«Я прижму природу к трепетному сердцу…»: пейзаж в духовной лирике А.Хомякова

В поэзии Хомякова, занимающей одно из ключевых мест в его творческом и научном наследии, постижение природного бытия становится важнейшим путем самопознания лирического "я", открытия им мира в целостности его онтологических, культурфилософских и социально-исторических оснований.

Пейзаж органично входит у Хомякова в сферу его психологической, интимной поэзии, отражая тончайшие нюансы лирического переживания. В такой ипостаси предстают образы природы в стихотворении "Молодость" (1827), построенном как романтическое по духу дерзостно-восторженное воззвание лирического героя к природной – небесной и земной беспредельности: "Небо, дай мне длани // Мощного титана!". Сугубо личностное оказывается здесь в органичном взаимопроникновении со вселенским. В порыве религиозно-мистического озарения герой ощущает свою равновеликость природному мирозданию, что на уровне поэтики художественного пространства отражается в переосмыслении реальных пропорций  картины  мира:
                                            Я схвачу природу
                                                     В пламенных объятьях;
                                                     Я прижму природу
                                                     К трепетному сердцу…

Мощь жизнепорождающей стихии природы, причастной своим "вечным бореньем" и "пламенной жизнью" вечности, становится вместилищем страстных сил бурлящей юности. Мотив неустанно движущейся жизни создает здесь необычную для поэтической традиции динамическую перспективу видения земного и особенно небесного бытия, где "звезды в синей тверди // Мчатся за звездами…". Динамика микро- и макрокосма запечатлена здесь в энергии стиховой ткани: в подвижном ритме коротких строк, яркой цветовой гамме, а также в звуковой инструментовке – с явным преобладанием открытых напевных гласных и сонорных согласных:
                                            Небо, дай мне длани
                                                     Мощного титана:
                                                     Я хочу природу,
                                                     Как любовник страстный,
                                                     Радостно обнять.

Жажда наполнить душу живительными ритмами бытия Божьего природного мира подчас обуславливает в стихотворениях Хомякова тенденцию к стиранию субъектно-объектных граней в отношениях личности и мироздания. Так, в стихотворении "Желание" (1827) императив духовной целостности предопределяет то, что развитие лирического переживания сопряжено с устремленностью героя к "перевоплощению", участному "вживанию" в многообразные лики природы – от небесных светил до "стеклянной зыби" земных вод. В сопоставлении со стихотворением "Молодость", здесь явлено большее разнообразие проявлений природы, которые могут выражаться в движениях как страстных, бурных, так и в плавно скользящих, умиротворенных, что на лексическом уровне стихотворения передается богатством семантического потенциала глагольных форм: "разлиться в мире", "с солнцем в небе течь", "скользить по плещущей волне", "буйным ветром разыграться", "пространство неба обтекать"…

В более позднем "Ноктюрне" (1841), органично вписывающемся в традицию медитативной лирики, развитую в творчестве Жуковского, Тютчева, постигается глубинная диалектика "роптанья" и мудрого покоя природы, которая, проецируясь на законы душевной жизни, художественно раскрывает единство земного и небесного, человеческого и природно-космического. В системе характерных для романтизма образов и ассоциаций – "неба как моря", "бездны небесной и бездны морской", тишины, "далекого берега" – прорисовываются грани сокровенного общения лирического "я" с дремлющим ночным космосом. Венцом этого общения становится обретение душой детской чистоты и открытости горнему миру, что привносит в нее духовное трезвение и сосредоточенность, способность приблизиться к незамутненному преломлению Божественной первозданности: "Вечное небо гляделось бы в ней // Со всеми звездами…".

Созвучен тютчевской лирике поэтический интерес Хомякова к изображению переходных состояний природы, ассоциирующихся с антиномиями душевного мира. На подобных параллелях строится в его лирике ряд пейзажно-психологических элегий. В поэтической миниатюре "Заря" (1825) аллегорическая пейзажная зарисовка этого явления, Промыслительно "поставленного Богом" в качестве "вечной границы… меж нощию и днем", переходит в прямое обращение к одушевленной природе, содержащее религиозно-философское прозрение неизбывной в своем трагизме двойственности человеческой сущности:
                                              Заря! Тебе подобны мы –
                                                       Смешенье пламени и хлада,
                                                       Смешение небес и ада,
                                                       Слияние лучей и тьмы.

А в "Элегии" (1835) композиция и система пейзажных мотивов, примечательная, в частности, оригинально найденным образом-олицетворением ("И землю сонную луч месяца целует"),  запечатлели психологический параллелизм предрассветной природы и переливов душевных переживаний, в которых ночные тревоги и смятение, порожденные удаленностью от Бога света, превозмогаются силами света и открытием новых горизонтов духовного самоосмысления:
                            Готовая к борьбе и крепкая как сталь,
                                       Душа бежит любви, бессильного желанья,
                                       И одинокая, любя свои страданья,
                                       Питает гордую безгласную печаль.

Пейзажные образы обретают в поэтическом творчестве Хомякова религиозно-философскую значимость, представая как средоточие и выражение молитвенных импульсов лирического "я".

Пейзаж-молитва рисуется в стихотворении "Поэт" (1827), образный ряд которого построен на соприкосновении вселенского, звездного простора, преисполненного Божественным славословием ("Все звезды жизнью веселились // И пели Божию хвалу"), и человеческого существования, чающего преодоления своей конечности. В планетарной, насыщенной философскими раздумьями пространственной перспективе приоткрывается глубина религиозного осмысления трагедийной отторгнутости земного греховного мира от Божественного всеединства:
                                             Одна, печально измеряя
                                                      Никем не знанные лета,
                                                      Земля катилася немая,
                                                      Небес веселых сирота…

Кульминацией стихотворения становится настоянное на сокровенном Богообщении творческое озарение души художника, способной, слагая "Богу гимн" и впитывая в себя тайну Его небесного бытия, превозмочь сиротскую отчужденность земного от горнего: "И дал земле он голос стройный, // Творенью мертвому язык".
 
Достигаемый силой художнической интуиции прорыв к созерцанию природы в ее первозданной, послушной Божественной воле, "как в первый день творенья", целостности живописуется в стихотворении "Степи" (1828), а стихотворения "Видение" (1840), "Ночь" (1854), "Звезды" (1856) объединены изображением ночной космической беспредельности. "Хоры звезд", подобных "лампаде пред иконой", "горящие… бездны синие"  образуют сферу таинственного соприкосновения лирического "я" с Творцом, с гармонизирующими его внутреннее устроение ангельскими силами. Сквозными становятся здесь формы прямого обращения к душе как собственной, так и "спящего брата" – участника эстетического переживания – с призывом к духовному трезвению:
                                       И полный сил, торжественный и мирный,
                                                    Я восстаю над бездной бытия…
                                                    Проснись, тимпан! проснися, голос лирный!
                                                    В моей душе проснися, песнь моя!
                
Образ ночи имеет в данном контексте и аксиологическую окрашенность, воплощая не только природную бесконечность, но и греховную помраченность внутреннего мира, запутавшегося в "сетях ночных обманов" и жаждущего преображения "сердца дремлющей мглы".

Высветление вселенского в индивидуальном осуществляется в стихотворениях Хомякова через углубление в природу как в сокровенный текст Божьего послания человеку, запечатленный в "мыслях" звездного мира. В стихотворении "Звезды" значима в этом плане "книжная" метафорика. В пространстве "горнего мира", пройдя путь внутреннего очищения, герой прозревает письмена евангельского свидетельства о Христе:
                                        Ты вглядись душой в писанья
                                                Галилейских рыбаков –
                                                И в объеме книги тесной
                                                Развернется пред тобой
                                                Бесконечный свод небесный…

А в стихотворении "По прочтении псалма" (1956) композиционный центр образует обращенный к человеку Божий глас, который возвещает истинный смысл как "бесконечности небес", "утробы скал", так и земной человеческой стези: "Мне нужен брат, любящий брата, // Нужна мне правда на суде".

Аксиологически весомая динамика философского пейзажа прочерчивается в "Вечерней песни" (1853), этом поэтическом молении героя о прозрении своего пути, нераздельного и неслиянного с путями пребывающего в неустанном движении "солнца святого" и горней Вселенной в целом: "Господи, путь наш меж камней и терний, // Путь наш во мраке…Ты, свет невечерний, // Нас осияй!..". В стихотворении же "Старость" (1827) в подвижном образе мира, "воспрявшего из колыбели", звезд, "стройно полетевших в небесной синей высоте", обозревается разомкнутая в вечность панорама вселенской истории, внутренне имманентная исканиям "утомившейся в обманах" души:
                                           Придет ли час, когда желанья
                                                    В ее замолкнут глубине
                                                    И океан существованья
                                                    Заснет в безбрежной тишине?

Пейзажные образы в лирике Хомякова выводят и на осмысление духовно-нравственных и эстетических аспектов художественного творчества, его почвенной сердцевины, поэтически переданной в стихотворении "Две песни" (1831):
                                                    …то песнь родного края
                                                      Протяжная, унылая, простая,
                                             Тоски и слез и горестей полна…

По принципу притчевого параллелизма построено стихотворение "Жаворонок, орел и поэт" (1833), где "надоблачный размах крыл" небесных птиц являет искомую духовную высоту художника в отношении постигаемого им мироздания. Во "Вдохновении" (1828) образная ассоциация поэта с растущим "средь Аравии песчаной" древом, которое источает "росу благоуханья", когда  "рука пришельца… его глубокой раной просечет", – служит утверждением подлинного творчества как жертвенного подвига, ведущего к катарсическому просветлению сердца творца. А в стихотворении "Труженик" (1858) элегические картины крестьянского труда, образ преодолевающего утомление и соблазняющие мечты о "дубравах" и "звонком ручье" пахаря подготавливают во взволнованный лирический монолог поэта, молитвенно обращенный к Богу и заключающий осознание императива труднического, самозабвенного отношения к Божьему миру и ко внемлющим художественному слову людским душам:
                                           Не брошу плуга, раб ленивый,
                                                    Не отойду я от него,
                                                    Покуда не прорежу нивы,
                                                    Господь, для сева Твоего.

Образ природного космоса становится у Хомякова и ядром гражданско-патриотической лирики, являя свою бытийную укорененность в глубинах национального духа.

Стихотворение "Ключ" (1835) построено на развернутом метафорическом уподоблении и рисует Россию в образе "тихого, светлого", потаенного до определенного исторического рубежа животворящего ключа, которому велением Высшего Промысла суждено, как верит поэт, переродиться в полноводную реку, утоляющую "духовную жажду" многих "чуждых народов". Активное присутствие лирического "я" проявляется здесь в его проникновенном обращении к стихии родной земли как прообразу скрытых от "людских страстей" "кристальных глубин" души,  которые он стремится сберечь от внешних бурь. Величие и просветляющая сила патриотического чувства выражается здесь в одическом стиле, мажорной цветовой гамме, выдержанной в серебряно-лазурных и солнечных тонах:
                                                 И солнце яркими огнями
                                                           С лазурной светит вышины,
                                                           И осиян весь мир лучами
                                                           Любви, святыни, тишины.

Раздумья о значительности будущей исторической миссии России как центра православного славянства наполняют пейзажные образы в стихотворениях "Мечта" (1835), "Киев" (1839). В первом из них циклические законы бытия природы, проявляющиеся, в частности, в движении небесного светлила, ассоциируются с ритмами истории и интуициями о духовном кризисе западноевропейской цивилизации: "Ложится тьма густая // На дальнем Западе, стране святых чудес…". Именно в христианской культуре "дремлющего Востока" поэт усматривает залог торжества "пламенного светила" веры, просвещающего "мертвенный покров" механистичной цивилизации.

Культурно-исторический и даже политический смысл обретает целостная пейзажная картина в стихотворении "Киев" (1839). Мощь этого национального природно-культурного единства подчеркивается изображением беспредельности географического пространства – от "Киева над Днепром" до "старого Пскова" и "верха Алтая", от "Ладоги холодной" до "Камы многоводной"… Осмысление судеб западных земель Украины ("Братцы, где ж сыны Волыни? // Галич, где твои сны?") сквозь призму притчи о блудном сыне привносит в поэтическое раздумье о "святом лоне" Отчизны напряженно-драматические ноты:
                                                 Пробудися, Киев, снова!
                                                           Падших чад своих зови!
                                                           Сладок глас отца родного,
                                                           Зов моленья и любви…

Таким образом, природный мир в поэзии Хомякова явился средоточием сокровенных граней лирического переживания, интуиций об исторических судьбах России на перекрестии Востока и Запада. В многообразии земных и небесных пейзажей, в художественном взаимопроникновении конечного и беспредельного поэт-мыслитель провидел пути Божественного преображения тварного естества, его приобщения к вечности. Природное бытие, запечатленное в синтезе элегически-напевных и одических, ораторских интонаций, образует у Хомякова и сферу таинственного Богообщения, и пространство, где развертывается масштаб ищущей религиозно-нравственной, культурно-исторической мысли лирического "я".