Жанр молитвы в поэзии И.А.Бунина

  Контуры жанра молитвы намечаются уже в юношеских стихотворениях Бунина "Под орган душа тоскует…" (1889), "В костеле" (1889), "Троица" (1893) и др. Молитвенное обращение ко Христу первоначально сопрягается здесь с эстетическим переживанием таинственно-величавого храмового пространства, овеянного "куреньем мглы" и увенчанного скорбным "Христа распятьем", а также звучания органной музыки, в которой "мука о земном" преображается "песнью небесных сил". Изобразительный ряд этих поэтических молитв строится на символических обобщениях о личностном бытии в мире, о присутствии Сущего в земном и тленном. Запечатленная в распятии "крестная мука" Христа оказывается сопричастной лирическому переживанию онтологической и социальной малости, бедности человеческой жизни, в чем слышатся отзвуки надсоновских интонаций:

О благий и скорбный! Буди
Милостив к земле!
Скудны, нищи, жалки люди
И в добре, и в зле!(1,66)1

Непосредственные молитвенные обращения соединяются здесь с глубокой рефлексией о молитве, в которой выразился вопрошающий, ищущий дух лирического "я". Через религиозное переживание герой стремится освятить Словом не выразимые обычным человеческим языком сердечные движения ("Есть святые в сердце звуки, – // Дай для них язык!"), обрести в конечном земном мире непреходящую радость о победившем смерть Боге и через это ощутить природный космос как нерукотворный храм: "Гимн природы животворный // Льется к небесам… // В ней твой храм нерукотворный, // Твой великий храм!". В стихотворении "Троица", где молитвенное чувство облечено в пейзажные образы, картины крестьянских трудов и праздников, мистика церковного быта и бытия открывает сокровенную глубину и живительные корни народной души, которая становится здесь собирательным субъектом лирического переживания:

Ты нынче с трудовых засеянных полей
Принес сюда в дары простые приношенья:
Гирлянды молодых березовых ветвей,
Печали тихий вздох, молитву – и смиренье… (1,281)

Подобное юношески-восторженное приобщение к молитвенному опыту не будет забыто и в позднейших бунинских стихотворениях, где оно предстанет на уровне ретроспекции и будет ассоциироваться с архетипическим образом детства – как времени труднодостижимой в последующие годы полноты Богообщения. В стихотворении "Свежа в апреле ранняя заря…" (1907, первоначальное название "Причастницы") в торжественном образном строе лирического воззвания к Создателю запечатлелась евангельская по истокам обобщающе-символическая картина движения женских и младенческих душ к радостной встрече с церковным таинством: "Прими, Господь, счастливых матерей, // Отверзи храм с блистающим престолом…". А в автобиографичном стихотворении "Михаил" (1919), перекликающемся с воспоминаниями юного Арсеньева о посещении вечерних служб в "церковке Воздвиженья" (ч.II, гл.IX), явлен примечательный образец моления невербального, выражающегося в детском вчувствовании в бытие Божьего храма, в протекание церковной службы и особенно в изображение грозного архангела, являющего справедливый "дух гнева, возмездия, кары". Система образов основана здесь на ассоциативном сцеплении предметного и мистического планов, непосредственной прямоты детских восприятий и глубины последующей рефлексии лирического "я" о тайне величия и суровости ангельского мира:

Ребенок, я думал о Боге,
А видел лишь кудри до плеч,
Да крупные бурые ноги,
Да римские латы и меч…

Дух гнева, возмездия, кары!
Я помню тебя, Михаил,
И храм этот, темный и старый,
Где ты мое сердце пленил! (8,9)

Молитвенная направленность лирического переживания раскрывается у Бунина и через обращение к природному бытию. В стихотворении "В Гефсиманском саду" (1894) обращенная к "Господу скорбящему" молитва выстраивается от лица природы, предощущающей грядущую голгофскую драму. В многоголосом молитвенном слове терна – будущего "венца мученья"; "кипариса", которому суждено стать материалом для креста; ветра, жаждущего облегчить "лаской аромата" страдания Спасителя и "возвестить" Его учение "от востока до заката", – явлено таинственное единство природного мироздания. В стиле этой поэтической молитвы слились отзвуки древнего предания и живого, непосредственного воззвания ко Христу, образ Которого предстает в призме психологических деталей. Элементы описания и опосредованного пейзажными образами лирического монолога оказываются в глубоком взаимопроникновении:

Но снова Он  в тоске склонялся,
Но снова он скорбел душой –
И ветер ласковой струей
Его чела в тиши касался… (1,92)

Через уединенный диалог с природной бесконечностью бунинский герой восходит к личностному молитвенному общению с Творцом – как, например, в стихотворении "За все Тебя, Господь, благодарю!" (1901), где сотканный из антиномий образный фон природной и душевной жизни живописует надмирную красоту и таинственность этого молитвенного диалога-хваления, сплавленного с лирической исповедью:

И счастлив я печальною судьбой
И есть отрада сладкая в сознанье,
Что я один в безмолвном созерцанье,
Что всем я чужд и говорю – с Тобой. (1,151)

Открытие бездонности Вселенной в процессе молитвенного Богообщения происходит и в ряде иных стихотворений, разными путями приводя лирическое "я" к духовному обновлению. В стихотворении "О радость красок!.." (1917) постижение через молитву ангельского присутствия в тварном мироздании позволяет превозмочь душевную смуту, "вернув к потерянному раю… томленья и мечты". В поздней лирической миниатюре "И вновь морская гладь бледна…" венцом пейзажной зарисовки становится изумленно-восторженное молитвенное благодарение Творцу, осознаваемое как итог всего прожитого – "за все, что в мире этом // Ты дал мне видеть и любить…" (8,38). Ключевое метафорическое сцепление в стихотворении "Звезда дрожит среди вселенной…" (1917) (звезда, подобная "переполненному влагой драгоценному" сосуду), экспрессия сакрально-богослужебной лексики подчеркивают космизм поэтического переживания. Собственно молитва, пронизанная ощущением таинственной предопределенности индивидуального человеческого бытия, разворачивается здесь в модальности обращенного к Богу антиномичного вопрошания: "Зачем, о Господи, над миром // Ты бытие мое вознес?".

Причастность индивидуального молитвенного опыта древней народно-религиозной традиции устанавливается в стихотворении "Канун Купалы" (1903). С опорой на древнее поверье, приуроченное к обозначенной в названии вехе церковного календаря, здесь рисуется мистический образ мира, предстающая в ипостаси храмового пространства природа ("золотой иконостас заката"), в центре которой – образ собирающей "Божьи травы" Богоматери. Композиционным венцом становится здесь Ее сокровенное общение с Сыном, смысл которого – в молении о торжестве в человеческом мире Любви над силами Смерти. Так расширяются образные горизонты жанра поэтической молитвы, сочетающей экзистенцию лирического "я" с древними архетипическими пластами народного мистического представления о горнем мире.

Доминирующее в поэтической молитве Бунина чувство беспредельности способствовало выходу религиозного чувства в надкультурные, надконфессиональные сферы. В рассматриваемом жанре поэт не раз обращается к восточным мотивам, лирически преломляя образы и сюжеты Корана. Так, стихотворения "Ночь Аль-Кадра" (1903) и "Священный прах" (1903-1906) строятся на осмыслении мусульманского предания о Гаврииле – "святом пилигриме", Божьем посланце людям. Совершаемое Гавриилом одухотворение "праха земного" становится для поэта образом непостижимого соприкосновения поврежденного земного мира с Божественной милостью. Торжественные одические образы Священных текстов ("Великий Трон", "Алмазная Река"), используемые в них иносказания органично входят в образно-эмоциональнную сферу бунинской поэтической молитвы. В стихотворении "Тонет солнце…" (1905) с опорой на мотивы Корана, несущие изображение таинственного "текста" мира небесных светил, воспеты детски-безыскусная непосредственность и поэзия воззвания к Вечному, льющегося из уст простых "пастухов пустыни". В итоговом образном параллелизме выразилась мудрая диалектика решительной энергии молитвы и сокрушенного духа как  непременного условия ее полноты:

И возвысим голос, и с мольбою
В прахе разольемся пред Тобою,
Как волна на берегу морском. (1,217)

В недрах жанра поэтической молитвы обнаруживаются и грани философской лирики Бунина, обращенной к постижению извечных бытийных антиномий. Таинственное взаимопроникновение смерти и радостного цветения бытия проступает в "Надписи на могильной плите" (1901), где лирическое "я" как бы подхватывает голос "раба земли и суетных желаний", "тишину познавшего гробовую". В звучащем от смертного порога молитвенном обращении ко Всевышнему слышится трепетное исповедальное слово ("Завет любви хранил я в жизни свято…"), интуитивно прозревающее в смертной тьме радостное торжество вечности: "Я, восприявший скорби темноты, // Из недр земных благовествую // Глаголы Незакатной Красоты!".

Авторское слово в бунинской молитве вступает нередко в глубокое соприкосновение со Словом Священных книг. В стихотворении "Псалтирь" (1916) на имеющий автобиографическую основу лирический сюжет о смерти молодой родственницы соседей-помещиков накладывается скорбно-торжественное слово молитвенного псалмопения, открывающее неизведанные пути Богооткровения: "Да возрадует дух мой Господь, // В свет и жизнь облечет мою плоть!". Сердцевиной лирического монолога в поэтической молитве у Бунина становится подчас глубоко воспринятый символичный эпизод из Евангельского повествования. Так, сцена с нищим, радостно, вопреки физическому страданию, благословляющим Творца, наполняет молитвенное обращение лирического повествователя вопрошанием о таинственной осмысленности посылаемых Богом даров и лишений, заостряя это обращение до парадокса:

Боже милосердный, для чего ты
Дал нам страсти, думы и заботы,
Жажду дела, славы и утех?
Радостны калеки, идиоты,
Прокаженный радостнее всех. (1,443)

В стихотворении "Вход в Иерусалим" (1922) глубокое вчувствование в саму атмосферу Евангельского события, в психологические детали образа Христа поднимает духовный уровень поэтической молитвы до масштаба сокрушенного личностного диалога с грядущим на вольную смерть Спасителем и интуитивного приближения к тайной предначертанности Его пути: "Ты вступаешь на кротком осляти // В роковые врата – на позор, // На проклятье!".

Духовной вершиной в динамике жанра поэтической молитвы становится у Бунина обращенное в посмертье стихотворение "И цветы, и шмели…" (1918). Творчески развивая образный ряд притчи о блудном сыне, поэт проецирует его странствия на земной путь человека, а возвращение сына к милостивому отцу – на посмертный отчет перед Творцом. Изображение надмирной сферы соединяется здесь с конкретикой предметно-зрительного ряда, центром же лирического сюжета становится прописанное с максимальной психологической, жестовой детализацией таинственное, невербализуемое, достигшее надсловесной высоты молитвенное общение прошедшей тернии земных скорбей и радостей души со своим Создателем:
Срок настанет – Господь сына блудного спросит: 
"Был ли счастлив ты в жизни земной?"

И забуду я все – вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав –
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленям припав. (8,8)

В заключение подчеркнем, что жанр молитвы, черты которого часто выкристаллизовывались в поэзии Бунина на почве иных жанровых образований (лирическая исповедь, пейзажная, философская элегия и др.), явился как средоточием коренных бытийных антиномий, так и их просветляющим разрешением, достигавшимся на высоте религиозно-художественного опыта. Творчески освоены здесь различные семантические, коммуникативные разновидности данного жанра [2], с преобладанием молитвы-хваления, благодарения, оптатива, которая соединяется с авторскими интуициями о тайне Высшего присутствия в мире. В плане же композиционных решений бунинские поэтические молитвы примечательны взаимодействием лирического монолога и сюжетно-повествовательных элементов, опирающихся на изображение и самого процесса молитвенного Богообщения, и символичных эпизодов из Священных текстов, образное Слово которых призвано здесь расширить диапазон лирического переживания.

Примечания

1. Все ссылки на текст Бунина приведены с указанием тома и страницы по изд.: Бунин И.А. Собр. соч.: В 9 т. / Под ред. А.С. Мясникова, Б.С. Рюрикова, А.Т. Твардовского. М., 1965–1967.
2. Мишланов В.А. Молитва в русской поэзии // Духовные начала русского искусства и образования: Материалы IV Всероссийской научной конференции. Великий Новгород, НовГУ им. Ярослава Мудрого, 2004. С. 324-333.