Образы стихий в «блоковских» стихотворениях М.Цветаевой, А.Ахматовой, Б.Пастернака

Образ Блока, ключевые мифологемы, связанные с контекстом его творчества, получили масштабное осмысление в поэзии ХХ в., и в первую очередь – в постсимволизме. Его крупнейшие представители – М.Цветаева, А.Ахматова, Б.Пастернак – на разных этапах творческого пути стали создателями диалогически соотносящихся друг с другом "блоковских" стихов и циклов. Многоликие образы стихий сыграли здесь организующую роль, выразили тайные грани мироощущения "человека-эпохи" и его современников.

Цветаевские "Стихи к Блоку" (1916-1921) исторически стали первыми в серии подобных циклов. Уже с начальных стихотворений на авансцену выступает природная – водная, снежная –  стихия, предстающая во множестве неуловимых ассоциаций, звуковых и зрительных воплощений и содержащая ростки последующих лейтмотивов цикла. Если в первом стихотворении эта стихия, заключающая в себе звучание имени "героя", образует "завесу", до времени скрывающую его присутствие, то во втором  происходит сращение стихийной ипостаси природного бытия и образа самого поэта – "снегового певца", "снежного лебедя", "рыцаря", "одетого" в "снеговую ризу". Этот образный ряд богат разветвленной системой ассоциаций: и с традиционной народнопоэтической символикой ("лебединый клик"), и с мотивами блоковской поэзии поры "Снежной маски", "Земли в снегу", а затем и "Двенадцати", когда "метельные", "вьюжные" мотивы станут знаками тревожной внутренней, интимной жизни лирического "я", его трагедийного самоощущения в потоке исторического времени. Стихия ветра ("То не ветер // Гонит меня по городу") оказывается здесь созвучной эмоциональному настрою как героя, так и лирического "я", в котором сильны мистические, иррациональные стихии внутренней жизни: "Я знаю, что все мне снится…". Позднее образ ветра станет заглавной, структурообразующей мифологемой в "блоковском" цикле Пастернака.

Со второго же стихотворения отчетливо проступает в цикле и стихия музыки, песенного слова, которая в контексте блоковской образности была одной из ключевых. Во многом вслед за раздумьями Блока о "духе музыки" Цветаева сополагает этот мотив с устремлением к гармоничным первоначалам бытия, со стихией народной жизни и темой творчества. Образ героя, "поющего" "за синими окнами" "бубенцами далекими", воплощает собой как неуловимую, гармонизирующую мир красоту "милого призрака", так и трагедийное предчувствие смерти, порога небытия: "Иду к двери, // За которой – смерть…". Подобная связь образов стихий с раскрытием мироощущения Блока, восприятия им ритмов истории впоследствии проявится в циклах и Ахматовой, и Пастернака.

В последующих стихотворениях цветаевского цикла – а образы стихий природной и душевной жизни  возникают почти в каждом из них – эти образы приобретают психологическую разноплановость, согласуясь с меняющейся тональностью лирического переживания. Так, в третьем стихотворении ("Ты проходишь на запад солнца…"), с его молитвенными мотивами, образы "света тихого", "снеговой тиши", "медленного снега" созвучны стилистике блоковской поэзии первого тома и знаменуют тягу лирической героини к душевному умиротворению, "тихому" обузданию страстных стихий души и окружающего бытия. Именно психологическая окрашенность образов стихий, варьирующаяся от стихотворения к стихотворению, во многом предопределяет общую эмоциональную, интонационноритмическую динамику цикла.

Пятое стихотворение – одно из кульминационных – с одной стороны, явило синтез возникших ранее образов стихий, а с другой – наметило дальнейшую трансформацию "стихийных" мотивов в цикле. Животворящая водная стихия, нарисованная уже в первом стихотворении, здесь расширяется в своей семантике. Приобретая историческую конкретность, она становится связующим звеном между духовными мирами героя и лирической героини: "И проходишь ты над своей Невой // О ту пору, как над рекой-Москвой // Я стою с опущенной головой…". Повторенная звуковая ассоциация ("река"  –  "рука") указывает на сопряжение внешней топографии со стихийным пространством душевной жизни героев, их над-эмпирического, "пограничного" между сном и явью общения: "Всей бессонницей я тебя люблю, // Всей бессонницей я тебе внемлю…". Кроме того, в данном стихотворении намечен мотив высоты ("над Невой", "над рекой-Москвой"), носителем свободной стихии которой выступает в цветаевской мифопоэтической системе координат Поэт, духовно противостоящий миру. В ряде последующих стихотворений этот мотив разовьется в образы стихий ангельского полета, солнечного, огненного света, в символическое изображение окровавленного, сломанного крыла героя, его самого, что "лебедем душу свою упустил"…

Начиная с пятого стихотворения в цикле актуализируется и образ стихийных сил русской жизни – в истории и современности. Дыхание истории прочувствовано здесь в сокрытой, дремлющей ипостаси ("царицы спят и цари"), но уже в седьмом стихотворении и далее стихийный образ России, на котором впоследствии будет построен и пастернаковский цикл, предстает во многих разноплановых штрихах, звуковых ассоциациях ("И окрику вслед – охлест, // И вновь бубенцы поют"), в бытовых деталях, зачастую, как и в поэзии А.Блока, А.Белого, наполняясь апокалипсическими нотами: "И проволока над небом // Поет и поет смерть". Вместе с тем изображение опоэтизированных в своей исконной простоте и внешней неброскости стихий национального бытия, созвучное блоковской лирике второго и третьего томов ("И тучи оводов вокруг равнодушных кляч, // И ветром вздутый калужский родной кумач"), у Цветаевой направлено на постижение судьбы Поэта, запечатленной в сакральном звучании его имени: "И имя твое, звучащее словно: ангел".

У всех трех  авторов циклов о Блоке стихии душевной жизни героя становятся вместилищем трагедийных веяний исторического времени. В цветаевском стихотворении "Как слабый луч сквозь черный морок адов…" (1920) стихии "ночи", в которую "канула" Россия, "рокота рвущихся снарядов", предвещающие надвигающуюся катастрофу, "пропущены" сквозь мир интимных и в то же время эпохальных, пророческих переживаний героя за судьбу родной земли. Потаенно-личностное и общенародное сходятся в стихотворении Цветаевой в критической точке водоворота истории: "Предстало нам – всей площади широкой! – //  Святое сердце Александра Блока".

В сопоставлении с циклами Ахматовой и Пастернака, в "блоковских" стихотворениях Цветаевой большую роль играет изображение стихий душевной жизни самого лирического "я". В завершающих звеньях цикла странствующая, ищущая стихия души героини, решившейся на "великий обход… по российской земле", вбирает в себя и трагический путь Блока, которому, по ее интуиции, суждено "возвращение" ("И снова родиться, // Чтоб снова метель замела…"), и панораму истории. Образы стихий творчества, любви, русской жизни, природного бытия в итоговом стихотворении "Так, Господи! И мой обол…" приобретают вселенское звучание и переводятся в сокровенное пространство вечности:
                                         Днепром разламывая лед,
                                                   Гробовым не смущаясь тесом,
                                                   Русь – Пасхою к тебе плывет,
                                                   Разливом тысячеголосым.

                                                   Так, сердце, плачь и славословь!
                                                   Пусть вопль твой – тысяча который? – 
                                           Ревнует смертная любовь.
                                                   Другая – радуется хору.

Посвященный Блоку "триптих" складывается и в поздней поэзии А.Ахматовой ("Три стихотворения", 1944-1960). Генетически он восходит к дореволюционному еще стихо-творению "Я пришла к поэту в гости…" (1914), где россыпь психологических деталей при описании центрального героя приоткрывает захватывающую, отчасти роковую стихию его душевной жизни:
                                           У него глаза такие,
                                                     Что запомнить каждый должен;
                                                     Мне же лучше, осторожной,
                                                      В них и вовсе не глядеть…

Поэтический же реквием "А Смоленская нынче именинница…" (1921) созвучен лейтмотивам "Блоковского цикла" Цветаевой. Фольклорная стилистика, сакрализация образа Поэта, "лебединая", "музыкальная"  символика, многоплановое изображение одушевленных природных стихий ("роща соловьиная", "сиянье солнечное"),  расширение лирического "я" до обобщенного "мы" – все это раздвигает лирическое переживание до масштаба общенационального, единичному образу покинувшего мир поэта придает архетипический характер: "Наше солнце, в муке погасшее, – // Александра, лебедя чистого…".

В позднейших "Трех стихотворениях" психологический облик поэта создается, как и в ряде стихотворений Цветаевой, на фоне детально прописанного блоковского хронотопа. Динамика пространственных образов от первого к третьему стихотворению подчинена ассоциативному развертыванию биографического пути героя. В первом стихотворении возвращение лирической героини к московской "широкой" природной стихии, где "небо забирается высоко", сопрягается с проникновенной памятью о молодом Блоке, которая сохраняется подмосковными шахматовскими просторами: "И помнит Рогачевское шоссе // Разбойный посвист молодого Блока". Как и у Цветаевой, художественная мифологизация облика поэта становится для Ахматовой путем выделения доминант его стихийного бытия  в тревожном историческом времени.

Следующее стихотворение ахматовского цикла ("И в памяти черной пошарив, найдешь…") знаменует существенное расширение диапазона образов стихий.

Во-первых, здесь актуализируется характерная в целом для поэзии Ахматовой, в осо-бенности поздней, тема памяти, которая приобретает в данном случае зловещий, угрожающий оттенок – "черной памяти", сохраняющей и заставляющей пережить вновь и вновь катастрофический опыт прошлого. Причем синтаксическая форма обращения к "ты" заставляет воспринять это бремя памяти как достояние не только самой героини, но и близких ей по духу современников: "И в памяти черной пошарив, найдешь // До самого локтя перчатки…".

Во-вторых, по принципу ассоциативного нанизывания здесь рисуется петербургский хронотоп, в единстве его природных и исторических стихий. Примечательно, что символичные образы "ночи Петербурга", "ветра с залива" напрямую соотносятся и с цветаевским циклом, в частности, с образом "в ночь канувшей России" из стихотворения "Как слабый луч сквозь черный морок адов…", и с "блоковскими" стихотворениями Пастернака.

В-третьих, вершиной данного стихотворения становится образ трагедийной музыкальной стихии, в "звучании" которой проступает образ Поэта и его времени: "Тебе улыбнется презрительно Блок – // Трагический тенор эпохи…".

Итоговое стихотворение этого миницикла становится пространством встречи экзистенций героя и лирического "я" в чреватой историческими потрясениями холодной мгле петербургского мира. Как не раз это было у Цветаевой, данный диалог протекает на уровне реминисцентных соприкосновений.  Под пером Ахматовой контаминированные мотивы ряда стихотворений Блока – будь то "опять фонарь, аптека" или предсмертное прощание с Пушкинским Домом – приобретают характер образов-мифологем, включающих в свое смысловое поле широкие социокультурные обобщения. Это последнее стихотворение, на-полненное трагическим предощущением героем надвигающихся деструктивных стихий бытия, становится ярким "антитезисом" к образу "молодого" поэта в стихотворении начальном.

Восходящие к блоковскому художественному миру образы  стихий явились стержневыми и в четырехчастном цикле Б.Пастернака "Ветер (Четыре отрывка о Блоке)" (1956).

В первом стихотворении цикла, образующем его смысловую экспозицию, пока еще самые общие размышления о Блоке – поэте, что "не изготовлен руками" и остается "вечным вне школ и систем" – составляют неразрывное единство с нравственными размышлениями о свободной стихии творчества как противовесе давящему духу времени, характерными для поздней пастернаковской лирики ("Гамлет", "Ночь", "Нобелевская премия" и др.). Обращают на себя внимание динамичность, раскованность стиля разговора о Блоке, которые здесь и в последующих стихотворениях органично сплавятся с развертыванием высоких мифопоэтических образов:
                                        Но Блок, слава Богу, иная,
                                                 Иная, по счастью, статья.
                                                 Он к нам не спускался с Синая,
                                                 Нас не принимал в сыновья.

                                                 Прославленный не по программе
                                                 И вечный вне школ и систем,
                                                 Он не изготовлен руками
                                                 И нам не навязан никем.

Со второго стихотворения получает развитие центральная в цикле мифологема ветра. Уже с начальных, ритмически отрывистых строк ветер рисуется как пронизывающая, испытующая художника стихия жизни, а возникающие корневые ассоциации ("Он ветрен, как ветер", "ветреник внук") передают ощущение длящегося в веках, в том числе и на уровне генетической памяти поэта, действия этой стихии:
                                         И жил еще дед-якобинец,
                                                 Кристальной души радикал,
                                                 От коего ни на мизинец
                                                 И ветреник внук не отстал…

"Тот ветер, проникший под ребра" обнажает родство стихийных сил бытия, питавших судьбу и поэзию Блока, и мироощущения лирического "я", прозревающего, подобно пастернаковскому Гамлету, метафизический смысл вызовов истории. В символически многозначном лейтмотиве ветреной стихии сводятся далекие образные планы, предметно точными метонимическими штрихами прочерчивается образ России, а мотивный ряд блоковских произведений вступает в диалогическое соприкосновение со знакомым еще по ранним сборникам Пастернака образом дождевой стихии:
                                               Тот ветер повсюду. Он – дома,
                                                        В деревьях, в деревне, в дожде,
                                                        В поэзии третьего тома,
                                                        В "Двенадцати", в смерти, везде…

Как и в цикле Цветаевой, в третьем и четвертом стихотворениях Пастернака образ Блока вырисовывается на фоне стихийных, природных сил русской жизни. В третьем неожиданный ракурс портрета молодого поэта ("Косьба разохотила Блока, // Схватил косовище барчук…") на уровне подтекста ассоциируется с его напряженными раздумьями о проблемах народа и интеллигенции, культуры и революции в поэзии и литературно-критической прозе 1900-10-х гг. Изображению космоса крестьянского быта и бытия соответствует народно-песенная форма стиха, с рефренами в начальных и завершающих строках: "Широко, широко, широко // Раскинулись речка и луг"… В энергии кратких восклицательных предложений, динамике символичных пейзажных образов ("И ветер жестокий не к сроку // Влетает и режется вдруг…"), в деталях крестьянской жизни ("страда, суматоха вокруг") нарастают тревожные ноты, которые являют предчувствованную автором "Двенадцати" катастрофическую разрушительность народной стихии.

Итоговое стихотворение ("Зловещ горизонт и внезапен…") созвучно и цветаевскому "Как слабый луч…", и ахматовскому "Он прав – опять фонарь, аптека…". В метафорических сцеплениях земного и небесного бытия, стихий природы и истории рождается образ взвихренной России, пропущенной через экзистенцию ставшего "человеком-эпохой" Поэта. От масштабного обзора бытия России на пороге апокалипсиса, где перечислительная интонация усиливает напряжение лирического голоса ("В лесу, на дороге, в овраге…"), художественная мысль устремляется к созданию монументального портрета главного "героя", с имени которого начинается каждая из двух заключительных строф. В этом онтологически емком портрете на новом историческом рубеже повторяется драма Гамлета, который в дерзновенном самоотречении постигал "упрямый замысел" Творца о "ходе веков", предоощущая, что "неотвратим конец пути":
                                        Блок на небе видел разводы.
                                                  Ему предвещал небосклон
                                                  Большую грозу, непогоду.
                                                  Великую бурю, циклон.

                                                  Блок ждал этой бури и встряски.
                                                  Ее огневые штрихи
                                                  Боязнью и жаждой развязки
                                                  Легли в его жизнь и стихи.

                                                            ______

"Блоковские" циклы трех крупнейших поэтов Серебряного века по своему культурфилософскому содержанию явились актами напряженного самопознания отечественной культуры в пору исторических катастроф. Образы стихий здесь художественно многозначны: они спроецированы на изображение внутренних миров и самого Блока,  и находящегося в диалогической связи  с ним лирического "я" автора цикла; на постижение граней творческого процесса, природного и исторического бытия. При этом в цикле Цветаевой, более развернутом по объему, особенно яркое художественное воплощение получили внутренний мир лирического "я", разнообразные стихии природного мира. Хронотоп циклов Цветаевой и Пастернака, построенных на архетипических лейтмотивах, в большей степени носит условно-поэтический характер, тогда как у Ахматовой он напрямую соотнесен с реалиями "петербургского" и "московского" "текстов".

Концептуальное единство "блоковского текста" рассмотренных циклов обусловлено как ассоциациями их ключевых лирических тем, сквозных образов стихий, так и диалогом с мотивами творчества Блока.                                  
                


 


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру