Жизнь во времени. (Историческое время в русской классике)

Русская литература и русский календарь

В примечании к роману "Евгений Онегин" Александр Пушкин пишет, что в этом произведении "время расчислено по календарю". И в такой очевидной подсказке читателю – как надо воспринимать романное построение – заложено одно из важных свойств русской классики: переживание времени как подлинности. "Евгений Онегин" вообще эталонное произведение для русского реализма, и пушкинское восприятие времени можно вполне перенести на русский классический роман в целом. Явление русской классики в качестве "энциклопедии русской жизни" имеет в основе стремление представить картину подлинного времени – как подлинной первоосновы бытия. А "Евгений Онегин" дал такой наглядный творческий манифест, что свойства этого романа выразили самую суть русского художественного гения. По календарю прежде всего мерится время историческое, связь с событиями своего века. И уже этот ракурс дает многое для осмысления и живого прочтения русской литературы.

Нельзя проникнуть в мир русской классики без этого своеобразного числового шифра – без знания того, к какому времени относится произведение. Все разговоры о событиях или проблемах, представленных художником, остаются лишь пустословием, пока мы не скажем, в каком году или даже в какой день "происходит" "Горе от ума", в какое время – "Ревизор", в какое – "Мертвые души", "Преступление и наказание", сама "Война и мир" - словом, пока не ощутим эту расчисленность по календарю в каждом классическом тексте. Знать внутреннее время произведений так же важно, как и знать время их создания и выхода в свет. Разумеется, это в первую очередь касается эпических и собственно реалистических произведений, в иных жанрах время не станет сугубо календарным, но его живое присутствие останется необходимым свойством всякого художественного произведения: художественный мир – это именно мир, живущий в пространстве и во времени.

Как хорошо, когда уже в первой строке писатель скажет прямо и просто, когда происходит дело: как во многих тургеневских романах. "- Что, Петр? Не видать еще? – спрашивал 20 мая 1859 года, выходя без шапки на низкое крылечко постоялого двора на *** шоссе, барин лет сорока с небольшим" - вот начало "Отцов и детей" (1862). Куда сложнее тут определить литературную географию: что скрыто за этими звездочками *** или за туманными наименованиями города N, как во многих текстах: писатель чаще скрывает подлинность пространства, а вот время если и не укажет так прямо, то даст множество сведений, по которым внимательный читатель раскроет искомый шифр.

Но – раскроет ли? Это трудная задача, похожая на разгадывание сложного кода, секрета - по ряду косвенных признаков, ход мыслей и наблюдений здесь становиться близок к детективному сюжету с обнажением индукции и дедукции, как толковал простоватый Шерлок Холмс. А иной раз требуется и куда более сложный поиск обстоятельств, которым занимался, скажем, философствующий детектив Порфирий Петрович из "Преступления и наказания" Ф.М.Достоевского.

Так что попробуем облегчить эту задачу для нашего читателя и предложим несколько реконструкций времени в главных произведениях русской классики, понимая, что этот труд требует особых усилий и знаний, но - без определения искомых дат в русских романах ни о каком их убедительном понимании нельзя и заикнуться.

Предварительно же заметим и такую особенность русских календарей. Конечно, все даты, указанные в произведениях, созданных до 1918-го года, даны по так называемому юлианскому календарю. С февраля 1918-го года время в России стали числить по григорианскому календарю, как это уже было принято в Европе, и разница в счете составила тогда +13 суток в сторону нового исчисления. Причем число это не постоянное, и примерно с каждым веком оно меняется на единицу (подчеркнем, что это именно приблизительный, округленный перерасчет: примерно сутки за 128 лет). 13 дней – разница именно для 20-го столетия. В 19-м разница в календарях составляла 12 дней, в 21-м – уже 14.
 Поэтому события в "Отцах и детях", например, по новому стилю должны отсчитываться от 2 июня, т.е. начала нашего лета. Так что когда вскоре Базаров заставит деревенских ребят лезть в болото за лягушками, это будет все же вполне летний по-нашему день, и не надо воспринимать это как очередную жестокость – лезть в холодную весеннюю воду… Хотя почему бы не полезть этому "дохтуру" и самому за добычей? Но об этом – в другой главе…

Кстати заметить и то, что исчисление сезонов в золотом веке тоже велось не так, как нынче. Тогда сезоны мерили не просто началом месяца, а наиболее короткими и длинными днями и днями равноденствия. Так, зима начиналась не всегда в одно и то же число, а именно тогда, когда в декабре был самый короткий световой день, лето начиналось с самого длинного светового дня, весна и осень – соответственно с дней равноденствия. Поэтому каждый календарь, или месяцеслов, всегда содержал и указание на начало сезона. Например, Месяцеслов на 1821 год укажет: весна – с 9 марта ( везде - ст. ст.), лето – с 9 июня, осень – 11 сентября, зима – 10 декабря. Для примера, по новому стилю в такой манере лето 2003 года мы бы отсчитывали от 21 июня.

И теперь вернемся к истокам исчисления литературного времени – к пушкинскому "Евгению Онегину". Недаром многие литературоведы предлагали различные версии событий. Предложим и свою, рассчитывая на то, что читатель увидит, как плотно сживается слово и историческое время, как в приметах времени раскрывается и только тематическое развитие романа, но и весь его духовный смысл. Собственно ради этой сокровенной в образном мире духовности мы и толкуем о приметах времени.

"Евгений Онегин". Годы жизни…

Как в жизни нашей мы не следим за течением времени, так и в хорошей книге: время именно прожито, а не просто отмерено на часах. Это как вдыхание воздуха. Так и в романе Пушкина: да, автор сам обращает нас к календарю, но живое восприятие текста словно и не нуждается в этом. Однако для полного - и подчеркнем: рационального - усвоения текста проблема хронологии окажется чрезвычайным важным решением.

Допустим, широко популярна идея о возможном привлечении Онегина в круг декабристов. Так было даже и нужно для советского прочтения романа, так обычно и толковали судьбу героя в школах. Это и популярная точка зрения среди литературоведов. Но тогда нужно, чтобы роман хронологически вписывался в рамки – до восстания на Сенатской площади 14 декабря 1825 года…

И вот авторитетные пушкиноведы от Б.В.Томашевского, С.М.Бонди и Н.Л.Бродского до популярного Юрия Лотмана или В.В.Набокова истолковывают события так, что роман завершается именно весной 1825 года: Онегин в Петербурге, разрыв с Татьяной – самое время встать в ряды бунтовщиков…

Заметим, что версия о привлечении Онегина к декабристам основана только на воспоминаниях одного современника Пушкина, даже не близкого друга поэта – офицера М.В.Юзефовича: по его словам, якобы так сам автор объяснял возможную дальнейшую судьбу своего героя.
Но несостоявшиеся замыслы могут быть только самым косвенным мотивом для понимания текста, тем более – замыслы, переданные в мемуарах современников, где привычно видеть множество смещений и ошибок.

Так вот, можно проверить вероятность такой версии изнутри текста: укладывается это в хронологию – можно версию допустить, не укладывается – отставить и учитывать только как факт неточного комментария.

Итак, сколько же лет охвачено пушкинским романом? А можно и иначе подойти к проблеме: а сколько же лет его героям?

Все ясно в отношении Ленского: несколько раз упомянуты его несчастные восемнадцать лет:

Он пел разлуку и печаль,
И нечто, и туманну даль
……
Он пел поблеклый жизни цвет
Без малого в осьмнадцать лет.

Таков поэт в дни первого знакомства с Онегиным, вскоре после возвращения из-за границы. Ну и незадолго до смерти его друг-убийца уже дает ему полные восемнадцать:
…………………пускай поэт
Дурачится; в осьмнадцать лет
Оно простительно.

Да, очевидно, можно было бы и на могильном камне вписать в дополнение к эпитафии годы жизни Владимира. Правда, для этого и нужно установить, в каком году он был убит. Скоро и установим…

Возраст Татьяны Лариной установил сам Пушкин, и это категоричный факт, святая воля автора. Даже если возраст дан не в тексте романа, а в письме другу – П.А.Вяземскому: "Онегин нелюдим для деревенских соседей; Таня полагает причиной тому то, что в глуши, в деревне все ему скучно, и что блеск один может привлечь его… если, впрочем, смысл и не совсем точен, то тем более истины в письме; письмо женщины, к тому же 17-летней, к тому же влюбленной!" (29 ноября 1824 года). А когда же написала Татьяна Онегину? В каком году? Тоже вскоре уточним.

Ну а сам Онегин какого возраста? Его тоже осьмнадцать упомянуты еще в первой главе, да и то как уже ушедший возраст. Зато точно сказано в главе последней – о времени отъезда в путешествие вскоре после дуэли:
Онегин (вновь займуся им),
Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов,
………
Ничем заняться не умел.

Семнадцать, восемнадцать и двадцать шесть – изрядная разница. Но все же в каком году?

Вся внутренняя хронология пушкинского романа развертывается из одной совершенно неоспоримой детали, чаще всего остающейся незамеченной. Это точная дата именин Татьяны Лариной, где происходит завязка дуэли Ленского и Онегина. Напомним, на следующий после именин день Онегин получает вызов – через секунданта, помещика Зарецкого, а уже в ближайшее утро, на самом рассвете и должен был состояться поединок. Так что, разумеется, год, в который состоялись злополучные именины будет и годом смерти Ленского, и годом отъезда Онегина из имения в дальнее путешествие – в возрасте двадцати шести лет.

В отличие от современного календаря, именины Татьяны в XIX веке отмечали 12 января. А ключ к установлению года в пушкинском сюжете дают следующие как бы мимоходом сказанные слова Ленского:
Ты к ним на той неделе зван.
"Я?" - Да, Татьяны именины
В субботу.

Заметим, день недели дан Пушкиным неслучайно, ведь прежде был другой вариант – четверг. Но поэт, следуя своему правилу – "в нашем романе время расчислено по календарю" (примечание 17-е к полному изданию), - меняет в окончательном тексте четверг на субботу: значит, это было важно…

Важно именно потому, что здесь-то и должен внимательный читатель прочесть указание на год, ведь зная день недели и число, установить допустимый год несложно.

Коли время расчислено по календарю, то и надо взять в руки календарь той поры, чтобы убедиться: только в 1824-м году из всех возможных по сюжету романа именины Татьяны приходились на субботу. Вот он, "Месяцеслов на лето от Рождества Христова 1824-е, которое високосное…" (СПб., 1824), страница 4:

Генварь: Суббота, 12. Мученицы Татианы (так указывали именины).

Вот искомая датировка событий, остальные решения складываются в простую последовательную цепочку, если только внимательно отнестись к деталям пушкинского повествования.

Например, если письмо Татьяна писала в 17 лет, то в 1824 году отмечали ее 18-летие, она чуть младше Ленского… Татьяна, очевидно, родилась в 1806, а Ленский – в 1805 году. Год рождения Онегина почти совпадает с годом рождения Пушкина: видимо, 1798! Это, кстати, вполне согласуется с описанием складывающейся дружбы Онегина и лирического героя романа, т.е. героя, нарочито отождествленного с самим автором:

С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба;
Томила жизнь обоих нас… 

Да, кажется, ровесники, но в этом Я был озлоблен, он угрюм  как бы отмечено некое старшинство Онегина: злость перешла уже в угрюмство, в мизантропию.

Вот и одно из решений – для финала в романе: если именины и дуэль относятся к 1824-му году, то действие заканчивается никак не раньше года 1828-го: вернувшись в столицу, Онегин застает уже Петербург николаевской поры и никак не поспевает встать в ряды мятежников 1825 года… Заметим, что это гораздо более соответствует и характеру главного героя, и характеру эпической музы Пушкина – с развернутым во времени течением действий.

А можно теперь и установить всю хронологию гениального романа – от начала до конца, объединив ускользающие при легком чтении детали исторического времени.

Никто не может не считаться с пушкинским указанием из предисловия к первому изданию начала романа – о том, что события светской жизни Онегина относятся к зиме 1819 года. Это священная воля автора, таким надо и принять роман…

Зима 1819-1820 года – последние легкомысленные похождения Онегина и резкий перелом в характере – к сплошному разочарованию в жизни, к хандре, к сплину…

Между тем есть в романе и краткая временная экспозиция – отступление к недавнему прошлому и даже отчасти – к времени появления героя на свет Божий:

Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня.

Так уже со второй строфы романа отмечено авторское присутствие, что вскоре скажется и на хронологии, в переплетении судеб Онегина и лирического героя.

Рождение героя и сжатый рисунок его детства – первая временная веха романа, относимая к концу еще XVIII столетия. Вот куда отнесен исток романа!

В четвертой главе романа, где действие уже происходит в 1823 году, сказано: "Вот так убил он восемь лет, \ Утратя жизни лучший цвет" - на этом заканчивается рассказ о прошлом Онегина, и это указание на то, что столичный период жизни героя надо отнести к еще 1815-му году: семнадцатилетний герой вступает в самостоятельную жизнь.

Вспомним описание онегинского кабинета – "кабинет философа в осьмнадцать лет:

Все, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной, -
Все украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.

Здесь мысленно надо уточнить: кабинет уже в 18 лет, то есть это относится к более раннему времени, чем зима 1819 года. Скорее всего, это зарисовка именно года 1815-16-го: голодный Париж дает ассоциацию с поражением Наполеона и захватом французской столицы в 1814 году (в скобках заметим, что отнести обустройство кабинета на французский лад к роковому 1812-му году, как делают Набоков и Лотман, нельзя и в силу хронологического развития, и в силу исторической несогласованности).

Неверно и представление исследователей, что Онегину уже в первой главе около 25 лет: это не согласуется с возрастом, указанным после гибели Ленского и – с переломным характером героя в 1819-м году, и даже с таким указанием из первой главы: Онегин приглашен на детский праздник. Пусть на таких балах развлекались не только дети, но все же это упоминание как бы дает попутное указание на еще сравнительно юный возраст героя. По-нашему, в первой главе ему еще только около двадцати лет.

Так описывает Пушкин петербургскую жизнь героя в зиму 1819-20-го года: кстати, тогда зима наступила сравнительно рано, поэтому и так продолжительны развлечения Онегина – до наступления сплина: тот же Набоков, видимо, из месяцеслова почерпнул, что Нева замерзла уже в середине октября. Точнее, календарь того года укажет 26 октября (сравним: в близком 1822-м Нева стала только 9 декабря).

Словом, Пушкин замечательно точен: в эту долгую зиму Онегин и успел в последний раз отдаться светским развлечениям, и погрузиться в глубокое разочарование. Заметим, что для Онегина вообще зима – самое тяжкое время, время глухой тоски и непоправимых поступков; таким будет он и в последней главе романа: зимовал он, как сурок; однако в тоске не умер, не сошел с ума…

Да, двадцать пять лет дают герою в первой главе только потому, что представляется какое-то молниеносное движение событий к смерти Ленского: дуэль будто бы произошла через год… Это неправдоподобно и объясняется только лишь желанием приблизить конец романа к декабристскому восстанию. Все не так! Слишком много событий помещено в этот временной промежуток – между зимой 1819-го и дуэлью.

Вернемся к событиям первой главы. Завязавшаяся дружба Онегина и лирического героя, "Пушкина", была нарушена скорой разлукой:

Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк…

И лирический герой покидает Петербург один. Это событие принято отождествлять с отъездом Пушкина в южную ссылку. Что вполне справедливо, однако нельзя излишне буквально сближать даты реальной биографии Александра Сергеевича и его романного двойника. Если Пушкин покидает столицу 6 мая 1820 года, то в романе это происходит, очевидно, летом, и уже весьма поздним, после периода белых ночей, когда вместе с Онегиным друзья бродили по великому городу:

Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою (…)
Дыханьем ночи благосклонной
Невольно упивались мы!

Стало быть, и поздним летом 1820-го года скончался отец Онегина.

А нужно ли так понимать, что тут же, по крайней мере в то же лето умер и его пресловутый дядя? Нет никакой нужды так сближать эти две смерти.

К смерти дяди Онегин прибывает тоже летом, летя в пыли на почтовых; в имении находит сумрачные дубровы и нивы золотые… Да, картина позднего лета. Но логично отнести это уже к 1821 году: это снимает ненужную поспешность в череде смертей и более соответствует реальным деталям. Ведь даже за несколькими строками об отцовском наследстве стоит целая необходимая процедура. Конечно, Онегин не мог и не похоронить отца, и не соблюсти некие траурные обычаи. Тем более – так мгновенно решить дела по наследству. Скорее всего, с жадным полком заимодавцев требовалось уладить дела не так быстро, ведь и тогда существовал необходимый и строгий срок, когда подавались претензии по наследству – не менее шести месяцев, а в сложных случаях – до полутора лет. Необходимо было наследникам подать и соответствующее объявление в официальных изданиях – посмотрите "Санкт-Петербургские ведомости" или "Московские" за тот период. Так должен был пройти эту волокиту Онегин. А зачем автору романа это описывать детально? Не обязан он это делать, а вот для читателя такое понимать следует.

Попав в имение дяди, Онегин должен был тоже пройти всю процедуру вступления в наследство, и только после он мог бы считаться, как сказано, хозяином полным заводов, вод, лесов, земель… Только после официального, не скорого, вступления в права наследника Онегин мог и распорядиться судьбами своих новых крепостных – менять барщину на оброк. Вот реальная картина жизни.

Заметим, что Онегин мог и не сразу после похорон остаться в имении, а приехать туда окончательно уже уладив петербургские дела. Так, один читатель напечатал отзыв в журнале "Отечественные записки" за 1839 год, заметив, что "Онегин видит себя в необходимости остаться некоторое время в деревне" после смерти дяди. Некоторое время – не значит неотлучно, и уже совсем в другой год Онегин мог бы познакомиться с Ленским и Лариными…

Поселившись же в новом имении, Онегин тоже, конечно, не вдруг знакомится с Ленским и выглядит при этом уже привычным обитателем русской провинции:

Он в том покое поселился.
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.

Дружба с Ленским складывается не так стремительно, как у героев с другим темпераментом и культурой (не могли пушкинские несколько церемонные герои сойтись так, как, например, гоголевский Ноздрев, при первом же знакомстве переходящий на ты  и готовый тут же расцеловаться и подраться):

Сперва взаимной разнотой
Они друг другу были скучны;
Потом понравились; потом
Съезжались каждый день верхом;
И скоро стали неразлучны…

Одновременно Ленский завязывает теплые отношения с Лариными, ничуть не предчувствуя грядущей драмы… Словом, вся эта интерпретация сюжета явно свидетельствует о том, что между смертью дяди и знакомством Онегина с Татьяной проходит достаточно большой временной промежуток. Никак не мог Онегин в какой-то бешеной скачке событий в течении полугода расстаться с Пушкиным, похоронить отца, дядю, закончить все дела по наследствам, поселиться в дядином имении, познакомиться с Ленским, затем – с Татьяной, преподать последней урок нравственности, оказаться на именинах и, наконец, убить друга на дуэли… Неужели комментаторы романа не чувствуют всей нелепости и ненужности такой сюжетной карусели! Нет, Онегин и Ленский – не Ноздрев с поручиком Кувшинниковым…

Другое дело, если все эти события развиваются в течение нескольких лет: это убедительно и, главное, отвечает духу романа и его внутренней хронологии.

Итак, если именины Татьяны отмечались в 1824 году, то знакомство ее с Онегиным следует отнести к концу зимы - началу весны 1823 года. Именно весна (пора любви, по Пушкину) упомянута вскоре:

И в сердце дума заронилась;
Пришла пора, она влюбилась.
Так в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено…

Интересно: современник Пушкина поэт и критик М.А.Дмитриев в журнале "Атеней", № 4 за 1828  г., писал, что между знакомством Татьяны и Евгения и любовным письмом лежит полгода. Пушкин на это никак не возразил, хотя спору с Дмитриевым посвятил и ряд примечаний к роману, и целую заметку, называемую "Возражение на статью "Атенея"". Столь протяженный срок, стало быть, принят самим автором, хотя точнее было бы назвать не полгода, а два-три месяца: мать Татьяны накануне второго визита Онегина скажет: "Он что-то нас совсем забыл" – все это отражение достаточно длительного времени, никак не замеченного комментаторами романа.

 

А пишет Татьяна уже поздней весной, если не в начале лета:
И соловей во мгле древес
Напевы звучные выводит.

Объяснение с Онегиным произошло явно в июне 1823 года, это было в пору сбора ягод:

В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоды…

Развернем "Календарь первой четверти XIX века" (СПб., год выпуска не указан), чтобы прочесть на с.39 в "Поваренных наставлениях" для июня: "В сем месяце заготавливают для поварни … из ягод: малина, персики, земляника, смородина". На грядах, естественно, собирали землянику, выращиваемую в России еще с XVIII столетия.

Пушкин здесь календарно точен, мы же должны еще раз повторить, опровергая устоявшуюся точку зрения на хронологию романа, что невозможно Онегину прискакать в имение дяди под сумрачные дубровы, к золотым нивам, а после, ближе к соловьиному пению встретить Татьяну. Это, повторим, события разных годов.

Думается, Пушкин точен и в описании зимы 1823/24 гг. Зимы ждала, ждала природа/ /Снег выпал только в январе/ /На третье в ночь. Вот сводка погоды на конец декабря 1823 года из "Санкт-Петербургских ведомостей", номер первый за 1824 год: вокруг 30 декабря – пасмурно, снег с дождем, температура по Реомюру от – 2 до + 8 (уточним, что один градус по Реомюру равен 5/4 градуса привычного нам Цельсия: +8о R = + 10о C). И так до 2 января 1824, когда уже минус 9-10о R, устойчивый снег. Так и далее уже в январе – холодно и снежно. Снег не впервые пошел, но прочно лег на землю действительно в указанный срок (сравним: "Месяцеслов" отмечает, что первый снег начал идти еще в сентябре 1824-го года).

После дуэли 14 января 1824 года Онегин отправляется в путешествие. Здесь есть два ориентира. Прежде всего, мы помним из последней главы:

Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов (…)
Им овладело беспокойство,
Охота к перемене мест (…)
Оставил он свое селенье,
Лесов и нив уединенье…

Да, из этого видно, что Онегину в 1824 году исполнилось 26 лет и что он отправился в путешествие скорее всего летом, поскольку вновь упомянуты нивы, а не заснеженные или голые поля.

В варианте "Путешествия Онегина" говорится: "Он собрался, и, слава Богу,/ / Июня третьего числа/ / Коляска легкая в дорогу/ / Его по почте понесла". В изданиях Пушкина есть разночтения: третьего июня или июля. Хотелось бы согласиться в данном случае с мнением В.В.Набокова из его комментария: июнь был бы более предпочтителен как дата символическая – рядом именины Пушкина. В конце концов, и эта дата закрепилась лишь в рукописи, ее нет в печатном тексте "Отрывков из путешествия". Мы можем принять ее лишь косвенно.

Другой ориентир более определенен: "… перед ним/ / Макарьев суетно хлопочет,/ /Кипит обилием своим" - это первые строчки печатного текста "Отрывков".

Макарьевская ярмарка, куда прибывает Онегин, в начале 20-х годов проводилась с 15 июля. Можно прочесть об этом, например, в записках Вигеля, а можно и найти множество изданий, посвященных ярмарке непосредственно. Так, в "Полной истории Нижегородской ярмарки" (М., 1833) сказано: "23 июля 1821 года … постановлено, чтоб оная начиналась непременно 15 числа июля и оканчивалась непременно 15 числа августа" (с. 26). Здесь же отмечается, что съезд участников и гостей начинается с 1 июня. Вот когда Онегин мог быть в городе на Волге.

Следующая дата дана в строках "Спустя три года, вслед за мною,/ / Скитаясь в той же стороне,/ / Онегин вспомнил обо мне". Речь идет о Бахчисарае, где Пушкин был 20 сентября (н. ст.) 1820 года. Три (полных) года – это как раз лето 1824 года, когда до самого последнего числа июля Онегин мог и встретиться с Пушкиным в Одессе. Это могло быть, если помнить, что Онегин чрезвычайно и не впервые ли после гонки к дяде - спешил в своем путешествии ("Тоска, тоска! Спешит Евгений/ / Скорее далее"; "Поплыл он быстро вниз реки"), а в Одессе встреча с лирическим героем была мимолетной: "Недолго вместе мы бродили/ / По берегам Эвксинских вод./ /Судьбы нас снова разлучили/ / И нам назначили поход". Так, Пушкин был отправлен в Михайловское. Онегин же пустился к невским берегам, но каким путем и когда добрался в столицу – Бог весть.

В такой хронологической версии расхождение с реальной биографией Пушкина если и есть, то, прямо скажем, минимальное: можно ли было герою за две недели добраться от Нижнего до Одессы? Но, конечно, это расхождение в днях, а не годах, и, главное, оно не ощутимо внутри текста и не противоречит его стилистике.

Нам остается тоже вернуться к невским берегам.

Когда же снова Онегин окажется в столице и когда, собственно, завершается хронология романа?

Татьяна Ларина приедет в Москву зимой, скорее всего в январе-феврале 1825 года (упомянут недавний сочельник, когда Грандисон встретился с подругой матери Татьяны – Алиной). Возможно, в конце года она выходит замуж за генерала, князя, онегинского родню и друга. В главе восьмой тот скажет, что женат около двух лет.

Очевидно, события последней главы разворачиваются поздней осенью 1827 года и завершается романная история весной 1828-го.

Почти все приметы времени, данные в восьмой главе, объявляются Набоковым и Лотманом анахронизмами. О чем идет речь?  Исследователи упорно относят ее действие к 1824 году. Упорно и без всяких оснований. Тогда, действительно, Татьяна не могла бы разговаривать с послом испанским, назначенным только в 1825-м. Даже знаменитый малиновый берет Набоков относит к более поздней моде.

На редкость нелепо выглядит попытка Лотмана объяснить не включенную в окончательный текст строфу с упоминанием жены императора Николая Первого под именем Лаллы-Рук (таково было ее прозвище в придворном обществе – по имени героини поэмы Мура, ставившейся как театрализованное действие, живая картина). Эту строфу никак нельзя отнести к картине 1824 года, когда Александра Федоровна не была императрицей и никак не могла сиять царственной главою (ни ей, ни кому бы то ни было грядущая ее царская судьба не была очевидна). Строка, где говорится о взорах, переходящих то на нее, то на царя, конечно, подразумевает Александру Федоровну и Николая Павловича, ставшего царем в ноябре 1825 г. и коронованного в 1826-м.

Под пером же Лотмана вышло, что эта строфа описывает императора Александра Первого, танцующего полонез с женой Николая. Да, такое бывало, но не могло быть осенью 1824 года.

1824 – тяжелый год для Александра I. Летом умирает дочь, тяжко болеет супруга, страшно угнетенное состояние души. И вдруг осенью – на танцы к Татьяне Лариной! Заметим, что императора вообще не было в столице с середины августа и до знаменитого наводнения 7 ноября 1824 года, тоже тяжко на него подействовавшего и, кроме того, послужившего мотивом для пушкинского "Медного Всадника"? Для Пушкина это было величественное и символичное событие: он и в письмах называл это наводнение не иначе как потоп: "Этот потоп с ума мне нейдет, он вовсе не так забавен, как с первого взгляда кажется…" (Л.С.Пушкину, 4 декабря 1824 г.). Где же в восьмой главе это катастрофическое наводнение? Кстати, после этого события надолго были запрещены в Петербурге балы и спектакли – мера, одобренная и Пушкиным… Нет, не мог поэт рисовать балы и рауты в восьмой главе, если бы относил ее к 1824-му году. Позднейшее время – другое дело.

Кроме того, едва ли Александр Павлович мог бы оказаться в первом танце с Александрой Федоровной – не на придворном балу, а в доме князя: по тогдашнему порядку, в первой паре должна идти именно супруга хозяина, то есть сама Татьяна Дмитриевна...

Далее, не надо забывать, что в сентябре 1823 года император Александр получил тяжелейшую травму ноги (а вот накануне, что поделаешь, действительно, танцевал польский в день своего тезоименитства). В феврале 1824 были подозрения на гангрену и император просто не вставал. Нога выглядела страшно: "По отделении обширного гангренозного струпа, состоящего из омертвелых общих покровов и клетчатки, представилась нам обширная язва, коей дно было покрыто гноем. Язва простиралась до самой надкостной плевы," – писал врач императора Тарасов, отметивший также "обширное омозоление на обеих коленах" (см.: Г.Василич. Император Александр I и старец Феодор Кузьмич. М., 1911). Царю требовались постоянные медицинские процедуры. Все усиливалась глухота. Но – все мимо, надо танцевать у Татьяны!

 Заметим, что, судя по запискам А.О.Смирновой-Россет, Пушкин читал многим строфу, где упомянуты Лалла-Рук, императрица Александра Федоровна, и император, и строфа не вызывала версий о танце с Александром I. Танец императора выглядел бы довольно вульгарной насмешкой над его судьбой.

Не беремся решать, почему строфа не вошла в роман, но не потому ли, что и танец Александры Федоровны осенью 1827-го, вскоре после рождения ею сына Константина, 9 сентября, казался преждевременным, не совсем рассчитанным по календарю?

Пожалуй, вариант строфы 25, включенный в окончательный текст восьмой главы, содержит более всего примет времени:

Тут был на эпиграммы падкий,
На все сердитый господин:
На чай хозяйский слишком сладкий,
На плоскость дам, на тон мужчин,
На толки про роман туманный,
На вензель, двум сестрицам данный,
На ложь журналов, на войну,
На снег и на свою жену…

На основе записок все той же фрейлины А.О.Смирновой-Россет считается, что здесь выведен обер-егермейстер двора граф Гаврило Карлович Моден, которого знал Пушкин и удивлялся его желчности и злости.

Снег в этой строфе указывает, что события происходят не ранней осенью, "Месяцеслов" в 1827 году укажет снег впервые 16 октября (напомним, по роману, в предыдущий день Онегин увидел Татьяну в свете, явившись с корабля на бал, теперь же бал происходит непосредственно в ее доме). Никак не справедливо здесь указание Набокова на август 1824-го.

Вензель двум сестрицам – это тоже известная деталь, событие в царствование уже Николая Первого, когда им были назначены ко двору дочери генерала Бороздина: Ольга и Настасья (позже стала фрейлиной и Наталья Бороздина). Моден мог на это злиться, но – никак не в 1824 году… Таков комментарий А.О.Смирновой. Заметим, что Пушкин был знаком с Бороздиными, есть упоминания и в его письмах.

Не менее странной была бы и злость на войну в 1824 году? На какую войну? – надо было бы спросить. Уж не на войну ли где-нибудь в далеком Перу, в Вест- Индии? Другое дело – год 1827 или 1828. Едва ли не каждый номер "Санкт-Петербургских ведомостей" открывался "Внутренними происшествиями", где говорилось о действиях Кавказского корпуса генерал-адъютанта Паскевича, т.е. о событиях русско-персидской войны, начавшейся летом 1826-го. Наконец, 7 октября 1827 года произошла знаменитая и важная для России Наваринская битва – с участием русского флота. Россия готовилась к войне с Турцией, манифест о которой был объявлен в апреле 1828 года. Словом, в отличие от 1824 года, осенью 1827-го было о чем говорить на военные темы: и говорили, и спорили, и злились. Менее убедительной нам кажется датировка, предложенная В.М.Кожевниковым (Литература в школе, 1984, № 6), который события 8 главы относит к 1830-му году, а войной считает недавно законченную русско-турецкую: тогда злиться было бы уже поздно или уж – не на войну, а на ее итоги, Андрианопольский мирный договор от сентября 1829 года.

Оставим пока упоминание о романе туманном, хотя не исключено и ироничное отражение самого пушкинского "Евгения Онегина", третья глава которого печаталась именно в октябре 1827-го. Среди октябрьских книжных объявлений мы встретим этот роман – наряду разве что с романами Вальтера Скотта. Слово туманный любимо Пушкиным и отчасти оправданно в нашем контексте:

И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще не ясно различал…

Ложь журналов, скорее всего надо отнести к столь раздражавшим Пушкина нападкам на его творчество в том же 1828-30-м  годах: "Атеней", "Санкт-Петербургский зритель", "Вестник Европы", "Московский телеграф", "Галатея", "Сын Отечества", "Телескоп" печатали резкие отзывы и о романе "Евгений Онегин", и о творчестве Пушкина в целом. Полемике с этими выступлениями поэт отвел много сил: заметки "Опыт отражения некоторых литературных обвинений", "Опровержение на критики", "О журнальной критике", "Возражение критикам Полтавы" и др. Вот весь дух этой борьбы и вылился в строчку про ложь журналов.

Совершенно очевидно, что глава восьмая  описывает николаевскую столицу, уже основательно подзабывшую декабристское восстание (кн.Вяземский еще осенью 1826 года писал, что "14-е (декабря. - А.А.) уже и не в помине"), на что справедливо указывал автор содержательного комментария к "Онегину" Н.Л.Бродский – тем не менее, упорно считающий, что действие романа закончится в 1825 году…

Наконец, отнесение событий главы восьмой к 1827 году вытекает из лирического фрагмента, посвященного музе автора романа – строфы первая-шестая. Муза всюду следует за поэтом ("Я музу резвую привел…", "Я … вдаль бежал… Она за мной" и др.). Сказать "И ныне музу я впервые/ / На светский раут привожу" в этом случае автор мог бы именно осенью 1827 года: только в мае ему было разрешено вернуться в Петербург. Иначе получится некий смысловой и стилистический сбой, если мы относим главу к 1824 году: всюду муза следует за поэтом, а тут он сам остается в михайловской ссылке, а музу посылает в столицу. Нет, уж если поэт привел музу, то только тремя годами позже.

Остается заметить, что путешествие Онегина длилось, очевидно, несколько лет – не три ли года: с 1824 по 1827? Ведь не зря же нам дано косвенное сравнение с Чацким, уехавшим тоже на три года и скорее всего за границу. Реплика "Он возвратился и попал/ / Как Чацкий, с корабля на бал" дает, кроме того, повод подумать, что Онегин прибыл к невским берегам морем. Это позволяет предположить, что большое путешествие Онегина охватывало не только юг России, а, вероятно, и зарубежье. Эта версия вполне правдоподобна, если учитывать, что и по возвращении Онегина о нем ведут толки с каким-то западническим оттенком:

Чем ныне явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнет иной?..

В романе Пушкина много недоговоренностей, точнее – многое скрыто в глубине художественной ткани. Но не такова ли и сама жизнь? Не таково ли и пушкинское восприятие бытия:

Цель жизни нашей для него
Была заманчивой загадкой,
Над ней он голову ломал
И чудеса подозревал, –

сказано с иронией о Ленском, но здесь есть и авторский взгляд.

С тем и надо принять пушкинский стиль, который требует активного читательского мышления, внимания к намекам и деталям. Одним из важнейших в романе станет переживание времени, почему так и важна его внутренняя хронология. Роман, длящийся почти десятилетие, а с рождения Онегина так и почти тридцать лет, 1798 – 1828, – это очень обширная картина жизни, раскрывающая энциклопедию эпохи и вместе с тем убедительная для ощущения подлинности в развитии характеров.     
    
Жизненный путь Онегина – от  проказника из первых строф до зрелого и трагического характера в финале – не мог быть поспешным и коротким. Герой романа показан едва ли не ровесником его автора, но есть между ними и пресловутая разность: Онегин, возможно, менее исключительная личность, чем его создатель, но и более типическая для дворянской среды. Он долгие годы провел без духовных исканий, удовлетворяясь мишурой жизни. Он неспешно входит в покойную, но и духовно свободную, без светской пошлости и суеты, уединенную жизнь дворянина в поместье. Он не во всем еще сложился как личность, поэтому нелепо убивает Ленского, не понимает своего чувства к Татьяне (у Пушкина есть ряд указаний на то, что любовь к Татьяне Онегин чувствует сразу, отнюдь не в восьмой главе, но - гасит в себе это чувство, которое позже станет для него истиной: отсюда чудно нежный взгляд его на именинах, отсюда строчка И мысль была все о Татьяне, отсюда Я выбрал бы другую…). Онегин окажется далек от декабристских веяний, как далека была от них и сама российская почва. Поэтому он пропустил восстание... Словом, перед нами долгая и незавершенная судьба – жизнь во времени…

Такая вырисовывается картина. Теперь обратимся к следующим классическим произведениям, в которых действие развертывается одновременно с пушкинским романом.

Герои одного времени: Чацкий и Чичиков

Бывают странные сближения... Литературные герои словно населили особый, параллельный реальному мир, в котором идет своя, быть может, лучшая или по крайней мере более выразительная живая жизнь, где есть своя география, своя история, своя хронология. Было бы заманчивым представить наглядно взаимодействие литературных образов как единую картину бытия, где одновременно живут, часто не замечая друг друга, например, Евгений Онегин, Александр Андреевич Чацкий, Павел Иванович Чичиков, Петр Кириллович Безухов, Василий Иванович Базаров, Савел Прокофьевич Дикой… – не ровесники друг другу, но современники. (Кстати, хорошо бы восстановить отчество у героя пушкинского романа…) Да, примерно, году в 1820-м настоящего времени эти герои могли бы где-нибудь встретиться, скажем, на почтовой станции у Самсона Вырина. Еще не родилась Пульхерия Александровна – в замужестве Раскольникова, но уже ходит пешком под стол маленький Аркаша Свидригайлов, принял свои первые житейские страдания тщедушный подросток Гришка Печорин, а где-то подыскивают землю под вишневый сад… Так и кажется, что это набросок сюжета для оригинального романа-эпопеи, вобравшего в себя весь золотой век.

Уверены, что магия русского реализма иногда требует такого наивного, но жизненного прочтения. Без некой веры в подлинность пропадает всякое очарование отечественного романа, прозы. Так, в Повестях Белкина Пушкин, с одной стороны, создает одну повествовательную условность за другой, но ведь, с другой стороны, условность становится игрой в самую подлинную реальность. Повести появились в 1831 году, и Пушкин значится только издателем этого якобы самого подлинного изложения судеб, записанного И.П.Белкиным. В пушкинском предисловии друг Ивана Петровича сообщает, что тот умер в 1828 году, прожив пусть скудную и короткую, но самую настоящую жизнь. Записки его – тоже перечень фактов (с непременными датировками), услышанных от реальных лиц: их инициалы вместо имен, как и отсутствие имени друга, лишь усугубляют подлинность всего происходящего. "Метель" обозначена 1811 годом, "Станционный смотритель" – 1816-м, Адриан Прохоров соорудил свой первый гроб в год рождения Пушкина (символично?), Берестов вышел в отставку в 1797-м и т.д.

Смысл всей этой художественной игры, конечно, отнюдь не в правдоподобии самом по себе, отчасти эта нарочитая хронология даже чревата насмешкой над подлинностью. Но в любом случае магия реальности здесь налицо: понять текст можно только ощутив его точное хронологическое бытие. Уверен, что и все указания на даты, на цифры отнюдь не случайны, и Пушкину надо, чтобы, скажем, "Метель" развивалась именно на фоне великой войны ("Время незабвенное! Время славы и восторга!"): зачем надо – это уже предмет для особого разговора. Так и со всеми другими датами.

Сближения в поле художественного времени, безусловно, углубляют понимание текстов. Попробуем теперь провести реконструкцию художественного времени в двух известнейших, но появившихся в разные годы произведениях: "Горе от ума" (1824) и "Мертвые души" (1842). И обнаружим странное на первый взгляд их совпадение по отражению эпохи.

…Ну какой из Чацкого помещик? Три года метался по свету, а ведь на нем как на дворянине ответственность за три-четыре сотни крепостных душ! Видно, что достались они роду Чацких не за деньги, не за пук бумажных ассигнаций, а за доблести в службе Отечеству. И вот юный Чацкий, по словам Фамусова, именьем управляет оплошно… Что за этим стоит? Надо ли здесь искать какие-то политические новшества? Не очевиднее ли  то, что Чацкий просто забросил свое именье и не управляет им вовсе, скитаясь по чужим краям? Что происходит с имением в отсутствие помещика, лучше всего показывает история Обломова – младшего литературного брата Чацкого (Илья Ильич, скорее всего, родился вскоре после войны 1812 года): праздность, воровство, обман, разорение всех, кроме хитрых кулаков-старост. Оставшись сиротой, но богатым наследником, Чацкий не выдержал доли русского помещика. Взманили его не почести и знатность, а оторванная от почвы мечтательность и взбалмошное критиканство. Да еще и безумная любовь! Да еще и расстроенные нервы ("По матери пошел, по Анне Алексевне…")! Да еще и безбожие! Страшная смесь…

Когда же происходит вся эта комедия?
События здесь относятся, очевидно, к концу зимы - ранней весне 1821-го года.

Вот ход рассуждения. Комедия написана в основном в 1823 году (а начата была в конце 1821-го), действие не может происходить позже. Нет никаких сомнений, что война 12-го года уже стала отдаленным воспоминанием ("пожар способствовал ей много к украшенью", "с тех пор дороги, тротуары, дома и все на новый лад": так герои говорят о Москве). И мы ждем более четких примет.

Так, Фамусов упомянет: "Его величество король был прусский здесь", а это событие произошло летом 1818 года. Достаточно отчетливая веха. Чацкого называют карбонарием, а это прозвание могло стать привычным, нарицательным лишь после июльского 1820 года восстания в Неаполе, сделавшего итальянских мятежников известными всем читателям газет. Особенно подробно российские газеты писали о поражении восставших, захвате королевства австрийской армией, участии в этих событиях России именно зимой-весной 1821 года. Здесь-то часто поминаются карбонарии – с самыми возмутительными интонациями, вполне в духе Фамусова: "Жители Неаполя сильно жалуются на знатнейших карбонариев, и если бы австрийцы хотели усилить народную ярость, то карбонарии повсюду, где бы они ни находились, были умерщвлены" – так писали "Санкт-Петербургские ведомости" в корреспонденции от конца марта. Фамусов словно подхватывает общественное мнение, и в его реплике чувствуется злободневность.

Возмущаются ланкартачными взаимными обучениями (Хлестова), что было актуально не ранее 1819 года, после образования "Общества училищ взаимного обучения". Княгиня Тугоуховская бранит Петербургский педагогический институт, и, действительно, в 1821 году шло следствие о тамошних преподавателях, уличенных в вольнодумстве: "Там упражняются в расколах и безверьи \ Профессоры!!". Едва ли была приемлема и реплика графини Хрюминой "к фармазонам в клоб" позднее 1822 года, когда вышел запрет масонских лож: пока в словах графини только сарказм, но никак не возглас о преступлении.

Остановимся чуть подробнее на гениальной реплике княгини. Гениальность – в тонком использовании глагола настоящего времени: мы бы добавили, что профессоры все еще упражняются. Так можно было сказать только до ноября 1821 года, когда вольнодумство было жестоко пресечено, профессоры отстранены и едва не отданы под уголовный суд: Раупах выслан из России, Галич вовремя покаялся ("Прошу не помянуть грехов юности и неведения…"), но тоже был отстранен, как и Герман и Арсеньев. Так наказали за "маратизм, робеспьеризм, безбожие и проповедь революции" – будто сама княгиня решала их участь. Почему она оказалась столь осведомлена и почти участвует в деле? Что ж, литературные герои знают о близкой им жизни гораздо лучше читателей и критиков. Такой надо и принять фамусовскую гостью. Словом, после ноября 1821 года она могла бы сказать только в прошедшем времени: упражнялися. Разумеется, у Фамусова встретили бы с удовольствием известие об изгнании профессоров (кстати, едва ли этот эпизод следует толковать однозначно как торжество мракобесия: возможно, в следствии по делу Раупаха была и более сложная подоплека).

Еще интересная деталь. Педагогический институт был преобразован в университет 8 февраля 1819 года. Получается, или княгиня об этом не знает, забыла, или события происходят прежде этого решения. И здесь потребуется установить предполагаемое время года в комедии.

Это легко сделать по ряду реплик о погоде, о снеге, холоде: "Людей и лошадей знобя, \ Я только тешил сам себя", "Прозябли вы, согреем вас; \ Отдушничек отвернем поскорее", "И день и ночь по снеговой пустыне \ Спешу к вам, голову сломя" и проч.

Особенно важная деталь, оставшаяся за рамками печатного текста, – упоминание Великого Поста в монологе Фамусова: "Пофилософствуй – ум вскружится, \ Великий пост и вдруг обед! \ Ешь три часа, и в три дни не сварится!". Изъятая, скорее всего, по цензурным соображениям, эта деталь важна и не только для хронологии пьесы. Надо бы уточнить, в какие месяцы шел предпасхальный пост в 1821 году, и лишь взять в руки календарь: пост длился с конца февраля по апрель ("Св. Четыредесятница"), Пасха – 10 апреля.

Тогда заметим и о времени дня: ремарка "Утро, чуть день брезжится". В Москве в конце февраля солнце всходило в начале седьмого часа, согласно календарю, например, 27 февраля 1821 года – в 6 часов 22 минуты. Теперь понятны и реплики Лизы и Софии: "Который час? – Седьмой, осьмой, девятый. – Неправда". Видимо, Лиза сначала говорит верное время, а затем, пугая Софию, преувеличивает. А может быть, она путает стрелки (как это изображено в одном рассказе И.А.Бунина?).

Итак, действие комедии не могло происходить весной 1818 года (король прусский). Тогда вроде бы в любом случае Тугоуховская ошибается. Но еще раз вдумаемся в ее реплику: "Нет, в Петербурге институт \ Пе-да-го-гический, так, кажется, зовут". Здесь удивляет слово кажется. Оно может передавать сомнения, которые вызваны или плохой памятью, или… Или – неясным статусом нового университета. Да, утверждение состоялось, но действовал еще устав педагогического института, преподавали те же профессора. Историк М.И.Сухомлинов отмечал: "Первоначальное образование Петербургского университета было только временною мерою, сохраняющею обязательную силу только до утверждения полного устава", более того – "Попечитель Петербургского округа представил, что статьи первоначального образования университета крайне поверхностны и неопределительны, и педагогический институт с переменою имени не преобразовался в университет" (см.: Исследования и статьи по русской литературе и просвещению. СПб., 1889. Т. 1, сс. 242-243). Устав же был введен только 4 января 1824 года.

Поэтому в реплике Тугоуховской или ошибка памяти, или – грубоватая насмешка: она нарочито не замечает переименования (как не замечает ее саму графиня Хрюмина на балу), пренебрегает им. В этом суть слова "кажется": переименование прошло, но ничего не изменилось. Такая версия, по крайней мере, интереснее, это делает характер княгини более живым, а стиль Грибоедова в такой трактовке получит только еще большую изощренность.

Итак, сведя детали воедино, предложим датировать "Горе…" Великим Постом 1821 года.

Какие литературные произведения протекают непосредственно в это же время или вблизи весны 1821 года? В "Станционном смотрителе" чиновник А.Г.Н. уже посетил в последний раз Самсона Вырина, и сюжет образует некий разрыв в событиях, небытие. Очевидно, улаживает дела по наследству Онегин, что также остается вне сюжета, а возможно, он только познакомился с Ленским… Очень далеко до лермонтовского повествования… Прервана история Безуховых и Ростовых... А вот что поделывает коллежский советник Чичиков Павел Иванович?

При реконструкции ряда деталей мы поймем, что именно он является самым очевидным, живым современником Чацкого. Некоторые детали исторического времени совпадают каким-то удивительным образом, словно Гоголь указывает на грибоедовскую комедию и скрыто пародирует ее: происходит спор о герое времени – это Чацкий, а может быть, плут и подлец Чичиков? Прежде всего, очевидны указания на войну 1812 года, которые введены в "Мертвые души" почти в той же тональности, что и в "Горе от ума": война воспринимается как недавнее, памятное, но уже отошедшее в прошлое воспоминание. В обоих произведениях это скрытый величественный фон современности, создающий сатирический контраст. Слишком быстро великий подъем сменился злобой дня, суетными заботами о хлебе насущном, всегда сопряженными то с угодничеством, то с мошенничеством.

Самым запоминающимся фрагментом гоголевской поэмы, отсылающим к недавней войне, является, конечно, повесть о капитане Копейкине, которая и создает образ быстро текущего времени, когда недавний герой оказывается ничтожным просителем, а затем и разбойником. Мотив перемены от высокого к низкому близок и Грибоедову, вспомним судьбу Горича, да и образ Фамусова, каким он обрисован в заметке "Характер моего дяди": "Он как лев дрался с турками при Суворове, потом пресмыкался в передних всех случайных людей в Петербурге". Смысловое наполнение схожего мотива будет своеобразным у каждого писателя: Гоголь ближе к тому, чтобы контрасты времени видеть на фоне самой вечности, этого словно застывшего времени, перед лицом Бога; у Грибоедова сатирическая задача кажется более узкой, хотя мы склонны видеть в "Горе от ума" и религиозно-философский пласт, отраженный в ряде мотивов и даже в звучании названия , но об этом в другой нашей главе.

Характерно, что в обоих текстах единственным участником войны оказывается высмеиваемый герой: Скалозуб в "Горе…" и полицмейстер в "Мертвых душах". Мы имеем в виду пока только завершенный первый том поэмы: тот самый мошенник и обирала, которому достаточно мигнуть глазом, и купцы несли ему в дом любую дань, тот самый "отец и благотворитель" в городе, заслуживший даже почти народную любовь, Алексей Иванович, о котором говорили "хоть оно и возьмет, но зато уж никак тебя не выдаст", – он стал у Гоголя единственным воплощением участника народной войны! Он даже "лично видел Наполеона"… Не вдаваясь в специальный анализ, пока заметим, что подобное типологическое сближение становится указанием на временное единство двух произведений.

А можно ли более точно датировать "Мертвые души"? Символический пласт в этой поэме, образ "громадно-несущейся жизни" уводят на второй план детали эпохи. Но они есть, и они весьма содержательны. Чаще всего факт публикации поэмы в 1842 году создает ложную временную ориентацию внутри текста, и сюжет осовременивается, приближается к николаевской эпохе.

Но ведь Гоголь, например, назовет "Людмилу" В.А.Жуковского (1808 год) "еще тогда непростывшею новостию": ее мастерски читает председатель палаты. Чичиков тоже знаток поэзии и чтец: декламирует Собакевичу послание Вертера Шарлотте! Конечно, это не фрагмент гетевского произведения, а одно из многих стихотворных переложений (исследователи гоголевского творчества В.Воропаев и И.Виноградов предполагают, что это стихи В.И.Туманского, опубликованные, что для нас важно, в 1819 году).

Почтмейстер "отозвался с большою похвалою об Ланкастеровой школе взаимного обученья" – почти цитата из "Горя…", с соответствующей и датировкой… Это уже достаточно точное указание на период, скорее всего, вскоре после 1819 года, когда пресловутый Ланкастер был на слуху. Заметим, что обитатели города N следили тщательно за газетами ("Московские Ведомости и Сын Отечества зачитывались немилосердно и доходили к последнему чтецу в кусочках, не годных ни на какое употребление") и модными веяниями. Тот же почтмейстер в духе модного при Александре I мистицизма "читал весьма прилежно, даже по ночам, Юнговы ночи и Ключ к таинствам натуры Эккартсгаузена, из которых делал весьма длинные выписки" (ср. "зараженные мистицизмом, который, как известно, был тогда в большой моде"). Так что духом времени "Мертвые души" весьма насыщены.

"Верхнее" ограничение эпохи сыскать нетрудно, оно даже лежит на поверхности.

Конечно, дело было до николаевского запрета продавать крестьян без земли и разрушая семьи (Чичиков забирает одних мужиков). До введения кредитного билета вместо ассигнаций, а также – до установления в 1839 году твердого курса серебряного и бумажного рубля 1:3,5. В торгах с Коробочкой Чичиков именно настаивает на счете по ассигнациям, следуя не только деловому обычаю, но и, очевидно, отражая тем самым какой-то период, когда иметь ассигнации было более выгодно, словом, когда курс был еще неустойчивым (ср. в 1817 году 1 рубль ассигнацией равнялся 26 копейкам на серебро, а, согласно "Ведомостям", в начале 1821 года "промен серебру" был 2 р. 70 – 80 к.). Вообще мошенники часто смешивали эти шкалы расчетов, имея дело с людьми мало сведущими: Павел Иванович не то соблазняет, не то надувает Настасью Петровну. Все это опять же характерно для конца Александровского времени, после войны.

Самая же очевидная деталь – это упоминание о низложенном французском императоре Наполеоне. Вечно звучит вопрос "А что пишут в газетах, не выпустили ли опять Наполеона из острова?". Этот вопрос отражает и память о знаменитых ста днях, и о последнем заточении на острове Св. Елены. Итак, Наполеон жив! Жив во время действия поэмы. Поэтому-то и можно было предположить, что он явился в Россию под видом Чичикова. Вполне логичное, хотя и парадоксальное умозаключение.

Обратим внимание, что Гоголь почему-то очень привязан к этому анекдотическому сюжету, и о том, что Наполеона готовятся выпустить с острова, будет сказано и в гоголевских "Старосветских помещиках", так что, видимо, эта повесть по описываемому времени вполне примыкает в "Мертвым душам": Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович – современники Чичикова. А также Чацкого и Онегина!..

Наполеон умер 5 мая 1821 года, поэтому события в поэме надо отнести до этого срока. Итак, между распространением ланкартачной системы и смертью Наполеона. А точнее? Мы бы здесь указали на следующий фрагмент: "Впрочем, нужно помнить, что все это происходило вскоре после достославного изгнания французов. В это время все наши помещики, чиновники, купцы, сидельцы и всякий грамотный и даже неграмотный народ сделались, по крайней мере, на целые восемь лет заклятыми политиками". Как объяснить эти точные восемь лет? При всех возможных версиях, мы бы придерживались пока самой очевидной: это и есть указание, что после войны прошло восемь лет, стало быть, 1812 + 8 = 1820. Видимо, в 1820-м году и происходят события у Гоголя. (Есть, пожалуй, только одно наблюдение, нарушающее хронологию: портреты греческих вождей в доме Собакевича. Скорее всего, эта галерея могла появиться после победы восстания, Маврокордато стал президентом Греции в 1822-м. Возможно, здесь у Гоголя временное смещение, но оно менее заметно, чем упоминание о Наполеоне. А может, греческие портреты, популярные на Руси, были уже и в 1820-м?)

Как бы ни было, приятным предположить полное совпадение времени с "Горем от ума", все же скорее надо только максимально приблизить эти два произведения. И только по одному соображению нельзя отнести "Мертвые души" к весне 1821 года, хотя все признаки пока были в пользу такого варианта. Главное – Наполеон еще жив!

Причина одна: сезон, или время года.

В отличие от грибоедовской комедии, Гоголь довольно туманно определяет сезон, хотя, казалось бы, большая часть сюжета проходит на свежем воздухе, вблизи Божественной природы… Но Гоголь настолько мастерски создает атмосферу половинчатости и неопределенности во всем ("не красавец, но и не дурной наружности", "мыло и пряники, похожие на мыло", "ни в городе Богдан, ни в селе Селифан", "стены выкрашены голубенькой краской вроде серенькой" и т.д.), что и во времени года приходится сомневаться: не зима, но то покажется лето, то подумается о весне, то об осени.

Так вот, все-таки – осень.

Всем памятны описания грязных дорог, которые "расползлись во все стороны, как пойманные раки", Чичиков вывалялся в грязи, словно боров. Это весенняя или осенняя распутица. У Коробочкиной Пелагеи босые ноги облеплены свежей грязью, как будто надеты сапоги… Далее, в городе Чичиков идет совершать купчую, одевшись в большие медведи, – и встречает Манилова "тоже в медведях, крытых коричневым сукном, и в теплом картузе с ушами". Холодно.

В поездках Чичикова Гоголь набросает детали пейзажа, упоминая зеленеющие поля, "зеленые, желтые и свежо-разрытые черные полосы": опять что-то неясное, зелень даже сразу связывается с весною, но надо помнить и про осенние озимые посевы, уходящие зеленым под снег… Кстати, Гоголь явно не любил эту пору, эту противоестественную зелень: "Какая-то ненатуральная зелень покрывала жидкою сетью поля и нивы, к которым она так пристала, как шалости старику, розы старухе" ("Повесть о том, как поссорились…).

Сбивает с толку описание чичиковских чувств после сделки – проснулась сама любовь, типично весеннее чувство, и слово это появится то ли кстати, то ли нет: "Он увидел ее, сидящую вместе с матерью… Казалось, как будто он хотел взять их приступом; весеннее ли расположение подействовало на него, или толкал его кто сзади…" (в этом или опять какая-то неопределенность!). И все-таки весеннее здесь будет именно эпитетом, переносным определением (подобно маниловскому майскому дню, именинам сердца) – но только потому, что прежде, в описании поместья Коробочки пересиливает осенняя атрибутика.

Мухи! Мухи, столь часто поминаемые в поэме, как водится осенью, "вчера спали спокойно на стенах и потолке, теперь все обратились к нему", т.е. ожили и облепили все лицо нашего героя, заставили пробудиться от сна. Мух у Коробочки и должно быть много, ведь окна дома прямо выходят не то в курятник, не то на скотный двор. За двором тянутся бесконечные грядки с капустой, луком, картофелем и пр. Фруктовые деревья укрыты от птиц сетями: грамотное решение, чтобы сберечь урожай. Свинья съедает арбузные корки – нет, теперь уже нет сомнения, что дело происходит осенью! К тому же и сама Коробочка рассказывает, как толково распродает урожай, и ведь не прошлогодний же мед она продала только что по 12 рублей за пуд. Мудрая женщина, хозяйственная вдова уже думает о том, что на святках у нее будет и свиное сало, а к Филиппову посту (всегда 14 ноября) – птичьи перья.

Вот по этим-то птичьим перьям мы и решаем окончательно, что события в "Мертвых душах" происходят не иначе как осенью 1820 года. Чичиков несколько опередил Чацкого.

Если бы только Чичиков услышал о Чацком, он бы поспешил к нему, мимо всяких горлопанов Ноздревых и дубинноголовых Коробочек, сорвавших ему все счастье. Чичиков бы нашел нужный подход, побранил бы порядки и сказал бы о просвещении не хуже, чем у Манилова. Чацкий бы обнял его и отдал все что мог. Знал ли сам Чацкий, сколько у него душ – триста или четыреста, или все уже разбежались? Манилову в таких случаях помогал приказчик, а есть ли у Чацкого приказчик?

Отчасти близкую к Чичикову роль выполняет Репетилов – пародирует прогрессистов, но так неуклюже, что Чацкий испытывает только отвращение. Репетилов слишком простоват и чистосердечен, чтобы сознательно надевать маски, что гоголевский герой делает без труда.

Сколько споров идет о роли Чацкого, а недостает именно неожиданного ракурса, появления рядом с ним нового героя, чтобы увидеть его подлинную комичность. Ради таких возможностей и надо максимально полно ощутить ближайшее окружение, временное единство. Сравнение и различение образов – путь к пониманию.

Итак, проведенная датировка и гипотетическое сближение внешне столь разных произведений позволяют не только уточнить смысловое их содержание, но и сделать обобщение о характере эпохи. В декабристскую пору не только звучат светлые призывы и витают туманные надежды. Пока витийствуют Чацкие, где-то в незаметной провинции уже бродит дух накопителя и приобретателя, и хитростью, и пошлостью, и – страданиями формируется новый герой времени, который станет реальностью уже и XXI века, а все же никак не перейдет во второй, очистительный том поэмы, тем более – не увидит замышлявшегося Гоголем "Рая" в томе третьем.

Между прочим, не Чичиков ли продал Фамусову известного читателя Петрушку, который страшно любил книги и теперь бубнит строчки из календаря, самой популярной книги 19-го столетия? Или в преддекабристскую эпоху все дворовые с именем Петр имели такое свойство? Но тут вспоминается и просвещенный слуга Петр из тургеневского романа…

"Ревизор": когда и где?

Поистине, Гоголь усвоил от своего наставника Пушкина способность творить время, рисовать эпоху, расписывая сюжеты если не в буквальном смысле по календарю, то уж с верным чувством календаря.

Вот возьмем гениальную комедию "Ревизор" (1835), сюжет которой, как и для "Мертвых душ", якобы подсказал Гоголю Пушкин (это мы должны принять только как версию, изложенную самим Николаем Васильевичем в "Авторской исповеди": возможно, пушкинское участие было иного рода, а возможно, это и вовсе авторская мистификация).

Стало легендарным представление о первых спектаклях в 1836-м году, когда император Николай Павлович, посмотрев пьесу, бросил реплику: "Всем досталось, а мне более всех!" и – обязал высших чиновников смотреть эту вещь и, видимо, исправляться… Так велико было чувство подлинности, современности "Ревизора". Зная более позднее, вполне символическое толкование Гоголем своего произведения ("Театральный разъезд", предисловие к пьесе в издании 1841 года, "Предуведомление для тех, которые пожелали бы сыграть как следует "Ревизора"", "Развязка Ревизора"), надо отметить, что и в этом случае такая реакция высшей публики, самого императора как нельзя более отвечали гоголевскому замыслу, чтобы произведение было действенным для ныне живущего поколения. Так вот, злоба дня вполне обусловлена присутствием времени  в комедии, такой глубокий читатель и зритель, как Николай I, очевидно, уловил все детали, дающие весьма точную датировку произведению как пьесе по мотивам самой близкой современности.

Итак, когда же произошли события со странным превращением на миг ничтожного чиновника 14-го класса в важную фигуру, постоянно бывающую при дворе и теперь наводящего столько страху на обитателей малого провинциального городка где-то между Пензой и Саратовым?

Хлестаков чрезвычайно поверхностен, живет минутою, едва помнит прошедшие события, поэтому в его речах перемешано множество деталей, мелочей времени. Особенно насыщена этим знаменитая сцена вранья в 6-м явлении третьего действия. Тут тебе и фантастический "в семьсот рублей арбуз", и "суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа". Оригинальный и глубокий исследователь русской культуры В.В.Похлебкин уже на основе этих черт пришел к интересным выводам: для Хлестакова арбуз представляется весьма дорогим и даже недоступным кушаньем – при его реальной цене в то время около пяти рублей (а это была стоимость чуть ли не десятка гусей, теленок стоил полтора-два рубля), поэтому он так дико переоценивает этот незамысловатый и даже дешевый для юга России фрукт. С другой стороны – фантастический же суп из Парижа: очевидно, так Хлестаков представил себе уже появившиеся в 1820-е годы консервы, очень дорогие заграничные жестянки! Вот так приметы времени.

А вот совсем конкретные упоминания: имена писателей, названия произведений, опер. Здесь друг Хлестакова А.С.Пушкин, здесь М.Н.Загоскин… Хлестаков назовет ряд опер с петербургской сцены, относящихся – к 1831-му году! Не это ли время действия: "Роберт Дьявол", "Норма"? На 1831-й год указано вроде и в сцене, не вошедшей в законченный текст, но опубликованной дополнительно в 1841-м году: там старый служака Растаковский говорит, что в1801-м году подал просьбу в столицу о назначении пенсиона, и вот ждет уже тридцать лет: старик считает это серьезным сроком и ждет скорого решения… Все так, но есть другая деталь – упоминание Хлестаковым произведения А.А.Бестужева-Марлинского "Фрегат Надежда", что вышло в свет только в 1833-м году. Наверное, старик Растаковский выразился без мелочей, и ждет он решения уж чуть и побольше тридцати лет. Так и надо.

Видимо, действие "Ревизора" можно бы отнести к 1834-му году и скорее всего к апрелю-маю. Хлестаков назвался и автором "Московского Телеграфа", журнала, который издавался в Москве Н.А.Полевым и – был закрыт по высочайшему повелению, то есть по приказу самого Николая I в апреле 1834-го года. Каково это было услышать со сцены самому памятливому на свои оценки императору? Вот та злободневность, которая заставила в сценах увидеть явственные прототипы и указания на современность!

Поверхностный Хлестаков мог и не знать толком знаменитый журнал, мог и пропустить слух о его закрытии, но скорее всего это событие застало его в злополучном пути в отцовскую деревню под Саратовым, куда он ехал, вовсе не торопясь, – на расправу за безделие. Думается, к 1835-му году и Хлестаков поостерегся бы назвать запретный журнал – ведь запрет наделал много шума. Поэтому наиболее реальной представляется датировка действия именно 1834-м годом. Другое дело, что Гоголь, как автор, преследовал какие-то свои цели, называя буквально в глаза государю гонимый журнал…

Мог Хлестаков и забыть вовсе о журнале Полевого, могло это название нечаянно сорваться с языка… Твердый факт – только упоминание "Фрегата Надежда": выдумать это ревизор не мог.

В этом отношении любопытно наблюдение того же В.В.Похлебкина, заметившего что в одной редакции пьесы Хлестаков упомянул В.П.Кочубея, назвав его графом. Кочубей – крупнейший государственный деятель того времени, Государственный канцлер, имел титул князя. Хлестакова уличили вновь в путанице всего на свете. В окончательный текст упоминание Кочубея не вошло – не потому ли, что злободневность здесь стала бы граничить с некоторой авторской бесцеремонностью, ведь В.П.Кочубей совсем недавно скончался – в июне 1834-го? Думаем, Гоголь тактично убрал это имя из речи Хлестакова.

Именование же Кочубея графом имело свое объяснение: титул князя был получен только в декабре 1831-го  года: Хлестаков мог и напутать, а мог и по инерции назвать прошлый титул.

Так или иначе, пьеса дает все основания видеть в ней именно картину современности для зрителя 1836-го года.

Будем считать, что перед нами картина 1834-го года и, скорее всего, – месяц май. Это будет видно и по описанной погоде, одежде. Было бы совсем легко установить дату, если бы мы не столкнулись с любимой Гоголем мистификацией в одной детали. Время в русской литературе часто считают по календарю церковному, и Добчинский скажет, что ревизор приехал две недели тому назад – на Василия Египтянина. И если б был действительно Египтянин в святцах! Но есть много именин Василия – Василия Великого 1 и 30 января (в Египте святой был, но получил иное именование, был архиепископом Кесарийским), январские именины никак не подходят. Василий Анкирский, Амасийский, Парийский, Ахридский, Селевкийский и есть еще целый ряд святых и праведников с именем Василий… Но дни поминовения все приходятся на зиму…

Скорее всего, Добчинский не силен в знании православия, и впопыхах дал неточное именование праздника Василия. Но именины Василия Амасийского приходятся на 28 апреля, Василия Парийского – на 26-е (более того, 13-го апреля читается литургия Василия Великого и отмечается память мученицы Фомаиды Египетской – как тут не запутаться), и именно эти даты вполне подошли бы для привязки к действию "Ревизора": примерно середина мая (по-нынешнему – даже конец мая, время вполне подходящее для поездки в тележке, по пыльным и мусорным дорогам и улицам), если прибавить необходимые две недели. Кажется, к этому времени могли бы вылупиться и те самые гусенки, которые так и шныряют под ногами в помещении суда! Гусенки и нынче шныряют по всей средней России – и в мае, и в июне шныряют…

Итак, май 1834 года – время Хлестакова, время действия "Ревизора". Как не почувствовать это зрителям на первых представлениях - в апреле 1836 года!

"Герой нашего времени": время скрыто за одной строкой…

Самое близкое к "Ревизору" по художественной хронологи произведение – роман М.Ю.Лермонтова "Герой нашего времени", написанный в основной своей части к 1840-му году. Комедия Гоголя "старше" на пять лет, Лермонтов не мог не знать это выдающееся произведение и, как мы предполагаем, даже включил некоторые переклички в характеристике своего героя Григория Александровича Печорина с – как это ни кажется невероятным на первый взгляд – Иваном Александровичем Хлестаковым! Но об этом ниже, по ходу анализа запутанной хронологии лермонтовского романа.

Давно замечено, что роман насыщен литературными перекличками и цитатами, иногда скрытыми, иногда откровенно закавыченными. Простодушие цитаты из первой записи в "Княжне Мери", очевидно, не вызвало большого интереса литературоведов: "Последняя туча рассеянной бури". Да, это строчка из пушкинского стихотворения "Туча", чего же более? Так вот, эта цитата и дает возможность выстроить всю хронологию событий внутри романа.

Печорин цитирует эти стихи в записи от 11 мая. Теперь задумаемся о полной дате, о годе, когда могло состояться и когда состоялось цитирование. Стихотворение Пушкина было опубликовано в июле 1835 года, следовательно, 11 мая его можно было упомянуть не ранее 1836 года. Что получится, если реконструировать хронологию лермонтовского сюжета? По прямой логике события в "Княжне Мери" могли бы состояться  никак не позднее 1834 года: мы говорим именно о художественной условности этого времени, отнюдь не касаясь общеизвестных наблюдений современников поэта, возводивших события в Пятигорске к 1837 году. (Ср. в воспоминаниях Н.М.Сатина, однокашника Лермонтова по Московскому университетскому пансиону и тоже литератора, читаем: "Те, которые были в 1837 году в Пятигорске, вероятно, давно узнали и княжну Мери, и Грушницкого, и в особенности милого, умного и оригинального доктора Майера".)

Так, встретившись с рассказчиком, Максим Максимыч говорит, что познакомился с Печориным пять лет назад (точнее: "этому скоро пять лет"). Если исходить от года публикации романа – 1840 ,- то, предположив самое быстротечное, хотя и почти фантастическое развитие, ближайшей вехой событий в "Княжне Мери" станет именно 1834 год. Фантастическое потому, что после разговора с штабс-капитаном и встречи с Печориным до публикации романа в апреле 1840 года должно бы состояться невероятно поспешное путешествие героя нашего времени в Персию (но ведь он и действительно спешил, не желая ничуть задержаться, встретив старого товарища: "ну какой бес несет его теперь в Персию?.."), а до рассказчика должно было дойти известие о смерти путешественника на его обратном пути ("Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер"). Но и – художественно реальное, если учесть невероятную импульсивность и скоротечность судьбы Печорина.

Разговор с Максим Максимычем мог бы состояться разве что осенью 1839 года, да и то только допустив, что более раннюю публикацию "Бэлы" в "Отечественных записках" мы не рассматриваем как уже явление романа в законченном замысле.

Получается, что герой цитирует 11-го мая 1834 года не то что не опубликованные, а, вероятно, не написанные еще Пушкиным стихи. Проще всего посчитать это ошибкой, хронологическим смещением в романе Лермонтова. Можно даже и иначе понять: демонический герой времени собственно пренебрегает временем, становится вневременным типом личности, что будет по-своему верным, но – за рамками художественного времени в романе. Ошибка в авторском сознании волей-неволей сопряжена с допущением некоего несовершенства классического произведения, поэтому попробуем объяснить заинтересовавший нас факт иначе.

И сразу предложим разгадку: Печорин писал свой журнал не по следам событий, а заметно позднее, вероятнее всего в те три месяца, что он провел в крепости после смерти Бэлы. Это уже осень 1835 года, когда по крайней мере можно допустить знакомство нашего героя с совсем еще свежими пушкинскими стихами, которые так и отразились при описании жизни у подножия Машука.

Весь смысл такой версии заключен в той разнице между событием подлинным, или показанным как подлинное в повествовании, и вымыслом, фантазиями юного мыслителя над чистым листом бумаги. Печорин как подлинный убийца, разрушитель чужих судеб, недюжинный характер среди убогих персонажей водяного общества и проч. – демоничен и страшен; Печорин, выдумавший истории из "Княжны Мери", –явление совсем иного порядка, сам вполне карикатурен и даже болезненно зауряден. А не таким ли и должен он быть представлен после смерти Бэлы? Ключ к этому уже дает рассказчик, с оттенком пренебрежения сказавший о Печорине Максиму Максимычу, что "много есть людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду".

Так почему же нужно без всякого сомнения за чистую правду принять печоринский дневник? Наш герой сам скажет о Вере: "она единственная женщина в мире, которую я не в силах был бы обмануть". Не думает ли доверчивый читатель, что и он непременно составляет счастливое исключение наряду с Верой? Скорее всего, это уже не печоринская, а  авторская игра с читателем, вполне очевидная в композиционном решении романа, с его ломаным построением, постоянными смещениями, раздвоением образа автора, загадочными и по-своему интригующими и даже эпатирующими предисловиями. Кстати, вполне дискуссионно, не обманывает ли Печорин и самое Веру, с ее столь прозрачно говорящим именем? Вопреки его собственным словам, можно сомневаться, правдив ли Печорин и перед самим собой ("я говорю смело, потому что привык себе во всем признаваться"), но это уже несколько уводит нас от выбранного ракурса в анализе.

Кажется, сам Лермонтов дал скрытый намек на недоверие своему герою. Вот он: кто из литературных героев стал олицетворением лжи? Мюнхгаузен? Да. А среди ближайших предшественников Печорина это, конечно, Иван Александрович Хлестаков из гоголевского "Ревизора", создание все того же 1835 года. Печорин на страницах дневника не один раз впадает в хлестаковщину, более того именно пишет языком Хлестакова, что опять-таки было бы слишком наивно посчитать случайностью или оплошностью авторского замысла. Вера якобы скажет: "Ты можешь все, что захочешь", а за этим стоит: "Это человек, который может все сделать, все, все, все!" (Городничий о Хлестакове); в свою очередь Хлестаков говорит: "В моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость, ни одна женщина не может их выдержать", а Печорин продолжает: "В твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая .., ничей взор не обещает столько блаженства" (из письма Веры); Печорин хочет "возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха", едва не добавляя хлестаковское "оказывай мне уважение и преданность, уважение и преданность"; Печорину свойственно "подкатить эдаким чертом", изобразить разлад между юношеской внешностью и постаревшей душой – в духе гоголевского героя, который "молодой человек 23 лет, а говорит как старик" (кстати, заметим и почти совпадающий возраст наших героев).

"Я лгал", –говорит Печорин, и почти невозможно провести грань между его словами, данными автором как правда, и ложью. Поэтому и понадобилось так менять ракурс в повествовании, когда Печорин говорит сам о себе и когда он показан через систему полиокулярного восприятия: с разных точек зрения (термин литературоведа Л.В.Занковской).

Неправдоподобно упрощены герои главы "Княжна Мери", которых Печорин видит насквозь, легко манипулирует ими, заставляет буквально повторять свои собственные слова. Достаточно вспомнить, как назойливо внедряет в свой дневник Печорин мотив солдатской шинели Грушницкого, как карикатурно изображает производство в офицеры, как Вера повторит в письме слова самого Печорина "ни в ком зло не бывает так привлекательно", чтобы показалась естественной возможность и самому автору дневника процитировать еще не написанные пушкинские строки. "Хлестаков"!

Есть занятная деталь в главе "Тамань": мы якобы должны поверить, что Печорин мог не спать пять суток подряд, а при этом от нечего делать вместо сна следить за слепым, пойти на любовное свидание, побороть в лодке ловкую Ундину и добраться до берега, не умея плавать, рискуя утонуть. Это какое-то богатырство, если не физиологическое открытие: сколько суток может не спать человек? Заметим, что Печорин ценит сон, а перед дуэлью действительно, по дневнику, не смог заснуть, но зато и сказал о "следах мучительной бессонницы". Но это все же одна бессонная ночь, не пять.

Печорин знает слово "мистификация" и сам является любителем – не скажем мастером – мистификаций. Это видно и в похищении Бэлы, и особенно на страницах дневника (он притворяется равнодушным, влюбленным, дружелюбным, искренним и проч., затем – больным, сонным, озабоченным здоровьем, богатым и щедрым: готов изобразить любое состояние души и тела). Поэтому он чрезвычайно рад, когда его принимают за черкеса, что в общем-то по-детски комично. Изощренная мистификация – составление дуэли с Грушницким, в результате чего складывается мнение, что он защитил честь княжны Мери. Простодушный муж Веры обращается к нему "Благородный молодой человек!" и т.д., в то время как Печорин оклеветал княжну, признавшись перед своими противниками, что был ночью у нее ("Так это вас ударил я так неловко по голове", – скажет он секунданту, давая понять, что его противники правы).

На фоне всех этих дневниковых хитростей встает один совершенно простой вопрос. Встретив прибывшего к нему в крепость Печорина, Максим Максимыч узнает, что тот "на Кавказе у нас недавно. "Вы верно, – спросил я его, – переведены сюда из России?". Такой он был еще неопытный, неискушенный: "он был такой тоненький, беленький, на нем мундир был такой новенький". Действительно, при официальном назначении в крепость Печорин не мог бы изобразить бывалого кавказца, каким он будет представляться на страницах дневника. Скорее всего, именно со службы у Максима Максимыча начинается военный опыт Печорина на Кавказе, и побывать "в деле", как он выразился в дневнике, прежде ему не приходилось, едва ли он мог бы так снисходительно судить о нерусской храбрости георгиевского кавалера Грушницкого…

Вообще это удивительная черта повествования у Лермонтова: в частях, следующих за "Бэлой", Печорин кажется точно взрослее, но это именно эффект дневниковых мистификаций. С другой стороны, если представить похищение Бэлы после печоринского опыта в духе "Княжны Мери", его игра с дикаркой выглядит далеко не ошибкой ума и сердца, а скорее медленным и сознательным убийством. Заметим, что и в "Фаталисте" нет никакого отзвука событий, изложенных в "Княжне Мери", а духовная зрелость героя явно менее очевидна, чем в предыдущей повести. Кроме того, это свидетельствует, что события "Фаталиста" произошли до похищения Бэлы. Слишком беспечен Печорин: "Я жил у одного старого урядника, которого любил за добрый его нрав, а особенно за хорошенькую дочку Настю. Она, по обыкновению, дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубку; луна освещала ее милые губки…".

Есть, наконец, и еще один незатейливый парадокс. Мы помним, как выглядят дневниковые записи, если они ведутся не из подполья, а деятельным героем: записи, например, Пьера Безухова коротки, но с разными случайными деталями, хаотичны, незамысловаты, лишены литературности. Печоринский дневник ближе к собственно литературному приему, условному жанру записок, как он складывался от пушкинской "Истории села Горюхина"(1830) до тургеневского "Дневника лишнего человека" (1850). Печорин сумел под одной дневниковой датой уместить целые новеллы и трактаты. Записи от 11, 13, 16 мая и др., говоря современным языком, занимают по 20 кбит, более чем по половине печатного листа. Где находил попросту время для их создания наш герой, ни о каких бессонных ночах после похождения в "Тамани" мы не знаем, а событий представлено множество ("дела мои ужасно подвинулись", "сегодняшний вечер был обилен происшествиями")?

Литературность печоринского дневника – это особая жанровая проблема, сейчас только бегло отметим еще одну черту: под пером Печорина все герои помещены в его же, печоринское типологическое русло, способности Максима Максимыча передавать личность другого Печорин явно лишен, он весь сосредоточен на своем Я, хотя и упрекает в этом свойстве своего двойника – Грушницкого. Не говоря о Вернере, Грушницком, офицерах, даже характеры Ундины, Веры или княжны несут печоринский отпечаток в стремлении властвовать над ближним (видимая слабость, например, Веры может быть таким же оружием подчинения, как и слабость Печорина, когда он молит Бэлу о любви и толкует о смерти). Жизненная альтернатива печоринскому типу личности возникает отнюдь не под его пером, для этого и необходим Максим Максимыч, и так ли заблуждался император Николай Павлович, увидевший именно в штабс-капитане подлинного героя того времени?

Печорин, с одной стороны, с упоением отдается авторству: именно на чистом листе бумаги, а не в жизни воплощает он свои личностные устремления. С другой же – не столь уж и высоко ценит словесность: его реплика о том, что за деньги поэты величали Нерона полубогом, говорит о многом, о том, что поэзия для него отнюдь не пушкинский божественный глагол, а, возможно, лишь ловкая выдумка для утехи самолюбия. Поэтому он скажет: "Этот журнал пишу я для себя, и, следовательно, все, что я в него ни брошу, будет со временем для меня драгоценным воспоминанием". Все, что я ни брошу – все, без различия истины и лжи.

Но этот же мотив объясняет и то, что Печорин, оказывается, отнюдь не дорожит своим журналом: забывает его у Максима Максимыча, с полным безразличием относится к своему единственному детищу при последней встрече: "Делайте с ним что хотите" – таков смысл его ответа на слова штабс-капитана о журнале. Если журнал – вымысел, то им поистине можно не дорожить.

Здесь по-особому надо вдуматься в слово вымысел, сказанное в авторском предисловии ко всему произведению. Здесь уже нет игры в реальность, как в предисловии рассказчика к "Журналу Печорина". "Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады?". Чтобы вымысел был столь очевидным, даже стал собственно идеей  романа, Лермонтов и включает заведомо вымышленную для 1834 года цитату из пушкинской "Тучи". Вымысел может оказаться реальнее истины, поэтому уже в начале повествования вводится деталь: на кресте у горы Крестовой написано, что он установлен Ермоловым в 1824 году, а легенда все же выглядит правдивее, все верят, что крест поставил Петр Первый. Так воспринимается и всем известная строчка из хрестоматийного стихотворения Пушкина в печоринской записи: все равно все верят в подлинность дневника и его увлекательного сюжета.

Итак, если не удовлетвориться тем, что цитата – это явное временное смещение, лермонтовская оплошность, то объяснение ей в реальном (художественном!) времени может быть таково. Бэла умирает осенью 1835 года, когда Печорин уже мог знать новейшее стихотворение Пушкина. В оставшиеся три месяца наш герой и пишет свой "дневник", именно часть "Княжна Мери", которая, таким образом, скорее становится размышлением, вызванным переживанием смерти Бэлы, отчасти самообвинением, отчасти самооправданием героя, разумеется, навеянным реальной судьбой, которое, однако, совсем не требуется воспринимать как живую жизнь.

Лермонтов создал поистине психологический роман, но не потому так можно определить его жанр, что здесь много говорится о психике и психологии, а потому, что он весь и построен по законам человеческой психики, где возможны внешне невероятные смещения, где сюжетом становится внутренний мир, а композиция вся подчиняется тонкостям восприятия, где психологическое время "реальней" хроники.

Ближайшим к роману Лермонтова в своей внутренней хронологии будет произведение из уже значительно более поздней классики – "Обломов" И.А.Гончарова.

"Обломов" длится 12 лет…

Роман И.А.Гончарова "Обломов" появляется в 1859 году. Педантичный писатель довольно четко дает указания на движение времени в романе, и можно заметить, что действие длится примерно 12 лет. Если соотнести концовку с временем публикации, то начало сюжета надо отнести к середине 40-х годов. И если Илье Ильичу на первой же странице дан возраст – 33 года, то родился наш герой скорее всего около 1812 года – отчетливо символичная дата. Конец романа не может полностью совпасть с датами публикации, поскольку там говорится, что именно Штольц рассказал всю историю Обломова своему приятелю-литератору, а тот с его слов и создал, естественно, сколько-нибудь позднее это повествование. Поэтому мы и даем этот ориентир с некоторым допуском. Кроме того, в роман включена часть, написанная значительно раньше, – Сон Обломова, который и переносит нас в самое детство героя – к 1820-м годам.

Последнее замечание немаловажно, оно позволяет реконструировать, как представлялась в литературе помещичья жизнь в самую декабристскую пору. И если, скажем, Василий Иванович Базаров из "Отцов и детей" упоминает о декабристах, рассказывая о молодости, то в Обломовке вообще никак не отразилось революционное дворянское веяние, словно его и не было. Не отразилась и столичная культура, просвещение вообще мало коснулось затерянного в глуши поместья, где жизнь не напоминает даже пушкинских Лариных.

Вот и Илья Ильич по возрасту окажется ровесником Печорина, но он показан примерно десятилетием позднее, и в этом можно увидеть общую линию эволюции: печоринский пафос угасает, человек тридцатых годов спустя десятилетие станет далек от всякой жизненной активности, замрет в каком-то скорбном размышлении на вечном своем диване и его уж никак не придет в голову сравнить, как это вышло у Печорина, с матросом мятежного брига.

Жизненное возбуждение осталось лишь в воспоминаниях: "Как же! Я мечтал, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и… чувства тоже. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда делось все – отчего погасло? Непостижимо!"

Словом, если хотите судить о человеке сороковых годов 19-го столетия – обратитесь к гончаровскому роману. И, конечно, это будет не только главный герой, но и его визави – деятельный, но малодуховный Андрей Иванович Штольц.

И по ходу наших наблюдений заметим, что присутствие исторического времени становится все более наглядным в текстах, созданных во второй половине века. Если у Пушкина с его девизом "числить время по календарю" много загадок, даты не стали еще сами собой художественной деталью, то в поздней классике датировки событий будут названы сходу и совершенно точно – как в ряде тургеневских романов, в лучшем из них – "Отцы и дети". В другом же случае, например, в драмах А.Н.Островского, совершенно очевидно слияние времени создания или публикации с изображенной эпохой: "Гроза" 1859 года относит нас именно к этому времени, "Бесприданница" – при всем сходстве положений – точно к времени своего появления, к 1879-му году…

Более того, писатель второй половины века будет сам чрезвычайно настаивать на важности датировок: "Это – психологический отчет одного преступления. Действие современное, в нынешнем году", – пишет в письме к издателю, редактору журнала "Русский вестник" М.Н.Каткову Ф.М.Достоевский – в сентябре 1865 года. Ему словно вторит и герой романа: "Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое" (следователь Порфирий Петрович).

И действительно, роман "Преступление и наказание", над которым работает писатель в 1865-м, а публикует в 1866-м году, содержит ряд очевидных примет именно 1865-го года в своем сюжете. Ну, а уж о времени года и нечего сомневаться – "в начале июля, в чрезвычайно жаркое время" было дело (таковы первые же слова романа).

"Преступление и наказание": время и место

Роман Ф.М.Достоевского о страшном преступлении, совершенном юным петербургским студентом, создавался во второй половине 1865 года. Собираясь публиковать текст в журнале "Русский вестник", автор отправил издателю М.Н.Каткову письмо, поясняющее замысел: "Это – психологический отчет одного преступления. Действие современное, в нынешнем году…" А как отразилось внутри романа это точное определение времени действия?

"Идея повести не может ни в чем противоречить Вашему журналу; даже напротив. Это психологический отчет одного преступления. Действие современное, в нынешнем году. Молодой человек, исключенный из студентов университета, мещанин по происхождению и живущий в крайней бедности, по легкомыслию, по шаткости в понятиях, поддавшись некоторым странным "недоконченным" идеям, которые носятся в воздухе, решился разом выйти из скверного своего положения. Он решился убить одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты. Старуха глупа, глуха, жадна, берет жидовские проценты, зла и заедает чужой век, мучая у себя в работницах свою младшую сестру. "Она никуда не годна", "для чего она живет?". "Полезна ли она хоть кому-нибудь?" и т.д. – Эти вопросы сбивают с толку молодого человека. Он решает убить ее, обобрать, с тем чтоб сделать счастливою свою мать, живущую в уезде, избавить сестру, живущую в компаньонках у одних помещиков, от сластолюбивых притязаний главы этого помещичьего семейства – притязаний, грозящих ей гибелью, докончить курс, уехать за границу и потом всю жизнь быть честным, твердым, неуклонным в исполнении "гуманного долга к человечеству", чем уже, конечно, "загладится преступление".

(Ф.М.Достоевский – М.Н.Каткову, сентябрь 1865 г.)

Начнем с одной детали, которой немного придается значения в анализе романа. Вот эпизод:

"… И, схватив городового за руку, он потащил его к скамейке.

- Вот, смотрите, совсем пьяная, сейчас шла по бульвару… А вот теперь смотрите сюда: этот франт, с которым я сейчас драться хотел, мне незнаком, первый раз вижу… Он за нею наблюдал и следил, только я ему помешал, и он теперь все ждет, когда я уйду. Вон он теперь отошел маленько, стоит, будто папироску свертывает… Как бы нам ему не дать? Как бы нам ее домой отправить, - подумайте-ка" (гл. 4, ч. 1).

Это слова главного героя, Раскольникова, у которого уже мутится разум от наплыва впечатлений и который жаждет в любом эпизоде проявить себя значительным лицом, которого боятся или от которого ждут решений! Заметим, с каким гневом и с брезгливостью Родион уличит франта: папироску сворачивает…

Да, франт гадок во всем, если это только не мерещится несчастному студенту. И вот, эта мерзостная папироска! Вообще скверно и самому курить, а еще гаже – отравлять вонью табачной российский воздух… И вот, падший, но помнящий о былом благородстве Раскольников возмущен этой папироской. Но дело объясняется еще и тем, что в Санкт-Петербурге действовал запрет на уличное курение! Действовал, но был отменен именно в 1865 году – 4 июля! (Между прочим, причина запрета была не эстетического свойства, а просто в циркуляре Министерства внутренних дел была упомянута такая мера против пожаров. А Раскольников, конечно, еще и эстет: сам себя называет эстетической вошью…)

Раскольников в своих житейских впечатлениях, как ни странно, проявляет себя человеком консервативным, даже идеализирующим прошлое и по справедливости ненавидящим героев своего времени, занявших в жизни главенствующее положение и не имеющих ничего общего с достоинством высшего сословия. Таковы уродливые хозяева жизни, разбогатевшие негодяи и преступники, все эти Липпевехзель, Козели, Клопштоки и Шили. И вот этот франт – с его современной, только что разрешенной папироской, за которую его не может уже одернуть городовой…

Но для хронологии эта папироска – важная деталь: только летом 1865 года была бы возможна подобная сцена, а значит, и время действия в романе – именно лето 1865 года: ведь поясняющее письмо автора Каткову остается за рамками романа. Так что когда в первой же строке романа мы читаем: "В начале июля, в чрезвычайно жаркое время…", следует мысленно добавить: "В начале июля 1865-го года"!

Прочие приметы времени гораздо существеннее, но мы и начали со злосчастной папироски, чтобы показать, что чувство времени проникает во все детали большого произведения. Автор, быть может, не стремясь к подобной точности, вдохновенно создает картину времени, где все тонко – и прочно – взаимосвязано.

Перечислим некоторые фрагменты, хотя для датировки достаточно и уже одной строгой детали.

Прежде всего, это связано с газетной статьей Р.Р.Раскольникова, опубликованной в "Периодической речи". Статья называлась "О преступлении" и имела подзаголовок "По поводу одной книги". Из всех возможных версий наиболее убедительной будет та, что эта статья условно входила в большой ряд публикаций, посвященных книге "История Юлия Цезаря" и особенно ее предисловию. Автор – император Франции Наполеон III, книга вышла в 1865 году, и в то же время о ней писали многие русские газеты и журналы ("Современник", "Русское слово", "Голос" и др.). Выходит снова – 1865 год.

Другой пример: Раскольниов читает газету вскоре после своего преступления, автор дает выдержки: "Излер – Излер – Ацтеки – Ацтеки – Излер – Бартола – Массимо – Ацтеки – Излер…". За всеми этими отрывочными упоминаниями – вновь реальный факт 1865 года: выступление в столице двух лилипутов по именам Бартола и Массимо, якобы происходивших от американского древнего народа – ацтеков. "Излер" – имя владельца загородного сада, где давались пердставления.

Тоже деталь из газет – пожары: все газеты 1865 года были полны заметками о бушевавших в тот год пожарах: "Пожары, пожары и пожары в ужасающих размерах" ("Русские ведомости", 1865, № 61).

Начинающий следователь Заметов в разговоре с Раскольниковым вновь упомянет газету: "Вот недавно я читал в "Московских ведомостях", что в Москве целую шайку фальшивых монетчиков изловили. Целое обществе было. Подделывали билеты.

– О, это уже давно! Я еще месяц назад читал, - отвечал спокойно Раскольников."

Так, речь тут шла все о событии 1865 года – и "Московские ведомости" действительно об этом писали, дело относилось к маю месяцу, поэтому Раскольников и скажет свое "Это уже давно!".

Можно привести и еще ряд интересных деталей, точно возводящих действие романа к 1865 году: ими изобилует любой комментарий в солидных изданиях "Преступления и наказания", отметим и особо книги С.В.Белова. Картины быта позволяют достаточно определенно отнести все происходящее именно к "нынешнему году", как открыто настаивал и сам автор – повторим, только вне страниц романа.

Тем не менее, очевидно, Достоевский не выдержал с абсолютной точностью им же установленные временные границы.

В 1865 году начал печататься роман Л.Н.Толстого "Война и мир", и вот на страницах "Преступления…" мы находим его неожиданное присутствие.

Словно вдохновившись Толстым, Порфирий Петрович совершенно некстати для разговора с Раскольниковым вдруг бросит реплику: "На бумаге-то они и Наполеона разбили… а смотришь, генерал-то Мак и сдается со всей своей армией, хе-хе-хе" (ч. 4, гл.5). Эти слова, безусловно, навеяны не только изложенными Толстым фактами кампании 1805-го года, но и отражают именно толстовскую точку зрения. Следователь Порфирий – вот каков один из первых читателей великой толстовской книги! Запал ему в душу яркий эпизод из первого тома "Войны и мира"…

Да, Толстой начал печатать свой великий роман в журнале "Русский вестник" с января 1865-го года. Однако эпизод, который отразился в словах Порфирия Петровича (сражение под Ульмом), помещен лишь в номере втором журнала – за 1866 год! Получается хронологическое расхождение: никто из читателей не мог бы летом года 1865-го цитировать текст 1866-го года. Нечто похожее мы видели и в романе Лермонтова, но там можно было объяснить видимое несоответствие во времени особой композицией произведения, условностями дневника Печорина. В романе Достоевского мы видим только хронологическую неточность, анахронизм…

И говорит этот анахронизм еще и о силе эмоционального заражения, которое испытал Достоевский, читая толстовский роман. А как бы он мог пропустить этот роман, если во все том же 1866-м году в одних и тех же номерах "Русского вестника" (№№ 1,2,4) печатается ставший потом первым томом текст "Войны и мира" (под названием "Тысяча восемьсот пятый год") и – самое "Преступление и наказание"! Только толстовский текст кончается в 4 номере, а "Преступление…" печатается и дальше, до последнего, двенадцатого. Да, Достоевский с листа цитирует "Войну и мир" в июльском номере журнала, даже нарушая тем самым и внутреннюю хронологию своего романа!

Но есть и еще одна странность такого же рода в сюжете романа: автор весьма настойчиво и даже назойливо дает указания и на идеи времени, и на самые частные события, однако, – не выдерживает последовательность до конца. (Не от этого ли толки про некую полифоничность романов Достоевского: многоголосие идей, свобода в выражении контрастных оценок и прочее?) Вот и детали времени не согласуются друг с другом.

Если читатель 1866-го года вполне чувствовал современность действия, четко относя его к июлю 1865-го года, то каково же ему было прочесть в эпилоге романа, что "в остроге уже девять месяцев заключен ссыльно-каторжный второго разряда, Родион Раскольников. Со дня преступления его прошло почти полтора года". Далее можно увидеть картину весны, с точным указанием – "шла уже вторая неделя после Святой; стояли теплые, ясные весенние дни". И такое можно было прочесть в декабре 1866-го года, на 471 странице журнала "Русский вестник"?!

Именно и разве что – прочесть. Но никак не поверить, ведь весной 1866-го года еще никак не могли истечь указанные автором полтора года, девять месяцев никак не мог находиться в остроге наш преступник, коли и суд только завершился спустя пять месяцев после преступления. Отталкиваясь от времени публикации романа, мы бы признали его финал совершенно фантастическим, несбыточным. И ведь совсем в другом смысле сам Ф.М.Достоевский говорил о "фантастическом реализме" в своем творчестве…

Роман Достоевского во многом построен умозрительно, схематично, в том числе и в ощущении времени: даты педантично и назойливо обозначены. Но никак не сходятся между собой. Автор романа увлекается настолько, что теряет чувство времени, на котором, между тем, так крепко замешан сюжет. (Вот примеры другого рода: когда Достоевский выписывает диалоги своих героев, то они говорят, как тетерев на току, забываясь и словно застывая во времени. На поминках Мармеладова дикая и пьяная компания слушает, не прерывая, путаные и малопонятные со стороны объяснения Раскольникова – в реальном времени, если попросту произнести эти слова без остановки понадобится по полчаса на каждый его словесный взлет. И так-то пишет Достоевский, который устами своего героя в "Бесах" заметит, что ни одного лучшего оратора не будут слушать более двадцати пяти минут. А тут оратор никудышний, пьяная и буйная публика, едва способная что-то воспринимать, болезненные, взвинченные люди – и так слушают речи!..)

Тем не менее такое смещение в хронологии романа надо скорее признать непоследовательностью построения, а время его действия все же отнести к реальному 1865-му году…

Итак, податливого на веяния времени Раскольникова, можно сказать, сформировал 1865 год, а "Преступление и наказание" – хроника и энциклопедия этого года… Правда, конечно, речь идет о жизни столицы и о герое определенного класса, скорее всего – из распадающегося уже сословия дворян. Энциклопедией крестьянской жизни того же времени станет эпическая поэма Н.А.Некрасова "Кому на Руси жить хорошо" (1864-1876),
так и оставшаяся незавершенной из-за кончины поэта.

 

Когда же "кому на Руси жить хорошо"?..

Поэма печаталась отдельными главами, и нет единого мнения даже об их последовательности внутри целого текста. Начало было опубликовано в № 1 журнала "Современник" за 1866 год. Далее поэма публиковалась в 1869-м (Пролог, "Поп", "Сельская ярмарка", "Пьяная ночь"), 1870-м ("Счастливые", "Помещик"), 1873-ом ("Последыш"), 1874-ом годах ("Крестьянка"). Глава "Пир на весь мир" вышла уже после смерти поэта – в 1881-ом году.

Но, наверное, временную позицию мы здесь должны соотносить именно с годом первой публикации, поскольку было ясно, что "Пролог" является именно вступлением в единую поэму, а не отдельным произведением. Иначе дело обстояло, например, с журнальными публикациями частей будущего романа у Лермонтова, которые выглядели самостоятельными новеллами.

Так что в случае с поэмой Некрасова мы должны принять верхним рубежом временного отсчета 1866-ой год, то есть действие поэмы может происходить не позднее 1865-го. И надо сказать, что ряд фактов позволяют отнести события поэмы именно к этому же году.

Прежде всего, очевидно, что сюжет поэмы протекает в сравнительно коротком временном промежутке: в части первой ясно говорится о весне и даже даются некоторые ориентиры по православным праздникам.

Вот Некрасов выпишет весеннюю картину с галчатами малыми, вот выпадет из гнезда крохотный птенчик пеночки – и это даст зачин сказочному сюжету, когда мужики вернут птенца и в благодарность получат скатерть-самобранку, которая и позволит им совершить поход в поисках счастливого человека. Или есть такая картина уже после "Пролога", в начале части первой, что подчеркивает тесную связь между главами:

Леса, луга поемные,
Ручьи и реки русские
Весною хороши.
Но вы, поля весенние!
На ваши всходы бедные
Невесело глядеть!

Словом, "А время уж не раннее – подходит месяц май!".

Чуть позднее вновь встретится много временных деталей: "Весна стоит дождливая, \ Давно бы сеять надобно, \ А на полях – вода!". В начале главы "Сельская ярмарка" крестьяне вновь "поругивают мокрую, холодную весну", и здесь же говорится, как

Лишь на Николу вешнего
Погода поуставилась,
Зеленой свежей травушкой
Полакомился скот.

При нескольких праздниках Николы в начале мая, скорее всего речь идет о 9-ом числе старого стиля, поскольку это согласуется с упоминанием другого праздника – Петрова дня:
Дивись, как всходы вымокли,
Что половодье вешнее
Стоит до Петрова!

Петров день в мае приходится на 3 число, поэтому схождение двух православных праздников будет налицо. К тому же это совпадает со строкой, где говорится, что сельская ярмарка проводится в "праздник храмовой": очевидно, именно в праздник Николы и происходит действие в этой главе.

Заканчивается поэма тоже с упоминанием праздника в главе "Последыш", а последняя часть "Пир – на весь мир" прямо примыкает по времени к ней:

Петровки. Время жаркое.
В разгаре сенокос.

Здесь речь идет о празднике святых Петра и Павла, который отмечался 29 июня – по старому, конечно, стилю. Так что вот перед нами временной промежуток событий: с начала мая до конца июня одного года. Но – какого?

Кстати, такая скоротечность сюжета часто ускользает от нашего восприятия, поскольку в поэме множество отступлений, самостоятельных историй (Матрена Тимофеевна, Савелий, священник, помещик Оболт-Оболдуев и др.), которые перевешивают собственно сюжет. Само путешествие лукавых мужиков в поисках счастливого занимает небольшой промежуток времени и, конечно, пространства – видимо, соседние уезды приволжских губерний, вокруг Костромы. Так что не нужно принимать всерьез слова: "Полцарства мы промеряли, \ Никто нам не отказывал!".

А начиналась поэма с близкого фольклору умолчания о времени и месте действия:

В каком году – рассчитывай,
В какой земле – угадывай,
На столбовой дороженьке
Сошлись семь мужиков:
Семь временно-обязанных
Подтянутой губернии,
Уезда Терпигорева… И т.д.
Рассчитаем.

Совершенно очевидно звучание первых строк: "временнообязанными" называли крестьян после отмены крепостного права царским манифестом 19 февраля 1861 года. Они были обязаны, получив волю и земельные наделы, отработать за эту землю, если не могли выплатить определенную сумму в качестве выкупа (крестьяне выплачивали не более 25% стоимости земли, остальное погашали в рассрочку на 49 лет). Не сумевшие выплатить деньги – отрабатывали так называемую издольщину.

Так что события относятся к пореформенному времени, и здесь много прямых указаний, вроде стихов:
Порвалась цепь великая,
Порвалась, расскочилася:
Одним концом по барину,
Другим по мужику!

Отмена крепостного права стала основным или важным мотивом едва ли не каждой главы в поэме, особенно ярко – в "Последыше".

Но, думается, можно и точнее рассчитать время, если уж к этому призывает сам автор.
Ясно, что события происходят не в 1861-м году, поскольку уже чувствуется ясный опыт пореформенных отношений, а, скажем, в главе "Последыш" мы видим, что уже не первый год крестьяне изображают мнимое крепостное право для умирающего  старика князя Утятина.

А вот определенный ориентир в главе о попе, когда тот говорит про раскольников, т.е. староверов, не признавших нововведений патриарха Никона и многие годы гонимых как церковью, так и самим государством. Священники и другие служители церкви порой пользовались взятками со староверов за всякого рода поблажки, а порой и прямые незаконные попущения. И вот батюшка говорит:
Законы, прежде строгие
К раскольникам смягчилися,
А с ними и поповскому
Доходу мат пришел.
Из событий пореформенных это прежде всего относится к закону 1864 года, когда стали официально признавать браки, совершенные по укладу раскола, и соответственно имущественные, наследственные отношения на этой почве. Прежде бывало, что служители церкви выдавали фиктивные свидетельства о браках. Очевидно, это и имел в виду герой поэмы – скорей всего в 1865-ом году.

К этому же году заставляет нас отнести действие поэмы и упоминание о "поляках пересыльных" в главе "Помещик", что отразило события польского восстания 1863-64-го годов, после поражения которого многие зачинщики и участники были высланы в центральные губернии России.

Есть и такая деталь. В главе "Трудный год" Матрена Тимофеевна говорит о голоде и прочих несчастьях, а начинает с памятного явления:

В тот год необычайная
Звезда играла на небе;
Одни судили так:
Господь по небу шествует,
И ангелы его
Метут метлою огненной
Перед стопами Божьими
В небесном поле путь.

Речь, понятно, шла о комете. В ближайшем рассмотрении это могли быть кометы 1858, 1861 и 1863 годов. И более приемлема последняя: Матрена Тимофеевна уже показана здесь не крепостной, называет себя "дольщицей участку деревенскому". Собственно, поэтому она и отправляется за помощью не к помещику, а к губернатору, в Кострому, что легко определить по описанному памятнику Ивану Сусанину, сооруженному в 1838 году.

У Матрены забрали мужа в солдаты по рекрутскому набору – вопреки законному порядку. Но сам-то рекрутский набор был объявлен только по высочайшему повелению, и это дает уже совершенно определенную датировку событий. Дело в том, что набор рекрут не производился на протяжении долгого времени рубежа 50-х – 60-х годов. Очередной набор был отменен в 1856-м году с указанием на то, что без чрезвычайных обстоятельств не будет призыва еще на протяжении трех лет (затем было продление еще на три года). Ближайший Манифест о рекрутском наборе вышел только 1 сентября 1862 года и предписывал провести это с 15 января по 15 февраля 1863 года: "Произвести набор по 5 человек с каждой тысячи душ". Только в этот набор и мог попасть муж Матрены.

Далее мы узнаем, как ей удалось добиться возвращения Филиппа, спустя довольно значительное время, так что с позиции 1865 года только и можно представить изложение этих событий. Остается, правда, загадкой возраст Филиппа: Матрене в 1865-м тридцать восемь лет, получается, что она изрядно старше своего мужа, ведь в армию забирали только до тридцатилетнего возраста. Что ж, почему бы и нет: становится еще более понятным и то, что муж так уважал Матрену и что она только один случай рассказала, как была им избита… Возраст многое объясняет в явном превосходстве Матрены над супругом. Да, кстати, призыв в армию говорит и о нормальном развитии Филиппа, и для любопытства – о его росте: не менее двух аршин и трех вершков был его рост! Иначе бы не забрили лоб.

Опуская ряд других деталей, приходим к выводу, что поэма Некрасова по сюжету должна быть отнесена к маю – июню 1865 года: энциклопедия крестьянской жизни околореформенной поры, и известный мотив "народ освобожден, но счастлив ли народ" приобретает все черты подлинной истории.

Более поздняя эпоха, начиная 1870-х годов значительно меньше отражена русской классикой. Творчество каждого писателя имеет свой расцвет и свой закат. Русские классики – это люди одного века, и к концу столетия эта удивительная семья понемногу сменяется уже новыми людьми. Остроумно когда-то заметил советский писатель Сергей Залыгин: от Пушкина до Льва Толстого, русские классики словно рождены одной матерью. Мать эта – наша Родина, если мы чуть продолжим метафору. К концу века многие братья-писатели уже ушли в мир иной, другие прошли наиболее значительную полосу своего творчества.

Конечно, о 70-х годах будем судить по поздним пьесам А.Н.Островского, текстам Льва Толстого, М.Е.Салтыкова-Щедрина. Так, в "Господах Головлевых" дело начинается еще при крепостном праве, сказано о рубеже 1861-го года, далее пройдет еще 10, еще 5 лет: Иудушка станет символом распада дворянской элиты, дослужившись до генерала (статского), протянув бессмысленно бюрократическую лямку целых 30 лет. Можно сказать, что и сама эпоха не располагает к насыщенным, духовным обобщениям пушкинской поры. Герои времени или оказываются бедны душою, или даже вызывают отторжение – то брезгливое, то на грани потрясения, как в "Бесах" Ф.М.Достоевского.
Заметно и то, что реконструкция времени уже не становится сложной задачей: многое пишется на злобу дня, и это обнажено самим автором.

Художественное завершения века русской классики приходится на творчество А.П.Чехова. А его "Вишневый сад" (1904) станет символом прощания с уходящей дворянской эпохой.

Время вишневого сада

Когда Леонид Гаев воскликнет "Я человек восьмидесятых годов" (конец первого действия), то эта реплика поведет за собой череду чеховских героев-недотеп, разучившихся жить или разлюбивших жизнь. Люди восьмидесятых: Беликов, Старцев, Иванов, Чимша-Гималайский, доктор Рагин. Здесь же и унтер Пришибеев, и хитрый Хамелеон, и Злоумышленник. Здесь же и неожиданно глубокие детские впечатления – "Степь", да и тот же Ванька Жуков. Здесь же и герои, преодолевающие гаевщину: врачи Дымов из "Попрыгуньи", Королев – "Случай из практики".

В русле нашей главы реконструкция времени у Чехова не предстает трудной задачей, расчисление времени по календарю не будет необходимостью: это эпоха своеобразного безвременья, когда опираться на точное ощущение времени не представляется важным. Так и Фирс в "Вишневом саде" в последних словах произнесет: "Жизнь-то прошла, словно и не жил… Эх, ты… недотепа!.." Время перестало жить, связь времен распалась.

Заметим только, что такова картина именно духовная, рожденная поэтическим переживанием. Это ничуть не противоречит тому накалу жизненных, бытовых, экономических перемен и веяний, которыми насыщено это время: развитие науки, экономики, политические процессы, социальные осложнения и прочее – это уже иная сторона восприятия, и литература несет те впечатления, которые внешне скрыты порой чрезвычайно динамичными чертами, она выносит в художественный опыт те скрытые тенденции, которые еще не ощутимы в потоке событий.

Поэтому 1880-е годы – это и крепкое царствование Александра III, и небывалое политическое укрепление России, с победой в турецкой войне, и развитие науки, промышленности и капитала, и – бесконечная тоска и опустошение, от которых то спать, то отравиться хочется… Вновь вспомним названия чеховских рассказов или – судьбы головлевского семейного гнезда.

Действие "Вишневого сада", думается, вплотную сближено или совпадает с временем создания этой удивительной комедии – 1903 год. Для Чехова было важно присутствие современности и на сцене. Может быть, поэтому в пьесе приметы времени даны не столь конкретно, без названных дат, хотя герои постоянно обращаются к временам и срокам в своих рассуждениях. В такой стилистике, по крайней мере в ближнем временном контексте, всякое обращение к пьесе создает видимость современности: для читатели или зрителя действие происходит прямо при нем, вместе с ним.

И это отчетливо – эпоха рубежа веков. Леонид Гаев говорит о себе как человеке 80-х годов – времени становления его характера. И если ему сейчас 51 год, то скорее всего столь памятные для него годы – это возраст 30-40-ка лет, когда уже есть некоторая устойчивость в понимании своей эпохи. Его сестра Любовь Андреевна, очевидно, заметно моложе его, поскольку Гаев вспоминает: "Ты, Люба, в ее годы (в возрасте Ани. – АА) была точно такая". Гаев рассуждает и о семидесятых годах, и о художниках-декадентах, очевидно, витийствуя о движении времени к рубежу ХХ века, когда слово декадент стало общепринятым (ср. название статьи М.Горького 1896-го года "Поль Верлен и декаденты"). Так что начало века – самое подходящее время, чтобы гаевы рассуждали о декадентах, а восьмидесятые годы воспринимались как уже отошедшее прошлое.

87-летний Фирс часто вспоминает прожитые годы: "Живу давно. Меня женить собирались. А вашего папаши еще на свете не было", - скажет он, кажется, Лопахину. Когда же женить хотели – лет 70 назад? Опять же наиболее вероятно, что отец Лопахина был рожден крепостным, а вот сам Ермолай рабом не был. Совмещение этих наблюдений выводит действие пьесы именно к началу ХХ века.

 Более определенно Фирс скажет: "А воля вышла, я уже старшим камердинером был". То есть был в весьма зрелом возрасте, но и не стариком. Если так он сказал бы, предположим, годы в восьмидесятые, то камердинером он, выходит, стал уже под семьдесят, это едва ли.

Для Фирса вся дореформенная жизнь кажется единой, все, что до 1861-го года – это общее его представление о том, что было "раньше": "В прежнее время, лет сорок-пятьдесят назад, вишню сушили, мочили, мариновали. <…> Способ тогда знали…" Так и складывается, что 61-й год – это лет сорок назад. Такая датировка вполне отвечает всем прочим деталям пьесы.

Примем пьесу 1903 года как картину жизни именно этого времени и едва ли ошибемся, хотя таких четких указаний, как прежде здесь мы не найдем. Это даже удивительно: герои постоянно упоминают временные ориентиры, но четкая картина времени вырисовывается с трудом, время у Чехова в этой пьесе словно существует реально, но не заметно для героев.  Указаны возрасты некоторых лиц, события соотнесены друг с другом ("Шесть лет тому назад умер отец, через месяц утонул в реке брат Гриша, хорошенький семилетний мальчик"), даны отчетливые даты событий: приехали в начале мая, торги назначены на 22 августа (событие третьего действия), отъезд семьи – в начале октября. Так что с мая по октябрь длится сюжет с нелепым приездом Раневской, словно только ради того, чтоб увезти обратно в Париж деньги своей тетушки-графини: "Да здравствует бабушка! – а денег этих хватит не надолго". А вот к какому году отнести это 22 августа – остается все же только нашим предположением.

Так, собственно, и должно быть с героями-недотепами, то живущими прошлым, то потерявшим связь с реальным временем, то ожидающими какого-то великолепного будущего… Последнее – особенно комично и одновременно трагично. И здесь возьмем даже не знаменитые слова Пети или Ани ("Перед нами откроется новый, чудесный мир"), а слова крепкого дельца Ермолая Лопахина: "И можно сказать, дачник лет через двадцать размножится до необычайности <…> и тогда ваш вишневый сад станет счастливым, богатым, роскошным…"

Что же будет с дачниками, купцами, вечными студентами и прочими героями Чехова - через пресловутые двадцать лет? Ошибется Лопахин: лет через двадцать по той самой местности где-то на дороге от Москвы к Харькову, вероятно около Курска или Белгорода, пройдет кровавая полоса гражданской войны, которая сметет, наверное, всех обитателей вишневых садов. Какое прекрасное будущее ждет бедного студента Петю: может, он станет жертвой войны, может, скроется в эмиграции, может, сам станет комиссаром в пыльном шлеме, громящим все, связанное с прошлым… Кто знает, кто знает? Новый, чудесный мир: неуклюжего Лопахина растерзают его же мужики с маковых полей под водительством Епиходова; Леонид Гаев сойдет с ума от голода и холода и околеет в канаве; боевую подругу комиссара Пети будут страшно пытать в белогвардейских застенках; только морфий будет спасать от кошмаров Раневскую в трущобах европейской столицы; только подлец Яшка переживет все и станет тупым нэпманом, если вернется из Парижа, – тоже ненадолго… "Вишневый сад", "Вишневый сад" – сколько предсказано в его трагикомических картинах начала века!

Устремленность в будущее и прошлое

Но мы коснемся теперь и еще одной важной особенности жизни во времени, свойственной русской классике: обращение к прошлому и будущему.

Чеховские герои, рассуждающие о счастливых временах, - закономерное создание русской классики; они тоже рождены литературным опытом. Только этот опыт оставался чаще в стороне от основного русла русского слова. В нашей классике слово живет самим бытием, жизнь и слово – одно. Поэтому-то основная, даже подавляющая полоса художественной жизни так тесно связана с современностью. Но издавна в литературе были создания, навеянные мечтой, рисующие утопические картины некой небывалой страны или далекого будущего.

Ближайшие для классики утопии – это чаще всего сны, условные зарисовки, данные в виде сновидений. Сон вообще играет замечательную роль не только в нашей живой жизни, но и в искусстве. Вспомним живые или вещие сны Татьяны Лариной, Пьера Безухова,  Родиона Раскольникова. И, конечно, печально знаменитые сны Веры Павловны, юной героини романа Н.Г.Чернышевского "Что делать?" (1863). Именно здесь будет обрисовано некое будущее время как некая эпоха, а не только связанное с судьбой героя отдельное событие или состояние.

Это нечастый, но запоминающийся мотив в русской литературе, и, обращаясь к картине будущего, да еще именно в виде сна, Чернышевский, очевидно, опирался на опыт еще А.П.Сумарокова с его коротким трактатом "Сон "Счастливое общество"" (1759), А.Н.Радищева с фрагментом-сновидением в главе "Спасская Полесть" "Путешествия из Петербурга в Москву" (1789). Да, и столетия не сокрушат истину радищевских прекрасных слов: "О природа, объяв человека в пелены скорби при рождении его, влача его по строгим хребтам боязни, скуки и печали чрез весь его век, дала ты ему в отраду сон".

Характерная особенность ранней русской утопии – ее наивность и уж подавно несбыточность. Сбывались разве что чисто материальные детали, вроде торжества электричества и алюминия, выращивания гибридов и даже искусственного белка. Но как не стали править на Земле поэты (мечта Одоевского), так и не стали жить люди с песнями и плясками в преизбытке счастья, что померещилось нервозной Вере Павловне.

"И снится Вере Павловне сон…", четвертый по счету

Череда юных цариц проводит Верочку по счастливой земле – сначала это Россия. Вот бы куда заглянуть некрасовским мужикам, да едва ли бы они что поняли и почувствовали в этакой взвинченной, мятущейся жизни с порывистыми чувствами и мыслями, эстетикой легкого и свободного труда и пронизывающей эротикой. Не поняли бы этого счастья мужики…

"Неужели ж это мы? Неужели это наша земля?" - "Да, ты видишь невдалеке реку, - это Ока, эти люди мы, ведь с тобою я, русская!" Но во всех картинах сна нет никакого национального колорита, как, впрочем, нет и никакой отчетливой русской духовности. Все прекрасно и примитивно в этом призрачном царстве свободы, где главным стал комфорт проживания долгой и легкой жизни с сомнамбулическими песнями и плясками. Наука и техника обеспечили все телесные потребности людей, а духовность заменена в основном чувственными оргиями: "Только такие люди могут вполне веселиться и знать весь восторг наслаждения! Как они цветут здоровьем и силою, как стройны и грациозны они, как энергичны и выразительны их черты! Все они – счастливые красавцы и красавицы, ведущие вольную жизнь труда и наслаждения, – счастливцы, счастливцы!"

На фоне глубоких истин русского реализма это будущее выглядело бы просто глупо, если бы не спасительная художественная правда реализма: все-таки эти сны видит взбалмошная и простоватая Верочка, автор вроде и не требует признать такие картинки за перл творения, хотя преподносит их не без сочувствия и во многом видится его личное присутствие.

Фантазии явно не удаются русскому писателю, и, – заметим такую особенность удивительного романа "Что делать?" – небывалый сон вписан в очень плотное полотно жизни, что подчеркивается и четкой хронологией. Основное действие романа строго датировано, с первой строки: "Поутру 11 июля 1856 года прислуга одной из больших петербургских гостиниц у станции Московской железной дороги была в недоумении, отчасти даже в тревоге". И всюду художественный хронометр очень четко отслеживает судьбу героини, сначала вернувшись в 1852 год, а затем отсчитывая время в течение десятилетия, – так, как отсчитывает сама Вера Павловна дни накануне своего первого фальшивого замужества.

В редких случая пафос революционера заставляет автора ускорить бег времени. Это и сон Веры, и концовка романа, где происходит "Перемена декораций": "Так что же это такое? Вы начинаете рассказывать о 1865 годе? – Так. – Да можно ли это, помилуйте! – Почему же нельзя, если я знаю?" – говорит автор и через три строки ставит дату окончания романа – "4 апреля 1863". Да еще однажды автор дает своим героям в 1857-м году почитать с чувством поэму Н.А.Некрасова "Коробейники", написанную в 1861-ом. И скорее всего это сознательный игровой ход в духе подтрунивания над проницательным читателем.

Как бы то ни было, заметим, что Чернышевский дал один из редчайших для русской классики примеров обращения в будущее. Пример неудачный ни в содержательном, ни в художественном отношении. И это свидетельство того, что почва русской классики – это реальность. Реальность в самом высоком звучании этого слова, реальность как высокая Истина, как Божеское, одухотворенное бытие, а не легкие игры воображения.

Обращение к прошлому в русской классике есть не мистификация, как свойственно литературе наших дней, а проникновение в подлинное прошедшее бытие. Среди значительных произведений здесь надо назвать роман Л.Н.Толстого "Война и мир", "Капитанскую дочку" и "Бориса Годунова" А.С.Пушкина и "Тараса Бульбу" Н.В.Гоголя. Мы именно так расположили произведения, подчеркнув устремление ко все более далекому прошлому: писатель 19-го столетия создает полотно еще недавних событий начала века, обращается к пугачевскому восстанию 1773-1775 годов, царствование Бориса Федоровича Годунова 1598-1605 годов, картина Запорожской Сечи, которую сам автор датирует XV-м веком. Слово устремляется в глубь веков, к первоистокам русского уклада, причем здесь же надо отметить и труды историков, а прежде всего создание "Истории Государства Российского" Н.М.Карамзина (1815) – труд выдающегося поэта и прозаика, вдохновивший и Пушкина на путь исторических разысканий.

Сам Гоголь уже в середине первой главы пишет о своем герое: "Это был один из тех характеров, которые могли только возникнуть в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников". Пусть так, но мы помним и самое начало повести, когда сыновья Тараса возвращаются после учебы в Киевской духовной академии: это уже точная деталь, и мы знаем, что академия возникла только в 1615-м году. Никак не согласуется с веком XV-м… В главе 12 названы Остраница и Гуня – герои уже примерно 1630-40-х годов. Сами изображенные события подчас прямо восходят к документам эпохи, но везде это именно середина семнадцатого столетия.

Так или иначе, в повести нет никаких убедительных свидетельств упомянутого автором XV-го столетия. Конечно, все события пронизаны временем после так называемой Брестской унии 1596-го года, провозгласившей верховенство католической веры над русским православием, что и повлекло ряд кровавых событий, все же приведших к великой Переяславской Раде 1654 года – договору о вечном слиянии Великороссии с Украиной, то есть о восстановлении единства нации.

У Гоголя нет упоминаний о Раде или о гетмане Богдане Хмельницком, так что по всем реалиям события "Тараса Бульбы" должно отнести где-то к началу второй трети 17-го столетия.

А как же названный автором XV-й век? Возможно, ошибка, ведь опыт отражения истории в художественном слове еще только складывался. Но возможно и иное прочтение фразы из первой главы: Гоголь показывает, что характер его героя определен именно более древней эпохой, когда противостояние на Украине только зарождалось и только зарождалась сама Сечь?

Да, наверное, хронологические смещения были неизбежны в гоголевском опыте: он создает не хронику, а подлинную поэму о становлении великой России и о трагическом утверждении Православия, ничуть не идеализируя своих героев, показывая, насколько сложно идет к Христу человек кровавой эпохи. Что ж, и у того же Соловьева мы найдем свидетельство того, что по облику "козаки больше похожи на татар, чем на христиан". Так что "Тарас Бульба" – это еще не торжество Православия, а только страшно напряженный – и бесконечный – путь к нему.

Пушкин будет стараться непременно избегать исторической несогласованности в своих произведениях. Пушкин словно продолжил дело Карамзина по проникновению в факты прошлого. Поэтизация здесь не подменяет точность хронографа.

Но нельзя не заметить и такую лежащую на поверхности восприятия особенность русской поэзии, обращенной к прошлому: писатель нигде не воссоздает подлинный язык той эпохи, к которой обращается. Ни в "Тарасе Бульбе", ни в "Борисе Годунове" мы не встретим грамматики 16-17 века: достаточно открыть любой памятник письменности тех лет, чтобы ощутить совершенно иной грамматический колорит. Вот хоть и "Шемякин суд": "В некоих местех живяше два брата земледельца: един богат, други убог; богаты же, ссужая много лет убогова, и не може исполнити скудости его. По неколику времени приде убоги к богатому просити лошеди, на чем ему себе дров привезти; брат же не хотяше дати ему лошеди и глагола ему…" Нет, речь гоголевских и пушкинских героев начала 17-го века совершенно не стилизована под историческую грамматику.

"Борис Годунов" в большей мере является именно авторским образом эпохи и выдающейся исторической личности. Уже одно то, что здесь герои несут подлинные имена, а не станут вымышленными, как тот же Тарас Бульба, надо оценить как весомый шаг, предопределенный вместе с тем и уже бывшей драматической традицией еще от А.П.Сумарокова, автора "Димитрия Самозванца" (1771): драма вообще менее склонна к условным персонажам в обращении к истории. Пушкин ценил и драматурга В.А.Озерова, но с недоверием относился к исторической правдивости, например, трагедии "Дмитрий Донской" (1807). Недостаточно исторического имени или даже факта – важно проникновение в духовную истину прошлой эпохи.

Итак, конечно, с определением времени действия "Бориса Годунова" не будет видимых колебаний, не случайно, пушкинское чутье к духу эпохи породило вечные претензии другого писателя, обратившегося к эпохе Самозванца, Ф.В.Булгарина, уверенного в том, что Пушкин заимствовал эпизод "Бориса Годунова" из его "Дмитрия Самозванца" (1830). Думаем, что ни с чьей стороны заимствований не было: совпадения рождены общим материалом.

Но и не конфликт же с Булгариным побудил Пушкина к глубочайшим историческим изысканиям, когда он обратился к эпохе Петра Великого или к истории Пугачева? Детальное знакомство с документами, исторические открытия, голоса современников, впечатления от самих мест, где происходили события, – вот та новая почва для исторической прозы, которую обретает Пушкин, всегда подчеркивающий значение того, что император Николай I привлек его к работе историографа, как бы вослед Карамзину.

Свод пушкинских исторических заметок, посвященных Петру или Пугачеву, поражает осведомленностью в деталях и любовью к неожиданным парадоксам истории. Тома "История Петра" (рукописи 1832-35 годов) и "Истории Пугачева" (первое издание 1834 года) уже явились глубоким не только историческим, но и литературным опытом. Чрезвычайно интересны конспекты Пушкина и его заметки об исторических сочинениях и фактах, обычно объединяемых разделом "Историческая проза": здесь словно оттачивалось мастерство и стиль Пушкина-историка: разборы сочинений М.П.Погодина, Н.А.Полевого, Н.М.Карамзина, С.П.Крашенинникова, Георгия Конисского (при неточном авторстве последнего) и др. И, кажется, написанные до исторических исследований "Полтава"(1828) или "Арап Петра Великого" (не завершен), более ориентированы на легенду о прошлом, чем на верные детали, добытые трудом историка, мыслителя на исторической стезе. И удивительной полнотой  эпохи и исторических героев насыщена "Капитанская дочка", художественное завещание Пушкина, в том числе и как исторического писателя, опубликованная в ноябре 1836-го года.

Гоголь о козаках ведет речь как вдохновенный поэт своего времени, видит их в едином ключе работы над "Мертвыми душами": это восхищение героикой в прозаические 1830-40-е годы. Пушкин же избрал иной подход: история Петра Гринева дана как его собственноручные записки. Рукопись в совершенстве передает не только канву событий, связанных с 70-ми годами XVIII столетия, но несет все черты языка той поры. Это яркая стилизация семейных записок, чей слог легко сопоставим, например, с реальными "Записками Андрея Тимофеевича Болотова. 1737-1796". Можно вообразить, с какой веселостью и чувственностью одновременно Пушкин выписывал подобные слова: "Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений".

Да, такой текст просто не имеет права содержать какие-либо хронологические вольности, как в "Тарасе Бульбе". Здесь, как и в романе о современности, в "Евгении Онегине", время расчислено по календарю, да только в отличие от стихотворного романа вовсе не зашифровано, а преподнесено наглядно. Вот так, допустим: "Объяснить имею честь: оный прапорщик Гринев находился на службе в Оренбурге от начала октября 1773 года до 24 февраля нынешнего года, в которое число он из города отлучился и с той поры уже в команду мою не являлся". Вот такой "документ" введен в художественное повествование – вымысел, но со всеми, вплоть до грамматики, нюансами ушедшей эпохи.

Пушкин и здесь, как в "Повестях Белкина" "скрывает" свое лицо под видом лишь издателя подлинных записок: так убедительнее, чтобы Время оживало под поэтическим пером. Так Слово живет и в прошлом, и настоящем Времени.

В 1860-е годы Лев Толстой обращается к великим событиям полувековой давности, явно впитав ценный опыт: не только Пушкина, что совершенно очевидно, но и Гоголя тоже. Да, он по-пушкински глубоко изучает эпоху – в документах, в свидетельствах очевидцев. Как Пушкин, совершает поездки по местам описываемых событий. Толстой и в сам текст романа вводит документы – как условные, вымышленные (вроде дневников или писем его героев), так и подлинные, цитируя приказы и ростопчинские афиши, приводя подлинные слова реальных лиц или фрагменты позднейших книг. Пушкинская школа…

Но не от Гоголя ли пришел открытый авторский голос, оценки и чувства, прямо идущие от лица, чье имя стоит на обложке книги – не от Ивана Петровича Белкина или Петра Андреевича Гринева, а именно от Льва Николаевича Толстого. Такой живой авторской интонацией была насыщена и повесть о Тарасе. Голос Гоголя, сопровождающий картины Сечи, прежде всего, чувственен, лиричен. Голос Толстого – весь подчинен мысли, позднему анализу, хотя порой тоже насыщен чувством.

В "Войне и мире" возникает удивительный синтез объективного повествования с откровенным авторским присутствием. Это сказалось уже в композиции книги, когда художественные картины перемежаются с философскими или историософскими рассуждениями, авторство которых лишено всякой художественной условности. Не случайно, что Толстой однажды издал свой роман, отделив свои рассуждения в качестве собственно статей о кампании 1812 года (1873), но в дальнейшем вернулся к первоначальной композиции, как это велось с первых публикаций еще 1865-го года, когда авторская мысль и оценка вплетается в ход художественного развития.

Объективное течение бытия отграничено двумя датами в самом начале и в самом конце романа: "Так говорила в июле 1805 года известная Анна Павловна Шерер",- с этого начинается первая страница (заметим, что спустя несколько эпизодов Толстой скажет об "июньской ночи": видимо, ошибка). Последний же сюжетный отрезок датирован в эпилоге всей эпопеи: 6 декабря 1820-го года, когда Пьер является из Петербурга в имение Ростовых-Болконских, где гостит и его жена Наташа.

Какая четкость датировок – словно на вечном мемориальном знаке… Эти даты надо помнить, перечитывая эпопею, зная, что с первой страницы время будет протекать на протяжении целых пятнадцати лет – знаменательных лет в истории России.

Толстой выделяет несколько событийных линий, прослеживая их в пространстве центральной России и Европы и – выстраивая своеобразные временные перекрестки, когда происходящие в одно и то же время разных мест и с разными лицами последовательно проходят по художественному полотну. Время словно возвращается по нескольку раз – всегда с иллюзией новизны. Толстой как бы предлагает такой мотив: вот что происходит в салоне Шерер, а в это время идет отступление русских войск, а Пьер оказывается плененным в Москве, а князь Андрей переживает последние пробуждения перед смертью вблизи Троицкой лавры, затем в Ярославле, а Николай Ростов в это самое время, как и в дни Бородина, находится в далеком от армии Воронеже… Так мы последовательно перечислили течение эпизодов одного времени, проходящих в начале четвертого тома. Но такая же временная композиция выдержана и во всей эпопее: один и тот же временной отрезок прокатывается в разных событийных и пространственных ракурсах.

Это создает некую объемность происходящего и никак не воспринимается как условность при чтении романа. Искусство владеть временем! И при этом общая последовательность неумолимо и объективно, как ньютоновское время, течет от 1805 к 1820-му году.

Замечательно то, что в эпически убедительном повествовании Толстой совершенно откровенно обозначает свое авторское присутствие и свое, новое время: "Теперь, когда деятели 1812 года давно сошли с своих мест, их личные интересы исчезли бесследно, и одни исторические результаты того времени перед нами", – говорится в начале второй части третьего тома, но этот взгляд из нового времени и всегда ощутим в толстовской стилистике, даже без подобной открытости.

Стало общим местом сетовать на толстовскую назидательность, непременные оценки сюжетных картин и героев. Мы бы скорее сказали именно об открытости, откровенности автора. Когда-то Достоевский бросил реплику, что, мол, всюду ищут рожу сочинителя, я же своей нигде не показывал… Едва ли верное понимание своей же индивидуальности. И насколько же просто и естественно выглядит толстовская откровенность: да, вот есть художественное полотно, а вот и моя позиция, без которой нет ни творчества, ни восприятия, как ни старайся скрыть свое лицо. Вот живое полотно бытия, а вот моя трактовка – самое естественное обращение к событиям прошлых эпох.

И Толстой создал уникальный синтез: картина исторического прошлого живет как бы сама по себе, но и автор картины всюду рядом и его голос порой развертывается в яркие трактаты… Правдиво, без театральщины: как есть, так и есть – убедительное прошлое и откровенная оценка из нового времени. В этом видится какая-то особенная свобода толстовского стиля: обнажение условности, когда речь идет о представлении прошлого, да еще так твердо датированного и подтвержденного столькими приемами, создающими иллюзию реальности, - от стилизации речи (включая и знаменитые страницы французского текста) до привлечения документов: дневников, писем, прокламаций и проч.

Да, толстовское представление о прошлом не всегда воспринималось как истина. Собственно, толстовская манера письма уже и подразумевает, что перед нами именно версия событий, и заведомо снимает упреки в возможных неточностях или в расхождении с иными версиями. Хотя в значительнейшей части и версия совершенно точно передает правду того времени не только в духе и характерах, но и в деталях. Конечно, это тоже энциклопедия своей эпохи.

Но вот, скажем, одно из возражений Толстому. П.А.Вяземский, крупный литератор, друг Пушкина, ознакомившись с романом Толстого в преклонном своем возрасте, в 1868 году, оставил заметку, полную несогласия с Толстым. "Начнем с того, что в упомянутой книге трудно решить и даже догадаться, где кончается история и где начинается роман, и обратно". Вяземский приводит ряд эпизодов, свидетелем которых был он сам, и настаивает на их превратном описании у Толстого: не бросал император Александр Павлович в народ бисквиты с московского дворцового балкона!

Требовалось объяснение, и Толстой в 1868 году пишет заметку "Несколько слов по поводу книги Война и мир", где настаивает, что "художник выводит свое представление о свершившемся событии", а не дает буквальную хронику фактов: представление Толстого императора Александра вызвало пресловутый эпизод с бисквитами; таким неуравновешенным, фальшивым и немудрым виделся автору его герой – личность оставшаяся для Толстого и загадочной: он верил в историю превращения Александра Павловича в старца Федора Кузмича после мнимой кончины, но в романе о нем нашлось лишь одно доброе, сочувственное слово, в конце повествования: "Оставьте меня жить, как человека, и думать о своей душе и о Боге" ("Эпилог").

Так что прошлое, при всей убедительности картины, дается Толстым именно как авторское представление, и есть даже своеобразное величие в том, как просто автор это обнаруживает в самом же тексте – для проницательного читателя.

Слово есть сама жизнь, и точно дух – веет где хочет. В Евангелии от Иоанна сказано, как "Дух дышет где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит" (Ин. 3; 8). Такова же свобода духа в русской классике: то живет настоящим, проникая во все тонкости современности; то уходит в прошедшее, то обратится к будущему, которого, может, и не суждено никому видеть. Время русской классики объемлет собою все проявления бытия.

Страница 1 - 10 из 10
Начало | Пред. | 1 | След. | Конец | По стр.
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru