодняшнему дню.

Но тот, кому небезразличны духовные терзания, кого не пугает труд души, без сомнения не раз и не два вернется к этим страницам, почувствовав, что в неузнанном ранее, непрочитанном позже, открываемом только теперь Новикове "есть свои оригинальные черты, есть неподдельное, незаимствованное одушевление". А это залог того, что будет прочувствована внутренняя связь всех произведений, являющих "разные образы одной души"[30].

1)  См. Волков Я. Светлый талант // Новиков И. Калина в палисаднике. Тула, 1982. С. 311, 308.
2)  Козловский Ю. О творчестве И.А.Новикова // Новиков И.А. Повести и рассказы. М., 1981. С. 10.
3)  Новиков И.А. Собр. соч. в 4-х томах. М., 1967. Т. 1. С. 32.
4)  Правда. 1922. 2 апреля.
5)  Труд. 1922. 10 апреля.
6)   И.А.Новиков в кругу писателей-современников. Орел-Мценск, 2003. С. 141.
7)   Жирмунский В. Современная литература о немецком романтизме // Русская мысль. 1913. № 11. 3-я паг. С. 31.
8)   Новиков Ив. К возрождению. Рассказы. Изд. С.Скирмунта. М., б.г. С. 287.
9)   М.З. // Утро России. 1916. № 190. 9 июля.
10) Вяткин Г. Из новинок беллетристики. Рассказы Ив. Новикова // Сибирская жизнь. 1912. № 277. 14 дек.
11) Майгур. Литература и жизнь // Утро России. 1916. № 281. 8 апр.
12) См. анализ этой пьесы в рец. Е. Колтоновской (Речь. 1917. № 9. 11 янв.)
13) Новиков Ив. К возрождению. С. 287.
14) См. Крайний Антон. Предмет десятой необходимости // Утро России. 1916. № 259. 17 сент.
15) Петровская Н. И.Новиков. Золотые кресты // Весы. 1908. № 1. С. 99.
16) Там же.
17) Биржевые ведомости. 1916. № 15819. 23 сент.
18) Раннее утро. 1908. № 98. 15 марта.
19) Майгур. Литература и жизнь // Утро России. 1916. № 281.
20) Вечерняя Москва. 1926. 25 мая.
21) Известия. 1924. 12 сентября.
22) Труд. 1922. 10 апреля.
23) Вечерняя Москва. 1926. 25 мая.
24) Труд. 1922. 10 апреля.
25) См. Правда. 1922. 2 апреля.
26) Семен Р. Рассказы И.Новикова // День. 1913. № 6. 7 янв.
27) Петровская Н. Указ соч. С.100.
28) Сполохи. 1917. № 11. С. 209, 204.
29) М.З. // Утро России. 9 июля. 1916. № 190.
30) Б.Э. (Эйхенбаум Б.) Иван Новиков. Рассказы // Запросы жизни. 1912. № 52. С. 3013 .