Гоголевская «Повесть о капитане Копейкине»: фольклорные источники и смысл

Едва ли будет преувеличением сказать, что "Повесть о капитане Копейкине" представляет собой некую загадку внутри "Мертвых душ". Подспудно это ощущается всеми. Первое чувство, которое испытывает читатель, встречаясь с ней, это чувство недоумения: зачем понадобился Гоголю этот довольно пространный и, по всей видимости, никак не связанный с основным действием поэмы "анекдот", рассказанный незадачливым почтмейстером? Неужели только затем, чтобы показать всю нелепость предположения, что Чичиков есть "не кто другой, как капитан Копейкин"?

Обычно исследователи рассматривают Повесть как "вставную новеллу", нужную автору для обличения столичных властей, и объясняют ее включение в "Мертвые души" стремлением Гоголя расширить социальные и географические рамки поэмы, придать изображению "всей Руси" необходимую полноту. "История о капитане Копейкине… внешне почти не связана с основной сюжетной линией поэмы, – пишет в своем комментарии С. О. Машинский. – Композиционно она выглядит вставной новеллой… Повесть как бы венчает всю страшную картину поместно-чиновно-полицейской России, нарисованную в "Мертвых душах". Воплощением произвола и несправедливости является не только губернская власть, но и столичная бюрократия, само правительство" [1]. По мнению Ю. В. Манна, одна из художественных функций Повести – "перебивка "губернского" плана петербургским, столичным, включение в сюжет поэмы высших столичных сфер русской жизни" [2].

Подобный взгляд на Повесть общепринят и традиционен. В трактовке Е. Н. Купреяновой представление о ней как об одной из "петербургских повестей" Гоголя доведено до своего логического конца. Повесть, полагает исследователь, "написана в качестве самостоятельного произведения и лишь потом была вставлена в "Мертвые души"" [3]. Однако при таком "автономном" толковании остается невыясненным главный вопрос: какова художественная мотивировка включения Повести в поэму? К тому же "губернский" план "перебивается" в "Мертвых душах" столичным постоянно. Гоголю ничего не стоит сравнить глубокомысленное выражение на лице Манилова с выражением, которое можно встретить "разве только у какого-нибудь слишком умного министра", заметить мимоходом, что иной "государственный даже человек, а на деле выходит совершенная Коробочка", от Коробочки перейти к ее "сестре"-аристократке, а от дам города NN к петербургским дамам.

Подчеркивая сатирический характер Повести, ее критическую направленность в адрес "верхов", исследователи обычно ссылаются на факт ее запрещения цензурой (этим, собственно говоря, она в значительной степени и обязана своей репутации остро обличительного произведения). Принято считать, что под давлением цензуры Гоголь вынужден был приглушить сатирические акценты Повести, ослабить ее политическую тенденцию и остроту – "выбросить весь генералитет", сделать менее привлекательным образ Копейкина и так далее. При этом можно встретить утверждение, что Петербургский цензурный комитет "потребовал внести существенные исправления" [4] в Повесть. "По требованию цензуры, – пишет Е. С. Смирнова-Чикина, – образ героического офицера, бунтаря-разбойника заменился образом наглого буяна…" [5].

Дело, однако, обстояло не совсем так. Цензор Александр Васильевич Никитенко в письме от 1 апреля 1842 года извещал Гоголя: "Совершенно невозможным к пропуску оказался эпизод Копейкина – ничья власть не могла защитить от его гибели, и вы сами, конечно, согласитесь, что мне тут нечего было делать" [6]. В цензурном экземпляре рукописи текст Повести перечеркнут весь от начала до конца красными чернилами. Цензура запретила Повесть целиком, и требований переделать ее к автору никто не предъявлял.

Гоголь, как известно, придавал исключительное значение Повести и запрещение ее воспринял как непоправимый удар. "Вы¬бросили у меня целый эпизод Копейкина, для меня очень нужный, более даже, нежели думают они (цензоры. – В. В.). Я решился не отдавать его никак", – сообщал он 9 апреля 1842 года Николаю Прокоповичу. Из писем Гоголя явствует, что Повесть была важна ему вовсе не тем, чему придавали значение петербургские цензоры. Писатель без колебаний идет на переделку всех предполагаемых "предосудительных" мест, могущих вызвать неудовольствие цензуры. Разъясняя в письме к Никитенко от 10 апреля 1842 года необходимость Копейкина в поэме, Гоголь апеллирует к художническому чутью цензора. "…Признаюсь, уничтоженье Копейкина меня много смутило. Это одно из лучших мест. И я не в силах ничем залатать ту прореху, которая видна в моей поэме. Вы сами, одаренные эстетическим вкусом… можете видеть, что кусок этот необходим, не для связи событий, но для того, чтобы на миг отвлечь читателя, чтобы одно впечатление сменить другим, и кто в душе художник, тот поймет, что без него остается сильная прореха. Мне пришло на мысль: может быть, цензура устрашилась генералитета. Я переделал Копейкина, я выбросил все, даже министра, даже слово "превосходительство". В Петербурге за отсутствием всех остается только одна временная комиссия. Характер Копейкина я вызначил сильнее, так что теперь ясно, что он сам причиной своих поступков, а не недостаток состраданья в других. Начальник комиссии даже поступает с ним очень хорошо. Словом, все теперь в таком виде, что никакая строгая цензура, по моему мнению, не может найти предосудительного в каком бы ни было отношении".

Стараясь выявить социально-политическое содержание Повести, исследователи усматривают в ней обличение всей государственной машины России вплоть до высших правительственных сфер и самого Царя. Не говоря уже о том, что такая идеологическая позиция просто была немыслима для Гоголя [7], Повесть упорно "сопротивляется" подобному истолкованию.

Как уже не раз отмечалось в литературе, гоголевский образ капитана Копейкина восходит к фольклорному источнику – народным разбойничьим песням о воре Копейкине [8]. Интерес и любовь Гоголя к народному песнетворчеству общеизвестны. В эстетике писателя песни – один из трех источников самобытности русской поэзии, из которого должны черпать вдохновение русские поэты. В "Петербургских записках 1836 года", призывая к созданию русского национального театра, изображению характеров в их "национально вылившейся форме", Гоголь высказал суждение о творческом использовании народных традиций в опере и балете. "Руководствуясь тонкою разборчивостию, творец балета может брать из них (народных, национальных танцев. – В. В.) сколько хочет для определения характеров пляшущих своих героев. Само собою разумеется, что, схвативши в них первую стихию, он может развить ее и улететь несравненно выше своего оригинала, как музыкальный гений из простой, услышанной на улице песни создает целую поэму".

"Повесть о капитане Копейкине", в буквальном смысле слова вырастающая из песни, и явилась воплощением этой гоголевской мысли. Угадав в песне "стихию характера", писатель, говоря его же словами, "развивает ее и улетает несравненно выше своего оригинала". Приведем одну из песен цикла о разбойнике Копейкине.

Собирается вор Копейкин
На славном на устье Карастане.
Он со вечера, вор Копейкин, спать ложился,
Ко полуночи вор Копейкин подымался,
Он утренней росой умывался,
Тафтяным платком утирался,
На восточну сторонушку Богу молился.
"Вставайте, братцы полюбовны!
Нехорош-то мне, братцы, сон приснился:
Будто я, добрый молодец, хожу по край морю,
Я правою ногою оступился,
За кропкое [9] деревце ухватился,
За кропкое дерево, за крушину.
Не ты ли меня, крушинушка, сокрушила:
Сушит да крушит добра молодца печаль-горе!
Вы кидайтеся-бросайтися, братцы, в легки лодки,
Гребите, ребятушки, не робейте,
Под те ли же под горы, под Змеины!"
Не лютая тут змеюшка прошипела,
Свинцовая тут пулюшка пролетела [10].

Сюжет разбойничьей песни о Копейкине записан в нескольких вариантах. Как это обычно и бывает в народном творчестве, все известные образцы помогают уяснить общий характер произведения. Центральный мотив этого песенного цикла – вещий сон атамана Копейкина. Вот еще один из вариантов этого сна, предвещающего гибель герою.

...Будто я ходил по конец синего моря;
Как сине море все всколыхалося,
Со желтым песком все сомешалося;
Я левой ноженькой оступился,
За кропкое деревце рукой ухватился,
За кропкое деревце, за крушину,
За самую за вершину:
У крушинушки вершинушка отломилась,
Будто буйная моя головушка в море свалилась [11].

Атаман разбойников Копейкин, каким он изображен в народной песенной традиции, "ногою оступился, рукою за кропкое деревце ухватился". Эта окрашенная в трагические тона символическая подробность и является главной отличительной чертой данного фольклорного образа.

Поэтическую символику песни Гоголь использует в описании внешнего облика своего героя: "ему оторвало руку и ногу". Создавая портрет капитана Копейкина, писатель приводит только эту подробность, связывающую персонажа поэмы с его фольклорным прототипом. Следует также подчеркнуть, что в народном творчестве оторвать кому-нибудь руку и ногу почитается за "шутку" или "баловство". Гоголевский Копейкин вовсе не вызывает к себе жалостливого отношения. Это лицо отнюдь не страдательное, не пассивное. Капитан Копейкин – прежде всего удалой разбойник. В 1834 году в статье "Взгляд на составление Малороссии" Гоголь писал об отчаянных запорожских казаках, "которым нечего было терять, которым жизнь – копейка, которых буйная воля не могла терпеть законов и власти... Это общество сохраняло все те черты, которыми рисуют шайку разбойников...".

Созданная по законам сказовой поэтики (ориентация на живой разговорный язык, прямое обращение к слушателям, использование простонародных выражений и повествовательных приемов), гоголевская Повесть требует и соответствующего прочтения. Ее сказовая форма отчетливо проявляется и в слиянии народнопоэтического, фольклорного начала с реально-событийным, конкретно-историческим. Народная молва о разбойнике Копейкине, уходящая в глубь народной поэзии, не менее важна для понимания эстетической природы Повести, чем хронологическая закрепленность образа за определенной эпохой – кампанией 1812 года.

В изложении почтмейстера история капитана Копейкина менее всего есть пересказ реального происшествия. Действительность здесь преломлена через сознание героя-рассказчика, воплощающего, по Гоголю, особенности народного, национального мышления. Исторические события, имеющие государственное, общенациональное значение, всегда порождали в народе всевозможные устные рассказы и предания. При этом особенно активно творчески переосмыслялись и приспосабливались к новым историческим условиям традиционные эпические образы.

Итак, обратимся к содержанию Повести. Рассказ почтмейстера о капитане Копейкине прерывается словами полицеймейстера: "Только позволь, Иван Андреевич, ведь капитан Копейкин, ты сам сказал, без руки и ноги, а у Чичикова..." На это резонное замечание почтмейстер "хлопнул со всего размаха рукой по своему лбу, назвавши себя публично при всех телятиной. Он не мог понять, как подобное обстоятельство не пришло ему в самом начале рассказа, и сознался, что совершенно справедлива поговорка: русский человек задним умом крепок".

"Коренной русской добродетелью" – задним, "спохватным" [12], покаянным умом в избытке наделены и другие персонажи поэмы, но прежде всего сам Павел Иванович Чичиков. К этой пословице у Гоголя было свое, особое отношение. Обычно она употребляется в значении "спохватился, да поздно" и крепость задним умом расценивается как порок или недостаток. В Толковом словаре Владимира Даля находим: "Русак задом (задним умом) крепок"; "Умен, да задом"; "Задним умом догадлив". В его же "Пословицах Русского народа" читаем: "Всяк умен: кто сперва, кто опосля"; "Задним умом дела не поправишь"; "Кабы мне тот разум наперед, что приходит опосля". Но Гоголю было известно и другое толкование этой поговорки. Так, известный собиратель русского фольклора первой половины ХIХ века Иван Михайлович Снегирев усматривал в ней выражение свойственного русскому народу склада ума: "Что Русский и после ошибки может спохватиться и образумиться, о том говорит его же пословица: "Русский задним умом крепок" [13]; "Так в собственно Русских пословицах выражается свойственный народу склад ума, способ суждения, особенность воззрения... Коренную их основу составляет многовековой, наследственный опыт, этот задний ум, которым крепок Русский..." [14].

Гоголь проявлял неизменный интерес к сочинениям Снегирева, которые помогали ему глубже понять сущность народного духа. Например, в статье "В чем же наконец существо русской поэзии..." – этом своеобразном эстетическом манифесте Гоголя – народность Крылова объясняется особым национально-самобытным складом ума великого баснописца. В басне, пишет Гоголь, Крылов "умел сделаться народным поэтом. Это наша крепкая русская голова, тот самый ум, который сродни уму наших пословиц, тот самый ум, которым крепок русский человек, ум выводов, так называемый задний ум" (VI, 392).

Статья Гоголя о русской поэзии была необходима ему, как он сам признавался в письме к Петру Александровичу Плетневу 1846 года, "в объясненье элементов русского человека". В размышлениях Гоголя о судьбах родного народа, его настоящем и историческом будущем, "задний ум или ум окончательных выводов, которым преимущественно наделен перед другими русский человек", является тем коренным "свойством русской природы", которое и отличает русских от других народов. С этим свойством национального ума, который сродни уму народных пословиц, "умевших сделать такие великие выводы из бедного, ничтожного своего времени... и которые говорят только о том, какие огромные выводы может сделать нынешний русский человек из нынешнего широкого времени, в которое нанесены итоги всех веков", Гоголь связывал высокое предназначение России.

Когда остроумные догадки и сметливые предположения чиновников о том, кто такой Чичиков (тут и "миллионщик", и "делатель фальшивых ассигнаций", и капитан Копейкин), доходят до смешного – Чичиков объявляется переодетым Наполеоном, – автор как бы берет под защиту своих героев. "И во всемирной летописи человечества много есть целых столетий, которые, казалось бы, вычеркнул и уничтожил как ненужные. Много совершилось в мире заблуждений, которых бы, казалось, теперь не сделал и ребенок" (VI, 210). Принцип противопоставления "своего" и "чужого", отчетливо ощутимый с первой и до последней страницы "Мертвых душ", выдержан автором и в противопоставлении русского заднего ума ошибкам и заблуждениям всего человечества. Возможности, заложенные в этом "пословичном" свойстве русского ума, должны были раскрыться, по мысли Гоголя, в последующих томах поэмы.