Художественное освоение современности в романе Б.Зайцева «Дальний край»

 В отзывах критиков 1910-х гг. нередко звучали суждения о якобы происходящем в романе удалении от изображения современности к "религиозным настроениям" и недостаточном освещении революционных событий 1905-1907 гг. [1]1 Однако уже в этом первом романе отчетливо выразились особенности зайцевского историзма, основанного на субъективации изображения, на постижении того, как в индивидуальных исканиях персонажей выразилось умонастроение интеллигенции на рубеже веков, дух эпохи надвигающихся потрясений.

В сопряжении подчас полярных точек зрения на современность, в смене пространственно-временных ракурсов создается особый ритм повествования, сам сюжет романа "воплощается в форму эмоционально окрашенных размышлений, в которых жизнь представлена в патетике напряженных поисков смысла истории, любви и творчества" [12]2.

Экспозицией романного действия, пролагающего путь к познанию душевного и духовного мира современника, стало изображение одного из главных персонажей – петербургского студента Пети Лапина "у порога взрослой жизни". Через возвышенно-мечтательный душевный склад героя, его любовные предчувствия и вместе с тем постепенно крепнущую саморефлексию ("Для чего живет сам-то он?" [3]3) передается его отчуждение от бурлящего предреволюционными ожиданиями Петербурга, запечатлеваются те брожения в студенческой среде, которые таили в себе предвестие общенационального раскола. Потребность найти внутренний ответ на вызовы исторического времени, вылившаяся поначалу даже в участие в антиправительственной демонстрации, усиливает в его душе колебания в личном самоопределении.

По мере все более глубокого раскрытия характера Пети, его сердечных привязанностей к Ольге Александровне, а затем и к будущей жене Лизавете, его душевного общения с миром родной Москвы – во внутреннем мире персонажа возрастает значимость раздумий "об обществе, народе и своей роли в жизни", драматизм которых подчас усугублялся переживанием "бесцельности и бессмысленности", даже "ненужности" своего существования, отделенного от общественно-политической злободневности. На первый план выступает здесь бытийное прозрение тайн природного космоса, "голубой Веги", "глубины и бездонности" душевной жизни. В "радости здоровья, молодости" героя проступают обостренное эстетическое переживание им "бурного времени в искусстве", сокровенное чувствование московского пространства, сердцевина которого, заключенная в ауре Тверской, Газетного, Кузнецкого, сохраняла пока свое устойчивое бытие и была созвучна гармоничному мироощущению вступающих в жизнь героев, являла "часть чудесной симфонии, светлой и мажорной".

Стержневым в романном действии становится соотнесение душевных миров Пети и Степана, воплощающих пути самоопределения интеллигенции в пору исторических испытаний – пути внешне несхожие, но объединенные напряженным нравственным чувством, взысканием надвременной правды в индивидуальной и народной судьбе. С отвлеченными от конкретных "жизненных форм" переживаниями Пети, его восторженным желанием "послужить великому делу" и тем более с "эпикурейским" мироощущением Алеши, внутренне чуждого бескрайним русским просторам, – резко контрастируют мучительные раздумья Степана о его участии в революционном движении эпохи. Скрытая перекличка с Достоевским просматривается уже в описании тягостных условий существования этого героя – на "пятом этаже петербургского дома с вонючими лестницами".

Если в раскрытии душевной жизни Пети и Алеши в романе доминировала лирическая стихия, обусловленная глубинным созвучием с авторскими религиозно-философскими интуициями, с субъективацией картины мира и открытием в ней вселенской беспредельности, то в обостренном переживании Степаном социальных противоречий, самого духа предреволюционного времени в романе открывается перспектива масштабных эпических обобщений. Активное участие Степана в шествиях революционного студенчества наполняется живым ощущением народных масс как нового субъекта исторического процесса, а изображение его героической поездки в объятую эпидемиями голодную Самарскую губернию формирует в романе новый уровень художественного познания России.

Приобщение Степана к "великому царству" провинциальной России, одухотворенное его стихийным чувством к Клавдии, раскрывает метафизику и исторические формы революционной жертвенности и аскетизма русской интеллигенции, глубокую антиномичность национального бытия. Это и ощущение красоты волжских просторов, пронзительное чувство Родины, перерастающее в "братскую любовь ко всему миру", – и в то же время мучительное переживание собственных малости и бессилия перед непросвещенностью и убожеством народной жизни. Интимно-личностное и общественное в смысловом целом зайцевского психологизма оказываются в органичном взаимопроникновении: "Росло чувство жгучей любви, братской любви ко всему миру, от Волги до Клавдии".

Все большую художественную весомость приобретают в романе образы героинь. Постижение антиномичной стихии женственности ведет у Зайцева к углублению как бытийного плана, так и художественного освоения современности. В натурах Лизаветы, Клавдии, Анны Львовны, Ольги Александровны воплотились несхожие лики женской души, потаенные глубины природного мироздания. Развернутое психологическое осмысление получили здесь и исходная веселая праздность Лизаветы, ее душевный артистизм, сочетающиеся, однако, с резким протестом против всяческой неправды (реакция на избиение соседского ребенка), и эмоционально-рефлексирующая многомерность внутреннего мира Клавдии, в которой увлечение революционным движением сменяется вживанием в предстоящее материнское призвание. Стихия материнства ознаменовала для нее усиление трагедийных предчувствий ("грозное, вывшее во тьме метели"), в которых личное выступило в синергии с глобально-историческим и природным. Это и взволнованное "чувство жизни" Анны Львовны, прорисованное в ауре "благоухания весенней России", в ее упоении радостями любви на фоне "идиллически-романтической" атмосферы Крыма. Ее гибель привнесла в психологическую реальность романа первую ноту мучительного диссонанса между извечным драматизмом, неизбывной краткостью человеческого существования – и беспредельным, далеким "бледным небом", "великой красотой", "равнодушием" природного космоса.

Излюбленным в романе Зайцева становится путь раскрытия внутренних устремлений героев, их самоощущения и чувства современности в призме женского взгляда, родственного коренным первоосновам бытия. Так, глазами Анны Львовны и затем Ольги Александровны явлены "горячность" и "непоседливость" Алеши, неустойчивость оснований его внутреннего мира; в общении с Ольгой Александровной и супружеской жизни с Лизаветой высветились пути духовно-нравственных поисков Пети; через потрясенное восприятие Клавдии проступило разрушительное воздействие на душу Степана обернувшегося детоубийством преступления.

Возрастание напряженности в ритме романного повествования происходит в процессе дальнейшего параллельного раскрытия жизненных путей и внутренних исканий Пети и Степана. В душевной жизни Пети первоначальное упоение радостями супружеской любви, причастность московской университетской культуре оттеняют драматизм поисков общественного самоосуществления. Отвлеченно-романтическое видение себя "борцом за слабых и притесняемых" все заметнее уступает место осознанию узости марксистской и народнической идеологий, глубоким увлечением "новым искусством", "соловьевством", в котором он на определенном этапе находит выражение религиозного, мистического опыта, ибо "борьба с позитивизмом отвечала его смутным душевным тяготениям".

Предметом художественного исследования становится в романе хрупкий баланс между интеллектуальной, общественной деятельностью – и личной экзистенцией персонажей, миром семейных отношений, ценностью которых испытываются на прочность жизненные позиции героев. Так, напряженные умственные поиски Пети, его навеянное идеями В.Соловьева восприятие предреволюционных брожений в качестве оформления "темной стихии в космос", затем – "треволнения" Лизаветы, со всем "буйным подъемом молодости" вставшей на "линию сотрудничества революции", – ознаменовались разладом в семейных отношениях, кризисом категории дома как особого духовно-нравственного пространства, автономной от исторических бурь сферы индивидуального бытия: "Их квартира стала пристанищем революционеров, приняла вид не принадлежащей им". В то же время подчас импульсивное вчувствование героев в ритмы столичной и провинциальной русской жизни оказывается в романе основным путем художественного освоения современности, наблюдения персонажей часто органично переходят в авторское пронзительно-лирическое слово: "Готовился электрический удар, молнией осветивший Россию, показавший все величие братских чувств и всю бездну незрелости, в которой находилась страна… начавший в истории родины новую эпоху". Подобное речевое взаимодействие героя и автора, ведущее к созданию монументального эпического образа "великой и молчаливой" России, становится значимым и в символическом эпизоде, запечатлевшем потрясение Пети от видения повешенной на столбе собаки на фоне "ночных зимних полей": "Это тоже Россия – мать, великая страна, родина погромов, розг, казней".

Катастрофический путь отчуждения от жены и родившегося ребенка проходит Степан, жаждущий через преступление достичь наивысшего воплощения своей "проповеди подвига". Тема преступления – одна из ключевых в романе – раскрывается Зайцевым с глубокой опорой на опыт Достоевского, что проявилось и в совершенном Степаном невольном убийстве ребенка, и в его последующем стремлении превозмочь бремя безбожия, и во внутреннем, родившемся "из глубины его простонародной души" порыве к соборному покаянию: "поклониться православным, покаяться". Восходит к Достоевскому и сквозное для романистики Зайцева противопоставление мудрой органики материнства и детства – абсолютизации героями односторонне понятых "идей" и "теорий" [4]4. Сибирская ссылка Степана становится тяжелейшим нравственным воздаянием, усугубившимся переживанием краткого любовного увлечения: прежний революционный максимализм представлений о собственных жертвенном подвиге и мученичестве оборачивается пронзительным самоощущением "убийцы", "надломленного, охладевшего человека".

В завершающей части романа происходит расширение пространственно-временных горизонтов романного действия, обусловленное тем, что "герои трех главных линий проходят проверку Италией, любимой страной автора" [5]5. Действительно, художественное воссоздание атмосферы этого "дальнего края", с его "поэзией блужданий, роскошью итальянских вечеров", с ощущением первозданной красоты и целостности природного мира, становится путем окончательного высветления направлений духовных исканий персонажей. Именно здесь происходит душевное обновление Пети и Лизаветы, прошедших через тягостные испытания "общественным движением того времени"; здесь – в преддверии гибели – осуществляется глубокое исповедальное самораскрытие Алеши, как с его идеалом органичного бытия, лежащего вне сферы "мудрствования", так и драматизмом философии "минутного" существования, азартной революционности, "быстролетной жизни", не подкрепленной фундаментом духовных оснований.

Но самым значительным становится свершившееся именно на фоне гармоничной и таящей в себе зримое свидетельство о Творце южной природы внутреннее перерождение Степана. В надрывных обращениях к Богу, к Евангельским словам Нагорной проповеди Степан постепенно прикасается к переживанию "светлого покоя" души, постигает, "глядя на золотую звезду", не доступный ему прежде вселенский масштаб мироздания. От личностного вживания в Евангельские события, душевного восприятия вех земной жизни Христа ("Спаситель мог бы пойти по бедной горной тропинке с учениками") он устремляется к выходу из духовного тупика к религиозному прозрению смысла всей своей предшествующей деятельности.

Итоговый характер и связь с художественным выражением авторского идеала обретает в романе финальный параллелизм судеб семьи Пети и Лизаветы – и погибающего в ссылке Степана. Новая каторга Степана стала для него стезей к переосмыслению прежней идеи служения народу, которая теперь "освящалась именем Христа", и к подлинно христианскому самоотречению, обернувшемуся пожертвованием своей жизнью ради спасения неповинных в убийстве унтера каторжников. В семейном же союзе Пети и Лизаветы преодоление внутреннего кризиса, в значительной мере вызванного общей "острой и несколько больной струей жизни", сопрягается с предстоящим материнским призванием Лизаветы, смыслом которого стало прозрение в будущем ребенке "оплота против темных сил жизни". Глубоко символическое значение приобретает здесь объединившая супругов Пасхальная служба: "Настает час, когда нужно забыть все и сосредоточиться на самом святом, что было в истории…".

Итак, первый роман Б.Зайцева явил многостороннее художественное исследование чреватой историческими взрывами современности – первого десятилетия наступившего ХХ века. Главным путем этого познания, в котором проступила христианская доминанта авторского мировидения, стало образное соотнесение направлений личного и общественного самоопределения персонажей, их духовного становления, семейных отношений, поисков истины и своего места в ходе истории.

Оставляя главных героев на пороге внутренних перемен, обретения чувства народной жизни и интуиции о будущем устроении "здания русской культуры", перед лицом космических стихий мироздания, воплотившихся в образе "голубой Веги, давно любимой звезды", Зайцев открыл перспективу своего последующего романного творчества, обращенного к тайне "далекого, неизвестного пути" личности в коллизиях исторического времени.

Литература

1.Подробнее о рецепции романа литературно-критическим сознанием той поры см.: Абишева У.К. Неореализм в русской литературе 1900 – 1910-х годов. М., МГУ, 2005.С.110-112.

 2. Там же. С.115.

3. Все ссылки на текст романа приведены по изд.: Зайцев Б.К. Странное путешествие / Сост. и предисл. И.Курамжиной; Худож. Д.Шоткин. – М.: Панорама, 1996. (Библиотека "Русская литература. ХХ век").

4. Аринина Л.М. "Русское дитя" в романах Б.Зайцева // Калужские писатели на рубеже Золотого и Серебряного веков. Сб. ст.: Пятые Международные юбилейные научные чтения. Вып.5. Калуга, Институт повышения квалификации работников образования, 2005.С.25-30.

5. Миронова М.Г. Понятие братства в творческом сознании Б.К.Зайцева // Калужские писатели на рубеже Золотого и Серебряного веков. С.85.