Русское народное сознание в литературе ("Капитанская дочка")

Для художественного мира пушкинской повести чрезвычайно характерна — как своего рода "молекула" этого мира — фраза из первой главы повести: "Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в ее шкатулке вместе с сорочкой, в которой меня крестили, и вручила батюшке дрожащею рукою". Как можно заметить, в теснейшем единстве человеческого бытия автором сближаются (лучше сказать, сплавляются) и "одомашниваются" атрибуты как будто бы совершенно различных сфер жизни. В пределах единого предложения сопрягаются домашняя утварь (шкатулка); семья (батюшка и матушка); вещь, указывающая на приобщение повзрослевшего уже Петра Гринева к вечному идиллическому единству жизни поколений (сорочка); государственный документ (паспорт). 

Естественное соседство (вместе) паспорта и сорочки в шкатулке хранительницы домашнего очага происходит под знаком креста ("меня крестили"). 

Конечно, Белогорская крепость является, по сути дела, домом — со всеми свойственными этому идиллическому топосу атрибутами. Уже в эпиграфе к третьей главе налицо идиллическое уподобление "фортеции" дому, где "хлеб едим и воду пьем". Не случайно первая же фраза первого встретившегося Гриневу обитателя "фортеции" — "Войди батюшка <...> наши дома". Показательна и свойственная этому топосу "домашняя" иерархия ценностей: "Скажи барину: гости-де ждут, щи простынут <...> ученье не уйдет". Ритм повседневной жизни диктуют здесь "щи" и "гости" (причем Гринев "был <...> принят как родной"), но не "ученье". Василиса Егоровна "на дела службы смотрела, как на свои хозяйские, и управляла крепостию так точно, как и своим домком". 
Одновременно крепость характеризуется как "богоспасаемая", несмотря на последующее взятие мятежным Пугачевым. Находясь в пределах материалистической аксиологии, это выражение можно истолковать лишь как видимое противоречие и вызывающую неточность, объяснимую, пожалуй, только с позиции резкой иронической дистанции автора от рассказчика, причем — в этом случае — имеющей этическую природу, что совершенно нехарактерно для данного художественного целого. На наш же взгляд, суждение о покоренной Пугачевым, но тем не менее богоспасаемой крепости можно адекватно понять только изнутри православной ментальности: речь идет не о возможной военной удаче (или неудаче) в однократном конкретном сражении, а о спасении души перед Богом, но связано это спасение с честью и воинским долгом. Рассказчик не случайно отзывается о казненных как о "великодушных моих товарищах". Так, комендант крепости, успев благословить дочь, претерпевает мученическую физическую гибель, но спасает честь и душу.

Характерно, что отношение к дуэли зависит от того, принадлежит ли персонаж православному этическому полю крепости–дома, либо же находится в оппозиции к нему. С "законнических" позиций Швабрина, дуэль — это "сатисфакция". В устах же Ивана Игнатьича соединяется христианское неприятие "смертоубийства" ("доброе ли дело заколоть своего ближнего") и неприятие служебно–бытовое ("в фортеции умышляется злодействие, противное казенному интересу"). Таким образом христианское отношение к акту дуэли, отношение "по долгу службы" и отношение бытовое ("Он вас выбранил, а вы его выругайте") не только не противоречат друг другу, но для персонажа — хранителя идиллических устоев патриархального обычая — объединяются в однозначно негативном отталкивании от чуждого этому миру "душегубства". 

Между прочим Петр Гринев "застал" Ивана Игнатьича тоже за своего рода поединком. Иголка "в руках", на которую последний "нанизывал грибы для сушенья" — это идиллический "жизненный аналог" шпаги. Лексика Ивана Игнатьича лишь укрепляет эту аналогию, имеющую отнюдь не произвольный характер: "Ну, а если он вас просверлит? На что это будет похоже?" Ведь "похоже" "это" состоявшееся дуэльное "просверливание" именно на "нанизывание" идиллического персонажа. Фраза "меня кольнуло в грудь", имеющая безличную форму, сигнализирует о том, что Гринев словно неосторожно укалывается о шпагу противника — как можно нечаянно уколоться иголкой. Причем неосторожность здесь налицо: герой "оглядывается" на крик Савельича. В эпиграфе к главе глагол "заколоть" заменен на другой, близкий "нанизыванию" гарнизонного поручика: "Посмотришь, проколю как я твою фигуру". 

"Наказание" шпаг чуланом, порученное Палашке, также имеет своей целью "снижение" законнической "сатисфакции", имеющей псевдосакральный смысл. Тем самым подчеркивается сакральность иного типа: христианская нравственность, по неписанным нормам которой оцениваются человеческие поступки. Упрекая Петра Гринева, Василиса Егоровна указывает, почему она "не ожидала" преступления последним этих неписанных норм: "Добро Алексей Иванович: он за душегубство и из гвардии выписан, он и в Господа Бога не верует; а ты–то что? туда же лезешь?" Лезть "туда же", с этой точки зрения, означает занять принципиально маргинальное положение, исступить за пределы христианской нравственности. 

"Важность" Швабрина, которую тот "сохранил" в комический момент помещения в чулан обеих шпаг, в отличие от Гринева ("Я не мог не засмеяться"), говорит о разности ментальных ориентаций персонажей. Ведь с формальных, "законнических" позиций Швабрин совершенно прав, требуя от Василисы Егоровны соблюдения безблагодатной — именно "законнической" же — иерархии: "...не могу не заметить, что напрасно вы изволите беспокоиться, подвергая нас вашему суду (напомним, что "суд" Василисы Егоровны именно "домашний". — И. Е.). Предоставьте это Ивану Кузьмичу — это его дело."

Возражая Швабрину, комендантша прибегает к подчеркнуто христианской аргументации: "…да разве муж и жена не един дух и едина плоть?.. Пусть отец Герасим наложит на них (дуэлянтов. — И. Е.) эпитимию, чтоб молили у Бога прощения да каялись перед людьми".
Эпитимия, молитва, покаяние — это действия, характеризующие сферу благодати, но не закона. Отец Герасим, таким образом, призван вывести персонажей из правового пространства закона в сферу обретения благодати. Впрочем, далеко не случайно домик коменданта авторской волей располагается "близ деревянной <...> церкви": Василиса Егоровна, не дожидаясь отца Герасима, вершит свой "суд" над Швабриным и Гриневым в духе христианской любви: "заставила нас друг друга поцеловать". 

Поразительно, но Петр Гринев призывает Пугачева — "отпусти <...> куда нам Бог путь укажет": ведь эта формула упования на волю Божию абсолютно совпадает с авторскими словами в "Слове о полку Игореве", когда находящемуся в плену князю Игорю (которому также предлагают остаться в земле Половецкой, как и Гриневу "служить <...> с усердием" Пугачеву) "Бог путь кажет из земли половецкой в землю русскую". Но если древнерусский князь обретает веру, оказавшись в плену, то жизненные перипетии на пути пушкинского героя эту же православную веру укрепляют и закаляют. 

Тем не менее, в том и другом случаях итоговое освобождение героев происходит отнюдь не вследствие их самовольных действий (даже Пугачев, осуждая своеволие Швабрина, заявляет: "Он узнает, каково у меня своевольничать и обижать народ"), а в результате заступничества и помощи Другого. 

В пушкинской повести для спасения Петра Гринева необходимо соборное участие сразу нескольких персонажей, сопровождаемое молитвой матушки героя. 

Чрезвычайно важен для адекватного истолкования пушкинской повести тот факт, что понятие чести входит в ту же сферу благодати, что и христианская совесть. Так, Андрей Петрович Гринев говорит о чести своего казненного "пращура", которая понимается им "святынею своей совести". Его сын заявляет Пугачеву: "Только не требуй того, что противоречит чести моей и христианской совести", тем самым неразрывно сопрягая в единстве своей личности "честь" и "христианскую совесть", а также ставя это единство, как и "пращур", превыше жизни ("...Бог видит, что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только не требуй..."). 

Помимо отсылки к "пращуру", имеется и другой выход из времени "записок" Петра Андреевича Гринева — в настоящее время Издателя. Единственная фраза, где речь идет о потомках героя записок, следующая: "Потомство их (Петра Андреевича и Марьи Ивановны. — И.Е.) благоденствует в Симбирской губернии". Обращает на себя внимание устойчивость топоса жизни рода Гриневых: в первом же абзаце повести об отце героя упомянуто, что "жил он в своей Симбирской деревне, где и женился". Однако с точки зрения интересующего нас соотношения закона и благодати не менее существенно корневое родство между центральной для нас категорией, составляющей, в свою очередь, ядро православной духовности, и этим единственным, а потому и важнейшим определением, весьма выразительно характеризующим жизнь рода Гриневых. 

Возвращаясь же к интерпретации дуэли – теперь уже как феномена жизни самого Пушкина, можно предположить, что Бог не попустил, чтобы биографическая судьба автора совпала с судьбой одного из его героев — Онегина, ставшего убийцей. Пушкин, будучи убит и скончавшийся как христианин, не стал убийцей, самовольно лишившим жизни другого человека. Пусть этот человек и является Дантесом, но и его жизнью Пушкину, к счастью, не пришлось распорядиться: хотя и помимо его воли. 

В пушкинской повести понятие чести становится словно бы атрибутом благодати, но не законнического "удовлетворения", поскольку неотделимо от христианской совести. Эпиграф подчеркивает "сверхзаконный" шлейф значения слова "честь". 
В случае возможного убийства Дантеса Пушкиным с "сатисфакцией" был бы полный порядок, однако же очевидно, что при таком исходе защита чести Александра Сергеевича и Натальи Николаевны пришла бы в неразрешимое противоречие с христианской совестью того, о котором позже было сказано — "это наше всё". Произошло бы тем самым умаление не только духовного лика Пушкина, но и умаление нашего православного соборного начала, нашего "всё". 

Поэтому горестное физическое поражение Пушкина на злосчастной дуэли парадоксальным образом способствовало его духовному спасению, не позволив стать убийцей, а тем самым, нашему с ним соборному единению. Повторим то, что было ясно русской православно–философской традиции: Пушкин умер христианином, получив тем самым надежду на жизнь вечную. Те, кто не понимают духовной природы этого парадокса, что и это важнейшее событие в жизни Пушкина может быть поставлено в православный духовный контекст, все–таки находятся под сильнейшим влиянием того устойчивого материалистического заблуждения, что главные вопросы решаются здесь, на земле. Нет, все–таки прав о. Сергий Булгаков, что трагическая гибель Пушкина "явилась катарсисом в его трагической жизни, очищенная и свободная вознеслась душа Пушкина"(35). Добавим только, что именно в силу особой значимости для русской культуры этого автора и наша соборная душа стала посредством этого "спасительного катарсиса"(36)  более чистой и   свободной.
 

1. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1964. Т.7. С.39. Ср. близкое этому гегелевское суждение: "…вполне сопереживать можно только песни своей нации, и, как бы ни умели мы, немцы, перевоплощаться  во все иностранное, все-таки глубина музыки национальной души остается чем-то чуждым для других народов, и требуется помощь, то есть переработка, чтобы здесь прозвучал родной звук своего чувства" (Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. М., 1971. Т.3. С.505). Подчеркнем, что в гегелевской "Эстетике" национальное является отнюдь не факультативной вариацией действия универсальных закономерностей, но само "назначение искусства состоит в том, чтобы найти художественно соразмерное выражение духа народа" (Он же. Эстетика. М., 1969. Т.2. С.314).
2. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1965. Т.8. С.130.
3. Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 9 т. М., 1994. Т.7. С.261.
4. Вяземский П.А.  Эстетика и литературная критика. М., 1984. С.49.
5. Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1982. Т.8. С.202.
6. Он же. Указ. соч. Т.6. С.373. Курсив автора.
7. Гоголь Н.В. Собр. соч. Т.7. С.260.
8. Ср.:  "народность, совокупность свойств и быта,   отличающих  один  народ  от  другого";  "национальный, народный или  народу  свойственный;  иногда,  ошибочно  вместо простонародный"    (Даль  В.И.   Толковый   словарь   живого великорусского языка. М., 1979. Т.2. С.462, 493).
9. Ленин   В.И.   Полн. собр. соч.   Т.24.   С.129.
10. Ср.   пушкинское:   "у   нас   было   свое   особое предназначение" (Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т.10. С.874).
11. Захаров В.Н.  Русская литература и христианство  // Евангельский   текст   в   русской   литературе  XVIII-XX  вв. Петрозаводск, 1994. <Вып.1>. С.9.
12. Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 20 т. М., 1962. Т.5. С.296-297.
13. Честертон  Г.К.  Писатель  в газете.  М.,    1984.   С. 232,233.
14. Колесов   В.В.   Ментальные характеристики русского  слова  в  языке   и   в   философской интуиции // Язык и этнический менталитет. Петрозаводск, 1995. С.14.
15.  Савельева   Л.В. Современная русская социоречевая культура // Язык и этнический менталитет. С. 32. Курсив автора.
16.  Трубецкой Н.С.  История.  Культура.  Язык.  М., 1995. С.197,   207. Курсив автора.
17. См.: Есаулов И.А. Пасхальность русской словесности. М., 2004. Гл. 3. Революционно-демократическая мифология и понимание русской литературы.
18. См.: Лотман Ю.М. Идейная структура "Капитанской дочки" // Он же. В школе поэтического слова: Пушкин, Лермонтов, Гоголь: Книга для учителя. М., 1988. Далее работа цитируется по этому изданию.
19.  Там же. С. 110.
20.  Там же. С.109.
21.  Там же. С. 113, 115, 117.
22.  Там же. С.110.
23.  Там же. С.115.
24. Там же. С.119.
25. Текст цитируется по изданию:  Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1964. Т.6.
26. Вместе с тем, следует подчеркнуть, что Издатель гриневской рукописи не может быть вполне идентифицирован с фигурой издателя "Современника", поскольку его текст не только является непосредственным продолжением записок Гринева, завершая сюжетную линию этих записок, относящуюся к "семейственным преданиям", но и свидетельствует о прямом вхождении Издателя гриневских записок в особую реальность, призванную соединить в пределах единого внутреннего мира произведения "потомков" Петра Андреевича Гринева, "собственноручное письмо Екатерины II за стеклом и в рамке" и Издателя, который, находясь "внутри" этой поэтической реальности, может встретиться с одним из внуков Петра Андреевича и получить от него рукопись.
27. Современник. 1836. Т. 3. С. 54. Ср. другое издательское примечание к очерку султана Казы-Гирея "Долина Ажитугай": "Вот явление, неожиданное в нашей литературе! Сын полудикого Кавказа становится в ряды наших писателей; Черкес изъясняется на Русском языке свободно, сильно и живописно. Мы ни одного слова не хотели переменить в предлагаемом отрывке; любопытно видеть, как Султан Казы-Гирей (потомок Крымских Гиреев), видевший вблизи роскошную образованность, остался верен привычкам и преданиям наследственным, как Русский офицер помнит чувства ненависти к России, волновавшие его отроческое сердце; как наконец Магометанин с глубокой думою смотрит на крест,  эту хоругвь Европы и просвещения" (Современник. 1836. Т.1. С.169).
28. Напротив, в ранней статье А.С.Орлова отмечается, что "смешение двух стихий - дворянской и крестьянской, одворянивание старинного крестьянского афоризма ("Береги честь смолоду". - И.Е.) и окрестьянивание дворянского уклада очень характерно для Пушкина" (Орлов А. Народные песни в "Капитанской дочке" Пушкина // Художественный фольклор. II-III. М., 1929. С.95). Однако интересно, что "одворянивание крестьянского" происходит именно в заглавном эпиграфе. В речи же  дворянина  Андрея Петровича Гринева исходная форма  народной пословицы как раз восстанавливается: "Береги платье снову, а честь смолоду".
29. Пришвин М.М. Собр. соч.: В 8 т. М., 1986. Т.8. С.679. Однако для подобного истолкования смысла пушкинского шедевра необходимо, в свою очередь, особое духовное усилие. Находясь в атмосфере поношения русской традиции, автор "догадался" о "главном", и записал в дневнике от 6 сентября 1933 г.: "Наконец-то дожил до понимания "Капитанской дочки" (Там же).
30Характерно, что 19 октября 1836 г. датировано не только послесловие Издателя, но именно в этот день А.С.Пушкин пишет письмо к П.Я.Чаадаеву, в котором, полемизируя с историософскими воззрениями последнего, настаивает, в частности, на особом предназначении и особом существовании России, подчеркивая: "клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал" (Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1966. Т.10. С. 875).
31. Ср.: "…первая же строчка приступает к объяснению вопросительного знака о том, кто был его отец" (Якубович М.П. Об эпиграфах к "Капитанской дочке" // Учен. зап. Ленинградского гос. пед. института им. А.И.Герцена. Л., 1949. Т.76. С.124).
32. Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М., 1992. С.259.
33. Там же. С. 261.
34. См. одно из последних интересных "объяснений" сна Гринева, связанное именно с мотивом благословения: Священник Иоанн Малинин. Читая "Капитанскую дочку". II. Сон Гринева (Попытка объяснения) // Пушкинская эпоха и христианская культура. По материалам традиционных христианских Пушкинских чтений. СПб., 1993. Вып. 1. С. 55–58.
35. Булгаков С. Жребий Пушкина // Пушкин в русской философской критике. М., 1990. С.280.
36. Там же.