Тема лишнего человека в русской классике

В эпилоге романа Тургенев покажет, что ни жизнь, ни смерть Базарова никак не отразились на судьбах героев, на судьбе России (наверное, это взгляд из слишком близкого времени или надежда, что базаровщина, как "лишняя", пройдет бесследно).

Родительское чувство хранит живую память о Базарове, и это тоже опровержение идей "лишнего человека", - и только. Никто не следует его путем, никто не чтит его как вождя - только помнят несчастного человека. Тут рождается чисто тургеневский мотив: нет живого присутствия Базарова, но память о нем переоценивает его роль, лик смерти превращает Базарова из "гиганта" в трагическую легенду. Поэтому тихо, не по-базаровски звучит тост в его память в доме Аркадия. И этот тихий финал кажется несозвучным не только с фигурой Базарова, но и с тем, что перед нами тут наибольшее напряжение темы: Тургенев показал всю болезненную энергию темы, накопленную со времен Чацкого. В Базарове, завершается развитие стержневого типа героя нашей темы, построенного на конфликте внешней негативной активности и внутреннего опустошения, сопутствующие мотивы тоже доведены в Базарове до максимума; критика до нигилизма, маргинальность до разночинства, смертное преображение - до легенды.

Иной поворот нашей темы можно увидеть в более раннем романе Тургенева "Рудин". Мы уже привыкли, что "лишний человек" в поведении, поступках достаточно решителен, даже Чулкатурин идет на дуэль. Рудин же преимущественно отражает в этой теме, что наш герой - герой слова, а не дела: "И слова его полились рекою. Он говорил прекрасно, горячо, убедительно - о позоре малодушия и лени, о необходимости делать дело... Он осыпал самого себя упреками... Он говорил долго и окончил тем, что еще раз поблагодарил и совершенно неожиданно стиснул руку"(9, 2, 53). "Всегда возвышенная речь" Ленского, красноречие Чацкого, фраза Грушницкого становятся предметом осмысления в Рудине. С Ленским Рудина роднит и вовлеченность в "туманную" германскую философию: он "весь погружен в германскую поэзию, в германский романтический и философский мир и увлекал за собою в те заповедные страны" (60). И почему-то этот герой возбуждает всеобщую нелюбовь после непременного, но недолгого увлечения им: "говорун", "ловкий человек", "проклятый философ", "актер и кокетка", "деспот", "лизоблюд", "приживальщик" - какие только нелестные оценки он вызовет. Собственно Ленский и успел о себе оставить только первое впечатление.

Чем дольше знают Рудина, тем резче проступает неприязнь к нему. Ленский к тому же был защищен аристократизмом, как и в тургеневском романе защищена ничтожная Дарья Ласунская. От красноречия Рудина ждут подлинных откровений; если не деятельности, то - поступка, однако герой ограничен лишь ярким пафосом с очень неясным смыслом: "Он говорил мастерски, увлекательно, не совсем ясно... но самая эта неясность придавала особую прелесть его речам"(39). Общие рассуждения о благе, развитие абстрактных категорий и понятий - любимый стиль Рудина: "...перешел к общим рассуждениям о значении просвещения и науки.., говорил о том, что придает вечное значение временной жизни человека"(39). Или: "Стремление к отысканию общих начал в частных явлениях есть одно из коренных свойств человеческого ума" (32) и т.п. Интересно заметить обновление в провинциальной среде: при Ленском здесь вели разговоры "о псарне, о вине", теперь собираются, чтобы послушать философскую статью некоего барона Муффеля. Здесь Рудину легко развивать абстрактные речи о культуре, благе, любви, значении человека, когда рядом есть Пигасов, отрицающий все подряд.

Слово Рудина способно увлечь и людей с умом и живой душою, но с неопределенными убеждениями, увлечь людей юных, но это будет весьма коварная приманка. Однако при более глубоком знакомстве с Рудиным, не говоря пока о любви к нему, будет поражать не только скрытая опустошенность его, но и особенные человеческие качества. Пигасов как-то заметит о понятии истины: "По-моему, ее вовсе и нет на свете, то есть слово-то есть, да самой вещи нету"(36). То же раскрывает Тургенев в своем "лишнем человеке".

Словесная стихия – по-своему мощная среда, она обволакивает человека, хочет быть заменой большому миру, но создает мир напряженных химер. Это видно в любовных сюжетах у Тургенева: в свое время Рудин буквально изуродовал своими рассуждениями любовь Лежнева; имея в сознании понятие любви ("слово"), Рудин и сам себя натужно подталкивает к любви, но - душа вечно остается пустой: "Я счастлив. Да, я счастлив, - повторил он, как бы желая убедить самого себя" (82). Препятствия в любви делают Рудина трусливым, легко отступающим от своих слов (см. статью Н.Г.Чернышевского "Русский человек на rendez-vous").

Заметим, что пустота слова для Тургенева - это именно свойство маргинального характера, у Натальи Ласунской слово всегда подлинно и точно: "Когда я вам сказала, что люблю вас, я знала, что значит это слово"(94), и сам Рудин воскликнет: "Как я был жалок и ничтожен перед ней"(96). Рудин будет пытаться соединить слово и дело, знать значение своих слов, но всякий раз это будет нелепое предприятие, вроде попытки сделать судоходной одну из рек. Единственное место, где ощущал себя нужным Рудин, это гимназия: мы уже говорили о влиянии "слова" на юное сознание, и здесь Рудин имел успех, читал лекции в лихорадке, "как и студентам не всегда читают" (132). Финал же истории Рудина - его странное появление на баррикадах в Париже и никчемная смерть: "Поляка убили,"(138)- было сказано об этом русском "лишнем человеке".

Тургенев и в этом романе показывает, как память, время, наконец смерть героя меняют к нему отношение: чем дальше от Рудина, чем он бессильнее, тем лучшие чувства он к себе вызывает. Лежнев говорит о Рудине, знакомом еще по университету, с придирчивой нелюбовью, когда тот рядом, да еще может увлечь очаровательную Александру Липину; когда же Рудин почти забыт, изгнан, а Липина стала Лежневой, произносятся высокие слова о Рудине. При встрече с поверженным Рудиным Лежнев скажет: "Огонь любви и истины в тебе горит... Доброе слово - тоже дело"(135). Но Рудин сам не верит в это и чувствует лишь усталость от жизни и приближение смерти, почти желанной: "Смерть, брат, должна примирить, наконец... С меня довольно" (135), "испортил я свою жизнь и не служил мысли как следует" (136). Это признание себя "лишним", и, пожалуй, пока сам герой себя таковым не назовет, или не погибнет, исчезнет, нельзя однозначно привлекать его к нашей теме: зрелость темы означает ее отчетливую выраженность, самоаттестацию.

В финале романа неожиданно звучит фраза: "И да поможет Господь всем бесприютным скитальцам"(137). Это "авторская" фраза, и только в ней дано обращение к Богу. Рудинские философские схемы составлялись "без Божества", без связи с жизнью. Однако и последняя фраза романа заставляет привлечь к его интерпретации новый смысловой оттенок. В православной традиции слово подчеркнуто содержательно, это то, что у Пушкина названо "божественным глаголом". "И в Евангелье от Иоанна Сказано, что слово это Бог" (Н.Гумилев), "Лишний же человек" теряет связь слова с Богом; заметим, что и сам Христос также назван Словом. Слово несет жизнь, слово же и в высшей степени ответственно в человеческой судьбе: "исходящее из уст - из сердца исходит; сие оскверняет человека, ибо из сердца исходят злые помыслы" (Мф., 15, 18). В "Рудине" Тургенев показал трагическое приобщение человека к чужому, опустошенному и безжизненному слову, которое до смерти измучает своего носителя, сделает его "лишним".

Боль Рудина - в осознании своей судьбы, он сам приговаривает себя к небытию. "Баррикады" - отчаянный шаг, он даже внешне напоминает дуэль: зная себя, Рудин выбирает смерть.

"Рудин" - роман примечательный не столько по художественным достоинствам, сколько по философии слова, что более свойственно для филолого-философских трактатов (например, у А.Ф.Лосева), чем для романа. Образное же мышление больше тяготеет к жизненным героям, поэтому и "лишний человек" нами собирается часто из периферийных, а не центральных персонажей: в них больше идеологии, больше опыта. И после Тургенева, после нигилизма, эта тема во многом исчерпывает себя, герои преодолевают ген "лишнего человека". Таков путь Раскольникова из "Преступления и наказания", но Достоевский, придав герою типичные тематические черты "лишнего человека" (критическое отношение к бытию и переоценка своего Я, колебания в вере, удаленность от природы, незрелость характера и мировоззрения (недоучившийся студент), бессемейность, маргинальное положение в социуме и др.), приведет его к Богу, через любовь и духовное потрясение. Даже герой-самоубийца у Достоевского (напр. Свидригайлов, Ставрогин из "Бесов") будет решен скорее в печоринском, а не чулкатуринском ключе. Герои Льва Толстого всю жизнь ждут смысла, стремятся "быть вполне хорошим" (о кн. Андрее), т.е. живут преодолением "лишнего". У Толстого высший смысл бытия равно присутствует и в Пьере или кн. Андрее, и в Ростовых, и даже в Соне, и даже в явных анти-героях - семье Курагиных: судьбы Анатоля или Элен лишены благодати, но никогда не пусты; несение порока или проклятия нельзя смешивать с пустотой бытия. Мы не будем сейчас углубляться в другую, но родственную тему - мотив преодоления "лишнего" в человеке. В русле же нашей темы отметим еще несколько позиций.

Если тема "лишнего человека" держится на взаимной отверженности мира и человека: герой обличает пустоту мира, мир открывает пустоту героя и ведет его к уничтожению, то нельзя не отметить нечастые, но яркие вариации иного рода. В духе истории Христа общество (но не сам природный космос) отвергает героя праведного или отнюдь не бросающего вызов бытию, наоборот стремящегося сохранить и себя, и уклад жизни как нечто неприкасаемое, осененное высшей волей и смыслом.

Историю неприятия и уничтожения мнимого лишнего наиболее ярко показывает М.Е.Салтыков-Щедрин в цикле сказок. Основной тематический фон цикла - резко негативный: человек озверел, "совесть пропала", ум "провялен" ("Вяленая вобла"), забота только о чреве, но посчитать себя "лишним" не желает ни премудрый пискарь, ни самоотверженный заяц, ни карась-идеалист. Всякий до последнего держится за жизнь, побеждает инстинкт, "гиенское" начало ("Гиена"). Но особую роль в этом цикле играют сказки "Дурак", "Богатырь", особенно - "Христова ночь" и "Рождественская сказка". Уже и в "Гиене" есть мотив чуда - освобождения от звериного: "Иногда нам кажется, что "гиенское" готово весь мир заполонить, что оно и одесную и ошую распространило криле и вот-вот задушит все живое"(10, 463). Но это лишь "фантасмагория", "человеческое" никогда окончательно не погибало, а звериное "будет удаляться вглубь, покуда, наконец, море не поглотит его, как древле оно поглотило стадо свиней" (там же). Последнее сравнение чрезвычайно важно, ведь это напоминание об изгнании Христом легиона бесов. "Лишний человек" подавлен иногда действительным, иногда кажущимся уродством мира. Щедрин это уродство доведет до "глубины" - предела и крушения. Причем если возвращение к жизни герои Толстого и Достоевского находят на путях веры, то Щедрин в сказках изобразит, что спасение даже не в церкви и даже не в святой книге, где оно лишь проповедано. На "озверевшего" человека проповедь не подействует (ср. "Карась-идеалист"). Спасение грешника только в подлинном пришествии Христа в этот мир, и это очень серьезное отличие в вопросе о роли религии и о путях возрождения. Таково значение сказки "Христова ночь", где сам Христос становится героем произведения (и это исключительно редкий мотив в литературе). Но этому предшествует ряд сюжетов, изображающих не Христа, но праведника, который оказывается вытесненным, лишним в этом мире: "Дурак", "Рождественская сказка". И в том и в другом случае дан герой-ребенок (тоже христианский мотив: "Кто больше в Царстве Небесном? Иисус, призвав дитя, поставил его среди них", Мф., 18). И всякий раз "мир", даже близкие отвергают дитя. В "Рождественской сказке" церковная проповедь настолько подействовала на Сережу Русланцева, что тот, глубоко просветленный, жаждет "жить по правде" (10, 487), бороться за торжество Христа. Но уже и сам проповедник, сельский батюшка, не рад такому прихожанину и успокаивает мать Сережи: "Ничего, сударыня, поговорит и забудет... На то и церковь установлена, чтобы в ней о правде возвещать"(10, 489). - "В церкви? А жить?" - спрашивает Сережа. Никто не разделяет его христианский порыв, и он сам, как "лишний", уходит из жизни, произнося в агонии: "Мама! Смотри, весь в белом... Это Христос... - За ним, в нему" Неокрепшее сердце отрока не выдержало и разорвалось" (10, 492; ср. как умирает "лишний человек", ср. предсмертные бреды Базарова).

"Приземленный", романный, а не сказочный вариант подобного мотива мы бы видели в "Обломове" И.А.Гончарова. По своему "неучастию" в общественной жизни этот герой всегда входит в старую линию "лишних людей" (см. "Что такое обломовщина?" Н.А.Добролюбова). Не будем еще раз рассматривать сам поверхностный критерий в выборе героев, заметим, что "лишним" Обломов оказывается только для Штольца и то именно в любви к Ольге Ильинской. Кстати, нельзя не учесть тонко переданный Гончаровым повествовательный прием: в финале, в последних строках говорится, что сам роман написан со слов Штольца, поэтому вся картина несет отпечаток этого обломовского друга: это условный источник романа. Для Штольца же свойственно возвеличивать себя, "отталкиваясь" от примера Обломова,  вдохновляясь слабостями этого героя. Ср.: Штольц даже в разговоре с Обломовым будет всячески возвеличивать свое незамысловатое прибыльное поприще (по сути это колонизация России), спросит, что бы Обломов стал делать именно с таким капиталом, какой есть у Штольца (300 тысяч), советует поступить как он сам – вложить деньги в его компанию; Штольц рассказывает Ольге об Обломове, снова явно возвеличивая себя и унижая друга (женщине - о носках и белье гостя); наконец, помощь Штольца в делах Обломова закончится тем, что он управляет его имением (честно, но - управляет), а в финале даже забирает себе его сына: он служит подавлению, а не возрождению Обломова, и это оборотная сторона их "дружбы": так Обломов необходим для Штольца. Слова Штольца об Обломове в конце романа будут напоминать интонации Рудина, искренним остается лишь чувство превосходства: "Если бы я знал, что дело идет об Обломове, мучился бы я так" (4, 430),- скажет он Ольге, по сути перечеркивая личность Обломова: он не видит здесь никакого соперника, это прекрасный, но вечно лишний человек.

Но роман написан не Штольцем, а только с его слов. Поэтому в произведении Обломов дан гораздо шире штольцевской трактовки.

Все тематические признаки "лишнего человека", явно намеченные в начале романа, окажутся мнимыми. Этот герой не окажется маргиналом, данный вначале разрыв между имением и Петербургом, обессмысливший статус "барина", разрешится парадоксально: Обломов сумеет на Выборгской стороне создать некий оазис барства, не став ни чиновником, ни дельцом, ни деятелем, а оставшись тем, кем был по рождении. Несмотря на пророчества Штольца ("умрешь от удара"), Обломов, хоть и испытает удар, но проживет долго, создав семью и имея сына: этого нет ни у одного "лишнего человека". Словом, Обломов, в отличие от "лишних людей", сохранит себя, не будет раздавлен пустотой и не опустошит себя сам.

Широта восприятия мира у Обломова не сравнится ни с одним из героев нашей темы: природа, космос, Бог, понимание человека - все доступно Илье Ильичу. Важнейший в контексте литературы середины века мотив - он подчеркнуто религиозен, мысль о Боге постоянно присутствует в нем, как и молитва, даже несколько экзальтированная: "Он встанет с постели на колени и начнет молиться жарко, усердно, умоляя небо отвратить как-нибудь угрожающую бурю"(4, 69). Но это не экзальтация Катерины Кабановой и не гнетущее состояние его предков в их восприятии Бога (ср.: "Надо Богу больше молиться и не думать ни о чем"; , 134, "Сон Обломова"). Наоборот, идея Бога вдохновляет мысль Обломова: "Боже мой! Ты открыл мне глаза и указал долг"(255). Само счастье Обломов видит как воплощение Божьего смысла: "Вас благословил сам Бог! Боже мой, как я счастлив!"(445). Обращение к идее Бога в таком широком и подвижном виде влечет за собой и приятие мира как такового. Обломову открыто то, что упущено "лишними людьми", и мы лишь перечислим: любовь к женщине, к природе, искусству, дому, памяти предков, чести, наконец, к Родине, и вообще именно наполненность любовью в отличие от ненависти "ЛЧ" - ведущая черта этого образа. Не случайно он так естественно признается Ольге в своей любви: "слово найдено" им тогда, когда еще только сильно очарование пением, а сама Ольга почти незнакома Обломову.

Любовь Обломова - это любовь к жизни, ко всему живому, в том числе и к привычным вещам, кушаньям, привычным, пусть и невзрачным людям, вроде его вечного спутника Алексеева. Мы не разбираем образ Обломова как таковой, в данном случае нам важно лишь подчеркнуть его наполненность, из возможной дальнейшей характеристики добавим еще один ключевой момент, отделяющий его от "лишних людей": глубокое и даже точное понимание себя и других. В редкие минуты Обломов заблуждается, вдруг воображая себя деятелем, но в остальном он именно принимает мир как данность, со своими слабостями, но и достоинствами, ясно видит зло и порок, но принимает и это. Если видеть в Обломове главное - его "внутреннюю жизнь"(4, 70), то в нем нет черт нашей темы.

Однако мир вокруг не востребует самого сокровенного в Обломове, и, кажется, с точки зрения Штольца любая суета Судьбинского более значительна или подлинна для человека: в этом смысле Обломов и необычайно взыскателен: "Вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг другу, это оглядывание с ног до головы; послушаешь, о чем говорят, так голова закружится, одуреешь..." - говорит Обломов; "У всякого свои интересы. На то жизнь..." - оправдывает в том числе и себя Штольц (4, 179).

И взыскательность Обломова отнюдь не апатична: мы видим яркий гнев Обломова в разговоре с литератором Пенкиным, упивающимся пафосом общественного обличения: "Извергнуть из гражданской среды! ... Это значит забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее начало; что он испорченный человек, но все человек же... Извергнуть! А как вы извергнете из круга человечества, из лона природы, из милосердия Божия? - почти крикнул он с пылающими глазами" (4, 30). Слушая Обломова даже Штольц воскликнет: "Да ты философ, Илья"(4, 181), "Да ты поэт, Илья"(184). И Обломов точно добавит: "Да, поэт в жизни, потому что жизнь есть поэзия"(там же). Добавим, что в романе 1859 года, времени Базарова, Обломов будет показан прямо в антинигилистическом ключе: "Обломов хотя и прожил молодость в кругу всезнающей, давно решившей все жизненные вопросы , ни во что не верующей и все холодно, мудро анализирующей молодежи, но В душе его теплилась вера..."(4,280). Духовное оправдание Обломова дает Гончаров в конце романа, описав брак Штольца и Ольги Ильинской. Обломов не только необычайно глубоко повлиял на Ольгу (ни один "лишний человек" не влияет на ближнего, а проходит мимо, даже - по существу - Базаров в отношении Аркадия), он будет вдохновляющей легендой в доме Штольца, сама семья которого окажется не чем иным, как воплощением обломовской мысли и мечты: "Все, как мечтал и Обломов"(4, 465).

Оправданно ли тогда будет в конце же восклицание Штольца: "Погиб, пропал ни за что!" (4, 502)? Это, кажется, оценка именно "лишнего" человека. Но, во-первых, это фраза предвзятого Штольца, и уж не надо сводить авторскую позицию к оценке, высказанной лишь одним из героев (тем более Штольца, не удовлетворявшего и самого И.А.Гончарова: см, статью "Лучше поздно, чем никогда"). Во-вторых, автору и нужно показать глубокий разлад между его героем И современностью, но этот разлад - "против" современности, не востребовавшей в Обломове традиционно лучших духовных черт и высветившей, подобно литератору Пенкину, только негативные его стороны. Но не такова ли судьба всякого праведника? В конце концов "лишним" оказывается не Обломов, поскольку это условность, художественный образ, а обломовское содержание: человечность, совесть, чувства красоты и смысла, вера, честь и даже мудрость.

Чтобы не сделать из Обломова "икону", уточним: в Обломове есть слабость характера, есть уродливые укоренившиеся привычки, но не уродство духа, свои же слабые или даже позорящие его черты Обломов постоянно осознает, как "лишний человек" осознает разве что накануне смерти. Итак, самая сильная сторона личности Обломова - терпение: он страдальчески терпит и неудовлетворенность самим собой, но не проклинает от этого весь мир, по-христиански смиренно принимает свой крест и остается "поэтом жизни".

Мы заметили, что, словно "пресытившись" темой "лишнего человека", литература меняет акценты. Ранее внутренне пустой герой, проходя мимо истины и смысла, уходил в небытие, и смерть была единственным его ярким жестом. Теперь мир вытесняет праведника, который хочет жить долго, принимает жизнь как непререкаемый закон, даже если она неприглядна и не сулит ему одни радости, принимает и самоосуждение, и осуждения себя ближним: щедринский мальчик не в силах это выдержать, в Обломове же, как ни странно, заложена сильная, мужественная энергия, поэтому его смерть - не гибель Грушницкого и не угнетенность Чулкатурина с его желанием умереть; его жизнь остановилась в свой срок, "без боли, без мучений, как будто остановились часы, которые забыли завести"(4, 499), и душа его ушла к Богу.

Есть и иное завершение нашей темы. "Лишний человек" становится героем комедии: точнее, вновь становится, как когда-то Чацкий. Только Чацкого редко воспринимали как комическое лицо, и похожее положение у "комедии" А.П.Чехова "Вишневый сад". Чехов, кажется, вообще завершает в своем творчестве все ведущие темы русской классики и особенно чуток он к мотивам, содержащим внутреннее противоречие. Например, как быть врачом и не быть шарлатаном, если ты не можешь спасти от смерти? - Повторить во враче Христа и быть с Христом, несущим бессмертие (см. главу "Образ врача"). Или: быть Божьим творением, но - маленьким человеком? - Восходить к Богу и, по-своему, не быть "маленьким" в своем облике, ведь Бог - это жизнь, а не преграда (см. главу "Маленький человек"). Наконец: жить и быть лишним? - Стать только смешным. На наш взгляд, комедийное начало у таких авторов, как Грибоедов, Гоголь, Чехов, неразрывно связано с жизнью православной идеи: имея перед собой Христа, терзания Чацкого, Треплева или Трофимова нельзя воспринимать иначе, как комедию. "Горе от ума", "Вишневый сад" - это христианская комедия.

Заметим и то, что литературная жизнь темы в том и состоит, чтобы всякий раз вызывать новое восприятие, пока тема не исчерпает себя. Поэтому нет ничего удивительного, что Чацкий дан у Грибоедова со смехом, но и с сочувствием; Ленский вызывает у Пушкина лишь снисхождение ("Он сердцем милый был невежда"); Грушницкий уже не интересен Лермонтову; Тургенев увлечен и удивлен бесплодной энергией, талантливостью "лишних людей", как бы живучестью этого характера четверть века спустя после Чацкого.

Чехову лишний человек надоел: он без сожаления смешон и даже мерзок. Привлечем комедию "Вишневый сад". Особенность героев поздней классики В том, что они сами себя аттестуют "лишними людьми", герои ранние (Чацкий, Ленский) никогда бы не согласились с таким аттестатом, что нисколько не меняет его. И, может быть, резюме нашей темы мы увидим в монологе Шарлотты: "У меня нет настоящего паспорта, я не знаю, сколько мне лет... А я прыгала сальто-мортале и разные штучки. А откуда и кто я - не знаю. Кто мои родители, может быть они не венчались ... не знаю. (Достает из кармана огурец и ест.) Ничего не знаю" (9, 425). Прежде герою мнилось, что он что-то знает, теперь вся пустота открылась перед ним, как прежде бывало только накануне смерти. Теперь, собственно, "лишнему человеку" и не требуется умирать, поскольку жизнь его уже тленна (ср.: Епиходов бредит оружием, угрожает застрелиться, но цепляется за жизнь, за работу у Лопахина со всем унижением). Герой и не пытается сыграть сцену "из пятого акта" (Печорин), яркий финал, развязку, потому что нечего развязывать и незачем скрывать свое опустошение. Это и есть признаки завершения темы, ее исчерпанность.

По сути сохраняются все тематические признаки : от безверия до бессемейности. Кстати, только дом или семья не дают ореола "лишнего" ни Раневской, ни Варе, ни даже Пищику: для русской духовности уже одни эти мотивы оправдывают судьбу человека. А как же религия? Гаев с чувством обращается к Богу: "Боже мой! Боже, спаси меня" (9, 423), но это чувство - истерика (ср. с Обломовским признанием высшего смысла в Боге, а не только спасителя, да притом в гаевском мелком духе), а Божье имя пропадает в общем гаевском потоке бессмыслицы, значит не более, чем его слова о народе: "Меня мужик любит недаром. Мужика надо знать! Надо знать, с какой... Аня: Опять ты, дядя. Варя: Вы, дядечка, молчите"(9, 424). Слова Гаева значат уже меньше слов Рудина: "Честью моей, чем хочешь, клянусь, имение не будет продано" (9, 423)."Лишний человек" не существует без ненависти (ср. Чацкий. Ленский, Базаров и др.), и Гаев будет с отвращением называть Лопахина хамом, а свою сестру - глубоко порочной и винить ее в несчастиях их рода ("Она порочна. Это чувствуется в ее малейшем движении". 422). Но это уже не та ненависть, ведущая к дуэли или к пафосным обличениям, и Гаев "учится" молчанию: "Варя: Дядечка, вам надобно молчать. Молчите себе и все; Аня: Что ты говорил только что? Для чего ты это говорил?" (423) - эти слова в какой-то мере звучат для всех наших "лишних людей" от Чацкого до Базарова. Но энергия уже ушла из темы, и Гаев скорбно отвечает: "Молчу", сосет вечные леденцы.
Не понимая "маршрута" идет по проторенной дороге "лишних людей" Петя Трофимов, вечный студент в старых калошах (ср. его уже старческий крик, точно старой жене: "Аня! Нет моих калош! Не нашел!"; "Варя: Возьмите вашу гадость!" - 451-452). Петя говорил возвышенным слогом, не хуже Ленского или Рудина, он не ощутил еще себя "лишним человеком" или старается от этого отвернуться, но монологи его звучат пародийно, а убеждения пусты. "Мы выше любви!-" заявит он. Это то же, что быть выше Христа, поэтому Раневская зло высмеивает его: "Вы все еще гимназист второго класса! Вы недотепа... И надо же что-нибудь с бородой сделать, чтобы она росла как-нибудь" (443). После таких слов "Петя с лестницы упал" (444).

"Вишневый сад" становится символом прощания, в том числе и с типичной темой золотого, дворянского века - "лишним человеком".

Надо заметить, что Чехову виден дальнейших ход жизни, но прощание и завершение - чисто чеховский мотив. Поэтому так неопределенно в комедии будущее, которое, однако, уже стоит у порога. Прикосновение к духовным язвам ХIX века очень сильно, и в Лопахине будут бороться практичная хватка и жажда деятельности с уходящей дворянской линией (он очарован Раневской и наполовину еще в "крепости"), давшей в нем неуклюжий скепсис, наряд "лишнего человека" ("Мы друг перед другом нос дерем, а жизнь знай себе проходит. Когда я работаю подолгу, без устали, тогда мысли полегче, и кажется, будто мне тоже известно, для чего я существую" – 453). Гаевское беспросветное "Все равно умрешь" (433) коснулось и его.

Итак, тема "лишнего человека" приходит к своему завершению именно как отклик на православное убеждение в подлинной ценности бытия и личности каждого творения Божьего: от романтического пафоса неприятия жизни до острого неприятия самого "лишнего человека". То, что под этим именем можно будет видеть и героя XX века, ничего не меняет: значение имени будет иное, назвать "лишним" можно будет героя уже по совсем иным основаниям. Будут и возвращения к православному представлению, что "лишних" нет, а есть только различные выражения высшего смысла. Но возвращение - уже не открытие. ХIХ век открыл и исчерпал тему "лишнего человека".

Литература:

1 Белинский В.Г. Собрание сочинений в 9 тт. М., 1977.
2 Герцен А.И. Сочинения в 9 томах. М., 1955.
3 Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 6 тт. М., 1949.
4 Гончаров И.А. Собрание сочинений в 8 тт. М., 1953, т.4.
5 Грибоедов А.С. Сочинения. М., 1956.
6 Лермонтов М.Ю. Полн. собр. соч. т.4. М.-Л., 1948.
7 Пушкин А.С. Полн. собр. соч., т.3. М., 1954.
8 Тургенев И.С. Собрание сочинений в 12 тт. М., 1954.
9 Чехов А.П. Собрание сочинений в 12 тт. т.9. М., 1956.
10 Щедрин Н. (М.Е.Салтыков) Собрание сочинений. т.10. М., 1951.