Русский огонек (Родное и вселенское в поэтическом мире Н.Рубцова)

Сопряжение родного и вселенского намечается в поэзии Рубцова начала – середины 1960-х гг. уже на уровне автобиографических, детских воспоминаний. В новеллистической структуре стихотворения "Памятный случай" в динамике эпизода из детской жизни происходит открытие таинственной, порой пугающей стихии бытия, природы. Опыт детски непосредственного прикосновения к тайнам мироздания запечатлелся в сказочно-фантастической окрашенности поэтических образов: "Просто лес качался и шумел, // И дорогу снегом заметало…" [1] . А в стихотворениях "Долина детства", "Тихая моя Родина!..", "Отрывок" детские ассоциации актуализируют в душе лирического "я" пространство родовой памяти, причастность вселенскому ощущению "полной света вечных звезд Руси". В центр образного мира здесь нередко выдвигаются архетипические мотивы – как, например, в "Тихой моей Родине…", где взыскание героем могилы матери становится воплощением духовной "археологии", приобщением к мистическим основам бытия родной земли, к "жгучей связи" "с каждою избою и тучею, // С громом, готовым упасть".

В стихотворении "Отрывок" лирическая тема детства стала ознаменованием первоистоков чувствования родного и вселенского, что воплотилось в оригинальном световом оформлении образа Родины: во встрече земных "огоньков запоздалых" и озаряющих "сумрачный час" "звездочек", "света вечернего". Потаенное бытие одушевленного космоса проступает в оригинальных метафорических ассоциациях: "Упадут с неба звездочки, // В люльках с вами заснут".

Вообще "звездная" метафорика, разнопланово развернутая в лирике Рубцова, становится одним из наиболее ярких свидетельств творческого освоения лирическим героем неисследимых бездн вселенской жизни. В стихотворении "Венера" на основе образного параллелизма душевного и звездного миров возникает взаимопроникновение интимно-личностной и "космической" составляющих лирического чувства. Космос внутренней жизни находит метафорическое выражение в образе "небес возбужденной души", заключающих под своими сводами любовь, веру, интуиции о творческом призвании и неисповедимых перепутьях судьбы, о Высшем присутствии в земном человеческом предназначении:

Да еще в этой зябкой глуши
Вдруг любовь моя – прежняя вера –
Спать не даст, как вторая Венера
В небесах возбужденной души.

В стихотворении "Звезда полей" заглавный символический образ, сплавляющий колорит сельской России с ощущением горнего мира, индивидуально-личностное измерение с экзистенцией "всех тревожных жителей земли", несет в себе мудрую диалектику покоя, "сна, окутавшего родину мою" – и взволнованной, "не угасающей" потаенной энергии родного края. Провидение героем звездного света "во мгле заледенелой" становится импульсом для его исповедального самоосмысления, приоткрывает бытийную насыщенность ретроспективы земных странствий:

Звезда полей! В минуты потрясений
Я вспоминал, как тихо за холмом
Она горит над золотом осенним,
Она горит над зимним серебром…

Ассоциация вех жизненного пути с чувствованием мировых стихий естественным образом актуализирует в поэзии Рубцова морские мотивы. В стихотворениях "Мачты", "Вспомнилось море", "Весна на море", "Встреча" проникновенное чувство бесконечности – "за штурвалом над бездной морской" – ведет к духовному преображению биографического опыта лирического "я", выдвигая на авансцену образ личности, напряженно вглядывающейся в "грозовое свое бытие". Во все более утонченных морских, лунных пейзажах у Рубцова откристаллизовывается спроецированная на законы душевного мира антиномия ликующей солнечной стихии и лунного просветляющего покоя. Личностное обживание морской беспредельности передается здесь на уровне музыкальных ассоциаций звучания моря с ритмами души ("Из души живые звуки // В стройный просятся мотив"), а также в сравнениях, диалогически сопрягающих родное и вселенское: "Море тихо, как котенок, // Все скребется о причал…".

В стихотворениях "Встреча" и особенно "Ось" морские мотивы органично входят в русло целостного поэтического восприятия русского космоса – в единстве морской, сельской и природно-космической ипостасей:

За морями, полными задорами,
Я душою был нетерпелив, –
После дива сельского простора
Я открыл немало разных див.

В естественном взаимодействии народнопоэтической, разговорной – и торжественной, одической образности и стилистики осуществляется прозрение вселенской оси индивидуального и национального бытия, достигается оригинальное сращение разномасштабных сфер природно-предметного мира, пространственно-временных ориентиров пути лирического "я":

Но моя родимая землица
Надо мной удерживает власть, –
Память возвращается, как птица,
В то гнездо, в котором родилась,

И вокруг любви непобедимой
К селам, к соснам, к ягодам Руси
 Жизнь моя вращается незримо,
Как Земля вокруг своей оси!..

Поэтическое прозрение тайн вселенского бытия входит у Рубцова и в контекст интимной, исповедальной лирики, ассоциируясь со сквозными темами любви, смерти, дружеских и сердечных привязанностей. В стихотворении "Букет" просветленность и одновременно драматизм любовного чувства, запечатленные в букете "скромных цветов", экстраполируются на изображение родного края "глухих лугов", а наложение различных образных планов создает сферу взаимодействия пейзажно-философской и психологической лирики:

Когда туман сгущается и грусть,
Она пройдет,
Не поднимая глаз,
Не улыбнувшись даже…

Фольклорные истоки образного параллелизма в передаче гаммы любовных, дружеских переживаний и ритмов природного мироздания проступают в "Зимней песне", родственной и по ключевым лейтмотивам, и по композиционной организации народной лирической песне [2] . Оригинальную разработку получили здесь образы света, построенные на встрече "не погашенных" деревенских огней, которые являют для лирического "я" близкое, личностно освоенное жизненное пространство, – и "тихого горения" "светлых" зимних звезд, ставших молчаливыми спутниками героя на перепутьях судьбы.

В стихотворениях "Я умру в крещенские морозы…", "Конец", "Что вспомню я?" пронзительные раздумья о тайне смерти насыщаются чувствованием вселенской беспредельности бытия, глубин и контрастов народной жизни. В первом из названных стихотворений эта тема раскрывается в исповедальном ключе, интуиция о смерти пророчески проецируется на вслушивание в звучание природного космоса ("Я умру, когда трещат березы"), в довременной тьме мироздания постигается присутствие сил, превозмогающих власть смерти и небытия:

Из моей затопленной могилы
Гроб всплывет, забытый и унылый,
Разобьется с треском,
и в потемки
Уплывут ужасные обломки.
Сам не знаю, что это такое…
Я не верю вечности покоя!

В стихотворениях же "Конец", "Что вспомню я?" элегические раздумья о "темном устье" предсмертного порога, находящие отражение в древних слоях памяти природы ("Лишь помнят зеленые чащи // Да темный еловый лес!"), вступают во взаимодействие с элементами персонажной лирики, бытовой зарисовки крестьянской жизни – будь то контрастное наложение гибели "с горя" "пропащего мужика" на самозабвенное деревенское гуляние "под топот и свист" или, с другой стороны", мудрое приготовление деревенской старухи к своему уходу, которое психологически тонко выведено на фоне "весеннего духа" природы, предвкушающей "и свет, и звон пасхальных дней".

Единство вселенских законов и душевной жизни, почвенного мирочувствия лирического "я" нередко вырисовывается у Рубцова в образном мире философских элегий, заключающих в себе детализацию внутренних состояний героя, обозрение масштабных циклов жизненного пути.

В стихотворениях "По мокрым скверам…", "Элегия", "Прощальный костер", "Ночь на Родине" на первый план выступает сокровенное, надсловесное общение лирического "я" со вселенскими стихиями. Из первоначально тревожного, на постепенно все более гармоничного ощущения себя "в обнимку с ветром", в диалоге с "моей одинокой рекой" осуществляется прорыв во вневременные сферы душевного бытия ("душа свои не помнит годы"). Традиционная элегическая образность насыщается у Рубцова космическим колоритом, не скрадывающим при этом ощущения личностной сопричастности "говорящим устам нас окружающей природы", но посредством изысканных образных соответствий передающим метафизику покоя, равновесия индивидуального и вселенского:

И всей душой, которую не жаль
Всю потопить в таинственном и милом,
Овладевает светлая печаль,
Как лунный свет овладевает миром…

Взаимопроникновение родного и вселенского происходит у Рубцова и в исторических ретроспекциях, открывающих эпическую панораму национального бытия.

В стихотворении "Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…" лирический герой предстает в образе "таинственного всадника", "неведомого сына удивительных вольных племен", обозревающего своим духовным зрением калейдоскоп эпох, пережитых Родиной, – от "храма старины", революционного лихолетья до знакомых "сельских видов", предстающих на фоне мировой бесконечности, "под куполом синих небес". Явленное, исторически характерное в изображении сельской Руси и ее обитателей прирастает в стихотворении вчувствованием в иррациональные глубины макро- и микрокосма родного пространства: "Я буду скакать, не нарушив ночное дыханье // И тайные сны неподвижных больших деревень".

В стихотворении "Журавли", триптихе "Осенние этюды" картина мира соединяет единичные приметы колорита родной для поэта вологодчины и эпически объемное, местами созвучное былинам изображение. "И забытость болот, и утраты знобящих полей" увидены здесь как таинственные письмена, "сказание древних страниц", вобравшие в себя вековые грани народного опыта. Даже эскизная пейзажная зарисовка оказывается пронизанной вселенским чувством: это и "береза, старая, как Русь", и "безбрежное болото", чудесным образом доносящее память о мироздании библейских времен, о "чудесах всемирного потопа". Ценностные ориентиры пути лирического героя и его современников основаны здесь на глубинном вчувствовании в потаенную жизнь "косогоров родины" и одновременно спроецированы на непреложные законы богозданного звездного миропорядка, причастность которым раздвигает пределы индивидуального земного существования:

Чтоб в этот день осеннего распада
И в близкий день ревущей снежной бури
Всегда светила нам, не унывая,
Звезда труда, поэзии, покоя,
Чтоб и тогда она торжествовала,
Когда не будет памяти о нас…

Сказочный колорит образа Руси, где холмы хранят предание о "трех богатырях" и облака подобны "пилигримам", актуализируется в стихотворениях "Старая дорога", "Душа хранит", что знаменует эпическое расширение горизонтов поэтического чувства и становится свидетельством соборного приобщения души героя к сфере родовой памяти, заключенной в природном космосе:

Душа, как лист, звенит, перекликаясь
Со всей звенящей солнечной листвой,
Перекликаясь с теми, кто прошел,
Перекликаясь с теми, кто проходит…

Фольклорные элементы соединяются у Рубцова с опорой на опыт поэзии Серебряного века, с характерными для нее прихотливыми метафорическими сцеплениями, что проявилось в стихотворении "Старая дорога" и в персонификации образа вечности ("голубые вечности глаза"), и в субъективации пейзажной образности: "Плывут, плывут, как мысли, облака…".

Сопряжение земного и вселенского в образах природы подчас наполняется у Рубцова символическим потенциалом, высвечивающим неизбывные контрасты русской жизни. В стихотворении "Во время грозы" грозовой пейзаж ассоциируется с апокалипсическими мотивами, воплощая в "смятенном виде родного края", "зловещем празднике бытия" дремлющие угрозы исторических потрясений – и вместе с тем незыблемые духовные основания, становящиеся противовесом энтропии:
И туча шла гора горой!
Кричал пастух, металось стадо,
И только церковь под грозой
Молчала набожно и свято.

Мистический отсвет обретает образ пространства северной Руси и в стихотворении "Ферапонтово". "Земная красота" предстает здесь преображенной "дивом" молитвенного озарения Ферапонта, что ведет в образном мире произведения к слиянию далеких временных пластов, эмпирического и метафизического измерений бытия:

И однажды возникло из грезы,
Из молящейся этой души,
Как трава, как вода, как березы,
Диво дивное в русской глуши!

В стихотворении "Русский огонек" предстояние лирического "я" тайникам Вселенной, стихиям русской жизни и истории получает осмысление в динамике развернутого притчевого повествования. На изображение тревожных странствий героя по "оцепеневшим" снеговым просторам ("Один живой в бескрайнем мертвом поле") накладывается данный на грани яви и творческого воображения символический образ "тихого света" согревающего пристанища. Сердцевиной лирического сюжета становится сокровенное, врачующее душу общение героя с "хозяйкой" – носительницей архетипического материнского начала, охранительной силы русской земли. В разговоре с ней в душевном мире лирического "я" оживает пространство родовой памяти; в "желтых снимках… в такой простой и бережной оправе" и наполненных "сиротским смыслом" "семейных фотографиях" проступает ощущение трудных дорог войны, многовековых исторических перепутий не только в национальном, но и во всечеловеческом масштабе:

Огнем, враждой
Земля полным-полна,
И близких всех душа не позабудет…

Венцом этой поэтической притчи, органично сплавившей исповедальные, описательные и диалоговые элементы, становится взволнованное лирическое обращение к "русскому огоньку", являющему в антиномии "тихого света" и напряженной внутренней экзистенции ("нет тебе покоя") многогранную "душу" России, воплощение ее высокой духовно-нравственной миссии как в конкретно-историческом, так и во вселенском плане:

Спасибо, скромный русский огонек,
За то, что ты в предчувствии тревожном
Горишь для тех, кто в поле бездорожном
От всех друзей отчаянно далек,
За то, что, с доброй верою дружа,
Среди тревог великих и разбоя
Горишь, горишь, как добрая душа,
Горишь во мгле – и нет тебе покоя…

Итак, чувство вселенского бытия прорастает в поэтическом мире Н.Рубцова из родных, глубоко почвенных корней и обретает разнообразные пути художественного воплощения. "Космический", "звездный" колорит поэтической образности окрашивает собой и автобиографические, детские ассоциации, и мир интимной лирики, и философско-элегические раздумья о циклах жизненного пути, и стихотворения, намечающие выходы к широкому эпическому постижению народной судьбы. Синергия родного и вселенского оказала решающее влияние на жанровую систему, образный строй, метафорические ряды рубцовской поэзии, на актуализацию в ней фольклорных элементов, а также на характер лиризма, соединяющего интимно-исповедальные ноты и ярко выраженную эпическую, изобразительную стихию.

Примечания

1. Тексты произведений Н.Рубцова приведены по изд:  Рубцов Н.М. Последняя осень: Стихотворения, письма, воспоминания современников. М., Эксмо, 2002.

2. О песенном начале в лирике Н.Рубцова см.: Зайцев В.А. Николай Рубцов. М., МГУ, 2002.С.66-68.