Тема маленького человека в русской классике

Определение "маленький человек" – подлинный долгожитель в школьном и вузовском литературоведении. Лишенное научной сухости, оно удобно и для экзаменационных тем. Поэтому естественно, что сложился определенный смысловой и эмоциональный стереотип, сопровождающий это выражение. Даже сами литературные герои откровенно так себя и рекомендуют: "Я, сударь, маленький человек" (Кулигин из пьесы А.Н. Островского "Гроза"), с естественным добавлением: "Меня обидеть можно!". Вот, казалось бы, и весь нехитрый смысл этого наименования. Но это явно лукавая простота, которая из-за своего многолетнего, а то и векового бытования оказывается совершенно непродуктивной как для литературоведческого анализа, так и для живого, толкового сочинения. Эта видимая простоватость усугубляется и тем, что образ "маленького человека", из сострадания что ли, обычно примолаживают: добро, когда его родословную ведут от "Бедной Лизы" Н.М. Карамзина, а то ведь откинут еще полвека и дадут в "отцы" Н.В. Гоголя с повестью "Шинель". Если взглянуть непредвзято, не через сложившиеся догмы, то увидим иную картину. Во-первых, не всякий изображенный бедняк будет отвечать этой теме. Тот же Кулигин исполнен такого претенциозного пафоса, что определение "маленький человек" скорее маска, чем подлинность. Он хочет "умом громам повелевать", он все природные законы отвергнет и изобретет "перпету мобиле", пресловутый вечный двигатель, символ человеческой гордыни; он видит себя богачом, обладателем миллиона, судьей и благодетелем народа, чуть ли не глашатаем Бога (в заключительной реплике "она теперь перед судией, который милосерднее вас"), да и "обидеть" его едва ли возможно: слишком назойливы и вызывающи у него требования "финансировать" его, кулигинские, изобретательские капризы... Во-вторых, уже из короткой оценки Кулигина видно, что содержание образа с эмблемой "маленького человека" далеко не монотонно, скорее парадоксально, и именно это делает данную тему интересной и живой, несмотря на известные издержки всякого устойчивого выражения. Коротко говоря, сложившийся шаблон состоит в том, что "маленький человек" рассматривается как жертва тех или иных общественных отношений: если он хорош (предположим, как Самсон Вырин), то общество несправедливо держит его в четырнадцатом, последнем своем классе; если он плох, как чиновник девятого класса Акакий Башмачкин, то общество и виновато в его недостатках (вспомним, что Н.Г. Чернышевский называл Акакия Акакиевича не иначе как "идиотом": "круглый невежда и совершенный идиот, ни к чему не способный", 5, 323). Раскрывать тему в подобном духе не только пошло или неинтересно, но главное - это значит не понимать текст, а подгонять его под идеологическую схему, которая остается живучей, несмотря на кажущуюся смену общественных идеологий. Так, в дальнейшем мы обратимся к тем же образам Пушкина и Гоголя, но подчеркнем, что строить социальную защиту их героев не входит в авторскую позицию, и это, однако, отнюдь не перечеркивает мотив сострадания: авторы видят своих героев не в социально-политических координатах, а скорее ставят их перед Богом, перед вечностью, перед сущностями человеческого бытия (яркие символические эпизоды: притча о блудном сыне, выбор имени, смерть и преображение и т. д.).

Общественное обличение затрагивает лишь одну из сторон в развитии темы "маленького человека", отраженную достаточно полно еще в литературе 18 века, прежде всего в "Путешествии из Петербурга в Москву" А.Н. Радищева: "Опомнитесь, заблудшие, смягчитесь, жестокосердные; разрушьте оковы братии вашей, отверзите темницу неволи и дайте подобным вам вкусити радость общежития", 3, 2, 150). Идеализация страдальца особенно сильна у Карамзина, не в первый раз в литературе доказавшего, что и "крестьянки любить умеют": отец Лизы "любил работу, пахал землю и вел всегда трезвую жизнь", мать – чувствительная и добрая старушка, сама Лиза, "не щадя красоты своей, трудилась день и ночь". Однако у того же Радищева "маленький человек" может быть и средоточием порока ("валдайские любовницы"), и жестокости (восставшие рабы), и "соучастником разврата своего барина" (глава "Медное"): "Твой разум чужд благородности мыслей, ты умереть не умеешь, ты склонишься и будешь раб духом, как и состоянием"(3, 2, 181). Как видим, уже в своих истоках образ маленького человека вовсе не всегда связан с пафосом сочувствия и защиты слабого; обличение в этой теме развито ничуть не меньше. Все же и за десятилетия до пушкинского "Станционного смотрителя" чувствуется, что тема уже освоена, само определение "маленький человек" становится привычным, основным же мотивом прозы 18 века будет утверждение равенства: "Солнце равно освещает и помещика и крестьянина... Никак не вообразительно мне, что вельможа от маленького человека, а малочинный от крестьянина весьма отличен был", – сказано А.П. Сумароковым("О домостроительстве" 3, 1, 74.). Так  неужели тема маленького человека не дает никаких вариаций в литературе пушкинской поры? Это, конечно, не так, и не следует пафос радищевского "Путешествия..." переносить на творчество позднейшее, на героев Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Достоевского.

Развитие мотива, думается, определено не столько чеканной и внутренне неподвижной формулой равенства всех под солнцем, сколько иным равенством – перед Богом, перед Христом, что также было включено в традицию "маленького человека" как непременный компонент, причем уже у самых истоков литературной темы: для Радищева в главе "Хотилов" равенство под солнцем непосредственно сопряжено с "храмом живым Бога", провозглашающим "разрушить оковы братии вашей". Движение темы, а не монотонное повторение призывов, с одной стороны, определялось живой диалогичностью, личностным соучастием Бога и человека: под солнцем человек безличен и неизменен, солнце равно греет и грешника, и праведника; пред Богом человек предстает вечно меняющимся, соотносимым с идеалом жизни, он ответственен и активен. Вообще обращенность к Богу будет одной из обязательных черт образа "маленького человека", сама типология этих героев будет определена именно их пониманием Бога. С другой стороны, в трактовке темы есть и своя ограниченность: здесь литература ведет самый непосредственный диалог с Библией и Церковью, более обязательный, чем в иных тематических плоскостях (например, в темах природы, войны, социальных движений и др.), поэтому в определенной мере тема "МЧ" не бесконечна, она ограничена библейскими аналогиями.

Скажем, наконец, что если искать первоисточник для темы "маленького человека" в русской литературе, то это будет прежде всего сама Библия, особенно – Евангелие, от которого, можно думать, ведет свою родословную понятие маленького человека.

Человек, нарисованный в Евангелии, есть именно "м а л ы й", меньший перед Богом, а не перед земной властью, или силой, или богатством. Более того, земное значение человека и его облик перед Богом не совпадают. Христос прежде всего обращен к "униженным и оскорбленным": "Придите ко мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас" (Мф., 11, 28). Дадим еще несколько емких евангельских стихов, которые определяют смысловое ядро нашей темы; "То, что сделали вы одному из братьев моих меньших, то сделали мне" (Мф., 25, 40-45); "кто из вас меньше всех, тот будет велик" (Лк., 9. 48); "кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; кто хочет быть первым, да будет вам рабом" (Мф., 20,26):, "смотрите, не презирайте ни одного из малых сих" (Мф., 18, 10). Итак, евангельский человек м а л своим духом, унижен, порочен и слаб, но устремлен к Богу, ожидает высшего суда, преображается, несмотря на земное унижение ("последние станут первыми"). Высший завет – стремиться к благополучию не на Земле, а в Царстве Небесном, что достигается служением Богу в любви к ближнему и в неизбежном страдании. Еще одно важное состояние "маленького человека" -  стремление уйти от греха, хотя и неизбежное вовлечение в грех, однако в грех, имеющий прощение. В этом смысле "маленький человек" никогда не вовлечен в крайнюю греховность: "Будут прощены сынам человеческим все грехи и хуления… Но кто будет хулить Духа Святого, тому не будет прощения во век" (Мф., 3, 28 ,29). Это не святой, но и не воплощение дьявола. Примерами из евангельских сюжетов будут "блудный сын", Мария Магдалина, хананеянка с дочерью, прокаженный самарянин, наконец – собирательный образ "блаженного" из Нагорной проповеди. Словом, христианский человек есть именно "маленький человек" (в скобках заметим, что здесь нет оценочного оттенка и "маленький человек" может быть богаче и глубже любого романтического героя – титана).

Основные черты образа маленького человека даны в Евангелии по-притчевому кратко и емко, это почти чистая и д е я образа; литературное развитие дает художественное и потому живое и многообразное бытование этого образа. Причем мы выделяем особо классику XIX века в развитии темы по следующей причине. Литература в традиции Радищева словно исчерпала веру в земное благополучие "маленького человека", возвращается к трагическому пафосу Евангелия с ощущением никогда не преодолимого земного страдания, что дало импульс для сравнительно быстрого развития темы от Самсона Вырина до Платона Каратаева, причем трагический пафос обуславливает и философское углубление героя. Недостаточность, а то и неуместность сочувствия к земным страданиям, понимание невозможности в полной мере установить Царство Божие  на Земле (да и невозможности для "маленького человека" полно понять Слово Божие) лишь усилило художественную привлекательность темы. Наоборот, революционный пафос спасения "маленького человека", яркий и привлекательный сам по себе, оказался неплодотворным для глубины художественного изображения личности.

Развитие темы "маленького человека" имеет свою собственную логику, что мы и постараемся проследить в дальнейшем.

Если Евангелие дает смысловой центр образа "маленького человека", то можно выделить и ряд общих признаков, по которым собственно мы и относим к нашей теме литературных героев. Чисто внешние черты здесь не помогают: не всякий крепостной или чиновник 14 класса будет "маленьким человеком" в литературе. Ведь у Печорина, скажем, как прапорщика, тот же 14 чин, что и у Вырина, а гоголевские дядя Митяй и дядя Миняй такие же крепостные, как и Платон Каратаев. Главными тематическими чертами этого образа будут: 1/ низкое, бедственное, подчиненное социальное положение; 2/ страдание, происходящее не от своего злого умысла или вины, а от слабости и ошибок; 3/ в разной мере, но – ущербность личности, часто убожество и неразвитость; 4/ острота жизненных переживаний; 5/ наконец, осознание себя именно "маленьким человеком" и стремление утвердить свое право на жизнь именно в таком качестве, но часто с мечтой лишь об облегчении жизни; 6/ обращение к Богу как единственному носителю справедливости и равенства: только перед Богом равны (и "малы") в с е. И для нашего героя характерен именно весь комплекс признаков, наличие отдельных из перечисленных черт еще не вводит его в русло "маленького человека". В то же время нельзя сказать, что наличие признаков делает героев разных произведений одинаковыми: это именно тематические признаки, не тождественные с м ы с л у или художественной индивидуальности героя, каждый из которых будет совершенно по-своему н е с т и эту тему и раскрывать неповторимый смысл.

Мы остановимся на следующих произведениях русской классики, входящих в русло "маленького человека": "Станционный смотритель" А.С. Пушкина, "Шинель" Н.В. Гоголя, "Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтова, "Преступление и наказание" Ф.М. Достоевского, "Война и мир" Л.Н. Толстого (образ Платона Каратаева). Кроме того, нам интересен ряд "пограничных" образов, позволяющих оценить нюансы темы, контрастные отклонения от нее, уже переносящие героев в иную категорию (например, Евгений из "Медного Всадника", Чичиков, Карандышев, герои "Грозы" А.Н. Островского, наконец – ряд чеховских персонажей, на которых собственно тема маленького человека прерывается: Чехов "уничтожает" маленького человека, стремясь не столько к утверждению, сколько к перерождению подобного героя. Вообще тема "маленького человека" в ее чистом виде, без перерастания в совершенно иную тему (например, участие маленького человека в великом деле, как в статье М. Горького "О маленьких людях и о великой их работе", или переоценка духовности маленького человека: мал в обществе, но велик в душе и др.), окажется одной из специфических тем именно классики XIX века, где, при наличии общих тематических черт, тем не менее философия "маленького человека" будет концептуально развиваться, но именно вокруг евангельской притчи.

Итак, проследим развитие данного мотива, выбрав классические и хрестоматийные тексты, понимая, конечно, что вся полнота вариаций "маленького человека" нуждается в специальном, монографическом исследовании.

Пушкинский "Станционный смотритель" стал емким манифестом темы "маленького человека". Недаром к образу Самсона Вырина обращен Макар Девушкин из "Бедных людей" Достоевского, обозначен "Станционный смотритель" в гоголевской "Шинели", Лермонтов в тексте своего романа дает строку из пушкинской повести ("по казенной надобности")…

Есть ли смысл в самом выборе должности для "маленького человека"? Пушкин отвергает роль "диктатора" почтовой станции, наоборот, подчеркивает: "смотрители суть люди мирные, от природы услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях и не слишком сребролюбивые". И Пушкину важно расположить такого героя в тесном соприкосновении с людскими судьбами, на дорогах судьбы, поэтому – такое "всеобщее" начало повести: "Кто не проклинал? Кто не бранивался? Кто не требовал от них? Кто не почитает их извергами?.." Дальше мы увидим, что "станционный смотритель" - не только отражение всеобщей судьбы "маленького человека", но и средоточие ответственности за себя и за ближнего: проезжающий, рассказчик А.Г.Н., не просто призывает "войти в положение", "исполниться искренним состраданием", а именно почувствовать свою вину за боль ближнего ("обстоятельства сблизили нас"). Рассказчик А.Г.Н. изъездил всю Россию, и созданный им образ станционного смотрителя точно распространен на весь облик православной судьбы. Рассказчик в "Повестях Белкина" вообще играет важную роль в раскрытии смысла и темы "маленького человека": он и противоположен ему ("бирал с бою то, что следовало мне по праву"), и вообще отдает должное праву сильного, а уж тем более – праву достойного, "маленький же человек" уповает не на право, а на милость. В начале повести рассказчик иронически предлагает истинную иерархию в общежитии: "не чин чина почитай", а "ум ума почитай", но судьба Самсона Вырина и его дочери в конце концов отвергает всякую земную иерархию как нечто суетное, непостоянное и всегда неточное. Не случайно мечта о подлинной иерархии показана Пушкиным как противоречие Евангелию: "с кого бы начинали кушания подавать?", в то время как в Евангелии заповедано не стремиться быть первым за столом (Лк., 14, 8). Образно говоря, "маленький человек" не думает ни о каком первенстве и надеется лишь на то, что его не прогонят от стола вовсе.

В образе станционного смотрителя Пушкин отмечает не только смирение, кротость, как бы согласие с судьбой именно маленького человека, но и желание благополучия, скромных радостей. Естественный для какой-либо иной темы, в нашем русле этот момент становится катастрофой для героя. Поначалу Самсон Вырин и преуспел в своем роде: это человек, стремящийся уйти от страдания и неприятностей, "свежий и бодрый" в свои 50 лет, окружает свой маленький мир бальзаминами, греется у самовара, он особенный любитель пуншу ( т.е. смеси рома с шампанским или – "кипяток с водкою", по В.И. Далю). Точно не в соразмерности с этим незамысловатым комфортом Бог дает Самсону красавицу – дочь, которая тоже входит в малое хозяйство смотрителя ("ею дом держался"), больше того – Дуня помогает своему отцу избегать всех страданий смотрителя. Самсон Вырин тонко использует поразительную красоту дочери, чтобы сохранить свое благополучие: достаточно надвинуться грозе – появляется Дуня, "и барин, какой бы сердитый ни был, при ней утихает и милостиво со мной разговаривает" (слова смотрителя). "Маленький человек" хочет приспособиться к жестокому миру, укрыться от невзгод, что вовсе не так безобидно, как ему это кажется. Евангелие со всей очевидностью говорит о зле мира, называет дьявола "князем мира сего", "МЧ" упорно не хочет замечать этой очевидности (как не "замечает" Вырин притчи о блудном сыне, нарочито изображенной в его доме) и при своей скромности напрочь отвергает христианское мироустройство. Маленькому человеку особенно свойственно воспользоваться чьей-либо помощью, причем далеко не безопасной для ближнего и даже чреватой катастрофой: так, подчеркивает Пушкин, и Дуня, помогая "маленькому человеку" избегать неприятностей, сама постепенно развращается, в свои 14 лет выглядит "маленькой кокеткой", вполне к тому же уверенной в сладострастной привлекательности, даже власти своей красоты.

Видно, что "маленький человек", будучи сам "подавлен обстоятельствами", далеко не равнодушен к власти над ближним (сравним поведение не – "маленького человека", мотив аристократической жизни: Онегин призывает "учиться властвовать собой", а не своим ближним, он удаляется от людей в чисто духовное одиночество – правда, если простить ему "белянки черноокой младой и свежий поцелуй"). Аристократ пренебрегает "кратосом", властью, - маленький человек внутренне мечтает о ней. Интересно заметить этимологию фамилии Выриных: "вырить" - значит "приноравливаться", а также "вырь" – это омут, темный и гибельный водоворот (согласно словарю В.И. Даля). Красота Дуни столь соблазнительна, что А.Г.Н., расставаясь с Выриными в самом благостном настроении, просит поцелуя у Дуни, но его переживания отнюдь не соответствуют "чистоте и свежести поцелуя ребенка" (используем слова из лермонтовского романа): "Много я могу насчитать поцелуев, с тех пор как этим занимаюсь, но ни один не оставил во мне столь долгого воспоминания". Поцелуй "маленького человека – кокетки" вполне "отравлен", и далее уже не будет ничего удивительного в истории гусара Минского. Это "долгое воспоминание" (ср. пафос стихотворения "Воспоминание") и дальнейшую привязанность А.Г.Н. к памяти о посещении смотрителя можно считать мерой ответственности за ближнего и даже переживанием неявной вины, точно из-за соучастия в развращении Дуни, что собственно и определило сюжет повести, возвращения А.Г.Н. к дому Выриных. Отметим, что толчком к "падению" Дуни становится именно стремление "маленького человека", Самсона Вырина, облегчить свои, и без того не такие уж "крестные", смотрительские "муки".

В "маленьком человеке" живет зародыш мести, преодоления своего подчиненного положения, и Дуня пользуется первой возможностью, чтобы порвать с судьбой "малых сих". Этим она приносит отцу уже подлинные, безмерные мучения (грубо говоря, он лишен и любимой дочери, и защиты от зла в этом мире), но не его ли здесь вина прежде всего? Но "маленький человек" не столько анализирует, сколько смиренно сносит новые мучения, протест Вырина быстро гаснет, и он уже принимает удары жизни как неизбежное наказание: "От беды не отбожишься, что суждено, тому не миновать". Судьба Самсона Вырина плачевна: едва почуяв малое благо, он теряет все, теряет неизмеримо больше. А.Г.Н. заметил, что тот уже превратился в хилого, запущенного старика, любовь к ромовому пуншу тоже вдруг оказывается  роковой погибелью "маленького человека": "Отчего он умер? – Спился батюшка". Кажется, иначе сложилась история Дуни: ромистр Минский из победителя и похитителя превратился в покоренного. Интересную сцену дает Пушкин: ротмистр "сидит в задумчивости. Дуня … сидела на ручке его кресел, как наездница в своем английском седле.., смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы". Где былая свобода, живость, артистизм Минского? Не подчинен ли теперь этот гусар своей наезднице? Подчинен и, кроме того, чувству своей ответственности и долга; он скажет Самсону Вырину: "Виноват перед тобою и рад просить у тебя прощения… Дуня будет счастлива, даю тебе честное слово".

Подобной черты Пушкин не видит в своем "маленьком человеке": чувство долга и особенно своей вины едва ему знакомо, он выполняет свои обязанности несвободно, боясь лишиться своего малого блага. Пушкин покажет и попытки "маленького человека" преодолеть корысть, но совершить свободный и сильный поступок ему не удается. Здесь отметим эпизод, когда Самсон Вырин бросает деньги Минского в прах, притоптывает их каблуком, а затем, отойдя несколько шагов, одумывается и возвращается за ними. "Маленький человек", по Пушкину, находится постоянно в разладе с своей судьбой, совестью и своими поступками, каким бы изворотливым и довольным (а иногда даже почти величественным, как в эпизоде с деньгами или при явлении к Дуне) он ни оказывался на короткое время. Дуня Вырина тоже не будет безмятежно довольна своей победой над ротмистром: в конце повести она в слезах падает на могилу своего отца.

Повесть Пушкина насыщена множеством нюансов судьбы "маленького человека" (мы и остановились на ней подробно, поскольку здесь есть как бы конспект дальнейших вариаций темы). Не имея возможности привести их исчерпывающе, отметим следующее важнейшее концептуальное звено. Это присутствие идеи Бога и церкви в "Станционном смотрителе". Собственно отъезд Дуни видится так: в день воскресный она собирается в церковь, к обедне – а вместо этого тайно бежит с Минским (вместо святости – блуд). Затем ищет Вырин свою дочь и у крестной матери, но сюжетно Дуня уже не связана с церковным кругом: гусар, словно демон, мчит ее мимо и мимо.

Особенно символично показана в повести притча о блудном сыне. Картина в доме станционного смотрителя – вовсе не икона, а скорее карикатура на христианский сюжет: видно, что, по Пушкину, христианская идея дана, но не востребована человеком в истинном виде. В лубочном стиле картинки идея Евангелия огрублена и подавлена плотью, словно приближена к обыденности. "Почтенный старик в колпаке и шлафорке отпускает беспокойного юношу… Яркими чертами изображено развратное поведение молодого человека: он сидит за столом, окруженный ложными друзьями и бесстыдными женщинами… Пасет свиней и разделяет их трапезу… Блудный сын стоит на коленях; в перспективе повар убивает упитанного тельца". Евангелие не понято человеком, не спасает и не предотвращает даже того, от чего столь наглядно предостерегает сюжет картинки – притчи. Потеряв Дуню, отец называет ее "заблудшей овечкой" (евангельское выражение, ставшее аналогом притчи о блудном сыне), выражая тем самым, что библейская история повторяется, но так и не исправляет, не поучает человека. Внешне жизнь – не воплощение заветов Библии, а скорее карикатура на нее, поэтому такие символические антитезы: в Евангелии – сын, в повести – дочь; возвращение в дом к живому отцу – возвращение к могиле и др. Библия сбывается в части заблуждений "маленького человека", но не сбывается как христианский идеал: "МЧ" обречен на непонимание Христа.

Отторжение "маленького человека" от очевидной и открытой Божественной истины символично показано в последней сцене повести, когда уродливый рыжий мальчишка вспрыгнул ногами на могилу смотрителя, где стоит православный крест и еще уцелел святой образ: "маленький" видит, но не внемлет очевидному. Вместе с тем осененная образом могила символизирует неизбежную встречу "маленького человека" с Христом, но уже не в земном бытии.

Итак, в "Станционном смотрителе" Пушкин показывает, что быть "маленьким человеком" – удел естественный и неизбежный; "маленькому человеку" открыто многое, но мало воспринято им; он стремится к облегчению земной участи, но лишь навлекает на себя еще большее страдание; стремясь к благу, не избегает греха; уходит из жизни глубоко подавленный и в ожидании высшего суда; сама смерть оказывается желанней жизни для него ("поневоле согрешишь, да пожелаешь ей могилы": Вырин о дочери). Земная же жизнь, во власти "князя мира сего", течет болезненно, непредсказуемо и трагично (абсурдно, если выразиться непушкинским стилем): так, в конце повести показана уродливая и грубая семья пивовара (как не прислужника бесов?), занявшая столь привлекательный дом услужливого смотрителя, где теперь вместо красавицы Дуни обитает "толстая баба" с сыном – оборванным, рыжим и кривым уродом. А ему, Ваньке этому, все бы орешки грызть: маленький человек в нем не сокрушится…

Прежде чем перейти к следующему повороту темы "маленького человека", отметим, что это жестокая тема, во многом и построенная на обличении своего героя, отнюдь не противоречит заявленному Пушкиным в повести мотиву сострадания. Во-первых, это буквально "со-" (совместное) С т р а д а н и е – общий удел, а не снисхождение к слабому со стороны высшего, и это не уход от страдания, а скорее его усугубление: здесь нет искоренения мук, есть именно представление, что жизнь в страдании – судьба каждого, поскольку каждый – из "малых сих", он мал прежде всего перед Христом, что делает унижение перед лицом "князя мира сего" болезненным, но малозначащим. Напомним: страдание раскрыто в каждом действующем герое повести, в Выриных, Минском, в рассказчике А.Г.Н. Во-вторых, униженность "малых сих" рассматриваеся как пролог к будушему внеземному значению: "Всякий возвышающий себя унижен будет, а унижающий себя возвысится" (Лк., 14, 11). "Воздастся тебе в воскресение праведников" (там же, 14,14), но не здесь и теперь, в земном мире.

В русле темы "маленького человека" не должно ждать награждения "здесь и теперь". Ожидание счастья ведет к несчастью, но и этого мало: в "Медном Всаднике" А.С.Пушкина, "Записках сумасшедшего" Н.В. Гоголя забота о счастье и награде в земной жизни доведет героев до сумасшествия, а уж после – до смерти. Самый печальный удел, но и вновь смерть – как уход к Богу: "И тут же хладный труп его Похоронили ради Бога" ("Медный Всадник"). Немудрено, что в литературе отражена не только попытка "маленького человека" скрасить свою участь (выделим: не переставая быть "маленьким"), но и стремление порвать с этой несладкой участью вообще. Попытка перестать быть "маленьким  человеком" и ее последствия значительно развернуты в "Мертвых душах" Н.В. Гоголя.

Не "припрячь" ли к теме "маленького человека" и Чичикова?.. "Итак, припряжем подлеца!"

Лишь в конце 1 тома Гоголь дает биографию своего героя, и мы обнаруживаем ряд типичных мотивов для нашей темы: униженное положение чичиковской фамилии, бедность и даже схожая с Ак. Ак. Башмачкиным участь переписчика ("вечное сидение с пером в руках, чернилами на пальцах, вечная пропись перед глазами"). Верно, что жизнь при начале взглянула на него (Чичикова) как-то кисло-неприютно (так и должна глядеть она на "маленького человека"). Но в дальнейшем Чичиков весь одержим борьбой за свое земное благо, в чем нельзя и упрекнуть его, тем более что им движет мотив вполне достойный: испытав лишения в детстве, этот герой фанатично стремится оградить с в о и х, лишь предполагаемых детей от мучений, чтобы не сказали: "Вот отец скотина не оставил нам никакого состояния!" Заметим, что Чичиков не ропщет на своего отца, но не может допустить повторения своих действительно горьких детских страданий. Чем же не достойный путь, да еще открытый человеку с закаленной душой ("Еще ребенком он уже умел отказать себе во всем"), что позволит Муразову потом говорить о Чичикове как о "богатыре воли". К тому же Гоголь показывает, что это вполне возможный, реальный путь, ведь в человеке "все оказалось, что нужно для этого мира". Но для Гоголя открыт иной путь – душевного спасения, который, в отличие от плотского блага, единственный оправдывает существование "этого мира", и автор описывает этот путь, не скупясь на роскошные каски: "Какие искривленные, глухие, узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало человечество, стремясь достигнуть вечной истины, тогда как перед ним весь был открыт прямой путь, подобный пути к великолепной храмине, назначенной царю в чертоги. Всех других путей шире и роскошнее он, озаренный солнцем и освещенный всю ночь огнями". Только этот путь возвышает человека перед Богом, собственно это путь восхождения к Богу, но "маленький человек" не в силах им следовать. Вместе с тем "прямой путь", для Гоголя, и единственный настоящий путь, все иные "дороги" ничтожны перед ним и вызывают лишь горький смех ("сквозь слезы").

"Ах я, Аким – простота, ищу рукавиц, а обе за поясом!" (Чичиков) – воскликнет "маленький человек", но непременно выберет ложную, не ведущую к "великолепной храмине" дорогу. В Чичикове Гоголь показывает, как стремление преодолеть свое "малое" состояние делает человека виртуозом греха, дает ему необычайную энергию, но это именно путь к дьяволу, и поэтому во 2 томе поэмы о Чичикове заговорят как об антихристе: желая "мелкого" блага, герой, не замечая того, уже не мелко грешит, а прямо служит дьяволу: достаточно вспомнить сцену рассмотрения списков купленных душ, в которой Чичиков перебирает человеческие души как их подлинный хозяин и судья, это поистине обезьянство Бога и Страшного Суда, это прямое воплощение антихриста в "маленьком человеке".

Замысел Гоголя, однако, включал и идею возрождения, причем в 3 томе поэмы, который уподоблялся картине "Рая", могли оказаться именно Чичиков и еще – Плюшкин. Странное решение на первый взгляд. Но оно показывает, насколько глубоко Гоголю открылось ощущение совершенно иной, неземной иерархии ценностей и насколько художник верил в возможность прощения для грешника. Чичиков и Плюшкин: мы бы дали и такое объяснение их избранничества для Гоголя. "Маленький человек" хочет уйти от мук, но очищение дается только через страдание, и в 1 томе единственно эти два героя показаны принявшими самое горькое страдание, сломленные им, надорванные, однако их безвинные поначалу мучения явятся залогом будущего преображения, а глубина их падения вновь отвечает евангельскому мотиву о воскрешении падших, "последних". Плюшкин ведь наделен чертами классического страдальца: смерть жены, дочери, потеря другой дочери и сына – все это сломило "бережливого хозяина" и "семьянина". Определенно, Плюшикин более несчастный герой, чем Самсон Вырин (ср. в Ноздреве смерть жены и оставшиеся без матери дети н и к а к не затронули его). Поэтому, как ни странно, эти герои, владелец 1000 крестьян и жуликоватый коллежский советник, обласканный всеми сильными мира сего, будут в ряду "маленьких людей", а не их крепостные, будь то какой-нибудь Никита Волокита или кучер Селифан. При более детальном анализе в Чичикове и Плюшкине можно обнаружить и все тематические признаки "маленького человека" (достаточно вспомнить обращение Плюшкина к Богу, к картине Страшного Суда), но еще раз повторим: это именно "маленький человек", отвергающий свою долю. Упомянув о крепостных, подчеркнем и другое: как угодно можно толковать образ бедняка, но если он лишен мысли о Боге, нечувствителен к греху и страданию, то это не тип "маленького человека": "Коли высечь, то и высечь; я ничуть не прочь от того",- ставит в тупик Селифан своего рассерженного барина. – "Почему ж не посечь?".

Если Чичиков, рожденный "маленьким человеком", противится этому жребию, но выбирает путь предельно отверженный, путь антихриста, то герой гоголевской "Шинели" до конца своей судьбы отражает символическое развитие темы "малых сих".

Отторжение от земной жизни, попыток обустроить свое бытие сближает повесть с жизнеописанием святых мучеников (шинель – рубище, безбрачие, смирение, отвращение ко всему плотскому: ср. мотив "питаться акридами" и строчку "Ел все это, не замечая вкуса, с мухами и всем тем, что ни посылал Бог на ту пору" и др.). Но есть и еще более резкие жесты. Земная жизнь насыщена бессмыслицей, суетой, опять-таки тем, что позднее принято стало называть "абсурдом", что распространено не только на жизнь, но на самые рождение и смерть "маленького человека" (отметим здесь присутствие личности автора: Акакий Акакиевич рожден 23 марта, что почти совпадает с датой рождения Гоголя). Личностное присутствие и делает сцену рождения Акакия столь болезненной. Герой родился и "сделал гримасу, как будто бы предчувствовал, что будет титулярный советник". Ничего радостного не сулит ему судьба. Выбор имени, знаменитый эпизод, здесь не просто забавная путаница имен, а именно картина бессмыслицы (поскольку имя есть личность): он мог быть и Моккием (перевод: "насмешником"), и Соссием ("здоровяком"), и Хоздазатом, и Трефилием, и Варахасием, а повторил в имени своего отца "Отец был Акакий, пусть же и сын тоже будет Акакий" ("Акакий" – не делающий зла) – эту известную фразу можно прочитать как приговор судьбы: отец был "маленький человек", пусть же и сын будет тоже "маленький человек". Причем отца при рождении уже нет в живых, а само рождение Акакия тесно связано со смертью (не только из-за кислой гримасы): и мать его тоже уже названа "покойницей", и сам Акакий Акакиевич уже "готов", завершен: точно "родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысинкой на голове". Собственно жизнь, лишенная смысла и радости, есть лишь умирание для "маленького человека", и он из скромности готов совершить это поприще сразу же, едва родившись на свет. В отличие от других родственных героев Акакий Башмачкин принимает совершенно безропотно крест долгой и тягостной жизни, и он предельно безразличен к себе и к жизни большого мира: "Ни один раз в жизни не обратил он внимания на то, что делается и происходит всякий день на улице". И он поистине мал разумом, душою, даже внешностью: в нем нет никакого характерного для данной темы противоречия между личностью героя и его положением в жизни. Другое дело, что и сама жизнь, по гоголевской "Шинели", ничем не значительнее Акакия Акакиевича, и он по справедливости отворотился от ее пошлости, бессмысленной суеты, грубого уродства. "Идея шинели" возникает как мимолетное видение хоть какого-то смысла и цели в жизни, и эта фикция согревает "маленького человека", становясь его "подругой жизни", заменой супруги. Призрачно, хотя со всеми атрибутами насыщенной деловитости, меняется жизнь "маленького человека", когда он увлечен идеей: он не просто несет незаметно и для самого себя свой крест, а активно участвует в постройке судьбы – шинели, что показано в классически комическом виде. "Маленький человек" может уговорить на недорогую работу самого строптивого Петровича, достать хорошее сукно, даже милый воротник из кошки, которая похожа издали на куницу. Эти достижения значительны; и Гоголь торжественно и по-человечески тепло рисует сцену примерки готовой шинели: автору лишь грустно оттого, что человечность опять-таки проявилась на ничтожной стезе, а не на великом "пути". Человек увлечен фикциями, и кажется, что сама жизнь переменилась для "маленького человека" в новой шинели. Вместо насмешек и унижения – сочувствие и товарищество, вместо рубища – "куница" на воротнике, вместо былого презрения коллег – восторг и праздник. Но мимолетное торжество "маленького человека" обманчиво и скорее является последним мученическим его испытанием. Это испытание монашествующий Акакий выдержал не без падения: вдруг возлюбил он эту суетную земную жизнь, выпил шампанского, засмотрелся на соблазнительную витрину, где женщина обнажила свою ножку, даже вдруг стал, подобно поручику Пирогову, преследовать "какую-то даму, которая, как молния, прошла мимо и у которой всякая часть тела была исполнена необыкновенного движения". Словом, это неслыханное перерождение Акакия Акакиевича, который точно начинает вторую жизнь, ничего общего не имеющую с "кислой гримасой". Однако эта фикция второго рождения быстро приводит его к расплате. Накануне смерти "маленький человек" в бешенстве протестует и уходит из мира со словами проклятия ("даже сквернохульничал, произнося страшные слова"). Так или иначе, "маленький человек" окончательно раздавлен коварным земным миром, вырастающим у Гоголя еще и в образ изощренной, сложной и уродливой государственной машины с департаментами и "значительными лицами": сооружение "князя мира сего".

Однако за порогом смерти "маленького человека" ждет чудесное превращение, несмотря на его катастрофическое падение из-за обманчивой шинели: "Так и при воскресении мертвых: сеется в тлении, восстает в нетлении; сеется в уничижении, восстает в славе; сеется в немощи, восстает в силе" (1 Кор., 15, 43-44), и герой Гоголя именно восстает в силе, не сравнимой ни с какой земной властью. Акакий Акакиевич в силе и славе вершит суд над "немаленькими людьми", "князьями мира сего": Господь – "судья и мститель" возвращается в мир через преображенного "маленького человека".

Итак, Гоголь придал "маленькому человеку" предельное духовное завершение: либо преодоление судьбы "малых сих", восхождение в "князи мира сего" и прямое отождествление с антихристом (Чичиков), либо – преображение в судью за порогом смерти: "шинель" не дается "маленькому человеку", но какая-то "неестественная сила" (выражение Гоголя) делает его, смиренного и грешного "чиновника со своими проникающими словами", какое-то убогое и нелепое существо, - исполнителем завета: "Господь – мститель за все это" (1 Фес., 4, 6). В сознании Гоголя завершение судьбы земным кругом, по-пушкински - на пороге "гроба тайн роковых" (ср. судьбу Вырина), недостаточно без перспективы 3 тома, без воскресения в "Шинели" или без "развязки" в "Ревизоре".

Если Акакий Акакиевич видится нам героем смерти, то может ли "маленький человек" быть героем жизни? Чаще всего у "маленького человека" один конец – смертный: Самсон Вырин, напомним, "невольно согрешив" пожелал смерти своей дочери… Поскольку речь идет о смертном завершении литературного героя, а не реального лица, все это именно черты авторского замысла. Писатели даже во многом "спешат" подвести своего героя к уходу из жизни: ср. долгие судьбы Чичикова, Онегина, Раскольникова, Пьера Безухова и – скоротечную смерть "маленького человека", от Самсона Вырина до Мармеладова и Платона Каратаева (опять-таки речь идет не о биографическом возрасте, а о сюжетной длительности). У Лермонтова Максим Максимыч заметил о Бэле: "Нет, она хорошо сделала, что умерла!" (вполне в духе Самсона Вырина), но сам-то Максим Максимыч и будет редким героем - долгожителем. В нем Лермонтов показал, каково должно жить, а не умирать "маленькому человеку".

Роль Максима Максимыча в романе "Герой  нашего времени" М.Ю. Лермонтова очень значительна, но в чем-то остается неразгаданной. В Печорине Лермонтов дает развернутое завершение своего демонического героя, столь выразительного и в лирике поэта ("Собранье зол его стихия"); духом Максима Максимыча насыщены более редкие, хотя и ярчайшие у Лермонтова мотивы ангелического просветления: "Когда волнуется желтеющая нива", "Выхожу один я на дорогу", "Бородино", "Родина"… В романе Максим Максимыч не только уравновешивает Печорина, но именно открывает новый, в том числе и для самого Лермонтова, путь человека. Кстати, очень показательно, что император Николай I воспринимал именно Максима Максимыча как подлинного героя своего времени (1, 400). Глава "Бэла" завершается тоже оценкой именно Максима Максимыча: "Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч человек достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ". Не получается ли, что именно штабс-капитан определяет цель романа? Лермонтов явно прощается с печоринским типом и выводит нового героя в Максиме Максимыче, и "простое сердце", при всей своей видимой скромности, оказывается героем более сложным, чем демонический характер.

"Простота" Максима Максимыча очевидна. "Он вообще не любит метафизических прений", - говорит о нем Печорин. Штабс-капитан лишен не только метафизических наклонностей, но и собственно идейности, или лучше сказать – идейного честолюбия; он в целом относится к философии вполне безразлично, даже не заглянул в записки Печорина, хотя возил их с собою много лет. (Ср.: по Печорину, ценность личности определяется тем, "в чьей голове родилось больше идей", 2, 99). Перед изощренной диалектикой Печорина он все время встает в тупик: "Ну что прикажете отвечать на это? Я стал в тупик". Сама фигура Печорина вызывает у него удивление необычайное ("Что за диво!"), тогда как Лермонтову важно показать в Печорине скрытую пошлость ("Я отвечал, что мноого есть людей, говорящих тоже самое"). Но незамысловатая простота "маленького человека" окажется не только более ценной, чем изощренность ума. Это именно воплощение христианского видения человека, который "знает лишь отчасти и отчасти пророчествует", ведь "и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится" (1 Кор., 13, 8-9); вместо гордости этот человек "милосердствует, долготерпит, не завидует, не превозносится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла" (там же). Не есть ли это емкая характеристика Максима Максимыча? И не есть ли в этих словах апостола Павла выраженный идеал нашего "маленького человека?"

В Максиме Максимыче обилие тематических черт "маленького человека". Скромное положение и чин, чувство подчиненности (он не смеет войти в дом полковника, где остановился Печорин, с трепетом вспоминает своего командира А.П. Ермолова и т.д.), свое капитанское звание не подчеркивает, предлагает прапорщику Печорину обращаться к себе запросто. Едва ли не более услужлив, чем пушкинский станционный смотритель, легко подпадает под влияние чуждой воли. Максим Максимыч чуток не только к чужой боли, но и к своим собственным, ничем не заслуженным страданиям, и это не только сцена встречи с Печориным, о которой долго мечтал М.М. и которая произошла так буднично и даже унизительно для него. Но если Печорин рассуждает (в сущности очень примитивно) о том, что страдания рождают чувство мести, то для Максима Максимыча это немыслимо. Нескладная, безрадостная личная жизнь ничуть не озлобила "маленького человека" (см. его слова "Надо бы сказать, что у меня нет семейства..."), слова о женщине ("Я, знаете, никогда с женщинами не обращался...") едва ли не заставят вспомнить аскезу Акакия Акакиевича.

Вместе с тем Максим Максимыч активен и восприимчив к жизни, в отличие от героев-предшественников его у Пушкина и Гоголя; как воину, ему были бы смешны страхи Вырина перед нагайкой, хотя и о привычке к свисту пуль он будет говорить предельно скромно. В нем есть чувство естественной справедливости и любовь к истине. Если Самсон Вырин сам толкает Дуню ко греху, то Максим Максимович готов противостоять всему недолжному, но, как в разговоре с Печориным о Бэле, не выдерживает чужой уверенной воли (однако если дело не касается воинского долга или лукавой "воли" мирных и немирных кавказцев, которым М.М. не верит ни в чем). Даже гибель Бэлы связана с его неумением подчинить другого своей воле (Печорин затеял долгую и бестолковую охоту, Бэла вышла из крепости). И Максим Максимыч вполне осознает свою слабость, несовершенство.

"Маленький человек", как известно, по крайней мере не будет чужд греховности, но эта сторона в Максиме Максимыче кажется незаметной. И опять-таки это типично евангельская невопиющая греховность, о которой Христос скажет: "Кто из вас без греха", а апостол Иоанн Богослов поясняет: "Если говорим, что не имеем греха, - обманываем самих себя, и истины нет в нас... Если говорим, что мы не согрешили, то представляем Его (Христа) лживым, и слова Его нет в нас" (I Иоан., I, 8-10). И вот Максим Максимыч расскажет о зароке не пить вина ("не дай Господи"), а чуть позже уже не может отказаться от предложенного кахетинского... Это, конечно, деталь мелкая, но в художественном характере нет незначащих черт. Главное же средоточие греховности в Максиме Максимовиче связано с его отношением к кавказским горцам, здесь господствует ненависть и отвращение, которых был чужд Христос в отношении неверных (ср. исцеление хананеянки, известное "нет еллина, нет иудея" и др.). Кавказцы для Максима Максимыча - нелюди, дикари, и, хотя сюжет "Героя..." рисует картины действительно свирепей, безблагодатной горской жизни, в истории с Бэлой Максим Максимыч словно искупает грех своей ненависти. К Бэле он испытывает самые человечные чувства, скорбит о том, что она не упоминает его перед смертью. И высшим проявлением любви становится желание Максима Максимыча окрестить Бэлу: с одной стороны, здесь виден мотив равенства всех во Христе, с другой - ощущение подвижной грани между христианским и нехристианским мирами: подлинная близость воспринимается только под сенью Христа. Напомним, что и после ее смерти Максим Максимыч пытается осенить Бэлу, ее могилу крестом православного страдания. Здесь надо видеть непременное для темы "маленького человека" обращение к Христу, и Максим Максимыч не мог быть показан вне христианской морали (ср.: не- "маленький человек" Печорин будет носить явно богоборческие черты, вовлечен в оккультные настроения, а в разговоре с Бэлой будет говорить чуть ли не от лица Аллаха: это явно внесоборное явление).

Чисто лермонтовской чертой будет стремление сделать "маленького человека" носителем таланта (ср. Вырин и Башмачкин). Это несомненный дар рассказчика, подлинного поэта в своем роде. Если Акакий Акакиевич все больше употреблял неоформившиеся, убогие фразы, уповая на спасительное слово "того", то Максим Максимыч умеет удивительно тонко и точно выстроить рассказ, передать точность событий и настроений, интонаций, в его рассказах буквально оживают и Печорин, и Казбич, и Азамат, и горская образная легенда или песня. Это и важная черта героя (чуткая диалогичность, пластика слова и мысли), и еще одно объяснение композиционного решения всего романа - чередование рассказчиков (ср.: Печорин в журнале огрубляет речь персонажей, заставляет их говорить "своим , печоринским языком, т.е. разрушает личность другого: Печорин приобретает желанную власть над людьми именно на страницах дневника, это вообще объясняет его как автора; герои "Княжны Мери", как послушные куклы, выполняют лишь то, что замыслил Печорин, повторяя его собственные слова о "власти непобедимой его голоса", "привлекательности зла", "презренной солдатской шинели" и т.д. "Дневник" поистине "фантастичен", не менее чем, скажем, теория Раскольникова). Максим Максимович обладает даром не только понимания ближнего или самого себя (ему вполне свойственна "рефлексия"), но и понимания мира природы: вспомним эпизод с предсказанием непогоды ("Гуд-гора дымится"), само умение в слове рисовать природный мир ("вид был с вала прекрасный..."). Понимание, а не действие - удел лермонтовского "маленького человека".

Все это позволит в Максиме Максимыче видеть новый поворот нашей темы.

Итак, Лермонтов видит в "маленьком человеке" способность мужественно переносить страдания, конечно с именем Христа, но без монашеского отвращения от полноты мира. Путь "маленького человека" будет далек от попыток смягчить свою участь, а тем более – переустроить мироздание (а ведь земной рай призрачно вставал и перед Гоголем), но это путь активного, хотя и несовершенного и до конца недостижимого понимания жизни, диалога с миром, который и дает "маленькому человеку" силу жить, а не уходить из жизни. Так, все подчиняющий своей воле Печорин будет стремиться к смерти и найдет ее – Максим Максимыч, не сломленный страданием, будет "нести свой крест" и будет подлинным героем жизни.

Что же осталось невыраженным в теме "маленького человека" после Максима Максимыча? Пожалуй, только те самые "метафизические прения", до которых не был охотником лермонтовский герой. И как ученики Христа, "малые сии", отправляются проповедовать, наступает очередь проповеди "маленького человека", проповеди, которая отражает идею этого образа, это и будет то новое, что привнесут в развитие темы Достоевский и Толстой.

В изображении "бедных людей" Достоевский начал скорее с отрицания "маленького человека": изуродованные бедностью Девушкины (Прохарчины, Голядкины и т.д.) показаны как карикатуры, чувство протеста движет писателем, и он показывает, что "так жить нельзя", как живут герои ранних его произведений. А это, напомним, уже совсем другое направление, нежели утверждение темы "маленького человека". Именно поэтому в духе какого-то болезненного гротеска Макар Девушкин будет критиковать Акакия Акакиевича Башмачкина (и его автора) за попытку обратиться к значительному лицу: "Отчего же не распечь, коли нужно нашего брата распечь? Нужно приучать, нужно острастку давать... И для чего такое писать? И для чего оно нужно?". Это напоминает слова гоголевского Селифана, который вполне одобряет свое собственное сечение. Но при этом герой Гоголя равнодушен к себе, а герой Достоевского жаждет милости - и не от Бога, а от непосредственного начальства: "А сделать бы так, что шинель его отыскалась, чтобы тот генерал, узнавши подробно об его добродетелях перепросил бы его в свою канцелярию, повысил чином и дал бы хороший оклад жалования, так что, видите ли, как бы это было: зло было бы наказано, а добродетель восторжествовала бы". И, конечно, этот "маленький ли человек?" мечтал о земной сладости, всячески подбадривал себя и скапливал спасительный капитал: "У меня денежка водится. Вы не смотрите на то, что я такой тихонький, что, кажется, муха меня крылом перешибет. Нет, маточка, я-то про себя не промах, и характера совершенно такого, что прилично твердой и безмятежной души человеку". И если Христос проповедует копить богатства на небесах, то "твердой души человек" норовит все больше запрятать полтинничек в тюфяк. Словом, очередная попытка не быть "маленьким".

По-настоящему тема "маленького человека" будет развита в "Преступлении и наказании". Стремление быть "немаленьким" рождает у Раскольникова известную формулу: "Тварь ли я дрожащая или право имею?", которая вновь предоставляет судить о значении человеческой судьбы земными мерками. У Гоголя путь антихриста превращен в мошенничество Чичикова, у Достоевского герой тоже ведом дьяволом, но уже в поле крайнего греха – убийства. Такое присутствие дьявола для религиозного писателя должно быть понято совершенно буквально (как, например, буквально дьявол "смущает" Катерину в "Грозе" А.Н.Островского: "Я ведь и сам знаю, что меня черт тащил", "Старушонку эту черт убил, не я"). С другой стороны, в образе Разумихина Достоевский вполне благословляет сопротивление земной нищете, но и здесь дает Разумихину (с супругою) греховный, хотя, может быть, и искупленный источник – пришедшие от Свидригайлова спасительные средства ("Деньги – главнейшее средство", - воскликнет праведник Разумихин). Вообще столь популярный у Достоевского мотив нежданного, чудесного обогащения заметно упрощает судьбу "маленького человека" (если не отвергает ее?) и оправдан может быть только тем, что автор доводит унижение своего героя до такого экстаза, который ничем, кроме земного чуда, невозможно завершить, хотя и с существенным смысловым ущербом для темы (отчего бы и Максиму Максимовичу не дать невесть откуда взявшееся наследство?).

Так или иначе, в Раскольникове Достоевский изобразил протест против судьбы "'маленького человека", доведенный до предела - в поступке, в сознании, душевном и физическом состоянии.

Между тем, само чувство протеста невысоко ценится автором, потому о протесте с упоением будет говорить именно такой герой, как Лебезятников, "чрезвычайно пошленький и простоватый человечек" ("Теперь же я тебя уважаю, потому что ты сумела протестовать"), да и "протестную" теорию Раскольникова в романе оценивают пренебрежительно ("так себе теорийка"). "Сумевший протестовать" Раскольников окажется отверженным в решении темы "маленького человека". Соня Мармеладова, образно говоря, будет проповедовать ему евангельскую мораль, даст в руки великую книгу, которая является единственным спасением для страдающего "маленького человека": быть "маленьким человеком", оказывается, значительно труднее, чем "протестовать".

В изображении Мармеладовых тема "маленького человека" приобретает смысловую законченность. Уже во второй главе, на "десятой" странице романа, появится Семен Иванович Мармеладов с проповедью грядущего преображения ничтожного и грешного человека. Семен Иванович, как и Акакий Акакиевич, ничтожен показательно, гротескно: титулярный советник, но – уже совершенно спившийся, урод, оборванный, битый и почти безумный. Достоевский умеет создать образ действительно падшего человека; мармеладовская назойливая слащавость, неуклюжая, витиеватая речь – все свойства пивного трибуна и шута одновременно - создает образ вполне В духе евангельских мытарей и блудниц. Осознание своей низости ("Я прирожденный скот") лишь усиливает в нем браваду: если человек провозглашен грешным, то Мармеладов перестает стыдиться греха; в нем нет ни самооправдания, ни обвинения других за свое падение. Однажды коснувшись нелепого тезиса о том, что во всем виновата "общественная среда" ("среда заела"), Достоевский вообще уводит своего героя от вопроса "кто виноват?". Так устроен мир, а Раскольникову, претендующему на роль Христа и Магомета, и нужен был именно такой грешник, чтобы увидеть себя не "тварью дрожащей", а спасителем. Заметим, что еще у Пушкина сочувствие "маленькому человеку" чревато ошибкой и грехом; этот мотив повторяет Достоевский в крайней, экзальтированной форме: сочувствие толкает Раскольникова на убийство, а Соню Мармеладову - на блуд. Прежде чем спасать другого - по-евангельски, "исцелися сам": у "малых" нет сил на борьбу, их удел именно сострадание, иначе - нет нужды во всеобщем Спасителе. Наверное, это и делает тему "маленького человека" столь безысходно трагичной: земными средствами страдания не избежать, и когда Мармеладов твердит о неком "одном таком месте, где бы и его пожалели", то таким единственным местом оказывается только Божий суд (ср.: "надо хоть куда-нибудь пойти"). И когда Мармеладов говорит: "Сугубо страдать хочу", - он принимает участь "маленького человека" и через страдание хочет не просто "улучшить" эту участь, а приблизиться к Богу. Вся притча Мармеладова о своей судьбе имеет пафосную мораль, выдержанную в евангельских тонах и перифразирующую слова самого Христа, Мармеладов верит в будущую вечную жизнь, где простится человеческий порок: "Прощаются и теперь грехи твои мнози за то, что возлюбила много... Выходите, пьяненькие, выходите, слабенькие...". Прощение и спасение "маленького человека" Мармеладов видит не в том, что тот стремится избегать греха, как лермонтовский Максим Максимыч (это заведомо невозможно для Мармеладова), а в том, что эти люди "образа звериного" "сами не считали себя достойными сего", т.е. осознавали свое падение, - и этого достаточно, в душе грех этим уже повергнут. Последний завет "маленького человека": "Господи, да приидет царствие Твое", после чего, собственно, Мармеладову остается только умереть. И вновь мы возвращаемся к тому, что "маленький человек" - герой смерти, а не жизни: жизнь однообразна и низка; страдания и унижения неизбежны, и это путь к Богу; смерть - не только разрешение неразрешимых узлов, но и последнее приближение к Христу, это желание распятия: "Распни, судия, распни," - скажет Мармеладов. "Маленький человек" и должен был рано или поздно в литературе провозгласить подобный манифест.

Иное смысловое наполнение имеет образ Сони Мармеладовой. В ее судьбе Достоевский раскрывает крайнюю ожесточенность жизни против "маленького человека": мир Липпенвехзель, Ресслих (характерны отчуждающие враждебные имена) ждет падения "маленького человека" и наслаждается властью "князя мира сего". В отличие от других героев данной темы Соня изначально беспорочна; на грех и еще большие страдания, к тому же не приносящие никакого облегчения ближнему, ее толкает сострадание и чистая жертвенность.

Заметим, что придуманный писателем пресловутый блуд беспорочной  Сони во многом ломает художественную убедительность романа: блуд Сони (как и Лизаветы, сестры процентщицы) - чисто символический мотив, ничем художественно не наполненный; скорее Достоевского, вполне умевшего создать образ по-настоящему обольстительной героини (не только чувственная Грушенька, но и - сестра Раскольникова Дуня), подавлял чисто смысловой момент: "маленький человек" не по своей воле вовлечен в глубокий грех (образ блудницы - один из самых частых в Библии), но обращение к Христу несет спасение всем ("Что тебе Бог делает? - Все делает!"). Ничем земным Соня не может даже помочь тем, ради кого и идет на грех, - на это особенно жестко указывает Раскольников ("С Полечкой, наверное, то же самое будет"). И здесь очень важная коллизия: душе "маленького человека" дано все, земной же плоти его - н и ч е г о (поэтому-то земное благо будет всегда связано в романе со Свидригайловым). Участие Свидригайлова в судьбах "маленьких людей" - не слабость романного замысла, а именно сам замысел. Представьте, насколько неубедительным было бы "спасение" Раскольникова или детей Мармеладовых только через прочтение Библии. Святую кингу читают постоянно, ее знает и Раскольников (а в 3-ей уже части ему перечитывает Соня евангельские сцены), но крест земных страданий остается неизбежным: спасение души и житейское благополучие не совмещаются никогда. Это придает финалу романа не столько нравоучительный, сколько катастрофический смысл. Достоевский заставляет "маленького человека", Соню Мармеладову, пройти путь безвинных мучений, выполнить завет Евангелия о подражании Христу ("Но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь," – говорит Апостол Петр в I послании), однако единственное благо, доступное человеку, - это ощущение чистоты своей души, которая сулит награду не в земной жизни: земное благо без участия Свидригайловых не приходит. "Маленький человек" может не замечать этого и радоваться, как Разумихин завещанному капиталу, но это будет только слабость человеческого духа перед земным благом и даже уклонение от сложной, исполненной мытарств судьбы "маленького человека", который вечно пытается поменять участие в Христовых страданиях на "мещанское счастье".

Итак, Достоевский показывает неизбежно греховное состояние "маленького человека", единственной надеждой которого становится благой Божественный суд. Достоевский вводит христианскую идею непосредственно в сознание своего героя (в отличие от Вырина, Башмачкина, Максима Максимыча и др.), погружает его в диалектику православного мироощущения, которое и дает спасение и надежду, но – не на безгрешность и не на счастье, и тем более не на земное величие (преодоление "малости"). В "Преступлении и наказании" Достоевский уже не протестует против положения "маленького человека", а показывает, что человек - действительно "маленький", его удел: принять этот мир как страдание, сознательно вчитываться в Вечную Книгу и – помнить о наследстве Свидригайлова.

Если убрать пресловутое "наследство" и связанную с ним экзальтацию героя, - наверное, останется мотив "маленького человека" в чистом виде, и это будет судьба Платона Каратаева из толстовского романа "Война и мир": "Рядом с ним сидел, согнувшись, какой-то маленький человек" (4, 47). Все тематические признаки "МЧ" будут здесь налицо: низкое, даже ничтожное положение крепостного и солдата (ср.: Мармеладовы все вспоминают свое "высокое" прошлое); культурно и особенно интеллектуально несложный герой (нет развитой "казуистики" героев Достоевского и еще большая "простота", чем в героях Пушкина, Гоголя, Лермонтова), страдающий безвинно на войне. Что особенно важно: Толстой и этого героя делает вовлеченным во грех: кража и как наказание - служба в солдатах.

Платон Каратаев занимает очень малое сюжетное пространство, не совершает значительных поступков, не спасает ближнего, не будет сознательным проповедником и наставником (как Соня Мармеладова). Даже на войне он показан лишь в плену, не на редуте Раевского, погруженным в обиходные заботы: шьет, чинит, строгает, готовит пищу, любит свои воспоминания "христианского", как он выговаривал, крестьянского быта". Новозаветное "все мы знаем лишь отчасти" воплощено в Каратаеве удивительно емко и не обидно для человека, пусть даже Платон часто сам не понимает смысл собственных слов, "не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад". Ощущение себя личностью, роковое для "маленького человека" было в нем и вовсе не развито: "Жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь". И, однако, это не мешает именно ему быть личностью неповторимой, лишенной всякой пошлости, вовсе не нуждающейся в проверке "тварь ли он дрожащая".

Это идеальное воплощение человека и как раба Божьего, и как народного характера, и как неповторимой личностной души. При этом изощренный ум Пьера Безухова часто не способен сразу понять речь Каратаева: Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное. Есть полное ощущение, что через Платона говорит нечто недоступное и значительное, это своего рода пророк. Душа Каратаева ждет утверждения в мире какого-то неуловимого, но великого смысла, как сказано у Толстого, "торжественного благообразия": не будучи богословом или философом, Каратаев верит в торжество божественного смысла в земном бытии, хотя этот смысл и не доступен для человека: "Не нашим умом, а Божьим судом" – одно из выражений Каратаева. Причем видение жестокости и несправедливости жизни нисколько не рождает в нем ненависти или мести ("Где суд, там и неправда, - вставил маленький человек"). И чувство любви в Каратаеве предельно бескорыстно: он даже не стремится в любви быть спасителем ближнего, ибо не покушается нисколько на роль Христа (ср. мотив "их воскресила любовь" у Достоевского). Просто он "любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком". Добавим: даже с врагом-захватчиком, к которому Каратаев испытывает не злость, я буквально сострадание (неслучайно он показан в таких эпизодах, когда война и для французов стала страданием). Значительно не только впечатление Пьера Безухова от этого воплощенного "маленького человека". Как Раскольников преклонен к ногам Сони, кланяются в ноги Платону его родные, и в этом видится особый смысл: самоотречение Платона созидает добро, но это не личностная воля, как у Сони Мармеладовой, а стечение событий, сама воля судьбы. Приближение своей смерти Каратаев встречает без всякого сопротивления (ср. с Башмачкиным): "Что здоровье? На болезнь плакаться - Бог смерти не даст". И в знаменитой притче о безвинном купце - соответствующее заключение: "А его уж Бог простил - помер". И Пьер за мгновение до его смерти видит на лице Каратаева выражение "радостного умиления и тихой торжественности". Именно Пьер умел извлекать из самого облика Каратаева и несложных его слов "тончайшее духовное извлечение", поскольку за Платоном Каратаевым стоит опыт не умозрительных "раскольниковских" теорий, а народного и православного бытия. Мы бы добавили - и опыт сугубо литературного развития темы "маленького человека", который от протестов против своей судьбы приходит в Каратаеве к полному ее принятию, что и проявляется в высшей степени в картине смерти героя, принятой легко и безропотно как уход к Богу, в жизнь уже высокую и вечную. То, что давалось, скажем, князю Андрею ценой глубоких поисков, испытаний, метаний почти лихорадочных, было просто и без напряжения дано "маленькому человеку". Этим Толстой тоже показывает, что в судьбе "маленького человека" заложен всеобщий смысл, истина, перед которой равны и раб, и князь, и царь (вспомним, что едва ли не единственные добрые слова сказаны Толстым о царе Александре I лишь тогда, когда он удаляется от жизни "думать о Боге и о своей душе", т.е. превращаясь из учителя Европы в ..."маленького человека"). Итак, в толстовском завершении темы "маленького человека" раскрывается величие судьбы: так, для Пьера в Каратаеве "Бог велик, бесконечен и непостижим". Это идеальное православное завершение, полное согласие с идеей образа: Каратаев словно говорит "да" всему, что сулит судьба и с чем вечно борются герои, его предшественники. В литературе всегда будут попытки показать, что человеку не должно быть "маленьким" (и это уже совсем другая тема), и только православная основа приводит к оправданию "маленького человека", не к отрицанию, а к утверждению его бытия, соглашаемся мы с этим иди нет.

И уже вскоре после такого идеального завершения темы литература наполнилась новыми веяниями: в чеховских червяковых, беликовых, трофимовых "маленький человек" казнится столь беспощадно, что, точно поневоле, вскоре превращается в "мелкого беса" сологубовского романа.

Литература.

1. Лермонтов М.Ю. в воспоминаниях современников М., 1964
2. Лермонтов М.Ю. Полн. собр. сочинений, т.4, М.-Л., 1950
3. Русская проза XVIII века, т.1,2, М.-Л., 1951
4. Толстой Л.Н. Собр. Сочинений в 14 т.т., т.7, М., 1951
5. Чернышевский Н.Г. Избранные статьи, М.1978


Страница 1 - 3 из 3
Начало | Пред. | 1 | След. | Конец | По стр.

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру